Роман «Рыцари свободы»

Приобрести книгу в интернет-магазине «Новое Слово»

Аннотация книги:

Взрывы, стрельба, дерзкие ограбления, угрозы чиновникам наполнили улицы крупного промышленного города Екатеринослав. Так местные анархисты решили бороться с буржуазией и царской властью. В 1905 -1907 годах город становится центром анархистского движения России. Главные герои романа вступают в «Боевой интернациональный отряд анархистов-коммунистов». Борцы за справедливость намерены развернуть подрывную работу на юге России, поднять восстание и свергнуть местную власть. Эта задача им кажется вполне осуществимой: склады полны оружия, в лабораториях день и ночь готовятся бомбы, в типографиях печатаются листовки. Даже намечена конкретная дата выступления. Но полиция не дремлет. Она давно следит за отрядом, а в самом отряде действует предатель…
Основанный на реальных событиях, роман писателя и журналиста Наталии Арской «Рыцари свободы» показывает становление анархистского движения в России, создание первых групп, их философию, «эксы» и роль в борьбе с самодержавием. В основном это были молодые люди, смелые, целеустремленные, готовые пожертвовать собой ради осуществления своих идей. Одни из них впоследствии погибли, другие оказались на каторге или бежали за границу. Многие герои романа существовали в реальности, имеют своих прототипов и представлены автором такими, какими они были на самом деле.
«Рыцари свободы» открывают трилогию об анархистах под общим названием «И день сменился ночью». В нее также входят книги «Вдали от России» и «Против течения». Пожалуй, впервые в отечественной литературе автору удалось так широко показать анархистское движение в России со дня его зарождения до разгрома при советской власти. В целом эпопея охватывает три русских революции, первую мировую войну, гражданскую войну, борьбу анархистов с большевиками.
Каждую книгу трилогии можно читать как самостоятельное художе-ственное произведение.

СОДЕРЖАНИЕ

Часть первая. Знакомство с анархистами
Часть вторая. Погром на Троицком базаре
Часть третья. Чечелевская республика
Часть четвертая. Губернатор в гневе
Часть пятая. Гибель друзей
Часть шестая. Поездка в Петербург
Часть седьмая. Создание боевого отряда
Часть восьмая. Круг замкнулся

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЗНАКОМСТВО С АНАРХИСТАМИ

Глава 1

До отхода поезда на Москву оставалось двадцать минут, когда в здание екатеринославского вокзала вошли два представительных господина профессорского вида в модных пальто и котелках и сразу направились к дверям перрона. В руках у каждого было по чемодану и трости. Один еще умудрялся держать зонт, с которого тонкими струйками на пол стекала вода, – на улице шел сильный дождь. Стоявшие у дверей жандармы с почтением посмотрели на господ-ученых, разъезжающихся по домам с окончившегося накануне XIII Археологического съезда.
Через несколько метров стояла другая группа жандармов, внимательно оглядывая всех пассажиров и их провожающих. Создавалось впечатление, что они кого-то ищут в толпе.
– Кеша, замедлим шаг, – сказал господин с зонтом, неторопливо полез в карман пальто, вытащил оттуда билет и стал внимательно его изучать, демонстрируя полное безразличие к стражам порядка. – Нам в начало поезда.
Проходя мимо жандармов, он громко заговорил по-французски и приветливо помахал им рукой. Те в ответ дружно приложили руки к фуражкам.
– Веселый народ эти французы, – заметил один из жандармов, – а уж француженки – пальчики оближешь.
– А по мне, – сказал другой, – лучше наших женщин никого нет. Видел я этих француженок, все у них фальшивое, даже улыбка.
– Ты имеешь в виду жену начальника электростанции Коттовоза?
– Да хотя бы и так. На людях изображает улыбку до ушей, а дома, когда мне приходилось у них дежурить, лицо всегда недовольное, говорит раздраженным тоном.
– Не нравится жить в России. Хочет в свой Париж.
Между тем господа-ученые, миновав еще одну группу жандармов, подошли к своему вагону. В их купе никого не было. Закрыв дверь на задвижку, тот, кого товарищ назвал Кешей, снял с себя парик, содрал с лица усы и бороду. Затем, вытащив из чемодана сюртук, надел его вместо пальто и достал из кармана фуражку.
– Ну, вот, Коля, – сказал он, оглядывая себя в зеркале, откуда на него смотрело молодое, здоровое лицо с жизнерадостным выражением глаз, – все прошло успешно. Надеюсь, что также благополучно ты доберешься до Женевы. Не забывай следить за бородой, она у тебя, кажется, отклеивается.
Его товарищ с важностью погладил свою аккуратную небольшую бородку.
– Да нет, вроде крепко держится, но придется всю ночь лежать на спине.
Друзья невесело рассмеялись. Николай подошел к окну, выходящему на другую сторону вокзала и, опустив раму с грязными разводами на стекле, выглянул наружу:
– Никого нет. Надеюсь, Кеша, и ты выберешься отсюда без приключений.
– Спасибо ливню, все филеры попрятались. Пока не пришли твои соседи, пальто и котелок спрячь в чемодан. Мою трость придется сломать, а жаль, красивая вещь!
Полюбовавшись на кожаный набалдашник трости, Иннокентий с трудом разломал ее на несколько частей и засунул под сюртук. Туда же положил парик и бороду.
– Когда приедешь в Женеву, – снова обратился он к товарищу, – не забудь прислать телеграмму, как договаривались. И прошу тебя, Коля, поменьше заигрывай с жандармами, какое-то глупое мальчишество. Сегодня получилось удачно, а в следующий раз могут оказаться более бдительные люди. Зачем зря рисковать…
– Что делать, не могу равнодушно проходить мимо наших блюстителей порядка. Так приятно видеть, как они отдают тебе честь.
– И все-таки будь осторожней. Тебя повсюду ищут.
Они крепко обнялись. Николай похлопал друга по спине:
– Не волнуйся, Кеша, все будет в порядке. Еще раз желаю тебе удачи, а я обязательно вернусь в Екатеринослав.
Ухватившись за верхнюю часть рамы, Иннокентий ловко изогнулся, спрыгнул на землю и, не оборачиваясь, направился в сторону, противоположную вокзалу, где находились хорошо известные ему железнодорожные мастерские. Через полчаса он шагал по Екатерининскому проспекту, погруженный в свои мысли, не замечая, что ботинки полны воды, а сюртук и рубашка насквозь промокли.
Николай Рогдаев, которого он только что проводил в Москву, был главным в их анархистской группе и теперь срочно бежал за границу: ему «на хвост» села полиция. Вместо него остался он, Иннокентий, и остался, как говорится, у разбитого корыта. За лето группа понесла большие потери, многие товарищи оказались в тюрьме или бежали за границу. Из самых активных едва наберется человек десять. Николай советовал всем временно «залечь на дно». Однако, пока он был в Екатеринославе, Иннокентий осуществил два важных дела. Во-первых, написал письмо в Белосток их общему знакомому Мишелю Штейнеру, чтобы тот помог с типографией и анархистской литературой. Мишель сразу откликнулся, обещал приехать в Екатеринослав на два дня, выступить с лекцией и привезти немного книг и листовок. Во-вторых, решил пополнить группу за счет своих троюродных братьев, гимназистов старших классов, и их друзей.
Братья отнеслись к его предложению серьезно, согласились войти в группу и во всем ему помогать. Самым толковым из них был Эрик Розанов: он уже писал статьи в местные газеты. Иннокентий предложил ему заниматься листовками и типографскими делами. Остальные братья со временем вполне смогут работать агитаторами среди рабочих и учащейся молодежи.
Он долго раздумывал, стоит ли втягивать в свои дела двоюродную сестру Лизу Фальк, гимназистку пятого класса, очень близкого ему человека. Несмотря на разницу в пять лет, они дружили с самого детства, не скрывая друг от друга никаких тайн. Сейчас эта девочка превратилась в красавицу с независимым и своенравным характером. У нее были большие музыкальные способности, она много занималась с преподавателями по вокалу и на фортепьяно, готовясь после гимназии поступить в консерваторию.
Имел ли он право подвергать сестру опасности? Однако, как ни стыдно ему было признаваться самому себе, у Лизы он рассчитывал найти материальную поддержку. Он знал, что сестра постоянно получает на расходы деньги от своего отца, архитектора Григория Ароновича Фалька.
Иннокентий сам был не из бедной семьи. Его отец, Семен Борисович Рывкинд, занимал должность управляющего на крупном пивном заводе и все деньги, которые тот давал ему на личные расходы или за выполнение отдельных поручений по работе, он вкладывал в группу, но их всегда катастрофически не хватало.
В отличие от братьев Лиза задумалась над его предложением войти в группу.
– Ведь это опасно, Кеша, – сказала она. – И потом ты, кажется, раньше поддерживал социал-демократов?
– Я многого тогда не знал. Ты сама, когда познакомишься с идеями анархизма, поймешь, что это интересное философское учение. И суть его лежит на самой поверхности – все зло в государстве, оно…
– Подожди, подожди, – остановила его Лиза, которую смущало одно обстоятельство, которое она пока не могла открыть брату, – ты не на митинге. Допустим, я войду в вашу группу, но я ничего не смогу делать, у меня нет свободного времени, да и родители, сам знаешь, нас с Аней никуда не пускают.
– От тебя пока ничего не потребуется, – успокоил ее Иннокентий, – познакомишься с группой, войдешь в курс дела, а там видно будет. А сейчас, – он замялся и покраснел, – не могла бы ты дать немного денег на развитие нашей деятельности.
Лиза внимательно посмотрела на него: ее удивила не столько его просьба, сколько виноватый тон и то, что он покраснел. Брату было стыдно, что он просил у нее деньги.
– За деньгами ты всегда ко мне можешь обращаться без церемоний, – сказала она и, достав из шкафа шкатулку, протянула ему триста рублей. – Надеюсь, они пойдут на благое дело.
– Не знаю, что ты вкладываешь в это слово, но все, что мы делаем, очень важно для нас. Я тебе даже скажу, для чего они нужны. Ты слышала об убийстве директора машиностроительного завода Германа?
– Это ужасно. В его квартиру бросили бомбу.
– Тебе его жаль, а он издевался над рабочими, постоянно урезал им зарплату, давил штрафами. В начале августа уволил триста человек, участвовавших в летних забастовках. За это его и убил один наш товарищ. Это наш акт возмездия. По городу сейчас ползут разные слухи. Чтобы их пресечь, надо срочно выпустить листовку, разъяснить цель убийства. Рабочие должны знать, что есть люди, которые могут за них заступиться и готовы использовать для этого любые средства. Эти люди – мы, анархисты. Твои деньги пойдут на типографские расходы.
Глаза у Иннокентия блестели, на лице, когда он говорил, появилась жестокость, ранее несвойственная ему: он всегда был таким мягким, интеллигентным мальчиком. Лиза ласково провела рукой по его густой волнистой шевелюре. Брат изменился и как ловко скрывал от нее свое новое занятие.
– Почему ты мне раньше об этом не рассказывал?
– Так складывались обстоятельства, и потом я все-таки надеялся поступить в этом году в университет – он в третий раз не прошел в Киевский университет из-за квоты для евреев.
– Ты же будешь опять поступать…
– Буду, но, надеюсь, за год нам удастся кое-что сделать.
Листовку тайно отпечатали в одной из городских типографий.
«Товарищи рабочие! – говорилось в ней. – В ответ на издевательства капиталистов, наглую эксплуатацию труда, всевозможные притеснения и, наконец, на последние гнусности и насилия над рабочими-стачечниками со стороны Акционерной компании заводов Эзау и Машиностроительного – наши товарищи, коммунисты-анархисты, решили ответить покушением на одного из главных виновников бесчисленных страданий рабочего люда.
На днях произошел взрыв динамитной бомбы в квартире директора и акционера Машиностроительного завода на Амуре. Эти негодяи, не постеснявшиеся без всякого повода выгнать и лишить работы 300 рабочих, – пусть платятся своею шкурою и своим имуществом!
Товарищи! Пусть наша первая бомба пробудит в вас «бунтовской дух» – это святое чувство, из которого возгорится пламя революции и зажжет ненавистью ваши сердца!
Пусть она напомнит всем паукам-буржуа, что отныне вы, рабочие, не позволите им безнаказанно глумиться над собою!
Пусть она будет боевым кличем, громким призывом всех вас к антибуржуазной, классовой борьбе, к выступлению на путь развитого экономического террора и революционной всеобщей стачки!
Смерть же буржуазному обществу!
Вперед, во имя рабочего дела, во имя социальной Революции!»
Внизу стояла подпись, набранная крупным черным шрифтом: «Екатеринославская группа рабочих анархистов-коммунистов».

***
… На углу Мостовой улицы Иннокентий обо что-то споткнулся и со всего размаха упал в бежавший сверху мутный поток. Громко чертыхнувшись, он вылез из воды, зашел в ближайший подъезд и стал чистить платком сюртук и брюки. Занятие оказалось бесполезным: въедливая грязь упорно не хотела отходить. Сев на подоконник, он обхватил себя руками, чтобы согреться, и с тоской посмотрел в окно.
По небу медленно ползли черные, лохматые тучи. Никакой надежды на просветление. Погода нарушала все его планы. Мишель Штейнер уже завтра приезжает в Екатеринослав. На следующий день, в среду, должно состояться собрание группы, которое еще раньше наметили провести на обычном месте своих сборов в Аптекарской балке. Все члены группы об этом предупреждены. Надо отменять собрание или срочно найти какое-нибудь большое помещение. Но где?
Тут ему пришла мысль обратиться к Марии Завьяловой, знакомой их товарища по группе Сергея Борисова, ныне сидящего в тюрьме. Мария работает в городской библиотеке и сможет разместить где-нибудь участников собрания под видом лектория.
Тем временем дождь за окном припустился еще сильней, с остервенением барабаня по карнизу. Тоскливо гудели телеграфные провода. На бульваре гулял ветер. Ветви акаций метались из стороны в сторону, задевая проходившие мимо трамваи и экипажи. На соседнем столбе жалобно дребезжал фонарь. Наконец он сорвался и с грохотом упал на мостовую.
Где-то наверху хлопнула дверь, послышались голоса и женский смех. Залаяла собака. Иннокентий соскочил с подоконника. Делать нечего, надо идти на поклон к Марии.
Он нашел ее на выдаче книг в общем читальном зале. Увидев его, девушка побледнела.
– Что-то случилось с Сергеем? – с тревогой спросила она, и ее красивые серые глаза наполнились слезами. Все в группе знали об их любви. Когда-то, будучи еще токарем на Брянском заводе, Борисов занимался у нее в эсдековском кружке. Тогда она была членом бюро городской организации социал-демократов, активным агитатором и лектором. Учительница оказалась старше своего ученика на шесть лет, но это не помешало ему влюбиться в нее и вскружить ей голову.
В 1902 году Марию арестовали и на два года сослали в Вологду. Вернувшись домой, она полностью отошла от политики и общественной деятельности. Сергей за это время разочаровался в эсдеках, побыл несколько месяцев у эсеров и перешел к анархистам. Его привлекли их идеи о бесклассовом и безгосударственном обществе, но больше всего – полная свобода действий. Мария резко осуждала его за это, умоляя порвать с группой. Недавно на одном из митингов Сергея арестовали. Пытаясь сбежать, он тяжело ранил жандармского вахмистра. Теперь ему грозили, как минимум, пять лет каторги.
– Простите, Мария Сергеевна, что я пришел прямо сюда. – Иннокентий взял ее руки, погладил дрожащие от волнения пальцы. – С Сергеем пока все то же самое: суд ожидается в конце ноября. У меня к вам большая просьба. Нельзя ли нам собраться в библиотеке послезавтра в пять часов? Положение просто безвыходное, – жалобно прибавил он.
Мария смотрела на него в раздумье, теребя на груди кончики шелковой шали.
– Сколько, вы думаете, будет человек?
– Самое большее двадцать пять. Мы придем по одному, так что никто ничего не заподозрит, и будем вести себя осторожно.
– Хорошо, можно устроить в малом лекционном зале. Только пусть кто-нибудь приготовит стихи или почитает их по книге.
– Не только подготовим стихи, – обрадовался Иннокентий, – надеюсь, приведу еще и пианистку. Там есть инструмент?
Мария посмотрела на него с недоумением: откуда в анархистской группе, о которой она была самого плохого мнения, взялась пианистка?
– Есть, пианино.
– Спасибо, Машенька, вы просто ангел, – воскликнул радостно Иннокентий и, увидев, что на них обращают внимание, на цыпочках направился к двери.
Из библиотеки он отправился к Фалькам, чтобы сообщить о собрании Лизе. Идти было недалеко: они жили в собственном доме на Клубной улице.
Дверь открыла прислуга Фальков Зинаида и тут же заохала, увидев его грязную одежду. Вышедшая вслед за ней Лизина мама, Сарра Львовна, тоже всплеснула руками и сразу принялась за дело. Его заставили переодеться во все сухое: одежду Артема, старшего брата Лизы, учившегося сейчас в Киеве в университете. Зинаиду попросили поставить чайник, достать малиновое варенье, мед и коньяк. Женщины суетились, как вокруг маленького ребенка. Лиза в это время занималась в гостиной с учителем музыки, оттуда доносились звуки рояля.
Часы в столовой пробили восемь. Надо было срочно уходить, чтобы успеть предупредить других товарищей, но он не мог уйти, не переговорив с сестрой. Его потянуло в сон. Глаза слиплись, веки отяжелели, где-то вдалеке поплыл «Ноктюрн» Шопена. Увидев, что он засыпает, Сарра Львовна и Зинаида оставили его одного. Проснулся он, когда с работы вернулся Григорий Аронович, и Зинаида шумно расставляла на столе посуду для ужина.
Натянув на себя высушенную и очищенную одежду, он вышел в коридор. Вся семья собралась вокруг Григория Ароновича, слушая рассказ Сарры Львовны о том, что Кеша пришел «весь мокрый до ниточки» и теперь, не дай Бог, схватит пневмонию. Желая поскорее прекратить детскую возню вокруг него, Кеша заявил тетушке, что ему надо срочно уходить. «И слушать не хочу, – возмутилась Сарра Львовна, – только после ужина».
Пришлось направиться со всеми в столовую. Лиза поняла, что он пришел к ним не просто так, придержала его за руку и повела в гостиную. Там было темно. Не зажигая света и горя от нетерпения – он даже в темноте видел, как блестят ее глаза, она набросилась на него с вопросами, зачем он пришел сюда.
– Лиза, какая ты молодец, что выручила меня. Послезавтра в городской библиотеке в пять часов состоится собрание группы. Ты сможешь прийти? Возможно, понадобится твоя помощь: что-нибудь сыграть на пианино.
– Постараюсь. Только мне хотелось бы прийти туда вместе с тобой.
– Тогда давай встретимся за пятнадцать минут около кондитерской Менца. Я буду с нашим лектором Мишелем. А что ты скажешь своим?
– Что-нибудь придумаю. В среду у меня дома нет занятий. На родителей что-то нашло в последнее время, они держат нас с Анной на привязи, заставляя после гимназии идти домой. Спасибо, не присылают еще Зинаиду.
– Они о вас беспокоятся.
– Беспокоятся… Я по три часа занимаюсь с учителями, да еще до ночи выполняю домашние задания. Некогда вздохнуть. Чахну здесь, как одинокая береза в поле.
– По тебе этого не скажешь, ты расцветаешь с каждым днем. Если бы я не был твоим братом, обязательно в тебя влюбился: ты просто прелесть.
Довольный, что все так хорошо решилось, он поцеловал ее в щеку.
– Мне пора. Придумай за меня какую-нибудь отговорку тете Сарре.
– Я только и делаю, что придумываю, – засмеялась Лиза, закрывая за ним дверь и направляясь в столовую. Глава 2

Лиза слукавила, когда сказала брату, что на родителей что-то нашло, и они держат ее и Анну «на привязи». Она сама вызвала их недовольство тем, что несколько раз возвращалась из гимназии после восьми часов вечера. Дело было обычное, девичье: Лиза влюбилась, правда, человек, который удостоился ее внимания, об этом даже не подозревал. Это был студент Екатеринославского высшего горного училища Николай Даниленко, постоянный оратор на всех митингах городской молодежи.
Первый раз она увидела его еще весной, в начале мая, возвращаясь после занятий из гимназии. Обычно она ходила домой другим путем, но в этот теплый весенний день ей захотелось погулять по городу, зайти на бульвар и в городской сад. Засунув фартук и большой черный бант в ранец, она шла по аллее, любуясь нежной листвой деревьев. Дети бегали вокруг клумб и, встав на колени, смешно тянули носы к распустившимся тюльпанам. Ничто не менялось в этой жизни. Давно ли она сама, гуляя тут маленькой с мамой или няней, вот также нюхала эти цветы и бегала к взрослым рассказывать, как они «вкусно» пахнут.
На одной из аллей, прозванной в народе «партийной биржей», стояла большая толпа молодежи: обычное явление на бульваре, когда собираются студенты, гимназисты, ремесленники и что-то обсуждают. Полиция их не трогает, только следит издалека, чтобы не было беспорядков. Лиза подошла ближе. Ораторы говорили о неминуемом поражении России в русско-японской войне. Немного послушав, она решила идти дальше, но тут на импровизированной трибуне появился высокий парень в студенческой шинели. У Лизы забилось сердце: его глаза приветливо смотрели прямо на нее.
Пробравшись в первый ряд, она внимательно его рассмотрела. У него было красивое, мужественное лицо, высокий лоб, густая русая шевелюра, небольшие усики – роскошь, позволительная только студентам, и глаза, синие-синие, как майское небо над головой.
На его фуражке красовалась эмблема горного училища: кирка и лопата. Говорил он громко, уверенно. Все разговоры и смешки вокруг смолкли. Лиза прислушалась.
Он рассказывал о каком-то съезде партии, состоявшемся недавно в Лондоне, переходе буржуазно-демократической революции в социалистическую, временном революционном правительстве.
– Революция в России будет носить буржуазный характер, – говорил он, – но не буржуазия, а пролетариат больше всего заинтересован в ее полном успехе. Его главный союзник – крестьянство, и пролетариат должен поддержать все революционные требования своего союзника. Съезд высказался за конфискацию помещичьих, казенных, монастырских, удельных земель и за немедленную организацию революционно-крестьянских комитетов.
Лизе все это было непонятно. Она потеряла основную нить его выступления и только неотрывно смотрела на оратора. И, чем дольше она на него смотрела, тем больше он ей нравился.
В толпе поднялся шум, голос студента зазвучал громче.
– Съезд взял курс на вооруженное восстание. Оно уже не за горами, по всей стране идут массовые забастовки, и рабочие Екатеринослава готовы их поддержать.
– Да что его слушать, – зло выкрикнул человек, стоявший в первых рядах, – он большевик, продажная шкура. Ленин и ему подобные решили развалить партию и предать революцию.
– Сам заткнись, меньшевистский прихвостень, – не дожидаясь, пока ответит оратор, закричал кто-то в толпе. – Это вы раскололи партию и хотите объединиться с буржуазией, вам на народ наплевать.
– Верно, товарищи, – сказал оратор, стараясь перекричать возникшую перебранку. – Меньшевики полностью отрицают задачи партии в развертывающейся революции. Плеханов, Аксельрод, Мартов и другие их соратники по-прежнему стоят за союз с буржуазией и видят во всем ее главенствующую силу, а не – пролетариата. Они выступают и против вооруженного восстания, считая, что это процесс стихийный, и подготовить его невозможно. Третий съезд РСДРП выработал свою линию поведения без участия меньшевиков и призвал повсеместно давать им отпор. И их позиции с каждым днем слабеют. В екатеринославском комитете РСДРП тоже были временные разногласия и в нем оказались одни меньшевики, теперь большевики опять взяли вверх, и комитет называется «Комитет большинства РСДРП».
– Кто это выступает? – спросила Лиза у соседа справа, тоже в фуражке горного училища.
– Коля Даниленко, с первого курса.
Студент кончил говорить, спустился вниз и попал в окружение толпы. Лиза побрела домой. Синие глаза неотступно следовали за ней. Теперь она все время заходила из гимназии на бульвар и видела его еще несколько раз. Сердце ее учащенно билось, щеки горели от волнения, все мысли теперь были только о нем, этом синеглазом ораторе.
Наступил июнь. Вместе с мамой и сестрой она уехала отдыхать в Ялту, где семья Фальков уже много лет снимала дом на все лето. Ничто ее не радовало в этот раз: ни купание в море, ни прогулки по набережной с молодыми людьми, которые еще недавно были маленькими соседями по даче, а теперь превратились в ее поклонников. С одним из них, юнкером Михайловского училища в Петербурге Женей Соловейчиком она целовалась прошлым летом в беседке на набережной, а в эту поездку не обращала на него внимания.
Все девочки из ее класса давно были тайно в кого-нибудь влюблены: в учителей, кузенов, мальчиков из Классической гимназии, артистов и поэтов, чьи фотографии печатались в столичных журналах. Это было модно: иметь предмет тайных воздыханий. Некоторые даже вышивали инициалы своих возлюбленных на обратной стороне форменных фартуков. Тайно вздыхать и мучиться было не в характере Лизы. «Надо самой форсировать события», – решила она.
Однако, вернувшись в город, она еще не видела Николая ни на одном митинге, и каждый раз ждала его до последней минуты, пока толпа окончательно не расходилась. Вот почему она приходила домой поздно, что и вызвало возмущение родителей и последовавшие за этим строгие меры. А тут еще зарядили эти бесконечные дожди. Все ополчилось против нее: и погода, и папа с мамой, которые никак не хотят понять, что она стала взрослой.
За ужином Сарра Львовна рассказывала о своей поездке в еврейские приюты для детей-сирот и пожилых евреек. Она была председателем Благотворительного фонда «Милосердие», утвержденного Григорием Ароновичем и субсидировавшего его, а сам Фальк – членом попечительских советов этих приютов. Слушая ее краем уха, Лиза думала о том, что даже мама ведет активный образ жизни, имеет в городе много знакомых, ходит иногда играть в лото в соседний с ними Английский клуб, а у нее есть только одна близкая подруга по гимназии Лена Зильберштейн.
Ляля, как звали ее дома и в гимназии, была единственной дочерью одного из крупных горнопромышленников в губернии Наума Давыдовича Зильберштейна. Фальк не любил его по каким-то причинам, но к Ляле, застенчивой, умной девочке, относился доброжелательно и разрешал Лизе бывать у них дома.
«Вот кто станет моей палочкой-выручалочкой», – решила Лиза и, прежде чем направиться в свою комнату, сказала матери, что в среду она зайдет после гимназии к Ляле, позаниматься перед первой контрольной по немецкому языку.
– Хорошо, но в семь постарайся быть дома, – согласилась Сарра Львовна. Это, по ее мнению, был крайний срок, когда молодым девушкам можно одним ходить по улице.
Довольная, что все так удачно устроилось, Лиза поднялась к себе наверх. Спать было еще рано, она забралась с ногами в кресло и стала дочитывать роман Толстого «Анна Каренина». Все философские мучения Константина Левина она пропускала мимо. Этот тип ей был крайне неприятен, она была уверена, что Толстой его специально вывел, чтобы поведать читателям о своих собственных сомнениях и семейных неурядицах. Левин существовал сам по себе, а его мысли сами по себе, занимая в романе много утомительных страниц.
Образ Анны ей также казался малопривлекательным: нервная, неуравновешенная особа. Ее любят, а она сознательно приносит любимому и любящему ее человеку все новые и новые страдания. «Никакая даже самая большая любовь, – рассуждала Лиза, – не выдержит таких испытаний: уж если любить, то любить без остатка, самозабвенно, полностью доверяя своему избраннику, а если не доверять, то за что тогда и любить?»
Она была полностью на стороне Вронского. Однако ее потрясло описание душевных мук Карениной незадолго до ее трагической гибели. Лиза прочитала это место два раза, и ей стало так больно, как будто не Анна, а она сама все это пережила. Теперь она не осуждала ее, а понимала всю драму ее положения. Было удивительно, что Толстой так точно сумел описать страдания женщины. Подобное, по ее мнению, может отражать только музыка.
Она хотела пойти к сестре, чтобы поделиться с ней своими мыслями, но в этот момент за окном что-то ухнуло, ударилось о раму, приоткрытое окно распахнулось, и через подоконник в комнату свесилась огромная ветка липы. Тут же послышался звон разбитого стекла, стук падающих предметов и испуганный крик мамы: «Бу-р-я!»
Соскочив с кресла, Лиза сбросила вниз ветку, закрыла окно на все задвижки и побежала к Анне. Сестра стояла у окна, держа раму, жалобно скрипевшую под напором ветра. Лиза бросилась к ней на помощь. За окном творилось что-то невообразимое: неистово стонал ветер, гремел гром, метались молнии, взрывая небо ярким ослепительным светом, как будто открывались врата преисподней.
Прибежала Сарра Львовна, велела им немедленно спускаться в гостиную: там окна целы, а в столовой выбило все стекла.
– А как же рама?
– Скорей отойдите от нее, пока она на вас не свалилась, – закричала мама, и, схватив их за руки, потащила вниз.
– А где папа? – спросила Лиза.
– Он в кабинете.
– Можно я к нему пойду?
– И я, – подхватила Анна.
– Идите. И скажите ему, чтобы отошел от окна.
Григорий Аронович – высокий, плотный мужчина, с твердым подбородком и такими же твердыми, проницательными и вместе с тем добрыми, ясными глазами, стоял около окна, вглядываясь в бушующую стихию. При виде дочерей его глаза весело заблестели.
– Папа, – строго сказала Лиза материнским голосом, – отойди, пожалуйста, от окна. Ко мне в комнату влетела большая ветка липы.
– Идите ко мне, – засмеялся отец, – ваша мама любит наводить панику. Отсюда видно, как ветер стеной гонит ливень по проспекту и гнет деревья. Однако много дел он натворит в городе, все деревья пострадают.
Не успел он договорить, как на столе жалобно задребезжал телефон. Вздрогнув, отец быстро снял трубку. По мере того, как он разговаривал, лицо его бледнело, лоб хмурился, собираясь в морщины, что означало крайнее недовольство.
Услышав звонок, из столовой прибежала встревоженная Сарра Львовна.
– Что-то в мастерской?
– Звонил дежурный полицейский. Окна в здании целы, но в одном месте сорвало кусок крыши, вода залила несколько кабинетов в мастерской и банке.
– Ты же туда не поедешь?
– Не поеду, – удрученно произнес Фальк. – Уже вызвали нашего инженера и пожарных. Сукины дети, – вдруг взорвался он, не обращая внимания на круглые глаза Сарры Львовны, указывающей на девочек, – только что сделали полный капитальный ремонт крыши, и этот мерзавец Ясулович клялся мне, что она выдержит любую бурю.
– Успокойся, Гриша, этим делу не поможешь… А Кеша? – вдруг спохватилась Сарра Львовна о племяннике. – Успел ли он дойти до дома? Надо ему позвонить.
Тут уж Григорий Аронович взял себя в руки и голосом, не терпящим возражений, заявил, что хватит поднимать панику: Кеша взрослый человек, сам знает, как себя вести в подобных случаях.
Ветер тем временем заметно ослаб, дождь перестал, только гром еще недовольно ворчал где-то далеко за Днепром. Такие чудеса с резкой переменой погоды нередко случаются в Екатеринославе. Их дворник Степан вспоминал, что лет этак пятнадцать назад, еще при его покойной жене Ульяне, гроза была в декабре, перед самым Рождеством. Они шли к всенощной в Преображенский собор и видели, как над Монастырским островом носились грозовые сполохи.
Небо за окном очистилось от туч, и во всей своей красе выплыла полная чистая луна. Фальки разошлись по своим комнатам, но после пережитых волнений еще долго никто не мог уснуть.
Приоткрыв окно и укутавшись в одеяло, Лиза жадно вдыхала проникавший с улицы пряный запах намокшей листвы и земли. На душе у нее было радостно: теперь на «бирже» опять начнут собираться студенты, и после долгого отсутствия, наконец, появится Николай Даниленко.
Незаметно она уснула и уже не видела, как луна, совершив свое долгое путешествие над городом, встала напротив ее комнаты, осветила ее постель, нежное девичье лицо и разметавшиеся на подушке волосы.
Сидевший на крыльце дворник Степан, которого Сарра Львовна попросила подежурить до утра из-за разбитых окон, зевая и крестясь, тоже смотрел на луну. Взяв ее в собеседницы, он долго бормотал себе под нос, что его благородие Григорий Аронович сами много лет назад велели посадить липы близко к дому, чтобы закрыть комнаты от яркого солнца и пыли, да где ему было тогда знать, человеку не здешнему, какие в Екатеринославе бывают ветры. А он-то, Степан, хорошо об этом знает. Он сам тут прожил всю жизнь, и отец его тут жил, и дед, и прадед, собственными глазами видевший, как в город приезжала императрица Екатерина II вместе с сиятельным графом Григорием Александровичем Потемкиным. От самой пристани растянули на несколько метров красные дорожки. Да ветром тут же на них нанесло столько пыли и мусора, что Екатерина сморщила нос и что-то недовольно сказала побледневшему генерал-губернатору. Не понравилось ей, наверное, такое безобразие. Вот так-то, матушка-императрица. Это тебе Днепр и вольные степи, а не какой-нибудь каменный Петербург.
Вот и он советовал Григорию Ароновичу сажать деревья дальше от дома, тогда бы и стекла нынче не побило: ветки-то давно в дом уперлись и так иной раз стучат по крыше и стенам, что жуть берет, а тот настоял на своем и теперь только посмеивается: «Мы, Степан, живем, как в саду, душа радуется». И барышни туда же.
Долго еще так сидел и бормотал Степан, вспоминая то далекое время, когда молодой хозяин купил этот дом и посадил вокруг него липы. Луна давно скрылась за домами, небо порозовело, обещая хороший день, а он все сидел и вспоминал.
В шесть часов на крыльцо вышла Зинаида, позвала его растопить печь. «Да побыстрей, – торопила она, – Григорий Аронович скоро встанет, просил разбудить пораньше». Не дожидаясь, пока проснутся Фальки, она стала составлять список работ, которые нужно срочно произвести в доме после вчерашней бури.
Зинаида, как и Степан, много лет служила у Фальков, выполняя самые разные обязанности: няни, когда дети были маленькие, прислуги, кухарки, и стала для всех родным человеком, а для Сарры Львовны – незаменимым слушателем всех ее материнских горестей и забот. Возраст ее трудно было определить. Когда она появилась у них, ей было около тридцати лет – тогда только что родился старший сын Артем, сейчас ему двадцать лет, а она выглядит все такой же моложавой, подтянутой, с неизменным толстым пучком волос на затылке и быстрой на ногу. В доме еще спят, а она уже обежит все лавки на Троицком базаре, купит в кондитерской Руппанера для Григория Ароновича хрустящие французские булочки, для девочек – кренделя с медом и толченым орехом.
У нее была одна особенность: когда она волновалась или не знала, что ответить своему собеседнику, начинала путаться в словах и употреблять одни междометия. Говорить с ней тогда было бесполезно. Домашние к этому привыкли, оставляя ее в таком случае в покое.
Оба они жили тут же, в доме Фальков: Зинаида – в комнате рядом с кухней, Степан – в дворницкой, соединенной с кухней большим коридором без окон. В коридоре во все времена года было прохладно, осенью туда ставили коробки с зимними сортами яблок, лежавшими иной раз до весны.
Когда-то в дворницкой жила семья Степана: его жена Ульяна и двое мальчишек. Ульяна умерла, сыновья выросли, женились, имели своих собственных детей, и Степан по воскресеньям отпрашивался у Григория Ароновича, чтобы навестить внуков.

Глава 3

С Мишелем Штейнером Иннокентий познакомился три года назад, когда они поступали на юридический факультет Киевского университета и не прошли в него из-за квоты для евреев. На следующий год они снова поступали и опять не прошли по той же причине. Мишель сказал, что на этом он ставит точку, не собираясь больше испытывать судьбу.
Оба не употребляли спиртного, поэтому, в отличие от других неудачливых абитуриентов, заливавших свое горе в питейных заведениях, ходили по улицам Киева, проклиная царя, премьер-министра Витте и правительство, которые не хотят ничего делать для восстановления прав евреев.
Мишель, обычно сдержанный, с широко распахнутыми и чистыми, как у ребенка, глазами, неожиданно подошел к стене дома, мимо которого они проходили, со злостью ударил по ней кулаком. Удар был такой сильный, что на землю посыпалась штукатурка, а из подворотни выскочили две огромные собаки и с лаем набросились на них. Они еле унесли ноги.
– Кеша, – спросил Мишель, когда они вышли к берегу Днепра, спустились вниз и уселись на теплую землю, – ты слышал, что-нибудь об анархистах?
– Слышал, – ответил Иннокентий, удивленно посмотрев на товарища. – В Екатеринославе на митингах иногда выступают их ораторы, но я, право, никогда ими не интересовался.
– Вот и зря, что не интересовался. Ты на митинги социалистов, наверное, ходишь уже не год и не два, видишь, что все остается на своих местах. Наши белостокские анархисты решили начать действовать. Ограбили оружейный магазин и заставили фабрикантов выполнять требования рабочих. С теми, кто не подчинялся, разговор был недолгий: убивали или бросали в их предприятия и квартиры бомбы. Я тоже вхожу в эту группу. Конечно, она занимается не только террором, ставит конкретные политические цели. Почитай одну из последних наших листовок, тут все подробно описано.
Оглянувшись по сторонам, он вытащил из кармана пиджака сложенный вчетверо листок и протянул его другу.
– Немного помялся, не обращай внимания.
Иннокентий стал внимательно его читать, а некоторые места перечитывал по два раза: «Наконец, и мы дожили до счастливого момента в нашем рабочем движении: и из наших рядов брошена бомба в наших притеснителей. Из наших рабочих рядов выступил герой, борец и показал нам, как надо бороться с нашим врагом. Вчерашней бомбой, брошенной в память Лодзинских жертв, мы присоединились к новому направлению рабочей борьбы, мы выступили на путь бомб и террора, на путь анархизма и революции, и трепет и ужас охватили господствующую часть общества. В воздухе пронеслась революция… До сих пор мы боролись пустыми руками, мы рассчитывали революционными песнями и речами испугать нашего кровного врага, и буржуазия только смеялась над нашей борьбой. Но жизнь вывела нас из нашей детской игры, и мы стали революционерами; мы взялись за бомбы, и момент нашего освобождения стал ближе, ближе стала победа, ближе Социальная Революция. Никакая сила уже не удержит нас в наших цепях нужды и голода, ничто не отклонит нас больше от нашей прямой анархической борьбы. Мы уже больше не верим в царей, будь то добрые или злые; мы верим лишь в свою собственную силу, мы верим лишь в свою революционную борьбу, мы верим лишь в свои бомбы и генеральные забастовки, мы верим лишь в Анархию и Коммуну.
Товарищи! Вчерашняя бомба нанесла большой удар нашим притеснителям. Великая слава тебе, герой, бросивший бомбу! Пусть твой пример найдет отклик в великой рабочей массе. Пусть твоя бомба сделает хорошее начало для длинного ряда рабочего террора. Тогда скорее наступит наша свобода, тогда мы скорее положим конец нашему рабству, тогда скорее наступит Анархический Коммунизм! Долой господ! Да здравствует бомба! Да здравствует Анархический Коммунизм! Белостокская группа анархистов-коммунистов».
Дочитав до конца, Иннокентий аккуратно сложил листок и отдал Мишелю. Сердце его громко стучало, в голове вихрем носились растревоженные мысли – ничего подобного раньше ему не приходилось слышать. А кругом были тишь и благодать: пели птицы, сияло солнце, пчелы гудели и копошились в цветах, собирая в глубине венчика сладкий сок.
По реке, недалеко от них, проплывала большая баржа с углем. За рулем стоял худой, как жердь, парень в одном исподнем белье. Левой рукой он держался за руль, правой ловко закидывал в рот семечки, смачно сплевывая шелуху через борт в искрящуюся пену. За его спиной на длинной веревке сушилось белье. Рядом в ярком ситцевом платье стояла молодая женщина и, приставив к глазам ладонь, смотрела на берег. На ее губах блуждала улыбка: должно быть, это они с Мишелем привлекли ее внимание.
– Что же ты молчишь? – спросил Мишель.
– Засмотрелся на баржу. Живут же люди: ни забот, ни хлопот. Сесть бы сейчас на какой-нибудь пароход или баржу и вот также поплыть, куда глаза глядят.
– Конечно, не плохо. Да это только кажется, что у кого-то безмятежная жизнь, забот у всех хватает. Ну, как тебе листовка и мой рассказ?
– Впечатляют… И ты… ты во всем этом участвовал? – спросил Иннокентий с недоверием.
– Прямо в лицо убивать не приходилось, а во время перестрелок с жандармами, думаю, многих ранил и убил, там не сосчитаешь. В экспроприациях участвовал, и малых, и крупных, ведь нам постоянно нужны деньги. А вообще я сейчас работаю на мукомольной фабрике. Вот тебе пример из личного опыта. Зимой мы устроили забастовку, выгнали хозяина и сами стали управлять производством. У него были огромные долги. За первый месяц мы получили прибыль, расплатились с хозяйскими долгами, повысили всем зарплату. И что удивительно: среди рабочих сразу нашлись и экономисты, и технологи – не специалисты с образованием, а просто думающие люди. Так нужно работать, если заботиться не о собственном кармане, а об общем благе. К сожалению, в городе мы оказались такие одни. Через четыре месяца хозяин вернулся, выполнил все наши требования, но вскоре опять принялся за свою прежнюю «экономию» на рабочих.
– Зачем же ты поступаешь в университет?
– Как тебе сказать: из принципа. Мой отец был присяжным поверенным, честным человеком. Однажды от него потребовали повернуть одно громкое дело, которое он вел, в другую сторону, в результате могли пострадать невинные люди. Отец не согласился. Тогда как раз был принят особый закон о евреях в адвокатуре, под эту марку его исключили из сословия. Семья у нас большая, кроме меня, еще четыре сестры. Начали голодать, нечем было платить за квартиру. Отец один уехал в Юзовку, устроился на шахту и вскоре погиб там при взрыве газа. Мне захотелось, когда вырасту, стать, как отец, присяжным поверенным и что-то доказать этому миру. Нельзя относиться к евреям так, как это делается в России, лишать нас всех законных прав. Разве это справедливо, что мы с тобой опять не попали в университет? Но видно не судьба. Больше поступать не буду. Вернусь опять на мукомольную фабрику, где я работаю.
– У меня тоже есть заклятый враг, преподаватель по латинскому языку в гимназии Завальнюк. Он яро ненавидит евреев, на выпускном экзамене из вредности поставил мне тройку, хотя я хорошо знал этот предмет, а так бы у меня был красный аттестат. Я человек – не мстительный, но с удовольствием проучил бы всех антисемитов и погромщиков.
По реке плыла новая баржа. На ней была такая же картина: рулевой, белье на веревке и женщина, рассматривающая из-под козырька ладони берег. Заходившее за Днепром солнце освещало баржу и фигуру женщины розовым цветом. Розовыми стали вода, лес и хаты на том берегу. Далеко-далеко, на фоне заката засияли золотом кресты на куполах Киевско-Печерской лавры. Мгновение – и розовые краски сменились багровыми. Наконец солнце спряталось за горизонтом, оставив вместо себя красно-лиловую полосу. Вокруг нее, словно горы, застыли фиолетовые облака.
– Пора идти. Сейчас начнет темнеть, – сказал с сожалением Мишель.
Поднявшись наверх, они прошли несколько минут в молчании. Мишель что-то обдумывал, искоса посматривая на Иннокентия. Тот ничего не замечал, находясь под впечатлением его рассказа и листовки.
– У меня тут, в Киеве, есть один знакомый анархист, Арон Могилевский, – произнес, наконец, Мишель. – Наш, из Белостока, учится в университете. Хочешь, познакомлю с ним?
Иннокентий кивнул головой, хотя намеревался уехать домой ночным поездом.
Могилевский жил в другом конце Киева. Целый час трамвай тащил их по пыльным, горбатым улицам. На конечной остановке они сошли и долго петляли между заборами, из-за которых свешивались тяжелые ветви с яблоками. В этом году их был небывалый урожай. Плоды падали на дорогу, гнили в пыли, наполняя воздух кисло-сладким ароматом забродившего вина.
Мишель рассказывал об Ароне. Странно было в этом тихом, мирном уголке Киева слышать о погромах в Белостоке, о девятилетнем мальчике, на глазах которого от издевательств погромщиков погибла вся семья. Его взяли на воспитание родственники из Полтавы, определили в гимназию, после окончания отправили в Киев поступать в университет на юридический факультет. Однако Арон заупрямился, выбрал историко-философский факультет, так как его интересовали вопросы собственности и социального устройства мира, поступил туда с первого раза и навсегда порвал со своими недовольными родственниками. Теперь он время от времени приезжает в Белосток и вершит свою вендетту, предпочитая все делать в одиночку. С киевской группой анархистов поддерживает чисто символическую связь.
– Короче, волк-одиночка, – подытожил свой рассказ Мишель, и Иннокентий представил этакого разочарованного в жизни Чайльд-Гарольда с холодным взглядом и каменным лицом. Однако открывший им дверь молодой человек встретил их с приветливой улыбкой, по-братски обнял Мишеля и крепко пожал руку Иннокентия.
– Вижу, вижу по вашим лицам, – сказал он с сочувствием, – потерпели фиаско.
В небольшой комнате с пестрыми занавесками и цветущей геранью на окнах, вопреки рассказу Мишеля об одиночестве Арона, сидели еще три человека. На столе стояли тарелки с едой, бутылка французского «Шато-Марго», ваза с яблоками.
Арон представил гостям своих товарищей. Двое – Дмитрий Богров и Станислав Никольский, тоже были студентами университета. Первый только что поступил на юридический факультет, второй учился с Ароном на одном курсе историко-филологического факультета. Третий, Николай Рогдаев, недавно прибывший из Швейцарии, был немного старше всех и, видимо, пользовался у Дмитрия и Станислава особым уважением: они обращались к нему на «вы».
Арон вышел из комнаты отдать распоряжение хозяйке. Обратно вернулся с молодой румяной женщиной, державшей в руках кипящий самовар. Она вынула из буфета фарфоровый чайник, всыпала в него много заварки из красивой заграничной банки – подарок Рогдаева из Швейцарии, налила в чайник кипяток и, водрузив его на самовар, накрыла сверху полотенцем. Потом также неторопливо поставила на стол чашки с блюдцами, чистые тарелки и рюмки для новых гостей, достала из кармана другое полотенце и стала все тщательно протирать. Арон сказал ей, что она может идти.
– Если что, Арон Ефимович, зовите меня, не стесняйтесь, – ласково протянула она и, окинув мужскую компанию томным взглядом, скрылась за дверью.
Все это время, пока женщина хлопотала около стола, Богров не сводил с нее горящих глаз. Сидевший рядом с ним Рогдаев незаметно подмигнул на его счет Арону, тот криво усмехнулся. Богров заметил это и смутился. Наступило неловкое молчание. Чтобы прервать его, Рогдаев налил Мишелю и Иннокентию оставшееся вино, подождал, пока они выпьют, и специально для гостей коротко повторил то, о чем они говорили до их прихода.
Речь шла о II съезде социал-демократов в Лондоне, где Ленин поставил вопрос о контроле партии над каждым своим членом и централизме в ее построении. Плеханов его поддержал, старые соратники Георгия Валентиновича: Засулич, Аксельрод, Мартов и другие раскритиковали его в пух и прах, отстаивая принятый во всех социал-демократических партиях II Интернационала принцип «открытых дверей».
– Кто такой вообще этот Ленин, – воскликнул Арон, – ты хоть раз с ним разговаривал?
– Нет, не приходилось. Но, судя по тому, что он постоянно употребляет в своих статьях слова «непримиримость» и «беспощадность» и во всех своих намерениях идет до конца, это достаточно сильная натура, если не сказать жестокая.
– Как я понимаю, – нетерпеливо перебил его Богров, – главный вопрос у эсдеков все-таки упирается в партийную дисциплину, я готов их в этом поддержать и перенести на работу нашей группы. Наши товарищи ведут себя, кто как хочет, не соблюдая никакой конспирации, из-за чего постоянно идут аресты. А недавний случай с Юлией Мержеевской, решившей напасть в Севастополе на Николая II? Эта дура, простите за выражение, иначе ее не назовешь, опоздала на поезд и теперь считает нужным рассказывать каждому встречному о своей оплошности. Весь Киев знает, что она хотела убить Николая и опоздала к поезду. Даже ребенку понятно, что любое покушение на высокопоставленных лиц надо тщательно готовить и, если у эсеров были промахи, то только из-за непредвиденных обстоятельств…
– … или трусости, – ехидно вставил Арон.
– Прости меня, но в этом я с тобой не соглашусь, – недовольно поморщился Богров, который сам еще недавно входил в киевскую группу социалистов-революционеров. – Эсеры удачно убили трех самых ненавистных министров. Ты, Арон, все шутишь, а я серьезно намерен на очередном заседании группы поставить вопрос о дисциплине. И снова хочу оглянуться на эсдеков. Прежде чем принять человека в свою организацию, они долго его проверяют, способен ли он к делу, можно ли ему доверять. А у нас, как проходной двор, одни приходят, другие уходят, сами придумывают себе задания, едут куда-то их осуществлять (камень был явно в сторону Арона, но тот даже глазом не моргнул). Вчера ко мне на улице подходит молодая парочка. «Вы, – спрашивают, – Дмитрий Богров?» «Да, – отвечаю я, – а в чем дело?» «Нам сказали, что вы можете дать денег». Кто сказал, почему направили ко мне, толком не могут объяснить. Потом узнал, что это – бежавший с каторги анархист со своей невестой, им нужны деньги, чтобы уехать за границу.
– Ты не прав, Дима, ставя нам в пример марксистов, – возразил Рогдаев. – Ленин – умный, хитрый человек, дисциплина ему нужна, чтобы подчинить большинство партийных членов меньшинству, заставить каждый винтик внутри организации вертеться по его собственным указаниям и созданной им иерархии. Я вижу в этом полное отсутствие свободы и унижение личности.
– Может быть, еще прикажешь, как Нечаев, разбить для контроля и конспирации всю организацию на пятерки, – брезгливо сказал Арон в пику Богрову.
– А почему бы и нет, – взорвался тот, – ведь мысль об этих пятерках Нечаеву, несомненно, внушил Бакунин…
– Бакунин назвал его методы иезуитскими…
– Это произошло уже потом, когда стало известно о совершенном им убийстве в Москве, однако впоследствии в своем письме к Нечаеву Бакунин говорит, что контроль необходим, но в другом виде, предлагая его сделать братским – всем над каждым…
– Что сейчас ссылаться на Бакунина, – вмешался Рогдаев. – Он видел в Нечаеве истинного последователя своих идей, но после московского убийства и шума, поднятого в прессе, разочаровался в нем. Огарев раскусил его еще раньше.
– Однако вы не можете отрицать, что «Катехизис революционера» Нечаева основан на идеях и мыслях Бакунина, – снова вступил в бой Богров.
– Ну и что из этого, – теперь уже Никольский набросился на него, – «Катехизис» не устарел и в наше время может стать «Катехизисом анархистов». А разве он не прав, что в борьбе с властью и буржуазией нужно пускать в ход любые методы, включая кинжал и петлю? И у вас, товарищ, в Белостоке некий Нишан Фишер вонзил кинжал в шею какого-то крупного фабриканта.
– Ты нас к Нечаеву не причисляй, – вскипел Мишель. – Этот мерзавец расправился со своим товарищем по организации, что я считаю величайшей подлостью, а Нишан отомстил фабриканту за издевательство над рабочими. Все террористические действия, которые осуществляет группа, направлены только на наших кровных врагов.
– Своим бесчинством в городе, – сказал Богров, – вы только отталкиваете от себя рабочих и дискредитируете идеи анархизма.
– Эка загнул, чем же мы дискредитируем?
– Тем, что у вас борьба с буржуазией сводится к отдельным убийствам и экспроприациям, а основная задача – подготовка масс к революции – не решается.
– Что же в этом плохого, – усмехнулся Арон, – пуля любой вопрос разрешит лучше, чем пустая демагогия…
– Я говорю конкретно о том, что мешает нашему делу, – оправдывался Богров. – Забота о личном благе иногда ставится выше общего долга. Всем известно, что некоторые наши товарищи совершают «эксы» только для своей выгоды. Мне это не нравится, могу я высказать свое мнение?
– Можешь, – недовольно сказал Арон, снова почувствовав в его словах камень в свой огород. – Только совсем недавно, как мне помнится, ты за этим столом с восторгом цитировал Штирнера, который как раз и считает высшим законом для каждого человека личное благо и не признает никакого долга.
– Правильно, но мы тогда говорили о религии, и я ссылался на Штирнера в том смысле, что мне нет никакого дела до того, согласно ли христианство с тем, что я мыслю и делаю, противоречит оно или нет гуманным и бесчеловечным установкам…
– И это все?
– К этой мысли все…
– Нет, не все, – не уступал Арон. – Ты опускаешь конец фразы. Дальше Штирнер говорит: «Если то, что я мыслю и делаю, представляет собой то, что я желаю, если я получаю от этого удовлетворение, тогда называйте это, как хотите: мне все равно. Я все делаю ради себя».
– Штирнер – не последователен. Он ставит личное благо как первую ступень осознания человеком своей свободы, после этого он считает его готовым совершить путем насилия внешний переворот, то есть приветствует его участие в общем деле, – выпалил Богров одним духом и посмотрел на Арона, ожидая от него новых выпадов. Тот с удивлением на него смотрел, как будто только что увидел.
– Ну, уж кого-кого, а Штирнера трудно уличить в непоследовательности и не надо ему приписывать ничего лишнего. Он всегда один, Единственный! И свое Я для него превыше всего!
– Штирнер – расчетливый эгоист, – заметил Рогдаев, – для него другой человек имеет значение постольку, поскольку он ценен для него самого. Глубоко безнравственная личность. Сам стремится к власти и глумится над другими. С ним новое общество не построишь.
– Правильно, – обрадовался Дима. – Именно это я и имел в виду, говоря о дисциплине. Находясь в одной группе, люди объединены общим делом, должны вместе работать, а если каждый будет действовать сам по себе, то ничего хорошего из этого не выйдет. Николай, вы со мной согласны?
– Да.
– Тогда можете во всем на меня положиться.
Пользуясь паузой, Богров взглянул на часы и заторопился домой. Никольский тоже встал.
Арон проводил их до дверей и, вернувшись в комнату, со злостью сказал:
– Полетел воробушек собирать золотые зернышки.
– Зря ты так на него, Арон, – заметил Николай, – Дима – человек неглупый, и, наверное, в чем-то прав: ведь за зиму и лето группа растеряла много людей.
– Не люблю самодовольных индюков. Всех тут раскритиковал, а теперь побежал в клуб тратить папашины деньги. Он мне лично неприятен, я в нем чувствую подвох. Ты, Коля, намерен восстановить здесь группу, на меня не рассчитывай, но и от этого папашиного сыночка держись подальше.
– Тогда что он у тебя тут делает?
– Никольский взял манеру водить его сюда для разрешения своих споров. Присосался к нему, как пиявка, берет у него в долг и в клубе все проигрывает. Тоже порядочная дрянь, хоть и разливался тут соловьем.
… После ухода Богрова и Никольского разговор снова оживился. Рогдаев сказал, что не стал ввязываться в спор о терроре, так как за границей по этому вопросу среди анархистов назревают противоречия. В Париже появилась группа «Безначалие», призывающая развернуть в России массовый террор против буржуазии. Кропоткин их резко критикует. По его мнению, люди, проживающие за границей, не имеют право призывать к террору тех, кто находится в России. Мало того, он считает, что террор оттолкнет от революционной борьбы многих людей.
– Чего же он хочет? – сверкнул глазами Арон.
– Подготовительной, идейной работы.
– Так мы никогда не сдвинемся с места, – сказал Мишель. – Если бы во всех городах анархисты одновременно развернули такую борьбу, как наша белостокская группа, и люди, прямо заявившие о необходимости террора, сидели не в Париже, а Петербурге или Москве, удар по буржуазии был бы намного ощутимей. По всей стране народ пошел бы за нами.
– Кто такой Кропоткин? – сказал Арон, и в голосе его прозвучало явное презрение. – Князь, человек благородных кровей, ученый интеллигент. Даже в терроре ищет этику и нравственность, чем окончательно заморочил людям головы. Он, видите ли, осуждает не террористов, а злую судьбу, вынуждающую людей проливать чужую кровь. Готов даже пожертвовать своей жизнью, если спасет таким образом кого-нибудь от эшафота. Нет, нам надо меньше смотреть на Кропоткина и заграницу. Я не люблю социал-демократов, но приветствую Ленина, который мужественно выступил против «стариков» и отстаивает свое собственное мнение. Завтра Кропоткин нам тоже скажет объединиться в партию и что же, мы все побежим в нее записываться?
– Ты попал в точку. Кропоткин уже ставит об этом вопрос, критикуя Бакунина за его призыв звать в наши ряды разбойников и всякие отбросы общества. Имея рядом с собой сильных тактических противников, считает Петр Алексеевич, надо и нам иметь объединяющий центр, выбрать твердую тактику своих действий.
– Я вижу, ты на его стороне…
– Отчасти да. Все партии сейчас настроены против анархистов, и если мы не найдем должной поддержки у рабочих, нас ждет политическая смерть.
– Ну, это ваше дело, пропагандистов. Что же касается вопроса о партии, я категорически не согласен с Кропоткиным: никакой партии у нас быть не может. Мы – народ вольный. К нам идут люди, уверенные, что никто не будет ограничивать их личную свободу и свободу действий, иначе они уже будут не анархисты, а большевики или эсеры.
– Разобщенность нам идет во вред. Многие это понимают и ищут пути к объединению.
– Я тоже согласен с тем, что нам надо расширять поле своей деятельности, – сказал Мишель и обратился к Иннокентию. – А ты, Кеша, не хочешь взяться за работу в Екатеринославе, там, похоже, с анархизмом совсем плохо?
– Очень хорошая идея, – подхватил Рогдаев. – Но там не так все безнадежно, есть хорошие ребята. Я в Киеве налажу дела и приеду вам помогать.
– Надо подумать, – неуверенно произнес Иннокентий.
Рогдаев снова завел речь о большевиках. Арону стало скучно. Он рассеянно слушал Николая, иронически улыбаясь. Поняв, что его уже не расшевелить, Николай встал из-за стола и потянулся за шляпой. Мишель и Иннокентий последовали за ним, сожалея, что так неожиданно оборвался интересный для них разговор.
Все вместе доехали до Крещатика. Здесь Николай взял другого извозчика. На прощанье он крепко пожал обоим руки, выразив надежду на скорую встречу.
Думал ли тогда Иннокентий, что уже через полгода, когда Рогдаев приедет в Екатеринослав, они создадут с ним новую группу анархистов-коммунистов, летом ее почти всю растеряют, и осенью, после очередной своей неудачи с поступлением в университет, ему одному придется заново начинать работу.

Глава 4

В условленное время Лиза стояла около кондитерской Менца. Поверх коричневого платья с черным фартуком на ней было легкое светлое пальто и миленькая, летняя шляпка. Форменная касторовая шляпа с зеленым бантиком еще утром осталась дома.
Подошли Иннокентий с Мишелем. Лиза с интересом рассматривала лектора из Белостока. Вопреки рассказам брата о грозном террористе, она увидела молодого человека таких же лет, как Кеша, очень привлекательного и застенчивого. Мишель всегда терялся в присутствии красивых женщин, а Лиза ошеломила его своей красотой. Он густо покраснел и в волнении протянул ей руку: «Мишель, а вы – Лиза!»
Лиза улыбнулась и, чтобы его подбодрить, крепко сжала его руку. Посмеявшись над растерянностью друга, Иннокентий взял сестру под руку и повел через дорогу к библиотеке.
Малый лекционный зал был переполнен. Вместо двадцати пяти человек, как рассчитывал Иннокентий, собралось гораздо больше народу. Недовольная Мария ходила между столами, раскладывая бумагу и карандаши.
– Кто-нибудь приготовил наизусть стихи? – спросила она появившегося Иннокентия.
– Они не понадобятся. Я привел пианистку.
Мария с удивлением и укором посмотрела на Лизу: «Вам-то, зачем это нужно?» Та недовольно фыркнула и направилась к пианино, стоявшему в углу комнаты. Сразу внимание аудитории, в основном мужской, переключилось на нее. Лизе было шестнадцать лет, но выглядела она старше своего возраста: ей можно было дать все восемнадцать. Девушка была очень хороша собой, особенно привлекали ее глубокие карие глаза, обрамленные густыми ресницами, и обаятельная улыбка, от которой, казалось, исходило какое-то сияние. Сидела она прямо, не касаясь спинки стула – так ее с детства приучили сидеть за роялем.
Лизе было не очень приятно находиться под взглядами всего зала, хотя она давно привыкла не обращать внимания на восхищенные взгляды сверстников, да и не только сверстников, и взрослых мужчин, оборачивающихся на нее на улицах. Однако она научилась владеть собой и в зависимости от обстоятельств накладывать на лицо ту или иную маску. Сейчас она с самым серьезным видом приготовилась слушать докладчика.
Около окна сидели ее троюродные братья: Эрик, Марк, Виталик и Саша. Эрик встал и, чтобы привлечь ее внимание, помахал рукой. Иннокентий решил, что брат машет ему, улыбнулся Эрику и окинул взглядом аудиторию. Небольшой костяк группы, оставшийся еще от прежнего состава, был тут. Прямо перед ним сидели рабочие железнодорожных мастерских Андрей Окунь, Володя Петрушевский и Федосей Зубарев, «Зубарь». Чуть дальше – рабочий сапожной мастерской Наум Марголин и слесарь с завода Заславского Сергей Войцеховский. Рядом с ними находились три товарища Сергея, которых он недавно привел в группу, – Гаврила Голубь, Савва Шерстюк и Матвей Коган, или Муня, как его звали в группе.
Около стены небрежно развалился на стуле Володя Кныш, тот самый товарищ, что бросил бомбу в квартиру директора машиностроительного завода Германа. Кнышу – 16 лет, худой, тщедушный парнишка с угреватым лицом, но он уже два раза сидел в тюрьме за драки и грабежи, говорят, даже кого-то зарезал.
Кроме Лизы, на собрании присутствовали еще три девушки. Они прятались за спинами товарищей в последнем ряду. Одна из них Эсфирь Лившиц работала в прачечной, две другие, Ирина Звонова и Тая Чумак, – в ателье мужского платья Филозова. По случаю собрания все три были нарядно одеты и одинаково причесаны в модные высокие «валики», вызывая шутки у новых товарищей с завода Заславского. Почему-то отсутствовала учительница гимназии Софья Пизова. Иннокентий был у нее вчера, она обещала обязательно прийти.
Все остальные люди ему незнакомы, в основном зеленая молодежь, между шестнадцатью и восемнадцатью годами, – ремесленники и рабочие, приглашенные кем-то из членов группы. Затесался даже один семинарист в подряснике, с козлиной бородой и длинными, ниже плеч, редкими волосами. Это был Степан Тычина. Он давно увлекался идеями анархизма о свободе личности. Узнав от знакомых гимназистов, что в среду в городской библиотеке собираются анархисты, Тычина решил прийти их послушать.
Часы показывали десять минут шестого, ждать больше нельзя. Постучав карандашом об угол стола, Иннокентий представил аудитории Мишеля как члена белостокской группы анархистов-коммунистов.
С Мишелем происходило что-то странное. Он никак не мог начать свой рассказ, ему мешал пристальный взгляд Лизы, устремленный на него. Он выбрал в первом ряду невзрачного молодого человека в сером чесучовом пиджаке и сосредоточил на нем свое внимание.
– Мне нередко приходится сталкиваться с людьми, – сказал он, и звук собственного голоса вернул ему обычную уверенность, – которые будучи членами анархистской группы и даже активными боевиками не имеют четкого представления о самом анархизме. Это, как в народной сказке, пошел туда не знаю куда, нашел то, не знаю что. Мы должны уяснить себе, что анархизм – это политическое движение, которое ставит перед собой конкретные цели и конкретные задачи, как все другие партии: социал-демократы, эсеры, Бунд, Польская социалистическая партия и так далее. Главная его суть – в полном отрицании государства и любой власти во всех ее проявлениях, так как и государство, и власть опираются на насилие. Именно насилие позволяет небольшой группе людей держать остальное большинство в повиновении, наживать их трудом богатство и надежно охранять его.
Это сложилось не сейчас и не 200 или 300 лет назад, а с первых шагов появления человека, когда он еще, может быть, и говорить не умел. В каждой группе людей того далекого первобытнообщинного строя кто-то был более ловким и сильным и брал себе лучшие куски мяса, а кто-то – физически слабым и довольствовался остатками с общего стола. Эти же предприимчивые люди становились начальниками во время войн и, оставаясь ими в мирное время, требовали со стороны подчиненных особого уважения и почета, порождая тем самым армию приближенных. Те в свою очередь за свою верную службу тоже обогащались и попадали в разряд привилегированных.
Вот вам первое разделение общества на богатых и бедных, возникновение примитивной власти и зависимости одних людей от других. Собственность, полученная таким легким путем, без затраты всякого труда, вела к эксплуатации человека человеком. И чем дальше двигалась история, тем больше это проявлялось. При рабовладельческом строе это выразилось в рабстве. Раб принадлежал хозяину. Тот мог продать его, мог сколько угодно издеваться над ним и даже убить, не неся никакого наказания. Затем наступило крепостничество – еще один вид рабства. Крестьянин, являясь собственностью помещика, должен был за крохотный надел земли работать на него и терпеть все его прихоти. Помещик мог его купить, продать, разлучить с семьей, забить до смерти, и все сходило ему с рук.
Наступила еще одна эпоха, та, в которой мы живем, – капитализм. Крестьяне вроде бы освободились от своих господ, и, не имея ничего за душой, повалили в город, на фабрики и заводы. Здесь их ожидала новая кабала и новый хозяин – капиталист, тот же рабовладелец и крепостник, только в другом обличье. Это мы с вами знаем на своей шкуре. С одной стороны, мы вроде бы свободные люди, с другой – являемся все той же собственностью хозяина, который, покупая наш труд, платит нам копейки, устанавливает 12-часовый рабочий день и нещадно штрафует за все, что ему вздумается. Эти господа купаются в деньгах, имеют роскошные дома и экипажи, рабочие же ютятся в жалких лачугах, мясо видят по большим праздникам, а, если потребуют у хозяина увеличить зарплату, их выгонят с завода или посадят в каталажку.
Почему же сравнительно небольшая прослойка людей имеет все, а остальные ничего? Потому что на их защите стоит государство. Оно охраняет их собственность, оно создало для этого полицию, армию, суд, построило тюрьмы и крепости – то, что в своей совокупности и составляет тот самый орган насилия, который сейчас действует во всем мире, прикрываясь За-ко-ном.
В этом месте Мишель повысил голос и поднял вверх палец, чтобы слушатели особенно вдумались в это слово.
– Если бедняк украдет булку, чтобы накормить голодную семью, то закон сразу заработает, и его посадят в тюрьму, как преступника, угрожающего обществу, но если хозяин завода десятилетиями крадет у своих рабочих из их зарплаты деньги и наживает на этом миллионы, государство его в этом только поощряет. Это и есть его главная задача – защищать власть имущих, их собственность, их интересы, а всех остальных держать в ежовых рукавицах. И это будет продолжаться до тех пор, пока каждый из нас не поймет: нельзя уничтожить класс собственников, не уничтожив самого государства с его органами власти и насилия.

Власть по-гречески архия, а безвластие – анархия. Вот почему мы называемся анархистами. Наша главная цель уничтожить частную собственность и государство и установить вместо них анархию, то есть общество, свободное от всякой власти. В мире произошло много революций, но все они претерпели неудачи только по одной причине – заменяли одно государство другим.
Сделав такое солидное вступление, Мишель стал рассказывать о Бакунине и Кропоткине, о Парижской коммуне и создании в будущем анархических коммун и федераций – свободных соединений свободных людей. Поэтому анархисты и называют себя анархистами-коммунистами.
– Ни одна партия, – подчеркнул он, – не решается, как мы, поставить вопрос об уничтожении государства и создании либертарного, то есть абсолютно свободного от всякой власти общества. Так что каждый человек, вступая в наши ряды, должен знать, что он не просто борется с буржуазией, а уничтожает его прямого защитника и покровителя – государство.
… Где-то в коридоре часы пробили половину седьмого. Мишель остановился и оглядел слушателей. В зале стояла мертвая тишина, слышно было, как о стекло билась муха, и дребезжал за окном трамвай. Только девушки в последнем ряду, устав от обилия информации, перешептывались и улыбались, глядя на лектора, его плотную высокую фигуру и симпатичное лицо. Мишелю хотелось посмотреть на Лизу: как она отреагировала на его выступление, но не решился этого сделать.
– Оставь время на вопросы, – шепнул ему Иннокентий.
– Хорошо, – сказал Мишель, отводя глаза от улыбающихся девушек, которые уже откровенно кокетничали с ним, строя глазки. – Наша с вами тема неисчерпаема, но вот что еще я хотел вам сказать. Вы должны обязательно вести работу в массах, использовать каждую ситуацию, чтобы пропагандировать наши идеи. В июле в Екатеринославе прошли митинги и забастовки в поддержку восставших моряков броненосца «Потемкин». Их организовали социалисты, вы оказались к ним не готовы, а на своих собственных сходках неоправданно потеряли много людей. (При этих словах Иннокентий удивленно посмотрел на него и несогласно покачал головой: уж в чем, в чем, а в неоправданной потере людей их с Рогдаевым нельзя упрекнуть.) Надо чаще бывать на заводах, беседовать с рабочими и не только с ними, привлекать на свою сторону мелких ремесленников, мастеровых, мелких служащих, безработных, крестьян и особенно солдат. Вчера вечером я был на вашей партийной «бирже»: кто там только ни выступал: большевики, меньшевики, эсеры, бундовцы и ни одного анархиста…
– Можно подумать, что у вас в Белостоке много выступающих, – подал голос невзрачный в сером чесучовом пиджаке, на которого в начале лекции смотрел Мишель, – развязали такой террор, что весь город живет в страхе. Я там был недавно, все только и говорят о грабежах и убийствах.
– Это верно, – согласился Мишель. – В Белостоке действует сильная террористическая группа, есть такие и в других городах, но многие анархисты уже стали задумываться, то ли они делают. Убийства отдельных собственников и полицейских, взрывы, поджоги, грабежи не решают главного вопроса о свержении самодержавия и господствующего класса. Сейчас некоторые анархистские группы делают ориентир на забастовки, бойкоты, саботаж, то есть экономический террор. В дальнейшем он даст возможность революционным массам перейти к всеобщей стачке. Я думаю, это правильный подход. Если мы не будем вести работу среди людей вместе с другими партиями, то рискуем остаться на обочине революции…
– Ты, Мишель, очень хорошо нас просветил, – резко оборвал его Наум Марголин, – но вести работу в массах нам незачем. Пусть этим занимаются эсдеки. Я был в их организации два года, вдоволь наслушался разговоров о постепенности перехода к революции и созревании всяких там исторических условий. Одна пустая болтовня. Сколько еще можно ждать у моря погоды! Полностью поддерживаю террористические действия белостокских товарищей. Пора и нам последовать их примеру и показать, кто в городе хозяин. Одну акцию мы провели и еще проведем. Рогдаев прямо сказал перед отъездом: в план наших действий надо поставить террористические акты против директоров заводов и представителей местной администрации. На «бирже», которую ты изволил только что упомянуть, я тоже вчера был и подобрал анархистскую листовку. Там об этом сказано очень красноречиво. Послушайте: «Пусть могучая волна массового и индивидуального террора захлестнет всю Россию! Да восторжествует бесклассовое общество, где каждый будет иметь свободный доступ к общественным хранилищам и работать всего четыре часа в день, чтобы иметь время для отдыха и образования – время, чтобы жить, «как подобает человеку», неся лозунги социальной революции, и «Да здравствует анархистская коммуна!»
Он оглядел всех с торжествующим видом и для пущей убедительности помахал над головой листовкой:
– Ораторов от анархистов не было, а листовки кто-то разбросал.
– Что ты, Наум, завелся, – поспешил на выручку Мишелю Иннокентий. – В городе достаточно много людей, сочувствующих нам. Их сегодня нет среди нас, но разве не об этом говорит Мишель? Мы должны чаще бывать на заводах, в казармах, со временем распространить свою работу на крестьян.
– Разговоры разговорами, – поддержал Наума Андрей Окунь, – а надо создать лабораторию для изготовления бомб, громыхнуть какой-нибудь полицейский участок.
– Вот это правильно. Большевики давно имеют такую лабораторию и классного техника, «Ваню-англичанина». Сам видел, как они испытывают свои бомбы на городском кладбище.
– Подумаешь, «Ваня-англичанин», – усмехнулся Федосей Зубарев, – я тоже могу соорудить такую лабораторию, дайте мне только денег и помещение.
– Подождите, – вскочил со своего места Иннокентий, – это мы обсудим в рабочем порядке. Еще вопросы к Штейнеру есть?
Мишель, наконец, осмелился посмотреть на Лизу. Она сидела в той же прямой позе, лицом к залу, но взгляд у нее был отсутствующий. У него пропал ораторский пыл, на вопросы он отвечал без всякого энтузиазма.
Лиза сначала слушала Мишеля с большим интересом, но стоило ему упомянуть о митинге на «бирже», как мысли ее потекли в другом направлении. Она вчера тоже была на этом митинге и видела Николая Даниленко. За лето он загорел и возмужал. Ее влюбленное сердце окончательно потеряло покой. «Нужно с ним немедленно познакомиться, – размышляла она. – Но как это сделать?»
– Что ж, товарищи, – голос Иннокентия вернул ее в зал, – давайте подведем итоги. Лекция Штейнера была интересной. Мишель прав: нам надо самим быть активней. Что касается лаборатории для производства бомб, Зубарев берется за это дело, он человек слова, значит, сделает, а помещение ему подыщем и деньги найдем. Как нам теперь расходиться? – обратился он к Марии, вошедшей в зал и слышавшей разговор о бомбах. «Как только Сергей мог связаться с такой компанией?» – возмущалась она про себя. Глаза ее наполнились слезами.
– Давайте так же, как и пришли, через главный вход, выходите с интервалом по 3 – 4 человека.
Оживленно переговариваясь между собой, люди потянулись к выходу. Мишель подошел к Лизе.
– Жаль, что не пришлось послушать ваше пение, – сказал он, – говорят у вас красивый голос и вы… вы сами очень красивая.
Такое откровенное признание ее возмутило.
– Я не певица, – сказала она недовольно, – мне еще далеко до этого. – Вы уверены, что люди в будущем изменятся, и в анархических коммунах не появятся те же самые ловкачи, которые станут всем руководить и диктовать свои законы? По-моему, человека переделать нельзя, он всегда будет стремиться к власти и завидовать другим.
– Изменится строй, люди станут другие.
Лиза хотела сказать ему еще что-то колкое, но подошел Иннокентий.
– Что-то ты, сестренка, сегодня агрессивная, – сказал он, по-братски целуя ее в щеку. – Может быть, зайдем к нам, и ты от нас позвонишь домой.
– Не получится. Я сказала маме, что буду у подруги, и вдруг ни с того ни с сего окажусь у тебя.
– У Лизы очень сердитые родители, – пояснил Иннокентий Мишелю, – они не разрешают ей по вечерам никуда ходить.
– Кеша, это не обязательно всем знать.
– А я надеялся, что мы погуляем по городу, еще поговорим, – расстроился Мишель.
Они последними вышли из библиотеки. На улице заметно похолодало. Резкий порывистый ветер опять метался по улицам, ломая ветви деревьев и срывая объявления с афишных тумб. Лиза придерживала руками шляпу и расходящиеся полы пальто.
– Может быть, пройдем пешком одну остановку, – сделал последнюю попытку Мишель, понимая, что прогулка в такую погоду невозможна, но ему никак не хотелось расставаться с понравившейся ему девушкой.
– Уже поздно, в следующий раз.
– Я завтра уезжаю…
– Жаль, – машинально ответила она, совершенно не думая о том, что одним этим словом вселила в человека надежду.
– Если хотите, я могу остаться.
На ее счастье подошел трамвай, и, ничего не ответив, она быстро вскочила на опустившуюся ступеньку.
– Вижу, тебе Лиза понравилась, – сказал Иннокентий другу, когда трамвай отошел. – Характер еще тот, но сердце доброе. Поет она, действительно, замечательно. Знаешь, что я хочу сделать: уговорить ее собирать у себя дома кружок, сначала, например, можно почитать реферат, обсудить какие-то проблемы, потом послушать музыку и ее пение.
– А родители?
– Родителям будет только спокойней, лишь бы она была дома, у них на виду. У нее есть еще младшая сестра Анна, та увлекается поэзией, ее тоже можно со временем привлечь. Одна сестра музицирует, другая читает стихи – чем не музыкально-литературный салон.
– Гимназистам, возможно, это будет интересно, а вот рабочим и тем, кто постарше, вряд ли, – задумчиво сказал Мишель. – Идеологической работой никто не хочет заниматься, моя лекция, наверное, прошла впустую. Всем подавай только террор.
– Раньше ты был настроен по-другому.
– Скажу тебе честно, за этот год я несколько разочаровался в наших товарищах. Первое время «эксы» и грабежи казались оправданными. Сейчас вижу, что все это часто совершается ради личной выгоды, деньги уходят в свои карманы. Даже рабочим терроры надоели, они ждут от нас чего-то другого. Но значительная часть анархистов за него, и вам от этого не уйти. Настрой у твоих ребят решительный.
– Я сам это вижу. При Рогдаеве мы в основном нажимали на агитационную работу, «эксов» было мало, и то ездили в другие города. Коля сам последнее время говорил, что пора браться за екатеринославских предпринимателей. Так что теперь будем заниматься и тем и другим, начало уже положено. А личную выгоду будем пресекать.
– Ну, ну, – усмехнулся Мишель.
Лиза в это момент подъезжала к своей остановке. Ей казалось, что трамвай движется слишком медленно, представляя, как дома все волнуются. Папа и мама никак не могут понять, что она стала взрослой, у нее могут быть свои интересы, своя жизнь, ей нужна полная свобода, особенно сейчас, когда Иннокентий ввел ее в группу анархистов-коммунистов. Правда, она еще мало разбирается в их идеологии и не все поняла из рассказа лектора, но это так романтично – ходить на тайные собрания, участвовать в общем деле.
Дверь открыла Зинаида. За ней вышла в коридор недовольная поздним возвращением дочери Сарра Львовна. Боясь, что ее будут ругать, Лиза бросилась обнимать и целовать обеих женщин. «Вот подлиза», – проворчала мама, но не успела ее отчитать: услышав звонок, сверху спустилась Анна и с ходу выложила сестре новость – с завтрашнего дня к ней будет ходить новый учитель по математике и физике.
Анна была моложе Лизы на два года, часто болела и основательно запустила эти два своих самых нелюбимых предмета, принося домой раз за разом неудовлетворительные оценки. Отец, специально отдавший дочерей в частную коммерческую гимназию, чтобы они получили экономическое образование и в случае нужды – мало ли что может с ним случиться, могли найти себе достойную работу, нанял ей учителя. Тот ходил к Анне весь прошлый год и почему-то накануне нового учебного года отказался от занятий, порекомендовав вместе себя своего хорошего знакомого. Фальку не понравилось, что этот знакомый был студентом, да еще второго курса, попытался найти более солидного человека, но все хорошие репетиторы были разобраны еще летом.
– Мама, ты видела его? – спросила Лиза, жалея сестру, которой придется привыкать к новому человеку.
– Нет, он приходил к отцу на работу. Какой-то странный: выставил требование, чтобы Аня аккуратно выполняла все его задания, иначе он откажется от места.
– Что же тут странного? Человек хочет честно отрабатывать свой хлеб, а не тратить зря время на эту лентяйку.
– Мама, – сказала Анна, чуть не плача, – сама подумай, зачем мне зубрить аксиомы и теоремы? Я лучше выучу новое стихотворение Блока.
– Папа хочет, чтобы вы обе хорошо разбирались в экономике…
– Разве недостаточно, что Артем учится на математическом факультете?
– Решения папы не обсуждаются, – сказала Сарра Львовна. – Будет позор, если ты окончишь гимназию с низкими оценками.
– Я бы пошла ей навстречу, если бы она показала свои стихи, – поддела сестру Лиза. – Аня, признайся, ты же пишешь стихи?
– Ничего я не пишу. А если бы и писала, тебе, Лиза, никогда не покажу, ты обязательно все высмеешь.
– Глупости, – сказала Лиза. – Если стихи хорошие, зачем их высмеивать. Мне, например, не нравится у Брюсова:

Тень несозданных созданий
Колыхается во сне,
Словно лопасти латаний
На эмалевой стене.
Фиолетовые руки
На эмалевой стене
Полусонно чертят звуки
В звонко-звучной тишине.

– Ну, что это такое – «чертят звуки в звонко-звучной тишине»? Три раза подряд слово «звук», а – «лопасти латаний»? Какая-то абракадабра. Другое дело Блок:

Полный месяц встал над лугом
Неизменным дивным кругом,
Светит и молчит.

– А вот на что я обязательно сочинила бы музыку:

Мы были вместе, помню я…
Ночь волновалась, скрипка пела…
Ты в эти дни была – моя,
Ты с каждым часом хорошела.

– Я с тобой насчет Брюсова не согласна. По-моему, очень хорошо сказано: «в звонко-звучной тишине», эмоционально выразительно.
– Поэт защищает поэта.
– Девочки мои, – расчувствовалась Сарра Львовна. – На вас даже нельзя сердиться, вы обе такие умницы. Лизонька, ты обещала нам с папой спеть новые романсы и арии, которые все эти дни разучивала для концерта в гимназии. Ко мне завтра придут знакомые из Благотворительного фонда, споешь для нас?
– Спою, – нехотя согласилась Лиза, не любившая выступать дома перед чужими людьми. Она стала подниматься к себе наверх, и вдруг ее как будто пронзило током.
– Мама, новый учитель Анны, студент какого института?
– Какого еще в нашем городе – Горного училища.
– А как его зовут, не помнишь?
– Кажется, Николай Ильич.
Лиза переменилась в лице. Сарра Львовна заметила это:
– Ты его знаешь, вся побледнела?
– Да нет, мама, откуда… Я ужинать не буду, пойду, почитаю.
– Папа сейчас вернется, будет сердиться.
– Я тоже не хочу, – подхватила Анна, которая в отличие от Лизы была полной. – Буду худеть.
– Вы что, сговорились, – недовольно сказала Сарра Львовна и крикнула в столовую Зинаиде, расставлявшей посуду, что девочки отказались ужинать.

Глава 5

Николай Даниленко обрадовался, когда его близкий друг Саша Костенко предложил ему место учителя в доме архитектора Фалька. Десять часов занятий в неделю, высокое жалованье – редкая удача. Кроме того, Фальк обещал к праздникам дополнительное вознаграждение. Для важности Николай сразу выдвинул отцу требование, чтобы его дочь выполняла все его задания, иначе ему придется уйти. Фальк на это только усмехнулся: «Попробуйте, заставьте!»
Это была первая учительская практика Николая и его первый самостоятельный заработок. До этого он целый год исправно получал от отца из Ромен деньги, вполне хватавшие на учебу, квартиру и еду. В ответ отец требовал от него и других своих сыновей, учившихся в высших заведениях, чтобы они все время отдавали учебе и не занимались побочными заработками. Илья Кузьмич Даниленко был в этом плане непреклонен. Потомственный крестьянин из села Ерцы Миргородского уезда, он собственными стараниями вышел в люди и поставил цель: дать всем своим семи сыновьям высшее образование.
Двумя из них родители уже могли гордиться. Самый старший, Михаил, окончил юридический факультет Киевского университета, женился и три года назад был утвержден присяжным поверенным при Киевской судебной палате. Второй сын, Владимир, с отличием окончил тот же университет, только медицинский факультет, и сейчас работал в Екатеринославской городской больнице хирургом. От них родители ждали помощи, чтобы поднять на ноги остальных детей: студентов Сергея и Николая, реалистов Григория и Илью и самых младших – четырехлетнего Ивана и двухлетнюю дочь Елену.
Из провинциальных Ромен отцу и матери любой большой город представлялся местом, полным соблазнов и опасностей, которые могли свернуть их детей с правильного пути. «Не пейте, не курите, не ходите по увеселительным заведениям, – каждый раз наставлял отец сыновей, провожая их на вокзале после очередных каникул. – И подальше от женщин. От них одни беды». Так он говорил раньше Михаилу и Володе, затем – Сергею и Николаю, и те покорно слушали его.
Только не мог Илья Кузьмич предусмотреть одного: увлечение братьями социал-демократическими идеями, охватившими, как эпидемия, студенчество Екатеринослава. Оба вступили в местную организацию РСДРП, вели занятия в рабочих кружках на предприятиях города. И когда однажды Дмитрий Ковчан, член комитета, отвечавший за работу с молодежью, посетовал на дефицит с пропагандистской литературой, братья установили в своей квартире ручной станок и работали на нем по ночам.
Знал бы Илья Кузьмич, что листовки, которые иногда появлялись в конторе Либаво-Роменской железной дороги, где он служил счетоводом, распространяли его любимые сыновья! И уж никак отец благопристойного семейства не мог предположить, что все Даниленко находятся под пристальным оком охранного отделения полиции, а ему лично и его супруге Елене Ивановне присвоены клички «старик» и «старушка».
17 декабря 1904 года агент наружного наблюдения сообщал начальнику Екатеринославского жандармского управления Богдановичу: «Имею честь донести Вашему превосходительству, что последнее время организации учащихся принимают все более широкие размеры и особенно быстро организуются студентами Горного училища, открыто собирающимися в аудиториях для обсуждения всевозможных политических и организационных вопросов… Наиболее видное участие в студенческой организации играют … братья Владимир, Сергей и Николай Даниленко, причем у последних в квартире происходит и гектография всех выпускаемых студенческой организацией прокламаций, летучих листков и пр.».
Володя попал в этот список случайно, наверное, потому что жил с братьями в одной квартире. В университете он тоже одно время состоял в социал-демократическом кружке, ходил, как и все студенты, на митинги и собрания, но вскоре отошел от политики. Он серьезно увлекся наукой, много времени проводил в лабораториях кафедры оперативной хирургии. Сам декан факультета поощрял его исследования, помогая публиковать статьи в солидных столичных изданиях. Но не только медицина повлияла на решение Володи выйти из организации. Как человек дела, причем конкретного дела, приносящего пользу людям, он стал считать всю эту политическую «возню» бессмысленной, и сколько братья ни пытались ему доказать, что он не прав, Володя настаивал на своем.
Все вечера у них проходили в горячих спорах. Володе это надоело, и чтобы не тратить время на пустые разговоры, он переехал от них на соседнюю улицу. И оказалось вовремя. Через несколько дней после его переезда к братьям нагрянула полиция. В этот момент Николай и Сергей работали на станке, на полу стояли стопки готовой литературы. Улики были налицо. Братьев арестовали. Они просили следователя не сообщать родителям в Ромны, но тот вызвал отца в Екатеринослав.
Узнав об аресте сыновей, Илья Кузьмич пришел в ярость, на свидании с ними твердил, что они не оправдали его надежд, опозорили семью: как им теперь с матерью смотреть людям в глаза? Из Киева приехал Михаил и добился, чтобы их выпустили из тюрьмы под залог до решения суда. За каждого из них отцу пришлось выложить по 400 рублей. Они продолжали учебу и, находясь под надзором полиции, жили в ожидании своей дальнейшей участи.
В июне 1905 года Сергей был задержан на митинге в рабочем поселке Амур, по дороге в участок сумел сбежать, ранив при этом двух жандармов. Теперь он скрывался в окрестностях Петербурга под чужой фамилией.
По новому делу Сергея следователь вновь вызвал в Екатеринослав отца. Илья Кузьмич, простивший, было, сыновей и по-прежнему аккуратно высылавший им деньги на учебу и пропитание, снова вскипел от негодования. Николай пытался объяснить ему, что их с Сергеем революционная работа – не преступление, а долг, прямой долг честных людей просвещать рабочих и бороться за улучшение их жизни. «Вот вы, папа, – говорил он Илье Кузьмичу, – трудом и потом заработали деньги, чтобы купить четыре десятины, а наш сосед помещик Сабуров имеет этой земли в десятки раз больше, сам на ней не работает, сдает ее в аренду крестьянам, имея с этого огромную прибыль. Живет припеваючи, а крестьяне гнут спину от зари до зари и при этом ходят у него в должниках».
Слушая Николая, Илья Кузьмич тяжело вздыхал: сын-то был прав, да только он сам всеми силами стремился вырваться из нищеты, жить, как богатые люди, в сытости и довольстве. Его дед и отец были крепостными. Он же имеет свой собственный дом, большое хозяйство и одного приходящего работника – конюха Ивана. И дети его должны жить, как господа. «Нищета – удел бездельников, – любил повторять он сыновьям, – а тот, кто умеет работать, может достичь многого». Правда, когда речь заходила об их достатке, Илья Кузьмич всегда помнил, что в их имущество вложены деньги и его жены-дворянки, полученные в качестве приданого от ее тети княгини Шаповал.
Чтобы не расстраивать отца, Николай обещал не отвлекаться от учебы, однако денег больше от него не брал, решив сам подрабатывать частными уроками и чертежами. Учительство в доме Фальков оказалось как нельзя кстати. С Димой Ковчаном он договорился, что пока ограничит свою партийную работу занятиями в кружке на Брянском заводе. На все теперь будет меньше времени (он еще занимался самообразованием, штудируя философскую и политическую литературу), но он был в таком возрасте, когда человек не думает об усталости и готов преодолеть любые трудности.

Глава 6

Уроки с Анной начинались в пять часов вечера. У Николая оставалось время, чтобы после занятий забежать куда-нибудь перекусить и дойти пешком к Фалькам, благо их дом находился не так далеко от училища, на Клубной улице.
В назначенный час он стоял у подъезда двухэтажного особняка и тянул рукоятку звонка. Дверь открыла высокая, стройная и довольно молодая женщина, как он догадался, жена архитектора. Приветливо улыбнувшись, она подождала, пока он разденется, и крикнула в глубину комнат: «Анна!»
Из гостиной выбежали две девушки: одна невысокого роста и довольно полная. Нетрудно было догадаться, что это и есть его ученица; вторая, как представила ее Сарра Львовна, – старшая дочь Елизавета. Обе присели в книксене, обменявшись между собой незаметными взглядами: учитель им понравился. Лиза быстро ушла в гостиную. Сердце ее бешено колотилось: он, он – предмет ее тайных воздыханий, оказался Аниным учителем и вблизи выглядел еще симпатичней. Николай машинально отметил про себя, что младшая сестра, его ученица – внешне ничего особенного не представляет, а старшая – красавица.
Пока они поднимались по лестнице на второй этаж в классную комнату, Анна успела ему рассказать, что у Лизы большие музыкальные способности, она готовится поступать в консерваторию. К ней ходят два учителя: по вокалу и фортепьяно.
– Вы сегодня ее сможете послушать, – сказала она по-детски наивно, – Лиза на днях разучила новые романсы. Придут гости. Оставайтесь с нами на ужин.
Николай посетовал, что сегодня он занят, но в следующий раз обязательно останется. Не мог же он ей сказать, что предложение на ужин можно принять только от ее родителей.
– Хотите, я скажу Лизе, она сама вас пригласит?
– Нет-нет, пожалуйста, не надо. Давайте лучше посмотрим, какие у вас знания.
Целый час Николай гонял ее по учебникам за прошлый год. Девушка неплохо разбиралась во многих сложных теоремах алгебры и геометрии, но в физике у нее были пробелы по всем разделам.
– Разве вы не проходили это в гимназии? – спросил он Анну, уже уставшую от вопросов и вертевшуюся на своем стуле.
– Проходили, но я все позабыла за лето.
– Сегодня я вам ничего не задам, но впредь будете выполнять все мои задания, а по необходимости делать их в два раза больше, иначе у вас опять появятся двойки.
– Хорошо, – послушно согласилась Анна. – А вы любите поэзию?
– Люблю, – сказал Николай, знавший уже от Фалька о литературных наклонностях его младшей дочери. – Вы слышали о поэтах-мистиках?
– Нет.
– Я вам о них расскажу, когда увижу, что вы изменили свое отношение к физике.
Лизу он больше не видел, только слышал, когда часы занятий сестер совпадали, ее пение или игру на рояле, доносившиеся из гостиной и напоминавшие ему о родном доме и маме, любившей петь и музицировать.
Прошло две недели. Войдя как-то в классную комнату, он увидел там Лизу, стоявшую около окна и рассматривающую багровый закат на другой стороне улицы. Солнечные блики скользили по ее высокой, тонкой фигуре, золотили выбившиеся из толстой косы локоны. Она слышала стук двери, шаги, но даже не шелохнулась, продолжая смотреть в окно. Наконец она повернулась и окинула его насмешливым взглядом. Нельзя было оторваться от ее глаз: глубоких, завораживающих. «Как омут, – подумал Николай, – затянет и пропадешь в нем с головой». Он смутился, не зная, что сказать, как вдруг она спросила:
– Прежний учитель Анны был социалист, а вы?
Николай насторожился. Поступая к Фалькам, он скрыл, что находится под надзором полиции.
– Я вас давно знаю, – не дожидаясь ответа, сказала она, – вы часто выступаете на митингах, а третьего дня видела вас около казарм Севастопольского полка.
– Около казарм? Там собирались анархисты… И вы…вы там были?
– Да-а.
Это была правда. Несколько раз по просьбе Лизы Иннокентий заходил к ним домой, чтобы Сарра Львовна отпустила с ним сестру погулять по вечернему проспекту. На самом деле она участвовала с ним в уличных мероприятиях, проводившихся анархистами около заводских проходных или солдатских казарм, помогала раздавать листовки.
– Вы водитесь с анархистами?
– А что, нельзя? – вызывающе спросила девушка, вскинув свои длинные ресницы.
Николай ничего не ответил. Молчание неловко затянулось.
– У вас в училище тоже не лучше, – наконец, нашлась она, что сказать, вспомнив рассказы одноклассниц о недавней сходке в горном училище. – Притащили из Земской больницы труп и носили его по коридорам и улицам, как жертву полицейских расстрелов.
– Вы правы, это невероятная глупость. Сходку разогнали. Руководство училища отказалось рассматривать требования студентов.
– А что они требовали?
– Вам действительно это важно знать?
– Конечно, у нас в гимназии тоже собирают подписи под разными петициями, только я в них ничего не понимаю.
Увидев на ее лице искренний интерес, Николай стал перечислять требования студентов, которые он сам лично составлял и два дня назад передал в числе студенческой депутации ректору училища.
Не успел он досказать, как в класс вошла Анна. Извинившись, он сказал Лизе, что вынужден прервать разговор. Пробормотав «Спасибо!», она быстро направилась к двери. Щеки ее горели, сердце стучало, как кузнечный молот. Она была сердита на себя за то, что наговорила ему какие-то глупости, вспомнила о трупе, до которого ей не было никакого дела.
Задумав вчера встретиться с учителем в классной комнате, она считала, что это очень просто: завести с ним разговор, намекнуть ему о своих чувствах, короче говоря, вскружить ему голову, как она это делала со своими сверстниками в Ялте. Но Николай! Увидев его так близко от себя, она только сейчас поняла, что он – взрослый, серьезный человек, что у него, может быть, есть жена или девушка: у такого симпатичного человека не может не быть девушки. Ему нет никакого дела до нее и ее чувств. Он – Анин учитель, а она для него – всего лишь старшая сестра его ученицы.
От этих мыслей ей стало плохо. Вернувшись в свою комнату, она легла на кровать. Голубые глаза и вежливо-учтивый взгляд Николая, смотревшего на нее в классе явно свысока, выплывали из темноты, терзали ее сердце.
В комнату заглянула Зинаида.
– Лиза, пришел Лазарь Соломонович, ждет тебя в гостиной. Ты что тут сидишь в темноте?
– Голова болит. Сейчас приду.
Она спустилась вниз, села за рояль. Хорошо, что сегодня музыка, а не вокал. Музыка ее всегда успокаивает. Она посмотрела на учителя Лазаря Соломоновича: немолодого мужчину, с густой гривой седых волос и розовыми, пухлыми, как у поросенка, щеками.
– Лазарь Соломонович, – сказала Лиза, – можно я сегодня поиграю что-нибудь Рахманинова?
– Можно, – нехотя согласился учитель, – но старое задание все равно остается за вами и получите еще новое.
Лиза порылась в нотах, достала свой любимый второй концерт для фортепьяно Рахманинова и стала играть… Сердечная боль исчезла, мысли потекли в другом направлении, и само собой пришло успокоение. Николай, конечно, не женат, он учится только на втором курсе и слишком молод, чтобы заводить семью. Наличие девушки – тоже не факт, а если она и есть, – дело поправимое. Она сделает все, чтобы завоевать его сердце.
Дома Николай тоже весь вечер думал об этой удивительной девушке Лизе, вспоминал ее глаза, тонкий профиль, насмешливую улыбку. Сел за стол заниматься, раскрыл учебник и не мог осилить ни одной страницы: перед ним стояло ее лицо. Неожиданно его пронзила тревожная мысль: зачем она приходила в класс: познакомиться поближе или дать ему понять, что все знает о нем? Девушка, полная загадок.
Больше они не разговаривали. Николай несколько раз сталкивался с ней на лестнице, причем каждый раз ему казалось, что она специально поджидает его. Длинные ресницы взлетали и падали, глаза излучали сияние, которое слишком о многом говорило. А улыбка? От нее все так и таяло внутри. Смущаясь, как гимназист, чего с ним никогда не бывало, он вежливо раскланивался и под предлогом, что опаздывает на урок к Анне, быстро уходил. Настойчивое внимание этой красавицы не могло оставить его равнодушным. Он стал замечать, что постоянно думает о ней.
Первым сдвигом в этой немой игре, сразу оцененным Лизой в свою пользу, было его появление в доме Фальков в обычной одежде, а не в студенческой шинели и сюртуке. На это переодевание у Николая уходил целый час. Сбежав с последней лекции, он приезжал домой, выпивал на ходу холодный чай с бутербродами и возвращался обратно в центр. Гардероб его был невелик, и все заработанные в сентябре деньги ушли на покупку нового пиджака, жилета и двух белых рубашек на смену. Черное драповое пальто, хотя и было сшито год назад к поступлению в училище, оставалось в хорошем состоянии, так как он его почти не носил. К нему пришлось занять у Володи денег и купить новую шляпу и модные ботинки.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ПОГРОМ НА ТРОИЦКОМ БАЗАРЕ

Глава 1

В Екатеринослав пришла осень. Солнце, наверстывая дождливые, холодные дни в начале сентября, так припекало, что горожане ходили без пальто и в летних головных уборах. Парки и сады оделись в пурпурно-желтые краски, а на Екатерининском бульваре на несколько километров протянулся пестрый ковер из листьев, доставляя удовольствие взрослым и детям поддевать их ногами и подбрасывать кверху. Воздух дрожал и был наполнен звуками и шорохами, происходящими в это чудесное время в природе. И все кругом радовало глаз: и стройные пирамидальные тополя на фоне ослепительно-синего неба, и раскидистые, переплетенные ветви акаций, и американские клены в бордовом одеянии.
Хорошо в эту пору выйти на обрыв в Потемкинском парке и посмотреть оттуда на Днепр, его противоположный берег и Монастырский остров. Здесь тоже, куда ни глянь, все утопает в золоте. Вся эта красота отражается в воде, а сама река переливается серебряными блёстками.
Однако все хорошее когда-нибудь кончается. В первых числах октября задул северный ветер. Шел он издалека, из самого Петербурга, мимо Москвы, Курска, Белгорода, и вместе с ним, а то и, опережая его, оттуда приходили вести о волнениях и забастовках по всей России. Екатеринослав забурлил. Городовые и регулярные войска, расквартированные в городе, не успевали разгонять митинги, вспыхивающие то на бульваре, то на Фабрике, то в Чечелевке, а то одновременно во всех рабочих поселках. Агитаторы призывали к общей стачке, свержению самодержавия и казни Николая II.
Не зная, что предпринять, растерявшийся губернатор Алексей Борисович Нейдгарт каждый час посылал телеграммы в Петербург министру внутренних дел Булыгину и директору Департамента полиции Гарину. Пока они шли туда и обратно, волнения в городе приняли массовый характер.
Утром 10 октября забастовали рабочие и служащие железной дороги. Вслед за ними остановились все промышленные предприятия, закрылись магазины. Студенты Горного училища вышли на Соборную площадь и провели большой митинг в поддержку политических и экономических требований рабочих.
Николай на этом митинге не был. Он уже несколько дней пропускал лекции в училище, занимаясь переводом научных статей с французского языка на русский для Екатеринославского научного общества. Эту подработку ему устроил Володя. И он с благодарностью вспоминал свою маму, Елену Ивановну, приучившую с детства всех детей говорить и писать по-французски.
Деньги за перевод он намеревался отослать в Петербург брату Сергею. Скрываясь от полиции, тот жил по углам у чужих людей, летом ночевал в Павловском или Гатчинском парках, голодал и без конца болел бронхитами. Вместе с деньгами он постоянно отправлял ему с оказией лекарства и продукты. Тут еще, как назло, хозяин квартиры Николая повысил в октябре плату. Можно было бы снять комнату дешевле, но Ковчан просил оставить квартиру в конспиративных целях, однако денег не предлагал. В голове Николая теперь только и вертелось: деньги, деньги, где достать деньги. Из дома он выходил только, когда у него были занятия с Анной.
В этот первый забастовочный день он вернулся от Фальков в десятом часу вечера. Под дверь была просунута записка от Ковчана. Дима просил срочно к нему зайти. Николай прошел в комнату, посмотрел на стопку статей и толстый французско-русский словарь на столе, тяжело вздохнул и отправился к Диме. Просто так, зная его занятость, тот не станет его беспокоить.
Жил Ковчан на Ульяновской улице в конспиративной квартире. В двух кварталах от него, на углу Ульяновской и Херсонской улиц, находился дом Манухина, где была еще одна конспиративная квартира другого члена комитета, Нины Трофимовой.
… Трамваи не ходили. «Вот и отлично, – порадовался Николай, – значит, трамвайщики тоже присоединились к рабочим».
Фонари тускло освещали улицы: это губернатор распорядился снизить напряжение, чтобы людям неповадно было собираться на митинги. Иногда из темноты выплывали фигуры городовых, державшихся вместе по три – четыре человека, или слышался топот казачьего разъезда.
Когда он пришел, у Ковчана проходило заседание городского комитета РСДРП. Увидев Николая, председатель комитета Григорий Иванович Петровский подозвал его к себе, крепко пожал руку и выразил сожаление, что он опоздал.
– У нас к вам два важных поручения, – сказал он охрипшим голосом, видимо, сорванным сегодня на митингах, – Дима вам все объяснит, а нам пора расходиться.
Петровский со всеми попрощался и направился к дверям. Вслед за ним поднялись остальные товарищи. Проходя мимо Николая, они приветливо жали ему руку, а преподаватель его училища, профессор Маковский – добродушный и в высшей степени симпатичный человек, по-отечески обнял его и похлопал по плечу.
Ковчан был возбужден, глаза его горели.
– Видел, что творится в городе? Завтра вся губерния встанет. Тут такое дело, – замялся он, – сегодня ученики музыкальной школы и Коммерческого училища ходили по учебным заведениям, заставляя ребят выходить на улицу и митинговать в поддержку рабочих. Дошли до того, что разливали в классах ядовитую жидкость. Есть пострадавшие. Завтра они опять собирают молодежь на сходку. Все это стихийно, без подготовки. Сходи туда, пожалуйста. Мне больше некого послать. Просил Мишу Колесникова (это был близкий друг и сокурсник Николая), так он получил от Григория Ивановича личное задание.
– Хорошо, Дима, постараюсь все сделать. А где хоть приблизительно они собираются и в какое время?
– В восемь-девять, на углу Кудашевской, – обрадовался Ковчан, что Николай согласился: человек надежный, верный и всегда безотказный.
– Почему именно на Кудашевке, там же рядом управа?
– У них пока нет определенного места, рассчитывают на реальное училище. Потом обязательно напишешь статью. Интересно знать, о чем молодежь будет говорить.
Дима помолчал.
– Коля, я знаю, ты сейчас очень занят. Но у Петровского к тебе еще одна настоятельная просьба. Комитет решил форсировать работу Совета депутатов, считая, что сейчас самое подходящее для этого время. Определен день первого организационного собрания – 17 октября. Ты сможешь до этого побывать на Брянском заводе, поговорить с рабочими, там у нас больше всего делегатов – сто человек? На некоторых предприятиях меньшевики сейчас надумали провести перевыборы. Надеются составить из своих людей исполнительный комитет и прочат в председатели Басовского.
– Ну, это у них вряд ли получится. На Брянке меньшевики вроде приутихли.
– Они никогда не утихнут. Вместо того чтобы признать свои ошибки, специально дезорганизуют всю работу. Но сейчас некогда выяснять с ними отношения. По всей стране разворачиваются события. Мы накануне великих перемен, – произнес Ковчан с пафосом, но, посмотрев на усталое лицо Николая, спохватился. – Давай поужинаем, ты, наверное, голодный. Оставайся у меня ночевать.
– Да нет, придется идти домой, а то не попаду к гимназистам, раз трамвайщики бастуют.
Опять он шел в темноте. Со стороны Днепра медленно наплывал туман, как это часто бывает осенью, когда днем солнце припекает, а ночью температура резко опускается. Изо рта шел пар, под ногами скрипели сухие листья, а кое-где и первый тонкий ледок. Он посмотрел вверх: небо, еще не закрытое туманом, густо усыпано звездами. В центре Екатеринослава не увидишь такой красоты, только здесь, на окраине города или дома, в Ромнах.
В Ромнах небо висит низко над головой и, когда стоишь на крыльце дома, кажется, что звезды падают в середину их большого сада. Мысли о звездах привели его к стихам Блока, а стихи – к Лизе: «В ночь молчаливую чудесен мне предстоит твой светлый лик».
Приятно было в ночном одиночестве думать о ней, видеть ее глаза, взмах пушистых ресниц, пухлые, соблазнительные губы. Хотелось обнять ее всю: тоненькую, хрупкую, прижаться щекой к ее лицу и медленно, по очереди целовать глаза и губы и снова глаза, эти бездонные омуты, которые так быстро затянули его в свою глубину.

***
На следующий день, выйдя из дома в семь часов утра, он уже вскоре шагал по Екатерининскому проспекту. На всех перекрестах стояли конные городовые, по тротуару ходили солдаты, гарцевали казаки, подозрительно осматривая прохожих. В воздухе носилось напряжение. Николай возмущался: кому это пришло в голову собирать на сходку учащихся, когда весь центр наводнен войсками?
Ближе к девяти часам из переулков стали появляться группы учеников-старшеклассников. Николай невольно наблюдал за ними: парни дергали девушек за косы, те делали им замечания, иные били своих обидчиков ранцами. Все шумно галдели, смеялись, шутили, не обращая внимания на войска. Дети есть дети.
На углу Кудашевской улицы и проспекта собралась огромная толпа учеников с родителями и учителями. В стороне стояла группа конных городовых, терпеливо взирающих на это зрелище. Николай заметил в толпе студентов из своего училища и несколько семинаристов.
– Кто тут старший? – спросил он у знакомого первокурсника.
– Павел Симанович, – парень махнул в сторону высокого худого мужчины лет 25, стоявшего в окружении старшеклассников Классической гимназии.
– Кто такой?
– Учитель из Коммерческого училища.
Подойдя к Симановичу, он сказал, что его прислали от комитета РСДРП.
– Зачем? – сморщился тот. – Мы способны провести все сами, без нянек.
– Проводите. Никто не собирается вам мешать.
Время шло. Симанович со своими помощниками ушли искать место для сходки. Народ все прибывал: это уже были подмастерья и ученики близлежащих мастерских, ремесленники, литейщики с завода Заславского, уличная шпана. Толпа бурлила, ходила волнами. Через минуту-другую она станет неуправляемой.
Вернулся Павел со своей командой. Они не нашли подходящей площадки для митинга. Николай посоветовал ему начинать там, где уже собрался народ. Тот недовольно сказал, что сам знает, что нужно делать. Николай не сомневался, что это Симановичу пришла вчера мысль разливать в учебных заведениях «ядовитую» жидкость. Возмущенный, он ушел на бульвар, достал из кармана книгу (теперь у него всегда была с собой художественная литература или учебник) и погрузился в чтение. Неожиданно его привлек какой-то шум. Он поднял голову: толпа на Кудашевке качнулась, отступила назад, вдруг все с криком побежали в разные стороны.
– Что там такое? – спросил он у мужчины, тащившего за руку упирающегося гимназиста.
– Казаки, – крикнул мальчишка.
– Мимо проезжал губернатор и приказал разогнать толпу, – объяснил трясущийся то ли от страха, то ли от возмущения отец.
– Сволочи, сволочи, сволочи, – визжал женский голос, – с нагайками на детей.
Пока Николай пробирался вперед, казаки исчезли, на земле лежало несколько учеников в разорванной одежде, с окровавленными лицами. Их подняли и куда-то повели. Услышав о расправе с детьми, со всех сторон к бульвару спешили люди. В считанные минуты на перекрестке улицы и проспекта собралось несколько тысяч человек.
Не дожидаясь команды Симановича, Николай влез на развилок сломанного дерева, поднял руку, призывая к тишине, и с возмущением заговорил об ответственности губернатора за избиение детей. «Они хотели выразить свою волю и вот, что получили в ответ», – сказал он, с трудом перекрывая гул толпы.
Кто-то спихнул его вниз, и на развилок влез паренек, реалист пятого или шестого класса. Рядом стояла его мать, дергая мальчика за шинель. «Сережа, – умоляла она со слезами, – пойдем домой». Николай решил сделать ей приятное, сказав, что у нее замечательный сын, но та оскалилась и со злостью прошипела: «Ненавижу всех вас, особенно агитаторов, губите наших детей». В этот момент к их общему ужасу прямо над головой Сережи пролетели пули. Юноша быстро соскочил вниз и крикнул появившемуся откуда-то Симановичу: «Казаки!». Это был все тот же отряд казаков, стрелявший по приказу губернатора. Сделав небольшой круг по окрестности, они вновь вернулись на бульвар.
Николай ждал, что Павел отдаст приказ разойтись, но тот что-то крикнул в толпу, вокруг него быстро собралась группа старшеклассников, студентов, рабочей молодежи. Они стали перекрывать улицу и проспект, волоча из соседних дворов все, что попадалось на глаза: лавки, доски, столы, ветви деревьев, оставшиеся после сентябрьской бури.
Молодежь работала быстро. В руках у нее оказались ломы, железные пруты, веревки и проволока. В считанные минуты на перекрестке возникло что-то вроде баррикады, перекрывшей Кудашевскую улицу и проезд около бульвара. С другой стороны за ней осталась основная толпа молодежи и казаки.
Тем временем со стороны Волосской улицы подошла рота Симферопольского полка и в растерянности остановилась перед заграждением, не зная, что предпринять. Время от времени офицер кричал молодежи, чтобы она расходилась по домам, иначе он отдаст приказ стрелять. В ответ летели булыжники и раздавались одиночные выстрелы.
Ситуация выходила из-под контроля. Николай уговаривал Симановича распустить ребят, но тот его не слушал. Глаза его лихорадочно блестели, лицо покрылось красными пятнами, он был в эйфории.
Появился Миша Колесников. Николай обрадовался другу, надеясь, что вместе они образумят этого горе-вожака, возомнившего себя чуть ли не Наполеоном. К его огорчению, Миша стал хвалить Симановича за идею о баррикаде, которая, несомненно, послужит примером для других.
– Молодец, Павел! Я полностью его поддерживаю, думаю, и комитет был бы на его стороне. Ты, Коля, не понимаешь остроты момента.
– Дурак ты, Мишка! – в сердцах выругался Николай, – про комитет помолчал бы. Не забывай, что здесь дети.
От кого-кого, а от своего лучшего друга он не ожидал такого подвоха. Студенты из его училища и семинаристы тоже стали ему доказывать, что он не прав, надо поддержать боевой дух молодежи. Около Павла столпились парни с завода Заславского. Им надоела настырность Николая, они силой оттеснили его от своего командира. Плюнув на Симановича и его гвардию, Николай присоединился к толпе. Все с волнением ждали, что будет дальше.
Офицер нервничал: ему уже несколько раз передавали приказ губернатора утихомирить учеников и срочно отправляться в район Фабрики, откуда толпа демонстрантов направлялась в центр города. «Го-с-по-да! – кричал он раздраженным голосом. – Пр-рошу вас раз-зой-тись. Пр-о-шу!»
Терпение его лопнуло, когда здоровый булыжник попал в голову одному из солдат, и тот, обливаясь кровью, рухнул на землю. Офицер взмахнул рукой, послышались щелчки отодвигаемых затворов. Подбежав к баррикаде, солдаты стали взбираться наверх и стрелять в собравшуюся по ту сторону толпу. В панике люди бросились в конец улицы, надеясь укрыться в Невенчанной балке, но там их встретили огнем казаки.
Через десять минут все было кончено. Казаки проделали в заграждении проход и, собравшись все вместе, ушли вниз по проспекту. За ними двинулись солдаты Симферопольского полка.
К месту расстрела со всех сторон бежали люди. Баррикаду разобрали. За ней лежали тела убитых и раненых. Между ними ходили учителя и родители, разыскивая своих детей.
Симанович сидел на тротуаре, уставившись в одну точку. Лицо его было серо-землистого цвета. Прядь мокрых от пота волос спадала на лоб. Около него стояли трое гимназистов и уговаривали идти домой. Тот с трудом поднялся. Не оборачиваясь, они пошли вниз по проспекту. «Подлец, – возмутился Николай, – бежал с поля боя, бросив своих солдат».
Невдалеке на мостовой лежал Миша Колесников. Николай тронул его за плечо. Тот открыл глаза.
– Коля! – прошептал он. – Ты оказался прав. Но все-таки мы сумели показать им свою силу.
Приподняв голову, он оглядел лежащих кругом детей и заплакал.
– Ты ранен? – спросил Николай.
– Рука!
Только тут Николай заметил кровь на рукаве его шинели. Он освободил его руку от одежды и туго перетянул носовым платком под самым плечом. Миша стонал, кусая синие губы.
Подъехала карета с врачами из городской больницы. Николай увидел Володю, хотел подозвать его к Мише, но того уже схватили за рукав халата и потащили к парнишке, над которым, стоя на коленях, в истерике билась мать.
Николай впервые увидел, как работает брат. Он интенсивно нажимал руками на грудь мальчика, дышал ему в рот, снова со всей силой давил на грудь. Раненый очнулся. Володя оставил около него медсестру, а сам поспешил к другим пострадавшим. Его звали со всех сторон, и он метался с одного места на другое, пока не подъехали еще врачи. Мише тоже оказали помощь и увезли в больницу. Через час уехала последняя карета. Толпа стала расходиться.
Николай неподвижно стоял на опустевшей улице. К нему подошел пожилой учитель, тихо произнес: «Десять убитых и восемь тяжело раненных». Оба они смотрели в одно и то же место: на большую лужу крови недалеко от бывшей баррикады. Ветер кружил по мостовой листья деревьев, сворачивал их в шары и с силой бросал в эту лужу. Окрашиваясь в красный цвет, шары катились дальше по Екатерининскому проспекту.
Учитель подошел к остаткам заграждения и стал выбирать из них небольшие доски. Затем вернулся обратно и огородил лужу крови.
– Пусть это место станет святым для жителей города и позором для его властей, – сказал он громко, чтобы все слышали и запомнили его слова, низко поклонился своему сооружению и пошел к бульвару, согнув спину и еле передвигая ноги.
Николай вдруг вспомнил об Анне и Лизе: где они, что с ними? Может быть, они тоже участвовали в этом митинге? Сегодня занятий не было, но он решил все-таки сходить к Фалькам. Дверь ему открыла Анна. Растерявшись, он сказал ей, что ему срочно понадобился учебник, оставленный в классе. Девушка убежала наверх. Из гостиной доносилось пение Лизы. Николай успокоился.
– Вы сегодня были в гимназии? – спросил он Анну, когда та вернулась с книгой.
– Нет. Папа приказал нам остаться дома.
Из столовой вышла Зинаида. Николай сказал ей, что на улицах стреляют – убили десять гимназистов. Сестрам сейчас лучше сидеть дома.
– Мы и сидим, – сказала Зинаида. – Может быть, позвать Сарру Львовну?
– Нет-нет, – смутился Николай, боясь, что, услышав звонок и голоса в коридоре, появится Лиза. – Передайте ей мой совет.
– Кто там? – спросила Сарра Львовна Зинаиду, когда дверь хлопнула во второй раз.
– Анин учитель приходил за учебником. Сказал, что в городе стреляют.
– Зинаида, кто это приходил? – поинтересовалась некоторое время спустя Лиза, когда у нее кончились занятия музыкой.
– Анин учитель. Книгу какую-то забыл.
– И только?
– И только, а что тебе еще надо? Предупредил, что в городе стреляют, а ты ходишь по улицам, нас всех нервируешь.
– Зинаидочка, не говори глупостей. Что со мной может случиться? Тем более я хожу не одна, а с Кешей.
– Так убили десять гимназистов!
– Все это чепуха.
– Человек о вас беспокоится, пришел предупредить, а тебе все чепуха.
– Он пришел за книгой.
– Конечно, за книгой. А то мы не знаем?
– Все-то ты знаешь, а мы вот не знаем, – сказала Лиза и, недовольная намеками Зинаиды, ушла к себе в комнату.
То, что учитель пришел к ним из-за нее, ну и, конечно, Анны, не было сомнений, но было ли это простое беспокойство о них или что-то большее? Все ее старания намекнуть ему, что он ей нравится, проходили впустую: он оказался непробиваемый, как скала, а действовать более откровенно у нее не хватало духу.

***
Николай напрасно ходил к Фалькам. На следующий день губернатор, напуганный событиями в городе, объявил в Екатеринославе «осадное» положение, призвав жителей без крайней необходимости из домов не выходить и не выпускать на улицу детей. Все учебные заведения прекратили занятия; магазины и продовольственные лавки не работали. Днем забастовали рабочие электростанции, а вечером весь город погрузился во мрак.
В следующий раз Николай появился у Фальков через три дня. Пришел с опозданием на полчаса: трамваи еще не ходили. Анна спросила:
– В городе опасно?
– Опасно, – улыбнулся Николай, нисколько не связывая ее наивный вопрос с Лизой.
Под большим секретом девушка сообщила ему, что Лиза ходит с двоюродными братьями на митинги. Папа, конечно, ничего не знает, а мама очень волнуется. Вчера она пришла перед самым приходом папы с работы, мама даже посылала дворника Степана на бульвар их разыскивать.
– Ваши братья – социалисты?
– Анархисты, состоят в какой-то группе.
Николай стал объяснять Анне новый урок, но мысли его все время вертелись вокруг услышанной новости. Значит, Лиза не зря тогда при их встрече в этом классе упомянула о связях с анархистами, и, если она сейчас ходит с ними на митинги, – это серьезнее, чем простое увлечение. «Впрочем, какое мне до этого дела, – подумал он, заканчивая урок и невольно прислушиваясь к голосам на первом этаже: там громко разговаривали Сарра Львовна и вернувшаяся откуда-то Лиза, – это меня не касается».
Потянув еще некоторое время и дождавшись, когда Лизины каблучки простучат наверх, и она пройдет в свою комнату, он продиктовал Анне задание и быстро спустился вниз.
В эти дни ему все-таки пришлось ночевать у Ковчана. Дима просил его по горячим следам писать то листовки, то статьи в местные газеты. Николай писал их быстро, за ними кто-то приходил, где-то их печатали, днем он видел их расклеенными на домах.
В тот же день, когда солдаты и казаки жестоко расправились с молодежью на Кудашевке, настоящая война развернулась в рабочем поселке Чечелевка. До прихода солдат рабочие успели возвести на подходах к поселку шесть баррикад. Самым главным из них стало сооружение на перекрестке Орловской улицы и 1-й Чечелевки, которое рабочие ласково назвали «баррикадой-матерью». На самом верху ее гордо развивалось Красное знамя.
Днем со стороны кладбища к этой баррикаде подошла рота Бердянского полка. Увидев заграждение, офицер приказал солдатам подойти к нему впритык и открыть огонь по прятавшимся в траншеях людям. Рабочие из своих укрытий кидали в них бомбы. Несколько человек засели в доме напротив, обстреливая солдат из окон.
Рота отступила и направилась к соседней улице, но там наткнулась на другие заграждения. Не смогли переломить ситуацию и подошедшие роты Феодосийского и Симферопольского полков. Рабочие мужественно сражались с солдатами, не пропуская войска в поселок.

Глава 2

Помня о втором задании Ковчана: еще раз переговорить с делегатами, выбранными в Совет рабочих депутатов, Николай с трудом пробрался в Чечелевку, окруженную войсками. Он знал этот рабочий поселок, как свои пять пальцев, так как второй год вел в цехах Брянского завода рабочий кружок и бывал у многих своих слушателей дома.
Это был самый большой рабочий поселок на окраине Екатеринослава. Восемнадцать лет назад Брянское акционерное общество, принадлежавшее бельгийцам, построило здесь первую домну. В последующие годы оно ввело в строй еще четыре печи, сделавшие Александровский завод крупнейшим производителем стали. Название «Александровский» не прижилось, с самого начала рабочие называли завод Брянским или просто Брянкой. Со своими печами и колоссальными трубами, окрашенными в черный цвет, он напоминал огромный башенный броненосец, заблудившийся в степи и нарушивший ее первозданную красоту. С наступлением темноты все небо над ним становилось багровым от яркого пламени доменных печей.
Хозяевами завода были иностранцы, и почти все руководящие и технические должности там также занимали иностранцы, имевшие высокие зарплаты, массу льгот и неограниченную власть над людьми. И жили они, как господа, в городских квартирах или в уютных домиках отдельного поселка, отгороженного от завода высоким забором. Оттуда на территорию завода выходила своя проходная. Острые языки назвали этот поселок «Колонией», а проходную – «директорской калиткой».
Николаю завод особенно близок был тем, что после окончания училища он намеревался тут работать инженером по электротехнической части оборудования – такая у него была будущая специальность.
… Шел третий день забастовки. В здании завода стояла непривычная тишина. В столовой железопрокатного цеха Николая уже ждал вальцовщик Степан Кузьмич Нестеренко – Кузьмич, староста его рабочего кружка, заранее предупрежденный Ковчаном о собрании. Нестеренко сказал, что всех делегатов собрать не удалось: кто отдыхает после ночного дежурства, кто патрулирует улицы или охраняет проходные завода, чтобы начальство не провело штрейкбрехеров, но человек тридцать придут. «И то польза, – считал Кузьмич, – лишняя беседа с интеллигентом (так называли лекторов из города) не помешает».
Люди приходили уставшие, молча присаживались на стулья, слушали разговор Нестеренко с Николаем.
– Дела неважные, – говорил Кузьмич глухим голосом. – Администрация не идет на уступки рабочим и отвергла все наши требования. «Нравится вам бастовать – бастуйте», – сказал директор стачкому и укатил в Крым. Забастовка кончится, еще круче закрутит гайки, с нас потом и вычтет все убытки.
– Ты не прав, Кузьмич, – возразил ему Николай. – Своими баррикадами вы доказали, что не собираетесь сдаваться и будете стоять до конца. На море ему сейчас далеко не до отдыха.
– Нам обязательно надо вооружаться, – заметил Аким Петренко, – у солдат винтовки и полный боевой комплект, у нас – самодельные бомбы и фугасы. Винтовок – раз-два и обчелся.
– Для оружия нужны деньги, а где их взять? – посетовал сидевший поодаль от всех Алексей Криворучко, высокий худой рабочий с лицом, испещренным оспой.
– Самим собрать, – сказал Николай.
– С нас и так собирают, то туда, то сюда. На всех митингах просят давать деньги на оружие и динамит, а пойди, проверь, куда потом эти деньги деваются. Что-то я не слышал, чтобы рабочим раздавали оружие.
– Ловкачей много, – вступил в разговор парень с огненно-рыжей шевелюрой, которого раньше Николай в кружке, да и цехе не видел. Говоря, он широко открывал рот, показывая желтые от курения зубы. – Надо действовать по-другому: грабить буржуев, силой отнимать у них деньги, которые они на нас наживают.
– Я бы еще припугнул мастеров, – поддержал его тоже незнакомый Николаю рабочий, – лопочут на своем языке, не поймешь, чего хотят. Только и знают, что выставлять штрафы. Гнать их отсюда надо, а не хотят уезжать, так всех чик-чирик, – и для наглядности он провел рукой под горлом.
– Индивидуальный террор ничего не даст, – возразил ему Николай. – Только массовое сопротивление, вы это сами сейчас доказали. Даже гимназисты это поняли, когда начали строить на Кудашевке баррикаду.
– За гимназистов они еще ответят, – заявил рыжий, призывавший к грабежу, явно анархист.
– Мы свои требования будем отстаивать до конца, – твердо сказал Аким Петренко, – если, конечно, Нейдгарт не вызовет откуда-нибудь новое подкрепление. Тогда нам каюк…
– Не вызовет, – успокоил его Николай, – в Одессе тоже все предприятия бастуют, в Севастополе поднялись военные моряки. И так по всему югу. Насчет вооружения вы правильно ставите вопрос. Одна лаборатория по изготовлению бомб уже есть, комитет решил организовать еще несколько таких мастерских, создать рабочие боевые дружины, склады оружия и многое другое.
– Тогда скажи мне, мил-человек, – придвинулся к Николаю Алексей Криворучко, – зачем нам нужен Совет рабочих депутатов, если у нас есть комитет, и он всем руководит. Ведь это он надоумил нас построить баррикады, сражаться с войсками, и ты вот тоже пришел сюда от Григория Ивановича Петровского.
– Это так. Но Совет будет заниматься более широким кругом вопросов. И потом в него войдут не только большевики, но и меньшевики, эсеры, бундовцы…
– С этими «друзьями» нам делать нечего.
– Очень важно, кто войдет в исполнительный комитет Совета. А это уже будет зависеть от собрания. От вашего завода больше всего депутатов, так что за вами – основная сила. Надеемся, что в него попадут только большевики, а Петровский станет его председателем.
– Николай, ты вот летом агитировал нас избрать уполномоченных для переговоров с администрацией. С тех пор прошло много времени, а уполномоченные себя ни в чем не проявили.
– Ну, скажем, не везде. На машиностроительном заводе, например, удалось кое-что добиться…
– Еще бы не добиться, когда там грохнули директора. Надо и нашего грохнуть, тогда он заговорит по-другому, – сказал рыжий, скаля свои кривые зубы.
– Как же он заговорит, если ты его грохнешь, – поддел говорившего Кузьмич, и все дружно рассмеялись.
– Советы рабочих депутатов уже действуют в нескольких городах России, – сказал Николай. – Это сила, с которой губернаторы, городские думы и хозяева предприятий вынуждены считаться. На наш Совет мы тоже возлагаем большие надежды, вы должны верить в него. Восьмичасовой рабочий день точно всем будет обеспечен.
– Да не сомневайся ты, Николай Ильич, – сказал Аким, – наши все придут на собрание. Мы слышали, что на других заводах начали переизбирать делегатов, у нас тут тоже кое-кто мутил воду, да им быстро дали от ворот поворот. Так и передай комитету – брянщики не подведут.
После собрания Степан Кузьмич повел Николая к себе. Маленькая, чисто выбеленная хатка уютно пряталась среди яблоневых и вишневых деревьев. Под окнами и вдоль дорожки от калитки к дому стояли поникшие золотые шары и бордовые георгины, кое-где виднелась кустовая хризантема: белая и желтая, уже почерневшая по краям от ночных туманов и холодов. Из-за забора с той стороны улицы свешивались ветви боярышника и калины с тяжелыми, сочными ягодами.
Кузьмич здесь жил давно, еще до строительства Брянского завода, и один из немногих имел свой собственный дом и сад.
– А где хозяйка? – спросил Николай, проходя в чисто прибранную горницу.
– Не поверишь: сидит целый день на «передовой» с ружьем. Она же у меня сибирячка, из семьи охотников. Вспомнила молодость. И Дарья там же. Девке уже 18 лет, такая же шустрая, как мать. Помнишь, она в Сергея твоего была влюблена, до сих пор по нему сохнет.
– Он ей пишет?
– Шлет какие-то записки. Сколько ж ему еще бегать? Девке замуж пора, двое наших заводских просили ее руки, она слышать ни о ком не хочет. Беда, просто беда!
– Суда еще не было, за бегство и ранение жандармов прибавят ему лет пять.
– Тогда Дарья совсем с ума сойдет.
– Я напишу ему, чтоб оставил ее в покое, а то своими записками травит ей душу.
– Здесь уж ничем не поможешь, если промеж них любовь.
За разговорами Кузьмич накрыл стол: положил соленые огурцы, кислую капусту, вытащил из печки теплую картошку в мундире, нарезал сало, сыр, копченую колбасу, как-никак трое в семье работали, не бедствовали.
– Пойду, схожу на огород, принесу зелени, – озорно подмигнул он гостю.
Николаю же вдруг страшно захотелось спать: глаза слипались, голова клонилась вниз, и, как только Кузьмич ушел, положил голову на стол и тут же отключился.
Разбудил его стук на крыльце – это Нестеренко, вернувшись с огорода, сбивал налипшую на сапоги грязь. Вошел, улыбаясь; зелень у него торчала под мышкой, а в руках еле удерживал здоровую бутыль красного вина.
– Прячу в саду от хозяйки, – сказал он, поймав удивленный взгляд Николая. – Сердце малость пошаливает. Мария прячет бутыли от меня, а я – от нее. Только без этого дела нельзя. Сейчас мы с тобой выпьем по маленькой.
Вино было крепкое, тягучее, такое мать Николая делала в Ромнах по осени из сухофруктов. Голова от него остается чистой, а ноги наливаются чугуном, не оторвешь от пола. Вот и сейчас он попробовал пошевелить ступнями, куда там – намертво прилипли к чисто выскобленному хозяйкой полу. Кузьмич смачно жевал сало, хрустел соленым огурцом. По комнате поплыл острый запах гвоздики и лаврового листа.
– Ешь, не стесняйся, – сказал он, увидев, что Николай сидит перед пустой тарелкой. – Расстроили тебя наши товарищи, да ты не бери себе в голову: народ верит большевикам.
– Этот, что говорил о терроре, тоже делегат?
– Да нет. Случайно попал. Ты уж извиняй, что так получилось, но на собрание придут все сто человек, даже не сомневайся. А этот рыжий наслушался, наверное, анархистов. Ходят тут их агитаторы, мутят воду. Раньше их мало кто слушал, а сейчас смотрю, научились говорить и все твердят: «Берите оружие, стреляйте в начальство». Забили головы своим террором. Это еще что. На днях слышал, как они подбивали рабочих спалить «Колонию», и спалят. Один рассказывал о каких-то коммунах. Идите, говорит, к нам, мы уничтожим буржуазию, построим бесклассовое общество. Там не будет ни бедных, ни богатых, и получать все будут, сколько хочешь. Думаю, что немало людей к себе перетащил. Я тебе, Николай, вот что еще хотел сказать. У меня сосед – машинист. Вчера вернулся из поездки, говорит, кое-где начались погромы. И что самое непонятное: зачинщиками являются сами рабочие. Рассказывает такое, что волосы дыбом встают. Позвать его?
– Позови.
Пришел маленький, какой-то весь нескладный, щуплый мужичок с взъерошенными волосами, видимо, оторвали его от сладких снов. Поверх розовой косоворотки на нем был черный жилет на сатиновой подкладке и куцый клетчатый пиджачок.
Кузьмич налил гостю стакан. Тот долго, основательно жевал сало с хлебом, внимательно разглядывая Николая. Потом взял свой стакан, постучал им о стаканы соседей, выпил залпом и громко крякнул.
– Налей еще, – сказал он Кузьмичу, снова залпом выпил, также крякнув, отставил стакан в сторону. Вытер рукой рот, пригладил волосы и снова изучающе посмотрел на Николая.
– Да говори ты, Федор, не томи, – не выдержал Степан Кузьмич, – свой это человек, свой.
– Ну, вот, как я тебе уже рассказывал, Кузьмич, – начал Федор свой рассказ, – едем мы вчера с напарником в Юзовку. Останавливаемся в Илларионове, там, как всегда, вошло много народу: шахтеры, рабочие, конторщики. Дальше мы обычно по расписанию проскакиваем несколько остановок. Здесь же, не успели отъехать от станции, как врываются к нам в машинное отделение двое, приставляют к спине револьверы и требуют остановиться в Чаплино. Я торможу. Снова суют в спину свои револьверы: «Давай длинные гудки!» Куда деваться под оружием? Даем гудки. Видим: сбегается много людей, орут, хохочут, лезут, как очумелые, в вагоны. Подъехали к Межевой – то же самое: останавливаемся, даем гудки и ждем, пока народ залезет в вагоны. Опять шахтеры, рабочие и всякая шпана. Слетаются, как саранча. Помощник мне шепчет: «Евреев едут бить». У меня так все внутри и похолодело.
– Шахтеры, говорите, и рабочие…
– Они, они. Мы часа три еще в Юзовке стояли. Что там творилось? Жгли дома, дым заволок весь город. Пассажиры сказывали, евреев живьем бросали в доменные печи. К отходу поезда подкатила огромная толпа: орут, гогочут. Оглянулся по сторонам – ни одного городового. Двое бандитов влезли в машинное отделение и размахивают наганами. Проехали две остановки, тычут дулом в спину: «Останавливай!» И всей пьяной оравой ринулись в село громить евреев.
– К нам они не посмеют сунуться, – сжал кулаки Кузьмич, – мы им такое тут покажем.
– Дай Бог пронесет. Так я пойду, мне ночью опять в рейс.
– Спасибо вам за рассказ, Федор, – Николай крепко пожал машинисту руку.
– Погромов следовало ожидать, – сказал он, когда машинист ушел, – но вы-то, Степан Кузьмич, не сможете помочь городу.
– Это еще почему? Мы вышлем на помощь свои дружины.
– Вас не пропустят солдаты. Вы их не пускаете, а они – вас. Только если вступить с ними в бой? Так у вас для этого нет ни сил, ни оружия, а зря проливать кровь ни к чему.
– Да-а-а, – растерянно протянул тот, – дела.
– Мне пора, – заторопился Николай. – Надо еще выбраться через ваши и полицейские заграждения.
– Возьми-ка с собой эту бутыль вина и сало. Городовые их у тебя отберут и отпустят с богом. Наши дружинники тебя тоже могут остановить. Так что я тебя провожу до поста.
Поселок казался вымершим. Миновали две улицы. На углу из темноты выступили трое с винтовками, подошли к ним, чиркнули спичками.
– Да свои мы, свои, не видите, что ли? – недовольно сказал Нестеренко. – Товарищ приезжал из города, теперь ему надо обратно.
Рабочие хмуро смотрели на Николая. Усталые, изможденные лица, под глазами – черные тени. Один приказал ему следовать за собой. Николай распрощался со Степаном Кузьмичом, взял у него мешок с гостинцами и пошел за провожатым. Около самого заграждения сидела группа людей. Все спали: кто, свесив голову на грудь, кто, прислонившись к плечу соседа, а кто и растянувшись на голой земле.
Отодвинув доску с краю баррикады, дружинник шепнул Николаю: «Пролазь!» Николай с трудом протиснул свое тело в узкое отверстие, и тут же с той стороны к нему бросились городовые.
– Стой, ты куда?
– Домой, застрял тут у родных. Дома жена, дети.
– В мешке что?
– Да вот несу кое-что в подарок.
– Развяжи-ка, посмотрим.
Николай нарочно медленно развязывал узел, чуть-чуть затянутый Кузьмичом, испытывал терпение городовых. Один из них оттолкнул его, сам развязал веревку, вытащил бутыль и обрадовано перемигнулся с товарищем: «Мешок мы у тебя реквизируем, и иди отсюда, чтобы мы тебя больше не видели». Избавившись от тяжелой поклажи, Николай с облегчением вздохнул и направился к трамвайной остановке.

***
Первое заседание Совета рабочих депутатов, как и намечалось, прошло 17 октября. К разочарованию брянщиков председателем Исполнительного комитета был избран меньшевик Иосиф Борисович Басовский (человек неместный, направленный сюда партией для работы), а Петровский – только секретарем. Из семи человек в комитете меньшевиков оказалось на одного человека больше. В целом же основное ядро Совета составили рабочие-металлисты, члены депутатского собрания Брянского завода.
Это важное событие день в день совпало с другим знаменательным событием. Напуганный размахом революционного движения, Николай II пошел на уступки и издал Манифест, даровавший народу «незыблемые основы гражданской свободы», неприкосновенность личности, свободу совести, слова, собраний и союзов. Обещано также привлечь к выборам в Государственную думу те слои населения, которые были лишены избирательных прав (главным образом рабочие, городская интеллигенция). Сама дума признавалась законодательным органом, без его одобрения ни один закон не мог войти в силу.
Екатеринослав снова забурлил. С утра до ночи на всех площадях и улицах собирались толпы людей, выступали ораторы и просто прохожие. Студенты и молоденькие гимназистки ходили по аллеям бульвара, собирая пожертвования «в пользу раненых», «на оружие и бомбы», «на гроб Николаю II».
Блюстители порядка издалека наблюдали за всем происходящим, и, если молодежь уж совсем бурно начинала себя вести, подходил урядник и, приподняв фуражку, заискивающе просил: «Га-с-па-да, прошу соблюдать пор-р-ядок!»
Днем мимо Городского сада в коляске проезжал полицмейстер Машевский. К нему подскочили несколько гимназистов, остановили лошадей и настойчиво потребовали пожертвовать «на бомбы, оружие и гроб Николашке». Побагровев от такой наглости, полицмейстер приказал стоявшим недалеко жандармам арестовать всю группу молодежи, публично оскорбляющую государя. Высокий курчавый парень в шинели Классической гимназии вытащил из кармана газету с крупным заголовком «Царь даровал нам свободу слова» и сунул ее под нос полицмейстеру. Тот поднял кулак, но вовремя спохватился и хлопнул по спине кучера: «Пошел!» «Нет, господин полицмейстер, – парень ухватился за коляску, со всей силой удерживая ее, – пожалуйте на пожертвование», – и подставил ему свою фуражку.
Посмотрев на жандармов, застывших с каменными лицами, Машевский решил, что не стоит связываться с бунтовщиками, вытащил из кошелька пять рублей и, опустив их в фуражку гимназиста, громко произнес: «Жертвую только на семьи пострадавших рабочих».
К вечеру история с полицмейстером облетела весь город, обрастая все новыми подробностями. В конце концов, выходило, что полицмейстер сам вылез из коляски, поинтересовался у молодых людей, на что они собирают деньги, и, услышав ответ: «На гроб Николаю II», похвалил их за такое благое дело и отдал все содержимое своего кошелька.
Общий дух свободы, царивший в городе, подтолкнул городовых тоже провести демонстрацию со своими требованиями. Как законопослушные граждане, они обратились за разрешением к губернатору. Тот, скрепя сердце, дал согласие. Смотреть на шествие городовых по Екатерининскому проспекту сбежалось полно народу. В руках они несли лозунги: «Повысить зарплату» и «Увеличить пособия инвалидам и семьям полицейских, погибших при исполнении обязанностей». «А ведь тоже люди», – вздыхали сердобольные торговки пирожками, провожая глазами тех, кто обычно гонял их и вымогал деньги.
Пока городовые шагали по проспекту, и народ упивался этим небывалым зрелищем, во многих районах города начались погромы. Разыгрывались они везде по одному и тому же сценарию: с гиком и свистом по улице пробегал отряд казаков, стреляя в воздух и усиленно разгоняя прохожих нагайками. Улица на миг пустела, вскоре на ней появлялась банда хулиганов с железными прутами и кольями в руках. С воинственным кличем: «Бей жидов! Спасай Россию!» они врывались в еврейские дома и магазины. За считанные минуты магазины и квартиры были разгромлены, люди убиты, мостовые залиты кровью.
Иногда начало сценария менялось. На улицах появлялась колонна демонстрантов с иконами и хоругвями. Впереди и по бокам ее шли женщины и дети. Тонкие голоса выводили молитвы. Неожиданно раздавался резкий свист. Пение прекращалось. Женщины и дети мгновенно исчезали. Откуда-то появлялись здоровые мужики и начинали свое черное дело.
Ночью огромная толпа молодчиков окружила дом Шнейдера на углу Скаковой и Херсонской улиц, там якобы прятались евреи, но войти туда громилам не удавалось – со второго этажа стреляли из ружей и винтовок проживающие в этом доме социал-демократы. Бандиты подожгли дом. Задыхаясь от дыма, люди с криком выбегали на улицу, некоторые прыгали из окон, тут же попадая под обстрел из винтовок. Двор и мостовая были залиты кровью.
На Троицкой улице несколько еврейских семей спрятались в доме протоиерея Свято-Троицкой церкви Василия Георгиевича Разумова. Священник вышел на крыльцо с иконой в руках, повернулся к толпе и всю ночь усиленно молился, призывая бандитов прекратить разбой.
В другой части города пожилой настоятель Успенского собора отец Артемий в сопровождении дьякона и нескольких отважных прихожан совершал крестный ход по ближайшим улицам, умоляя хулиганов прекратить погром, несколько раз становился на колени. К нему подошел один из погромщиков и с угрозой спросил:
– И ты, поп, за жидов?
– Что вы за нелюди, – возмущенно закричал священник, – побойтесь Бога, это вам даром не пройдет.
Увидев, что его слова не возымели действия, старый священник заплакал.
Полицейских и солдат нигде не было видно, зато в центре города, там, где проживала екатеринославская знать, разъезжали кавалеристы Феодосийского полка.
К вечеру этого же дня местное отделение Социалистической еврейской рабочей партии организовало несколько отрядов самообороны с центральным штабом на Садовой улице. В штаб поступали по телефону сигналы о погромах, и он координировал все действия между отрядами, в которые входили представители различных партий и беспартийные, евреи и не евреи. Им удалось остановить несколько погромов.
Однако чаще бойцам приходилось сталкиваться не столько с громилами, сколько с городовыми и казаками. Один из отрядов был обстрелян солдатами, и люди, вооруженные только револьверами, вынуждены были под напором ружейного огня отступить с большими потерями.
Окончательно силы самообороны подорвал губернатор Нейдгард. Он приказал отключить телефоны в штабе и тех квартирах, откуда велись переговоры. Одновременно власти потребовали полного разоружения всех членов самообороны, угрожая в противном случае продолжением погромов. В заводских районах дежурили боевые рабочие дружины, и дальше Озерного базара черносотенцы не решались идти даже под охраной казаков.
Спокойней всего было в Чечелевке: поселок отгородился от центра двойным кольцом дружинников и не пропустил ни одного хулигана. Но и оттуда правительственные войска не пропускали рабочие дружины, готовые принять участие в разгроме бандитских толп.
Из Белостока приехал Мишель Штейнер, привез с собой оружие, зная, что у анархистской группы ничего нет. Взяв у Иннокентия адреса ребят, которые месяц назад горели желанием пострелять, сам обошел их и сформировал отряд из 20 человек. В него вошли два брата Иннокентия: Слава и Вадик. Сам Иннокентий и некоторые другие члены группы в эти дни активно работали среди бастовавших рабочих Чечелевки, Каменки и Амура. Это они выступали на Брянке и «мутили воду», как выразился вальцовщик Нестеренко в разговоре с Николаем Даниленко.
Как летучий голландец, отряд возникал то в одном месте города, то в другом. Часто Мишель и его ребята ночевали в разрушенных домах, где вместе с ними ютились оставшиеся без крова люди. По ночам он не спал, смотрел воспаленными от усталости глазами в пустое пространство. Сердце его мучила злоба оттого, что страдают невинные люди, и что здесь, в Екатеринославе, как и в Белостоке, полиция и войска помогают погромщикам; бойцы отряда часто вынуждены отбиваться не от них, а от городовых и казаков.

Глава 3

В субботу во второй половине дня Николай отправился в Городской сад, где социалисты решили провести митинг и потребовать от властей города остановить позорное кровопролитие. На улицах валялось множество прокламаций, призывавших население и солдат расправляться с жидами. Ходили слухи, что эти прокламации печатали не где-нибудь, а в самом Департаменте полиции, и что погромы спровоцировали сами власти, чтобы прекратить митинги и забастовки, наказать евреев, бывших, по их мнению, главными зачинщиками всех волнений. «Пусть искупят своей кровью убийство Христа, – призывали неведомые «писаки». – Айда, братцы! Пошли в Крестный ход, а там… покажем им…».
К сожалению, он не нашел ни одной листовки комитета, а они были, он сам писал к одной из них текст и видел ее уже отпечатанной. Или их не успели распространить, или солдаты их собрали и уничтожили, оставив одни черносотенные.
Когда Николай пришел на площадь, митинг был в разгаре. Выступал оратор от анархистов. Он подошел поближе, чтобы его рассмотреть, как стоявшие в первых рядах гимназисты стали свистеть и стаскивать его с трибуны. Николай не собирался сегодня выступать, но его заметил ведущий митинга, студент третьего курса из его училища Витя Сорокин, и усиленно замахал ему рукой. Он с трудом пробрался к трибуне.
– Ответь анархисту, – умоляюще попросил Витя.
– Я не слышал, о чем он говорил.
– Критиковал Манифест и ругал большевиков.
Это была обычная тактика анархистов – ругать большевиков и обвинять их в готовящемся захвате государственной власти. Николай уже не раз выступал по этому вопросу в газетах, изучив для этого труды Бакунина, Кропоткина и их сподвижников. Бакунин ко всему прочему был еще ярый антисемит, ненавидел евреев, особенно Карла Маркса, поливая его и «весь еврейский Интернационал» грязью. «Не у этого ли великого бунтовщика черпали свою злость авторы черносотенных прокламаций?» – мелькнула неожиданная мысль. Не успел он подняться на трибуну и начать свою речь, как на площади появились драгуны. Сорокин дернул его за рукав шинели: «Уходим!»
Николай спрыгнул с трибуны, пробежал несколько шагов и лицом к лицу столкнулся с Лизой Фальк.
– Немедленно отсюда уходите, – прокричал он с негодованием. – Здесь опасно!
Лиза же быстро сообразила, что, наконец, подвернулся случай, которого она так долго ждала: остаться с учителем наедине. Она вцепилась в его шинель и испуганно пробормотала: «Николай Ильич, я боюсь. Проводите меня домой».
Драгуны начали стрелять, он схватил ее за руку и потащил через кричавшую толпу в сторону Садовой улицы, где можно было скрыться в многочисленных проулках и садах. У нее были высокие каблуки, она почти повисла на его плече. «Вот женщины, – возмущался он про себя, – ходят на митинги, как на свидание».
Около высокого деревянного забора Николай увидел сдвинутую в сторону доску. За забором был сад. Они быстро пролезли туда и сели на скамейку, оглядываясь по сторонам. Далеко за деревьями виднелось белое здание особняка, откуда доносились голоса и детский смех.
– Лиза, – сказал Николай, – зачем вы вышли из дома, в городе идут погромы, это безрассудство.
– У вас лицо в пыли, – сказала она, улыбаясь, как будто не слышала его упрека, вытащила из сумочки надушенный платок и стала вытирать ему лоб и щеки.
Он был на нее так сердит, что оттолкнул ее руку и вытащил свой платок, удивившись, что он совершенно чистый.
– Я была не одна, – сказала Лиза, обжигая его жаром своих глаз, – со своим братом Иннокентием и его друзьями. Иннокентий тоже выступал. Я их потеряла, когда увидела на трибуне вас. Вы так яростно набросились на анархистов. За что вы их так ненавидите, ведь они тоже борются за свержение самодержавия?
– Их методы борьбы вредят рабочему движению.
– Вы, социалисты, рветесь к власти, вам хочется господствовать над рабочими.
– Милая девушка, анархисты забили вам голову своими глупостями. Держитесь от них подальше, пожалуйста, не ходите на митинги, я вас очень прошу.
Николай искоса посмотрел на нее. Она вся кипела от возмущения: то ли от того, что он неодобрительно отозвался об анархистах, то ли от его наставлений. Он встал:
– Идемте, я провожу вас домой.
Тем же путем они выбрались из сада и пошли по Садовой улице к проспекту. Все еще сердясь на него, Лиза быстро шла впереди, как будто у нее не было высоких каблуков. Николай догнал ее, взял под руку и, когда она попыталась вырваться, совсем забыв в своей обиде, что еще недавно только об этом и мечтала, удержал ее руку, положил в свою ладонь и крепко сжал. Сердце ее бешено забилось, а он, как ни в чем не бывало, завел разговор о музыке и композиторе Скрябине, которого она не любила.
– Я слышала, – сказала она, сдерживая волнение в голосе, – что недавно в Зимнем театре наш симфонический оркестр представил его вторую симфонию, люди сразу стали уходить.
– Я там тоже был. Уходили, но не все. Зато те, кто остался, в конце встали и долго аплодировали. Музыка очень необычная: бурная, стремительная, какой-то величественный горный обвал.
– А мне его произведения кажутся сумбурными. Я предпочитаю Рахманинова и Бетховена. Скрябина трудно играть, нужна большая техническая подготовка, а у меня и так пальцы болят.
– Я об этом не знал, – сказал Николай и выпустил ее пальцы. Тогда Лиза сама взяла его руку, а он еще крепче прижал к себе ее локоть.
– Вы любите музыку? – спросила Лиза, чувствуя, что от этого разговора и игры рук между ними установилась близость. Ей стало легко, как бывает, когда добиваешься своего и уже неважно, что будет дальше, главная цель достигнута.
– Люблю, но, наверное, мало в ней понимаю.
– Скрябин вам понравился, а ведь он хотел выразить в своей симфонии именно то, что вы в ней почувствовали. Музыка сама все подсказала.
Незаметно за разговорами они подошли к дому Фальков. Лиза не знала, как теперь себя вести с учителем. Сделав вид, что все еще сердится на него, она хмуро смотрела в сторону. Улыбаясь, Николай резко притянул ее к себе, так что их лица оказались совсем рядом, и ласково сказал:
– Не сердитесь на меня. Я не хочу, чтобы с вами что-нибудь случилось.
Ее лицо просияло, руки непроизвольно потянулись к его шее, она обняла его, прижалась щекой к его щеке. Он взял в руки ее лицо: совсем юное, с розовой, нежной кожей на щеках, чудными, бархатными глазами, пухлыми алыми губами, все до боли родное и желанное. И, как мечтал в ту ночь, когда возвращался от Димы Ковчана и шептал про себя пришедшие на память стихи Блока: «В ночь молчаливую чудесен мне предстоит твой светлый лик», осторожно прикоснулся губами к ее глазам, сначала к одному, потом к другому, нашел губы: они были горячие, податливые, неумело отвечали ему тем же. Он стал неистово целовать их. Лиза почувствовала, как у нее внутри все оборвалось и подкосились ноги.
В окне прихожей мелькнуло лицо Зинаиды. Николай увидел ее и быстро опустил руки. Лиза тоже увидела ее, чуть не расплакавшись от обиды, – Зинаида все испортила.
– Лиза, – сказал Николай, стараясь на нее не смотреть: ему вдруг стало неловко, что он поддался необузданному порыву, – помните, что я вам говорил. – Он сжал ее локоть, подождал, пока она поднимется по ступенькам и дернет за шнурок звонка, и, не оглядываясь, быстро зашагал в сторону проспекта.
На звонок вышла Зинаида, презрительно фыркнула, всем своим видом выразив недовольство тем, что Лиза, приличная дочь приличных родителей, целовалась с учителем, и, ничего не сказав, удалилась в столовую. «Ну, и пусть, – улыбнулась про себя Лиза, – очень нужно мне ваше недовольство». Сегодня в ее жизни произошло самое важное событие: она знает, что нравится Николаю, женское сердце не обманешь, ее губы до сих пор горят от его поцелуев. Она даже не стала умываться, чтобы подольше сохранить следы от его прикосновений.

***
Выйдя на Екатерининский проспект, Николай не стал ждать трамвая и пошел домой пешком. Опьяненный встречей с Лизой и всем, что с ними произошло, он шел, ничего вокруг не замечая. Вдруг откуда-то сильно потянуло гарью. Впереди, там, где находился Троицкий базар, взметнулся вверх огромный огненный столб. Пламя быстро разрасталось и вскоре охватило полнеба. Казалось, что за домами горит весь город.
Навстречу ему, неистово крестясь, бежали люди. Николай ускорил шаг. Недалеко от базарной площади раздались ружейные выстрелы, крики и женский плач. Прямо на него из-за угла выскочила группа евреев, преследуемых конными казаками.
Николай не успел посторониться, как на его плечо со всей силой обрушился удар оголенной шашки. Он думал, что его сейчас убьют и затопчут лошадьми, но казаки, ослепленные злостью, продолжали преследовать свои жертвы. Николай спрятался в ближайшей подворотне, потрогал под рубашкой плечо, пальцы стали липками от крови.
С соседней улицы раздались дикие вопли несчастных, настигнутых казаками. Минут через десять все стихло. Громко и весело переговариваясь, казаки проехали обратно мимо подворотни.
– А этот куда делся? – спохватился один из них.
– Который?
– Тот, что попался нам навстречу.
– Удрал, наверное, со страху.
Громко рассмеявшись, они поехали дальше.
Николай кипел от возмущения. Выйдя из подворотни, он направился к базарной площади. Глазам его открылась страшная картина. На земле вперемежку лежали трупы людей, коровьи туши, бочки с разбросанной вокруг селедкой, яблоки, грецкие орехи, семечки. Две белые козочки, привязанные к дереву, отчаянно блеяли и жались к стволу. Николай отвязал их, и они побежали в сторону проспекта, испуганно оглядываясь назад.
В начале рынка горели лабазы. Никто не собирался их тушить, хотя совсем рядом находились деревянные дома, и огонь вот-вот мог перекинуться на них.
Около ворот рынка сгрудилась небольшая кучка людей. Николай подошел к ним. На земле лежали двое убитых гимназистов. Он увидел знакомого рабочего из железнодорожных мастерских Алексея Сапрыкина.
– Алеша, что тут произошло?
– Ребята из отряда самообороны связались с казаками, ну те и порубили этих двоих.
– Ты с ними? – спросил Николай, заметив у него в руках браунинг.
– С ними я теперь, Николай Ильич, с анархистами.
– Гимназистов, зачем надо было втягивать, дети еще?
– Сами захотели. Мишель, наш главный, – Алексей показал в сторону, где на сдвинутых ящиках сидел человек, обхватив руками голову, – их отговаривал, так они уперлись, ни в какую. Как теперь родителям сказать?
Сочувственно похлопав его по плечу, Николай собирался идти дальше, как услышал крики: «Дом горит!» В соседнем с лабазами двухэтажном доме загорелась стена. Огонь быстро расползался по внутренним деревянным перекрытиям. Прямо на глазах пламя начало вырываться изо всех окон.
Николай подошел к Мишелю, тронул его за плечо:
– Пошли кого-нибудь из своих ребят за пожарными и быстро со мной в дом.
Не дожидаясь Мишеля, он бросился к входной двери, но она оказалась закрытой. Он стал рвать ее и выбивать ногами. На помощь прибежало еще несколько человек. Слышно было, как с той стороны тоже дергают и ломают дверь.
Наконец она тяжело рухнула вниз, чудом не прибив стоявших около нее людей. На лестнице скопилась толпа жильцов; некоторые, задохнувшись от дыма, лежали на ступеньках без сознания. Ребята Мишеля поднимали их и выносили на улицу. Какая-то женщина, очнувшись, закричала:
– На втором этаже остались люди.
Сбросив с себя шинель и сюртук, Николай стянул рубашку, обмотал ею лицо, оставив одни глаза, снова натянул сюртук и бросился на второй этаж. К его ужасу все двери там оказались забиты досками. Опять рядом с ним появились ребята Мишеля, все вместе стали отдирать доски и выбивать двери. В одной квартире нашли пять трупов, в другой под кроватью спрятались трое маленьких детей, все были живы, но находились без сознания.
Николай приказал ребятам открывать следующие двери, а сам занялся детьми. Одного перекинул через плечо, двоих подхватил под мышки и стал спускаться вниз, осторожно нащупывая ступени лестницы, уже местами провалившиеся. Вынес детей на улицу, отдал плачущим женщинам и снова бросился к подъезду. Навстречу выскочил Мишель.
– Ты куда? – прокричал он. – Все уже рушится.
– Там еще твои ребята, – сказал Николай, вращая от возбуждения глазами. – А где пожарные?
– Пока нет.
– Давай за мной.
За дымом ничего не было видно. Задыхаясь и выплевывая пепел, скрипевший на зубах, они добрались до второго этажа.
– Сергей, Володя, Гарик, где вы? – звал своих ребят Мишель.
Николай на ощупь продвинулся к одной из дальних квартир. Дверь была распахнута, в прихожей лежали без сознания мужчина, женщина и девушка в гимназическом платье, напомнившая ему о Лизе. У него сжалось сердце. Бросившись в комнату, он схватил с кровати покрывало и позвал Мишеля. Они положили на него всех троих и потащили вниз. Слышно было, как наверху, где они только что были, рушились балки, на лестницу повалил огонь.
Николай почувствовал, что у него сзади загорелась одежда. «Подожди», – попросил он Мишеля. Захватив углы покрывала в одну руку, быстро расстегнул ремень, сбросил брюки и верхнюю одежду, и они пошли дальше. Внизу ребята из отряда самообороны подхватили покрывало с людьми.
Пройдя несколько метров, Николай рухнул на землю, не было сил даже пошевелиться. Кто-то подошел к нему, ткнул ногой в бок, нехорошо выругался. С трудом разомкнув веки, он увидел казака, полоснувшего его час назад шашкой.
– Живой, а я думал, преставился, – криво усмехнулся он, и лицо его перекосилось от злобы, – жаль не пристрелил тебя вместе с жидами. Спасатель нашелся, – и, смачно сплюнув, чуть ли не на ботинки Николая, пошел дальше, поигрывая нагайкой.
На площади началась суета – подъехали две пожарные линейки. Пожарные соскочили на землю. Оранжевые языки пламени плясали на их медных касках и потных лицах.
Николай задыхался от дыма, попавшего в легкие. Попробовал вдохнуть полной грудью, горло как будто закупорило пробкой. Так он и лежал с открытым ртом, жадно ловя воздух, как выброшенная на берег рыба. Кружилась голова, в висках появилась нестерпимая резкая боль. «Не хватало тут отдать концы», – подумал он и, собрав силы, стал усиленно кашлять. Пробка в горле исчезла. Дышать стало легче. Он встал. Ноги были ватные. Еле передвигая ими, он подошел к Мишелю. Тот тоже уже пришел в себя. По лицу его текли слезы.
– Ты что, Мишель?
– Это казаки забили двери досками. Точно, тот гад, что подходил к тебе. Попадись он мне под руку, растерзаю на части.
Он сел, закрыл глаза и обхватил голову руками, как в прошлый раз, когда погибли два его молодых бойца. Николай положил ему на плечо руку, ласково погладил, как маленького ребенка. Открыв глаза, Мишель посмотрел на него с благодарностью и вдруг громко рассмеялся.
– Как же ты пойдешь домой без брюк, и на штанах сзади огромная дыра.
– Пойду в соседний дом, попрошу одолжить до завтра брюки и рубашку.
– Подожди. Я сам схожу, тебе никто не откроет.
– Кстати, надо проверить, не забиты ли двери в других домах.
– Это верно. Пошлю ребят осмотреть все дома на площади.
Через полчаса он вернулся с большими, но узкими брюками и маленькой рубашкой.
– Вот все, что смог найти, твою шинель никто не видел.
– Бог с ней, – Николай с трудом натянул штаны, рубашку просто накинул сверху, завязав на груди рукава.
– Представляешь, во всех соседних домах двери тоже оказались забитыми. Что за звери?
– Значит, готовятся их поджечь. Поставь около каждого дома своих ребят.
– У меня почти никого не осталось: пятерых с сильными ожогами отправил в больницу, тех троих не могут найти, наверное, погибли.
– Пойдем, поищем добровольцев. А где пожарные?
– Уехали, кончилась вода. Сказали, что пришлют новую команду. Да что-то больно долго едут. У тебя на спине пузыри от ожога, ты чувствуешь?
– Чувствую, еще как. И плечо горит от шашки, тот казак еще до встречи с вами ударил по плечу. Эполеты спасли.
Быстро нашли добровольцев, согласившихся дежурить около подъездов. Из всех домов доносились крики. Сливаясь в один, единый стон, они заполнили площадь и улицы, вызывая страх и ужас у тех, кто их слышал. Еще дальше за домами тревожно гудел набат, звонили колокола во всех близлежащих церквях.
Казаки стояли в стороне, выжидая момент, чтобы броситься на толпу погорельцев, которые, как стадо овец, сбились в круг. Николай лихорадочно думал: что делать? Послать гонца к Диме Ковчану или дать знать рабочим дружинам, действовавшим в разных местах города. На это уйдет много времени. И тут его осенило: Володя!
Он подошел к Мишелю и попросил его срочно направить по Володиному адресу кого-нибудь из ребят, чтобы тот приехал на площадь с медперсоналом. Посыльный ушел. Николай не сводил глаз с казаков и, хотя они стояли далеко, и в наступившей темноте не видно было их лиц, ему казалось, что его обидчик сжигает его от ненависти своим взглядом.
Володя появился на площади через час, пока один, со своим медицинским сундучком и повязкой на рукаве, где был изображен Красный крест. Посыльного он отправил на извозчике в больницу. Оттуда должны были подъехать еще врачи и медсестры.
Николай попросил брата осмотреть его спину. Володя остался недоволен ожогами, густо смазал их вонючей мазью. Две небольшие раны болели и жгли на лице. Володя тоже их смазал, пошутив, что теперь у него вид благородного рыцаря, и все Дульсинеи будут у его ног.
– Иди ты к чертям, лучше осмотри мое плечо.
– У тебя там глубокая рана, – озабоченно сказал брат, – надо ее обязательно зашить, поезжай сейчас же в больницу.
– Никуда я не поеду. Сделай все сам.
– Может быть заражение, туда попало много грязи.
– Сказал: никуда не поеду.
– Тогда будешь ходить ко мне каждый день на перевязку и уколы.
– Вот это другое дело.
Увидев, что брат почти голый, Володя отдал ему свой пиджак.
– Володя, – сказал Николай, – иди к толпе и старайся, чтобы твой белый халат видели казаки, они опять что-то затевают.
В самом дальнем конце площади послышались крики. Николай и Володя бросились туда. Николай остановил брата: «Иди к людям, там много пострадавших», – и пошел дальше, вернее поковылял, так как ноги его по-прежнему не слушались. Его опередили Мишель и другие люди.
Очередная трагедия разыгралась у самого крайнего на площади дома. Двое дежуривших здесь добровольцев были убиты ножами в спину. Одно окно на первом этаже оказалось разбито, внутри комнаты полыхало пламя: погромщики забросили туда горящую паклю. Из всех остальных окон люди в ужасе кричали, что у них заколочены двери.
Николай и Мишель вбежали в подъезд. Навстречу им выскочило несколько молодцев: явно, поджигатели. Двое ребят из отряда самообороны выхватили кольты и бросились за ними.
– Уб-б-бейте г-г-гадов, уб-б-бейте, – кричал Мишель им вдогонку.
– Успокойся, Мишель, – Николай погладил его по плечу. – Нас ждут люди.
Двери всех квартир оказались заколочены, хотя дежурные при недавней проверке дома сняли все доски. Поджигатели успели прибить новые и сделали это намертво. «Вот урок на будущее, – подумал Николай, – ставить в квартирах двери, чтобы они открывались в коридор, а не на лестничную площадку».
Помощников на этот раз собралось много. Дружными усилиями содрали в горевшей квартире доски. Добровольцы кинулись на улицу за водой, но появились две пожарные линейки и быстро справились с огнем.
Увидев, что людям не угрожает опасность, Николай пошел к Володе. На площади уже стояли три кареты скорой помощи. Врачи еще из больницы позвонили в полицию и сообщили о погроме на базаре. Казаки исчезли, вместо них по площади группами ходили городовые и солдаты.
Стало светать, когда Володя освободился, и можно было идти домой.
– Пойдем ко мне, – предложил Николай Мишелю.
– Нет, мы останемся тут. Людям будет спокойней, если они будут видеть нас рядом с городовыми. Поставлю на площади дежурных и зайду куда-нибудь поспать. Спасибо за помощь.
– Не за что, – улыбнулся Николай. – Давай хоть познакомимся. Я – Николай, студент горного училища.
– А я – Мишель из Белостока.
– К нам-то как попал?
– Приехал на помощь ребятам.
– Ну, бывай, Мишель из Белостока.
Братья шли по пустынным улицам. Над домами ярко разгорался восход солнца. Все небо с той стороны, где был Днепр, стало алым. Солнечные лучи ударили в стекла окон, в них ярко заполыхал огонь, напоминая только что виденную картину пожара. Сравнение это было настолько сильным, что оба невольно замедлили шаг. Таким же ярким пламенем полыхали еще не до конца облетевшие клены, каштаны, гроздья рябин, бархотки и бегонии на клумбах. Вокруг царила торжественная тишина, нарушаемая лишь звуками их шагов. «Да-а, красота, – протянул далекий от сентиментальности Володя. – Такого я никогда не видел».
Сзади послышался дребезжащий звонок трамвая. Володя махнул рукой, и вагон остановился около них. Николай с трудом взобрался на высокую ступень. Пассажиров не было, трамвай мчался по пустынному городу без остановок. И на всем пути ярко горели на солнце окна домов и витрины магазинов.
– Идем ко мне, еще раз всего тебя осмотрю, – предложил Володя, когда они вышли на своей остановке, и громко зевнул, – поспать не удастся, скоро на работу.
Только дома, лежа на кровати брата, Николай почувствовал, как у него все нестерпимо болит: плечо, спина, грудь.
– Коля, а ты как оказался на пожаре? – спросил Володя.
– Я? – переспросил Николай и стал вспоминать, как он очутился на базаре. Действительно, с той минуты, как они расстались с Лизой, минула целая вечность, и все что там произошло, как будто случилось не с ним, а с кем-то другим.
– Был на митинге, встретил одного товарища, немного прогулялись, а потом пошел домой через базар.
– Понятно, – почему-то многозначительно протянул Володя и пошел в прихожую одеваться.
Оставшись один, Николай закрыл глаза, сон не шел. Перед ним одна за другой вставали картины прошедшего дня: то пожар, то лица убитых гимназистов, то группа евреев, гонимых казаками на заклание. Заставлял себя думать о Лизе, вспоминал ее лицо, целовал его, шептал ласковые слова. Все напрасно, в голове носились одни мрачные мысли.
Нашел в Володиной аптечке успокоительные капли и выпил почти весь пузырек. Мозг, наконец, подчинился ему. Стоило теперь закрыть глаза, как над ним склонилась Лиза, обняла своими нежными руками, прижалась щекой к его щеке, как тогда около ее дома. Все куда-то поплыло, провалилось в темноту, и, уже совсем засыпая, он прошептал в пустоту комнаты: «Лиза, я люблю вас!»

***
В понедельник ему надо было идти на занятия к Анне. Спина и рана на плече ныли, по-прежнему трудно было ходить, как будто к ногам привязали стопудовые гири. Володя объяснял это сильным нервным стрессом. «Посиди хоть неделю дома, – уговаривал он его, – я позвоню с работы Фалькам, предупрежу о твоей болезни». Николай сказал, что не собирается болеть, и в отсутствие брата усиленно занимался гимнастикой.
Еще больше его расстраивали раны на лице. Несмотря на «чудотворные» Володины мази, они не только не собирались затягиваться, но продолжали кровоточить. «Не снимай с них наклейки, – ворчал брат, – так они у тебя никогда не заживут». Николай их, конечно, снял и пошел к Фалькам во всем своем непрезентабельном виде. Дверь открыла Зинаида, и тут же следом за ней из гостиной выскочила Лиза.
– Что с вами? – в тревоге всплеснула руками девушка, увидев раны на его лице. Понятливая Зинаида хмыкнула и скрылась в столовой.
– Ничего страшного, побывал на пожаре.
– У вас дома? – еще больше перепугалась Лиза.
– На Троицком базаре, когда возвращался от вас… в тот день после митинга.
– Так это вы были там с Мишелем Штейнером?
– Да. А вы откуда знаете?
– Мишель рассказал Иннокентию все, что там произошло. Там погибли трое наших ребят и два моих брата.
– Я братьев видел.
Лиза осторожно притронулась пальцами к его ранам, погладила по щеке. Он удержал ее руку, прижал к губам и поцеловал. У нее опять внутри все оборвалось, перехватило дыхание. Щеки ее покраснели.
– Вы, вы… там могли погибнуть, – прошептала она, обдавая его жаром своих чудесных глаз.
– Мог, но, как видите, не погиб, вы – мой ангел-хранитель.
В дверях показалась Зинаида:
– Лиза. Лазарь Соломонович ждет.
– Иду, – недовольно буркнула Лиза и скрылась в гостиной.
Он стал медленно подниматься по лестнице, радуясь, что его никто не видит. Анна сидела в классной комнате с мрачным видом. Увидев раны на лице Николая, она так же, как Лиза, всплеснула руками:
– Что с вами случилось?
– Так, пустяки. А вы, почему такая невеселая?
– Николай Ильич, объясните мне, пожалуйста, почему все так ненавидят евреев. Убили двух наших братьев. Громилы врывались в дома евреев, убивали всех подряд. Также могли и к нам ворваться, убить меня, Лизу, папу с мамой, поджечь наш дом. Зинаида выставила в окнах иконы, а Степан все ночи сидит около подъезда, охраняя нас. Где же справедливость?
– Анна, – пытался успокоить Николай девушку. – Кому-то выгодно разжигать шовинистические настроения, чтобы отвлекать народ от других проблем.
– Но почему страдаем именно мы, евреи, есть другие национальности, их почему-то не трогают. Татары несколько веков угнетали Россию, вот, казалось бы, кого надо возненавидеть в первую очередь, или поляки, которые без конца устраивают восстания против царя. А евреи? Даже, если есть какие-то негативные исторические факты, почему за них должны страдать все последующие поколения… А разные квоты и ограничения? Они тоже касаются только евреев.
– Эти квоты принимают далеко не умные люди. И вообще в России много нелепого, из-за чего страдают и другие национальности… И не только национальности, и рабочие, и крестьяне… Впрочем, это отдельная тема для разговора, а нам с вами пора заниматься.
– Николай Ильич, – не могла успокоиться Анна, – вы замечали когда-нибудь, что почти все наши русские писатели стараются унизить евреев, называют их жидами, создали отвратительный литературный тип, который кочует из одного романа в другой. Я раньше не обращала на это внимания, а теперь нахожу это у всех: у Пушкина, Достоевского, Куприна, Чехова и больше всего у Гоголя. Я так люблю Гоголя, но разве можно спокойно относиться к тому, как он в «Тарасе Бульбе» откровенно приветствует истребление Хмельницким евреев, и у него нет к ним жалости. А какие он дает им характеристики: «жидовское племя», «чертов иуда», «жиденок Янкель». То же самое Достоевский и многие другие писатели. И везде у них эти «проклятые жиды» – ловкие, хитрые, грязные, уродливые, рыжие, тощие, с синими прожилками на щеках, и от них обязательно пахнет чесноком. В «Скрипке Ротшильда» Чехов выводит просто омерзительный образ еврея-скрипача, да и всего жидовского оркестра, в котором состоял «Ротшильд». У нас дедушка тоже был скрипачом, играл на похоронах и свадьбах в Нежине, откуда мама и папа родом. Он не получил высшего образования, но был культурным человеком, хорошо разбирался в музыке и до самой старости сохранил привлекательную внешность. И все его друзья-скрипачи по фотографиям не имеют ничего общего с чеховским героем. Музыканты вообще одухотворенные натуры, это отражается на их лицах. Такое впечатление, что писатели специально вызывают у читателей ненависть к евреям, давая им такие портреты.
– Я с вами согласен. Возможно, такое отношение к евреям, да и к другим национальностям идет от писателей-славянофилов, считавших, что иноверцы угнетают русский народ, подрывают основы христианства.
– Если писатели выступают с такими заявлениями, то кому тогда верить?
Николай понял, что Анна не в состоянии сегодня заниматься, заставил ее под диктовку записать несколько новых теорем по геометрии и предложил самостоятельно их разобрать.

***
Дома у Володи был гость, доктор Караваев. Николай лично его не знал, но много о нем слышал. В отличие от брата доктор активно участвовал в общественной жизни Екатеринослава, был известным в городе лектором. Николай с любопытством рассматривал этого человека, сразу почувствовав к нему симпатию. Тот был высокого роста, статный, весь, как герой из русской народной сказки: с русыми волосами, светлой бородкой, румянцем на щеках, живыми голубыми глазами.
– Коля, познакомься, – сказал Володя. – Мой коллега, Александр Львович Караваев. У него предложение: организовать депутацию в Городскую думу и заставить ее остановить погром. Он хочет, чтобы ты вошел в эту группу.
– Да, да, Николай Ильич. Мне Владимир Ильич рассказывал, как вы тушили пожар на Троицком базаре. Я тоже побывал во многих местах погромов, видел десятки трупов. Люди заживо сгорали в своих квартирах. Это не поддается никакому разуму.
– Александр Львович, должен вам сказать, что власть в эти дни показала себя с самой отвратительной стороны. Одиннадцатого октября по приказу губернатора казаки сначала избили молодежь, собравшуюся на сходку, а час спустя стреляли в нее из боевого оружия. Дума, которая три дня спокойно смотрит на погромы и до сих пор не сделала никакой попытки их прекратить, является прямым пособником этого разгула.
– Так что же прикажете, бездействовать? – возмущенно воскликнул доктор, отчего румянец на его щеках вспыхнул еще ярче.
– На Троицком базаре казаки расстреливали евреев и помогали бандитам поджигать дома, – продолжал Николай. – Ходят слухи, наверняка рожденные не на пустом месте, что в полицейских участках громил перед их вылазками кормили обедами и указывали дома и квартиры для нападений.
– Все это вы и расскажете в Думе.
– Хорошо, но, уверяю вас, эта пустая затея. Между прочим, вы видели листовки, в которых рабочие уже после первых расстрелов на Кудашевской улице и в Чечелевке призвали казнить губернатора и все полицейское начальство, а железнодорожники на своем собрании потребовали провести перевыборы Городской думы?
– Нет, я не в курсе дела. Однако одно другому не мешает. Каждый порядочный человек должен сделать в такой момент все, что он считает нужным.
На следующий день Караваев добился, чтобы депутацию из десяти человек пригласили на очередное заседание Думы.
Николай первый раз был внутри ее красивого трехэтажного здания, построенного в стиле ренессанса с пилястрами на втором и третьем этажах и шестью шатрами на крыше. На лестничной площадке второго этажа их встретил большой портрет Николая II в полный рост со всеми царскими регалиями. Портрет императора находился и в зале заседаний.
Зал был тоже очень красивый: с лепниной, высокими окнами и хрустальными люстрами, ярко горевшими, несмотря на дневное время.
Здесь уже собралось много народу. Депутаты сидели в партере, сзади них и на галерке толпились представители общественных организаций, репортеры местных газет. Среди депутатов Николай заметил миллионера Карпаса, составившего свое состояние на «железной лихорадке» конца ХIХ века. Моисей Юдович владел несколькими горнодобывающими компаниями, имел свои карьеры, рудники, керамический и цементный заводы, занимался строительным подрядом. Ему принадлежала самая фешенебельная гостиница на Екатерининском проспекте «Франция». Однако жил он весьма скромно, имея при гостинице небольшую квартиру.
По закону евреи в Думу не избирались, но могли назначаться губернатором. Карпас всегда жертвовал много крупных средств на развитие города и благотворительные цели и был введен в Думу по распоряжению губернатора еще в 1897 году, оставаясь с тех пор ее бессменным членом.
Были в зале и другие именитые евреи. «Эти-то почему так спокойны и не бьют в колокола, – возмущался Николай, – неужели их не волнует судьба соплеменников?»
Депутацию провели в отведенные для нее места во втором ряду зала. В одной из боковых лож сидели начальник губернского жандармского управления Богданович, полицмейстер Машевский, прокурор Халецкий и судья Белоконь. Двое последних слыли в городе ярыми антисемитами. Недовольно смотря в сторону депутации, они громко перешептывались с Машевским. Тот только что под большим секретом сообщил им, что на Почте задержаны письма Караваева, отправленные им в адрес Николая II и Витте, а также разных редакций газет по поводу погромов по всему югу России. Доктор требует немедленно создать правительственную комиссию, чтобы выявить всех высокопоставленных лиц, способствовавших погромам, и строго их наказать, вплоть до суда.
– А про Екатеринослав там есть что-нибудь? – спросил Белоконь.
– Больше всего, но, как понимаете, дальше почты эти письма не пошли.
– Он на редкость опасный человек, – брызгая слюной и наливаясь багровой краской, зашептал Халецкий, – Иван Петрович, неужели нельзя его арестовать как возмутителя спокойствия и отправить куда-нибудь подальше в Сибирь?
– Нельзя, – отмахнулся Богданович, не разделявший антисемитских взглядов своих соседей. – Он ведет только просветительскую деятельность и пользуется в городе большим авторитетом.
Началось заседание. Первым на трибуну вышел городской голова Александр Яковлевич Толстиков. Он довольно долго говорил о том, какой ущерб причинили городу забастовки и что нужно сделать, чтобы восстановить в Екатеринославе нормальную жизнь. О погроме упомянул вскользь, как о чем-то второстепенном.
Как только он кончил, возмущенный Караваев занял трибуну и набросился на гласных, что они здесь занимаются неизвестно чем, в то время как за стеной Думы идут погромы, льется кровь невинных людей. По его сведениям, уже погибло и ранено сотни человек, разгромлено и сожжено десятки домов и квартир. Хорошо, что на помощь пришли рабочие дружины. Видя бездействие администрации, они взяли на себя охрану населения и полностью оградили от черносотенцев рабочие поселки. Совет рабочих депутатов показал всем, что только он – единственно дееспособная власть в городе.
После этих слов в зале поднялся страшный шум. Председательствующий быстро прервал Караваева, объявив заседание закрытым. Александр Львович не сошел с трибуны и поднял руку, призывая к тишине. Однако шум еще больше усилился из-за грохота опускаемых со злостью сидений кресел. И все-таки Караваев успел бросить обвинение в лица этих людей: «Полиция и войска участвовали в убийствах и пожарах, значит, вы все были их сообщниками!»
– Но это уже выше всякой меры, – забрызгал от возмущения слюной прокурор. – Пора этому деятелю раз и навсегда заткнуть рот.
– Господа, – поморщился Богданович, – попрошу вас выражаться аккуратней, мы с вами не на базаре.
– Он еще пожалеет об этом, – Халецкий со злостью ударил кулаком по своему сиденью, отчего оно жалобно скрипнуло.
Из здания Думы Караваев и Николай вышли вместе. Александр Львович сокрушался, что Николай не смог выступить и рассказать во всех подробностях о поведении казаков на Троицком базаре. Николай его успокаивал: в своем выступлении доктор сумел сказать самое основное. Завтра газеты опубликуют репортаж об этом заседании и его обвинительную речь. Гласные это понимают и примут срочные меры для прекращения погрома, иначе они сами себе подпишут тяжкий приговор.
– Вы так думаете?
– Вчера, как вы помните, я сомневался в целесообразности нашей миссии, а сегодня увидел реакцию этих людей на ваше выступление. Они испугались ваших слов, особенно по поводу Совета депутатов. Он у них, как кость в горле. Подождите, пройдет немного времени, Совет покажет, на что способна рабочая власть.
– Я очень рад, Николай Ильич, что с вами познакомился, – сказал Караваев, крепко пожимая ему на прощанье руку. – Вы мне оказали большую моральную поддержку.
– Я тоже рад, можете ко мне обращаться в любую минуту.
Спустя два часа после этого заседания, на улицы были выведены все имеющиеся в гарнизоне войска. Погром был остановлен.

Глава 4

Все эти забастовочные дни в самом городе и его рабочих поселках, особенно в Чечелевке и на Фабрике, шли похороны убитых и умерших от ран людей. Похороны часто превращались в демонстрации, кончавшиеся расстрелами и новыми многочисленными жертвами. Поэтому, когда 26 октября решено было устроить общие похороны всех погибших во время еврейского погрома, а там было немало украинцев и русских, их организаторы потребовали от губернатора, чтобы во время церемонии не было ни одного казака и солдата. После долгих пререканий с депутацией Нейдгарт согласился, однако слова своего не сдержал.
В назначенный час городская больница и прилегающие к ней улицы были оцеплены войсками. Солдаты молча наблюдали, как на Соборной площади с самого утра собиралась толпа. Вскоре она насчитывала десятки тысяч человек. Видя такое скопление народа, солдаты перегородили все выходы на соседние улицы, а офицер потребовал ограничить процессию «выборными» представителями. Люди стали возмущаться, требуя «подать сюда губернатора». Переговоры продолжались три часа, и все это время солдаты не пропускали к больнице катафалки для перевозки гробов. Наконец Нейдгарт пошел на уступки. Катафалки подъехали к мертвецкой, оттуда вынесли тридцать пять гробов, накрытых марлей, пропитанной кровью.
Огромная толпа русских, евреев, людей других национальностей, издавна проживающих в Екатеринославе, застыла около них в скорбном молчании, потом медленно двинулась в путь. За русскими гробами шло русское духовенство, за еврейскими – раввины. Русские молитвы перемежались с синагогальным пением. Громко гудели колокола Кафедрального собора, им отзывались колокола всех остальных городских церквей. На той стороне Днепра их подхватывали колокола сельских храмов. И дальше печальный звон шел по степи к другим украинским селам и городам.
Страшная это была процессия: в черных платках и черных широкополых шляпах, в пальто и студенческих шинелях с траурными повязками на рукавах. Проходя мимо Городской думы, толпа остановилась. Все молча повернулись в сторону высоких окон: кто-то демонстративно сплюнул в сторону, кто-то грозно потряс кулаком, но впереди были гробы с погибшими, и никто не хотел нарушать их покой грубыми словами и действиями. Толпа поползла дальше мрачной, угрюмой лентой.
Сторонний наблюдатель мог увидеть в ней много именитых людей. Почти в полном составе пришли преподаватели горного училища во главе с членом комитета большевиков, профессором Маковским и депутатом Совета рабочих профессором Терпигоревым. Были здесь также инженер Иван Эзау, писатели Абрам Палей и Марк Хиной, депутаты Городской думы Моисей Карпас и Пинхас Гельман, общественный деятель Барух Спивак. В распахнутом пальто, с непокрытой головой шел доктор Караваев.
Толпу замыкала большая группа гимназистов, в которой выделялся оркестр учеников музыкальной школы со своими инструментами. Время от времени по сигналу Симановича, дожидавшегося, когда впереди духовой оркестр перестанет играть траурный марш, они исполняли отрывки из произведений Верди и Бетховена.
По дороге к процессии присоединились несколько депутатов во главе с Толстиковым и начальник жандармского управления Богданович, хмуро наблюдавший за всем происходящим.
Процессия подошла к русскому кладбищу. Еврейские гробы на время остались у входа за изгородью, а остальные толпа понесла дальше, мимо крестов, памятников и склепов, к общей могиле – глубокой, длинной яме. На секунду наступила тишина: слышно было, как ветер гоняет по дорожкам пожухлую листву, скрипят старые деревья.
И тут людей прорвало: один за другим они стали выходить вперед и говорить резкие, суровые слова в адрес тех, кто устроил кровавое побоище мирных граждан, и тех, кто не смог его сразу остановить. Некоторые ораторы открыто призывали к свержению самодержавия и царя. Над головами взметнулись красные и черные флаги. На одних было написано: «Смерть царским палачам!», «Долой Самодержавие!», на других: «Долой Государство!», «Да здравствует Анархия!»
Жандармы и солдаты заволновались. Богданович резко оборвал оратора, призывавшего отдать под суд губернатора, начальника гарнизона, полицмейстера и его самого, начальника жандармского управления, виновных в расстреле людей и погроме. Оратор возмутился и поднял руку, чтобы позвать на помощь дружинников, но вовремя спохватился и отошел в сторону: Не стоило затевать на кладбище новое кровопролитие.
Под звуки духового оркестра опустили гробы. Вскоре на этом месте вырос огромный холм, покрытый венками и цветами.
Толпа вернулась к воротам и в том же составе двинулась к еврейскому кладбищу, находившемуся далеко в степи. В первых рядах процессии теперь шли раввины и родные погибших. Среди них были Григорий Аронович Фальк и его двоюродные братья Самуил и Давид, отцы погибших гимназистов. Никто, конечно, из родственников не знал, что братья были членами анархистской группы и мужественно сражались в отряде самообороны, защищая своих соплеменников – так решили Иннокентий и Мишель Штейнер. Мальчиков считали невинными жертвами погрома.
В толпе были почти все члены анархистской группы, кроме тех, кто оказался после пожара в больнице, и … Лизы. Несмотря на все ее просьбы, отец приказал дочери сидеть дома и вообще никому не выходить на улицу, пока в городе не нормализируется обстановка.
Фальк был удручен случившимся. Он сам в свое время предложил двоюродным братьям переехать из их родного Нежина в Екатеринослав, помог им с работой. После этого в Екатеринослав потянулись другие его близкие и далекие родственники, некоторые со своими престарелыми родителями; он тоже всем помогал, как мог. Так всегда было принято в их роду: помогать близким. Он исправно следовал этому правилу, не сомневаясь, что в трудную минуту родные окажут и ему необходимую помощь. Мало того, по решению еврейской общины он опекал две бедные семьи в Чечелевке и был назначен опекуном там же 15-летнего мальчика, оставшегося три года назад сиротой после такого же погрома и жившего со старой, немощной теткой. Он искренне оказывал помощь нуждающимся и, как каждый верующий, надеялся, что Бог воздаст должное его близким (о себе он думал меньше всего): жене и детям. Ибо сказано в Законе: «Человек, желающий получить заслугу перед Богом, пусть… разожмет свою руку… И пусть будет жить брат твой, как и ты».
На этом кладбище митинг не планировался: еврейская община собиралась тихо похоронить своих сородичей. Однако, не выдержав, Мишель Штейнер вышел вперед и, вынув из кармана несколько листовок, стал потрясать ими в воздухе, говоря, что эти листовки были разбросаны по всему городу, открыто призывая население проводить еврейские погромы, бить и убивать жидов.
Обведя глазами молчаливую толпу, Мишель увидел стоявших впереди раввинов и несколько человек рядом с ними, видимо, самых уважаемых людей в Екатеринославе. Все они смотрели в землю, явно смущенные его речью и не желавшие скандала.
– Я сам был этому свидетель, – со злостью сказал он, – видел, как казаки и городовые помогали бандитам. Мы обязаны призвать организаторов погромов к ответу, какой бы высокий пост они ни занимали. Кроме нас, евреев, этого никто не сделает.
При этих словах к нему бросился стоявший поодаль казак. Лицо его показалось Мишелю знакомым. Он быстро юркнул в толпу, где находились анархисты. «Видели казака, который ко мне подошел? – сказал он Иннокентию и Андрею Окуню. – Это он зверствовал тогда на базаре. Хорошо бы его поймать и проучить».
Андрей шепнул что-то Науму Марголину, тот подмигнул стоявшим рядом с ним Зубарю, Муне и Сергею Войцеховскому, и все пятеро стали продвигаться к выходу. В этот момент кантор запел заупокойную молитву о бренности человеческой жизни:

Господи, что значит человек, что Ты ведаешь его,
Сын бренности, что Ты уважаешь его?
Человек подобен суете,
Дни его – что пробегающая тень.
Утром показался и пустил побеги,
К вечеру подсекся – и увял.
Так, я знаю: к смерти Ты низведешь меня
И в дом собрания всего живущего…

***
Богданович на еврейское кладбище не пошел и, сидя в пролетке на Больничной улице, ждал возвращения похоронной процессии. Рядом стояла групп солдат. Толпа появилась значительно поредевшей и воинственно настроенной, как будто ее полностью подменили. Над головами плыли красные и черные флаги с революционными призывами. Завидев войска, все громко запели: «Вы жертвою пали в неравной борьбе».
– Что делать? – спросил офицер.
– Дайте несколько выстрелов в воздух.
Выстрелы подействовали, пение прекратилось, люди стали расходиться по соседним улицам.
К Богдановичу подъехал подъесаул Поляков и доложил, что убит один из его казаков Игнат Клименко. Когда они возвращались с кладбища, Игнат ехал в конце взвода. На Степной улице они наткнулись на пьяную драку. Пять или шесть человек били друг друга ногами, громко кричали, ругались. У одного лицо было в крови. Клименко соскочил с лошади и бросился наводить порядок, остальные казаки поехали дальше. Сразу никто не заметил его отсутствия, а когда спохватились и вернулись назад, нашли Клименко убитым на том месте, где происходила драка.
– Следов от пули нет, – со знанием дела докладывал подъесаул, – убили тяжелым предметом; в области виска расплылся огромный синяк, но без крови. Убитого отвезли в мертвецкую городской больницы.
– Вы что, беседовали с врачом?
– Никак нет, ваше благородие, служил раньше санитаром при госпитале.
Поляков также доложил, что на домах появились расклеенные листовки и подал одну Богдановичу. Наверху ее крупными буквами вместо заголовка было написано «Открытое письмо депутатского собрания Екатеринославских рабочих с призывом бойкотировать Городскую думу». «Этого еще не хватало», – подумал полковник про себя и стал читать дальше: «Мы не признаем существование Екатеринославской думы, мы требуем ее немедленного роспуска. Мы требуем избрания новой Думы всеми гражданами и гражданками, достигшими 20-летнего возраста. С теперешними гласными, которые принимали участие в погроме и которых мы считаем хулиганами, мы считаем для себя унизительным вступать в сношения. Мы предлагаем товарищам и всем честным гражданам гор. Екатеринослава бойкотировать позорящую Думу».
Богданович приказал казакам немедленно сорвать все листовки, но подъехали конные городовые и показали ему еще целый ряд прокламаций с антиправительственными призывами, которые висят во всех концах города. Он не стал их читать, вновь повторив приказ все срывать и уничтожать на месте, и поехал в управление. По дороге его нагнал Поляков.
– Господин полковник, – смущенно произнес он и протянул ему узкий листок бумаги. – Появились объявления, касающиеся вас лично.
Богданович побледнел. Неизвестные судьи вынесли смертный приговор восемнадцати человекам, среди которых была и его фамилия. Также назывались губернатор, вице-губернатор, полицмейстер, начальник гарнизона, начальник железнодорожного жандармского управления и офицеры, дававшие распоряжения войскам стрелять в народ.
– Это еще не все, – «обрадовал» его Поляков, – другие объявления грозят отомстить начальникам полицейских участков и всем казакам.
– Вот что, подъесаул, поезжайте немедленно к Сандецкому (начальник Екатеринославского гарнизона). Пусть он усилит охрану казарм и выделит наряды для круглосуточного дежурства солдат около всех полицейских участков и Городской думы. Потом срочно свяжется со мной.
– Есть! – вскинул руку Поляков и пустил галопом своего тонконогого жеребца.
Богданович попросил кучера поднять верх пролетки и ехать в управление. В кабинете его ждала пачка телеграмм от управляющего Министерством внутренних дел Дурново с пометками Нейдгарта: «Внимательно ознакомиться и принять к исполнению».
Дурново приказывал: «Примите самые энергичные меры борьбы с революцией, не останавливайтесь ни перед чем. Помните! Всю ответственность я беру на себя!»
Управляющий МВД был в панике: по России вновь катилась волна забастовок.

Глава 5

После похорон небольшая группа анархистов собралась в мастерской иконописца Игоря Чернова. Игорь еще летом за небольшую сумму арендовал на самой окраине города летнюю кухню у рабочего мыловаренного завода Батюка. Тогда это было непригодное к жилью помещение, в котором со всех сторон сквозило и капало. Будучи мастером на все руки, Игорь замазал в стенах трещины, побелил их внутри и снаружи, починил крышу, переложил печь. Получился небольшой уютный домик, разделенный на две половины.
В одной из них впритык стояли два стола: обеденный и кухонный, две лавки и узкая кровать. В другой, меньшей половине находилась мастерская Игоря. Здесь с трудом умещались лавки вдоль стен, подрамник и стул, на котором он сидел, придвинув к себе табурет с красками. Небольшое окно тускло освещало его рабочее место.
Вечером, когда становилось совсем темно, он зажигал на подоконнике керосиновую лампу. Колеблющееся пламя освещало стоявшие на лавках около стен готовые иконы Христа Спасителя, Божией Матери, Николая Чудотворца и других святых в окладах и без них, самых разных размеров.
Работал Игорь целыми днями, беря за свой труд символическую цену. Отец Александр из соседнего села Степелевка считал его талантливым мастером и предложил еще весной расписать в своем храме предел «Всех святых», но Игорь ответил ему, что духовно для такой работы не готов. «Ну и дурак, – возмущался при всех его друг семинарист Степан Тычина, который и уговорил Игоря разрешить собираться группе в его мастерской, – получил бы большие деньги». На что Игорь терпеливо внушал Степану: «На святом деле богатства не построишь. Это ты должен знать лучше меня. «Ищите прежде всего Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам».
– А к нам ты как прибился, божий человек? – с удивлением расспрашивали Игоря Веня Равич и Сергей Войцеховский, когда первый раз попали в эту удивительную мастерскую.
– Не я к вам пришел, а вы ко мне. Я верю Степану. Он говорит, что вы, анархисты, боретесь за свободу. Дело это – праведное. Только по моему разумению, что за нее бороться, если истинную свободу обретает лишь тот, кто живет с Богом в сердце. Еще апостол Павел говорил: «Где Дух Господень, там свобода!»
– Ну, вы с апостолом рассуждаете прямо, как Лев Толстой, – заметил Равич.
Игоря смущали такие разговоры, он отворачивался от ребят, погружался в свою работу.
На сей раз Равич и Войцеховский пристали с вопросами к Тычине, когда тот, наконец, распрощается со своим Богом и семинарией.
– Не хочу пока родителей огорчать, – выкручивался Степан, – отец и мать видят меня уже священником в нашей церкви, а церковь у нас богатая, купцы много жертвуют, да и учиться мне интересно, там преподают много наук, а я до учения жадный.
– А молитвы с утра до ночи?
– Одно другому не мешает.
Веня сложил на груди руки и, убедившись, что Игорь его не видит, поднял глаза к потолку и проговорил, давясь от смеха: «Чудны твои дела, Господи. Обрати, наконец, свой ясный взор на этого несчастного отрока, Степана Тычину, разреши ему покинуть твою обитель и стать анархистом».
Он долго сверлил на потолке одну точку, потом серьезно посмотрел на Степана: «Разрешил. Вот тебе истинный крест, разрешил и даже благословил, сказав: «Пусть только, он как анархист, не срамит мое честное имя, а я буду от всего сердца помогать ему и его боевым товарищам».
Ребята не к месту разразились гомерическим смехом. «Богохульники», – обиделся Тычина и на правах друга хозяина пошел заниматься столом.
… Каждый, кто приходил, вынимал из карманов бутылку вина или водки или что-то из еды. Тычина расставил тарелки, стаканы, разложил закуску, нарезал хлеб. Посредине стола положили на всякий случай Библию и Псалтырь: мало ли зайдет хозяин или другой незваный гость: они тут поминают погибших друзей, читают молитвы.
– Что-то Иннокентий с Мишелем задерживаются, – сказал Андрей Окунь. – Начнем без них. Хоть у евреев и принято устраивать поминки по-своему, мы разом помянем всех наших погибших товарищей. Царство им небесное, – и посмотрев на большую икону Спасителя, висевшую в углу комнаты, перекрестился. – Пусть земля им будет пухом.
Андрей разом опрокинул стакан водки, положил в рот кружок соленого огурца. Глаза его лихорадочно горели: то ли от водки, то ли оттого, что он недавно убил человека, того самого казака Клименко, бросившегося к Мишелю на кладбище, а так как это убийство – первое в его жизни, у него было не очень спокойно на душе.
Остальные товарищи, принимавшие вместе с ним участие в пьяной драке на Степной улице и заманившие в ловушку казака, были совершенно спокойны. Муня улыбался, Марголин что-то горячо доказывал сидевшему рядом с ним Сергею Войцеховскому; тот недовольно хмурился, теребя воротник рубашки. О чем бы там они ни говорили, Андрей был уверен, что не об убийстве. Они решили пока никому об этом не рассказывать.
Он с любовью смотрел на свой огромный кулак, которым огрел казака, сразу свалившегося замертво, – вот какая в нем была богатырская сила. Эта сила чувствовалась и во всей его плотной фигуре с могучими плечами, широкой грудью и толстой бычьей шеей. Еще бы! До железнодорожных мастерских он пять лет работал каталем в доменном цехе Брянки – подвозил к печам вагонетки с рудой весом в тысячу килограммов. Работа эта была настолько изнурительной, что выдерживали ее недолго даже физически крепкие мужчины. А он ушел оттуда, повздорив с мастером, заставлявшим их работать в законное обеденное время. Напоследок посадил этого мастера в пустую тележку, выкатил во двор и свалил на землю около «директорской калитки».
… Водка прогнала тревогу в сердце, и его снова охватила ненависть к убитому казаку.
– Я вот что, ребята, хотел вам сказать, пока Иннокентия и Мишеля нет, – Андрей оглядел всех собравшихся за столом и окликнул иконописца, сидевшего к ним спиной за работой, – Игорь, иди, поищи наших товарищей, где-то они заблудились.
Подождав, пока за Игорем закроется дверь, он стал развивать свою мысль, усиленно жестикулируя руками.
– Хватит заниматься этой ерундой – пропагандой. Были мы в эти дни на предприятиях, народ находится под влиянием социал-демократов, слушают нас настороженно. Теперь еще этот Совет организовался, рабочих депутатов. Опять будет волынку тянуть, деятельность изображать, а губернатор со своими войсками вот где сидит, – он резанул себя рукой по шее. – Всех, кто нынче особо «отличился», надо поставить к стенке. Я лично берусь за полицейский участок на Амуре. Видел, как эти гады распивали самогонку с солдатами и стреляли в рабочие дружины. Кое-кто уже сегодня поплатился за свои злодеяния, и другим осталось гулять недолго. Сам за это дело берусь. Федосей, ты уже много бомб наклепал?
– С десяток есть.
– Вот и хорошо. Давай еще столько же.
– Нам нужны деньги, – поддержал Андрея Наум Марголин, – будут деньги, будет и оружие. Новых людей привлечем. Зря ты, Андрюха, говоришь, что народ относится к нам настороженно, я разговаривал со многими рабочими, люди к нам охотно тянутся, пострелять всем охота. Иннокентию и Мишелю – ни слова. Опять будут втирать мозги об агитации. Пусть каждый занимается своим делом: они – своим, мы – своим. Предлагаю Андрею быть здесь у нас за главного.
– Хорошо, – кивнул головой Андрей. – Будем согласовывать между собой все действия. Убивать полицейских, любое начальство, грабить буржуев и купцов, простых людей не обижать, а деньги употреблять только на общее дело. Я тут наметил «потрясти» несколько купчиков на Озерном базаре, возьмем у них деньги, купим револьверы.
– Я готов в этом участвовать, – сказал Муня, убийство казака и его вдохновило на новые подвиги.
– И я, – откликнулся Федосей.
– Кто-то идет, – сказал Эрик Розанов, и все притихли.
Вошел Игорь, за ним – Иннокентий и Мишель.
– Вижу, вы уже начали без нас, – сказал Иннокентий. – Мы пошли не в ту сторону. Игорь нас догнал около самой Степелевки. Ну, что ж, помянем еще раз наших товарищей: Виталика, Сашу, Сергея, Володю, Гарика, Иллариона и всех погибших в этом страшном погроме.
Все стоя выпили. Один Игорь не пил, стоял в стороне, громко шепча слова заупокойной молитвы: «Со духи праведных скончавшихся душу рабов Твоих, Спасе, упокой, сохраняя ю во блаженней жизни, яже у Тебе, Человеколюбче…».
Друзья на него посмотрели с уважением: только что был один человек, а сейчас стоял совсем другой, на лице – тихая святость, глаза наполнены глубоким страданием.
– Аминь! – произнес громко Игорь, как это делал обычно священник на кладбище. – Да упокоятся их души, и да будет им всем земля пухом.
Подойдя к столу, сам перекрестился три раза, перекрестил всю честную компанию, оглядев каждого своими чистыми, небесно-голубыми глазами, взял приготовленный для него стакан, разом выпил и прошептал, уже обращая внимание Всевышнего на сидящих тут людей: «Господи, облегчи им тяготы, и утеши их скорбь, и к подвигу о Тебе силу и крепость им подаждь, и молитвами их даруй ми оставление грехов». После этого ушел на свою половину, долго там вздыхал и молился.
– Надо искать для наших сборов другое помещение, – заметил Иннокентий, потрясенный его словами и действиями. – Подведем парня ни за что ни про что.
– Да он сам согласился.
– Святой человек, не понимает всей опасности. И мне самому это место не нравится: слишком открытое. Если появятся жандармы, бежать некуда.
Мишель, удрученный гибелью бойцов своего отряда, сидел мрачный. Его большие карие глаза наполнились слезами, уголки губ кривились.
– Мишка, – обратился к нему уже здорово подвыпивший Андрей, – не расстраивайся, мы отомстим за ребят, вот увидишь…
– Подожди, Андрей, – остановил его Иннокентий. – Это все успеется. Давайте все-таки подведем небольшие итоги. Я лично склоняю голову перед большевиками, которые сумели организовать такие мощные выступления рабочих. Где бы мы ни появлялись, у них везде были ораторы, листовки, готовые резолюции с требованиями. Наша группа тоже не осталась в стороне. Про отряд самообороны я даже не говорю. Мишель – настоящий друг, примчался сюда в самую трудную минуту. Нам надо самим иметь такой отряд. Ну, а пока, Мишель, опять приходится тебя просить о типографии и литературе.
– Поможем, конкретно поможем, – оживился Мишель, – я уже обговорил этот вопрос с ребятами. Чтобы не быть голословным, забираю с собой в Белосток несколько человек: они сами все привезут.
– Попрошу поехать Раковца и Злобина, – предложил Иннокентий.
– Согласны, – ответили оба в один голос.
– Ну, что это: снова агитация, – протянул недовольно Андрей.
– Ребята, вы опять недооцениваете работу в массах, – по-доброму, но с твердыми нотками в голосе сказал Мишель. – Вы думаете, кто принимает участие в погромах, кого набирают заводчики на свои предприятия в качестве штрейкбрехеров? Да тех, кто оказался по каким-либо обстоятельствам за бортом жизни: нищих, босяков, бродяг… Ими очень легко управлять. За определенную мзду, на которую не скупятся власть имущие, они вам продадут, хоть мать родную.
– Что же, прикажете ходить по притонам, собирать всякую пьянь, учить ее уму разуму? – усмехнулся Андрей.
– А ты посмотри на нее с другой стороны. Каждый из этих людей – личность и имеет такое же право на достойное существование, как ты и я. Он не сам таким стал, а общество выбросило его на помойку, как ненужную вещь. Враг наш силен из-за нашей розни, но если мы будем действовать дружно, все вместе, ему не устоять перед нами. То же самое касается солдат. Наш промах, что мы мало работаем в войсках. Надо специально для них писать листовки и передавать в казармы.
– Да такие, как давешний казак, понимают только один язык, силы, – опять не выдержал Андрей. – Пора им всем показать, что и на них есть управа: бросить бомбу в казармы.
Его быстро прервал Марголин.
– Правильно, правильно, Мишель, большевики активно работают среди солдат.
– Что ты, Андрюха, лезешь на рожон, – шепнул он на ухо бунтарю, – мы же договорились действовать самостоятельно, только вызовешь у Кеши подозрение.
– Хорошо, хорошо, молчок. Роток на замок.
– А теперь выпьем напоследок еще раз за наших погибших товарищей, – сказал Иннокентий. – И будем расходиться.
Снова наполнили стаканы, молча выпили. Андрей опять не выдержал, стукнул кулаком по столу, глухо сказал: «Отныне мщение за всех убитых станет нашим главным девизом. Клянусь, что лично я приложу для этого все усилия», – поставил стакан, и, ни на кого не взглянув, вышел из мастерской. За ним потихоньку потянулись остальные. Игорь вышел наружу и каждого провожал взглядом, что-то шепча себе под нос.
– Сейчас бы я с удовольствием увидел твою сестру Лизу, – сказал Мишель, когда они остались с Иннокентием вдвоем. – Запала она мне в самую душу.
– Лиза – молодец, здорово помогает нам с деньгами. Думаю, что и кружок будет у себя собирать, помнишь, я тебе говорил, что хочу ее на это дело подбить. Все-таки знаний у ребят не хватает.
– Я к тебе, пожалуй, пришлю своего друга Володю Стригу с группой агитаторов – он одержим коммунами, почитает вам лекции. А насчет Лизы… Я бы не стал ее втягивать в дела группы, это опасно, а у девушки большое будущее. И так много жертв.
– Это ее личное дело, она уже достаточно взрослая, чтобы самой принимать решения.
Иннокентий считал, что в их деле жертвы неизбежны. Узнав о том, что Саша и Виталик решили вступить в отряд самообороны, он не стал их отговаривать, в отличие от Мишеля, хорошо понимавшего, насколько опасно это дело для юных гимназистов, не державших оружие в руках. Мальчишки рвались в бой, и Иннокентий по-отечески благословил их: пусть докажут, что они уже настоящие мужчины. И к участию Лизы в группе он относился также спокойно – загорелась быть вместе с братьями, хорошо. Ему, наоборот, нравилась ее заинтересованность во всех их делах.
Вошел Игорь, и, не произнеся ни слова, как будто в доме никого не было, сел к своему рабочему месту. Мишель встал за его спиной и наблюдал, как он осторожно накладывает кисточкой краски.
– Что ты рисуешь?
– Не рисую, а пишу, иконы пишут. Это лик Георгия Святого Победоносца, вокруг него – сюжеты из его жизни.
– А кто такой он был?
– Святой, – Игорь с удивлением посмотрел на него: что за человек, который не знает общеизвестные факты, – во времена гонения христиан сам объявил себя таковым и раздал все имущество бедным. Его подвергли пыткам и казнили. Перед этим он сумел молитвой разрушить идолов в храме.
– Во как! А себя молитвой спасти не мог?
– Так было Богу угодно. Теперь он защищает людей от зла и дьявольских происков, помогает воинам…
– Понятно, – протянул Мишель. Его вдруг осенила мысль. – Игорь, а ты можешь нарисовать, ну… написать портрет красивой женщины?
– Я портреты не рисую, только иконы.
– Может, попробуешь? Иннокентий принеси ему фотографию Лизы, пусть он ее нарисует.
– А что, неплохая идея, – согласился Иннокентий.
Через несколько дней, когда они снова собрались в мастерской уже без Мишеля, уехавшего с двумя их товарищами в Белосток, он принес Лизину фотографию. Игорь долго ее рассматривал.
– Красивая, – наконец, произнес он. – Только в глазах печаль, ждет ее много страданий.
– Тоже мне пророк нашелся. Скажи толком, будешь рисовать ее портрет или нет, тогда я заберу фотографию обратно.
– Оставь, – сказал Игорь. – Глаза у нее, как у девы Марии. Я нарисую эти глаза, – и стал что-то тихо читать из Библии.
– Что ты там бормочешь?
Не слушая его (или не слыша), Игорь ушел в свой угол и сел перед доской, где уже начал писать по очередному заказу Деву Марию с младенцем. Он смотрел на фотографию Лизы, и видел перед собой новый образ Пресвятой Богородицы. Схватив кисть, быстро нанес несколько мазков, и так усиленно работал, что не заметил, как весь народ разошелся, и он остался в доме один.

Глава 6

Лиза тяжело переживала гибель братьев, плакала, злилась на отца, что он не разрешил им с Анной пойти на похороны. В память о Саше и Виталике она решила осуществить просьбу Кеши: собирать у себя дома молодежный кружок. Все это проходило на фоне разгоравшихся отношений с Николаем, и его просьба, чтобы она порвала с анархистами, была очень некстати. Выходить из группы она не собиралась, но и обманывать Николая ей не хотелось. Поэтому она рассудила так: на митинги она больше ходить не будет, а кружок дома собирать можно, в этом нет никакой опасности. И все-таки внутри ее грызла совесть, поэтому в целях предосторожности она выбрала для занятий кружка среду, день, когда у Анны был выходной, и Николай у них не появлялся.
Молодежь приходила в шесть часов вечера и уходила за час до прихода отца, так что Фальк долгое время не подозревал, что у них происходит в доме. В гостиной иной раз набивалось до пятнадцати человек. Когда они уходили, Зинаида быстро убирала комнату и прихожую, «чтобы Григорий Аронович, не дай Бог, чего-нибудь не заметили».
Сарра Львовна с этим мирилась, предпочитая, чтобы Лизины друзья собирались у них дома, чем она будет где-то пропадать допоздна с Иннокентием. Ее только удивляло, что гости расходятся не сразу, а по одному, выдерживая интервал в несколько минут.
Не привыкнув ничего скрывать от мужа, вскоре она рассказала ему о том, что у Лизы по средам собирается молодежь. Григорию Ароновичу эта затея не понравилась. Он считал, что у дочери и так достаточно дел, чтобы попусту тратить время на какие-то сборища.
– Что за молодежь, ты хоть знаешь кого-нибудь?
– Наши племянники Эрик, Марк, их друзья по гимназии. Кеша иногда приходит. По-моему, ничего предосудительного в этом нет. Лиза уже взрослая, ей нужно общество, окружение молодых людей, а здесь, дома, они все на виду.
– Наверное, ты права, хорошо, что она будет под твоим наблюдением. А Анна?
– Сидит в это время в своей комнате, говорит, что ей с ними не интересно.
– Ей бы как раз общество молодежи не помешало, а то растет дикаркой.
– Ничего подобного. Я случайно слышала, как она очень оживленно беседовала с учителем. У нее есть свои увлечения. И с математикой все наладилось, а по физике два раза получила пятерки.
– Умница! Может же, когда захочет.
Само собой разумеется, что Лиза как хозяйка дома стала руководителем кружка, хотя понятия не имела о чем говорить и чем занимать ребят. Из Женевы от Рогдаева очень кстати пришел чемодан со статьями и брошюрами Кропоткина и других видных русских и зарубежных теоретиков анархизма. Первые занятия так и строились: она читала вслух какую-нибудь статью, сама разбирала ее, затем подбрасывала заранее подготовленные вопросы, чтобы завести дискуссию. Большая часть кружковцев обычно молчали, но было несколько человек, в том числе ее братья, Эрик и Марк, которые горячо спорили, сами многое добавляли к прочитанным статьям, приносили с собой интересные книги.
Эрик давно увлекался философией, читал Прудона, Гегеля, Штирнера, Плеханова, Маркса, рассказывал любопытные вещи. Слова Штирнера о внутренней свободе человека были для Лизы таким же откровением, как романы Жорж Санд и мадам де Сталь о тайнах любви. Человеку ничто не указ: ни мнение общества, ни его законы и моральные устои, ни даже религия. Эти Штирнеровские постулаты бальзамом ложились на ее душу, давно готовую взбунтоваться против строгих гимназических правил и мучительной заботы обожающих ее родителей.
Вскоре руководство кружка перешло к Эрику, и как-то незаметно поменялся состав слушателей. Теперь постоянно ходили 10–13 человек, в основном друзья братьев из Классической гимназии, несколько ремесленников, мастеровых и рабочих, которых направлял со своего завода Сергей Войцеховский.
Больше всего сведений Лиза сама черпала из брошюр и анархистских журналов. Постепенно она стала понимать, что анархизм – это не просто философское учение о свободе и государственном насилии, а целое направление в политике. Они – тоже революционеры, и так же, как социалисты и другие партии, должны рассматривать свое отношение к вооруженному восстанию, аграрному вопросу, профсоюзам, Государственной думе, о чем обычно говорит на митингах Николай. Только у идеологов анархизма на все эти вопросы были свои взгляды, отличные от других партий, и ей хотелось самой во всем разобраться. У нее проснулся интерес к политике. Она попросила Иннокентия достать ей какие-нибудь работы Маркса и Энгельса. «Зачем они тебе? Бакунин, Кропоткин и все теоретики анархизма резко критикуют их научные взгляды». «Мне интересно с ними познакомиться», – настойчиво повторяла она.
Спорить с ней было бесполезно. Иннокентий принес ей несколько отдельных переводов из трудов Маркса и «Манифест Коммунистической партии». Она с трудом их осилила, многое не поняла, но в целом эти работы произвели не нее сильное впечатление, заставив задуматься о некоторых моментах в анархическом учении.
Маркс утверждает, что ход истории обусловливается объективным развитием общества, все бывшие в мире революции – неизбежное созревание экономических сил. Капитализм обречен так же, как предшествующий ему крепостнический строй. В предстоящей классовой борьбе победит пролетариат, и, чтобы бороться со свергнутым врагом, он должен установить свою диктатуру. Бакунин и Кропоткин за это резко критикуют марксизм, так как диктатура пролетариата приведет к новой власти, и та установит свои порядки и жесткие законы. Лиза полностью с этим соглашалась. Но дальше у нее начинались сплошные вопросы, особенно в той части, которая касалась развития экономики и народного хозяйства России, а в этом она неплохо разбиралась, обучаясь в гимназии с экономическим уклоном. Ей трудно было представить, что вольные анархические коммуны и федерации смогут заменить огромный, отлаженный веками аппарат управления промышленностью и сельским хозяйством.
Все свои сомнения она выносила на обсуждение кружка. Эрик злился на нее, упрекая в том, что она начиталась всяких глупостей у Маркса и теперь не понимает самых элементарных вещей
– Что тут непонятного, – раздраженно говорил он, – даже рабочие это знают. После революции все фабрики и заводы окажутся в их руках, по желанию они смогут объединиться в одном городе или в нескольких городах в одну коммуну и будут самостоятельно распоряжаться этой собственностью, сами себя всем обеспечивать и делать столько, сколько им нужно, а не работать на прибыль чужого дяди. Такие же коммуны появятся рядом с ними. Они установят между собой взаимовыгодный и безденежный обмен продуктами и товарами. Это тебе понятно?
– В теории понятно. А на практике нет. Что же, тогда в Екатеринославе придется разрушить все сталелитейное и чугунное производство? А рудники? Там люди тоже скажут, что им незачем добывать руду и уголь для других губерний. И жители села начнут выращивать хлеб и овощи только для своей округи.
– По всем важным отраслям появятся свои такие же свободные коммуны и кооперативы.
– Допустим! Тогда как будет строиться работа банков, железной дороги, медицины, они же ничего не производят?
– Значит, им придется обменивать свои услуги на товары, – Эрик сдерживался из последних сил, чтобы не нагрубить ей, до того она замучила его своей настырностью.
– Что вы спорите? – вмешался Марк. – Сейчас, конечно, у нас много неясностей, но тогда сама обстановка подскажет, как надо действовать.
– Все-таки, наверное, больше прав Маркс, – не сдавалась Лиза, – который говорит о централизованном и плановом хозяйстве при социализме. А коммуны с их свободными договорами и взаимным товарообменом вернут нас в феодальный строй и еще большее неравенство. Или того хуже: Россия вновь распадется на удельные княжества.
Иногда на занятия кружка приходила учительница гимназии по словесности Софья Пизова. Софья читала лекции о Герцене, Белинском, Добролюбове, Писареве, разбирала их статьи. Все это расширяло кругозор слушателей, позволяло лучше понимать революционно-демократическое движение в целом. Лиза с ней тоже делилась своими сомнениями. Софья откровенно признавала, что многие идеи анархизма носят абстрактный характер, никто из теоретиков анархизма точно не знает, как они будут осуществляться на практике.
– Почитай внимательно Кропоткина. Он часто повторяет, что революция сначала должна произойти в сознании людей, только после этого можно переходить к ее осуществлению в жизни, причем на это потребуются сотни, а может быть и тысячи лет, то есть длительная культурная и духовная эволюция человечества. В истории еще ничего подобного не было. Парламент, конституция, демократические реформы – да, а вот отсутствие институтов власти – без этого невозможно представить современное общество.
Софья была преданной поклонницей Льва Толстого, считая, что в своих взглядах на государство он близок к анархистам и лично к Кропоткину. Лиза себя чувствовала недостаточно подкованной, чтобы разговаривать с ней на эту тему, но зато могла высказывать свое мнение по поводу философских воззрений его литературных героев. Константина Левина она уже осудила для себя раз и навсегда. Теперь, прочитав «Войну и мир», она была возмущена князем Андреем и Пьером Безуховым.
– Мне не нравится, что они занимаются самоанализом, – горячо доказывала она Софье. – Пьер говорит князю Андрею, что «есть зло только для себя». Правильно, соглашается с ним тот и определяет для самого себя два действительных несчастья: угрызение совести и болезнь. Счастье для него – это отсутствие этих двух зол. «А любовь к ближнему, а самопожертвование?» – восклицает Пьер и начинает фантазировать о добрых делах для своих крепостных крестьян, которые выглядят циничной маниловщиной. Мне неприятно было читать их спор о мужиках, особенно признания князя Андрея. Богатый, самодовольный дворянин понятия не имеет, что такое физический труд, завидует животному состоянию крестьян, убеждая Пьера, что медицина в деревнях ни к чему – «гораздо покойнее и проще им умирать, на их место родится много других». А все масонские рассуждения Пьера и его братьев по ложе о совершенствовании человеческой души? Прости, Соня, но мне Толстой неприятен так же, как его теория о непротивлении злу насилием. И теперь толстовцы хотят на этой теории построить модель будущего социалистического общества?
– У тебя, Лиза, поверхностное отношение к Толстому. Он никогда не говорит просто так, во все вкладывает глубокий смысл. В его теории «непротивления злу насилием» много общего с тем, что говорит Христос в Евангелии, только церковь истолковывает его слова в поддержку власть имущих, а Толстой видит в них попытки построить на земле общество, основанное на любви и равенстве почти, как Кропоткин. Разница лишь в том, что Петр Алексеевич понимает, что без борьбы ничего не изменишь, а Толстой это категорически не приемлет. Вообще Толстого, как и Достоевского, надо читать в зрелом возрасте, тогда еще можно хоть немного приблизиться к их осмысливанию души человека и его поступков.
– Толстой мечтает об уничтожении частной собственности и установлении всеобщего равенства, и при этом остается землевладельцем. Он же сам не отказывается от своих земель в пользу крестьян, и его герои – Левин, Болконский и Безухов тоже никогда этого не сделают, хотя желают добра крестьянам. Поэтому-то вслед за Кропоткиным он повторяет, что сначала надо изменить сознание людей.
– Он готов освободиться от всей своей собственности, но у него большая семья, и Софья Андреевна, которая его без конца шантажирует и бежит топиться в пруд.
– Вот-вот, и у Левина семья, и у Безухова… Ты сама веришь, что человечество само когда-нибудь изменится в лучшую сторону?
– Само оно, конечно, не изменится, только под влиянием пропаганды и силы…
– Силы – это, значит, революция… Неужели Толстой этого не понимает?
– Понимает и предвидит, что мир скоро рухнет, и все погибнут под его обломками. Он еще в 1901 году написал об этом в своем Обращении к «Царю и его помощникам», призвав их остановить назревающие в стране озлобление и недовольство, и срочно осуществить целый ряд мероприятий, а по сути дела правительственные реформы, которые охватывают самые острые проблемы в жизни государства.
– Я не слышала об этом Обращении.
– Оно нигде не было напечатано, ходило по рукам в гектографированном виде. Николай II, конечно, проигнорировал его и в результате получил в этом году 9 января и октябрьскую забастовку. Я тебе принесу его почитать и другие подобные статьи Толстого.
Софья подолгу сидела у Лизы. Хотя у них была разница в семь лет, она чувствовала к этой девушке симпатию, с удовольствием с ней беседуя. Лиза познакомила ее с мамой, представив Софью, как руководителя их литературного кружка – так это называлось для посторонних. Вскоре у Софьи появилась в их доме еще одно занятие: беседы с их дворником Степаном.
Все началось с трубки, которую она однажды увидела в руках Степана.
– Можно посмотреть ее, – спросила она удивленного дворника, внимательно рассматривая рисунок на трубке. – Это старинная турецкая трубка. Откуда она у вас?
– От деда, а у того от его отца, воевавшего с турками. Мы сами казаки, а по женской линии наша прабабушка турчанка, которую прадед привез с войны. Поэтому, видите, какой я черный и курчавый, – Степан с гордостью провел по своим еще довольно густым в его возрасте кудрям, без одного седого волоса.
– А в Екатеринославе давно живете?
– Так як же, мы здесь и жили всегда, в Половице.
– Помните, что дед рассказывал?
– А як же. Бог памятью не обидел, и деда рассказы помню, и прадеда.
С этого и начались их беседы, которые продолжались иной раз по три часа, когда возвращался с работы Григорий Аронович. Узнав, что Софья хочет составить книгу из этих рассказов, для которой она придумала название «Байки деда Афанасия», он тоже заинтересовался рассказами Степана, обещав дать деньги на издание книги.
В воскресенье уже все домочадцы собирались в гостиной около Степана. Смущаясь от такого внимания к себе и вертя в руках неизменную турецкую трубку, он рассказывал занимательные истории из жизни своего деда Афанасия и прадеда Макара – запорожских казаков, живших в слободе Половица, на месте которой теперь стоит Екатеринослав. То, что Степан наполовину фантазировал, Софья поняла, когда Степан похвастался, что его прадед запечатлен на знаменитой картине Репина, где запорожские казаки пишут письмо турецкому султану, и так красочно описывал эту сцену, как будто сам там присутствовал.
Фальки слушали и удивлялись: кто бы мог подумать, что их молчаливый, скромный дворник, оказался таким талантливым рассказчиком. Софья объясняла это тем, что у него хорошо развито воображение и отличная память, удержавшая все подробности того, что ему рассказывали дед и столетний прадед (она не исключала, что возраст прадеда Степан тоже преувеличил).
Как-то в воскресенье, без предупреждения, Софья привела к ним в гости директора екатеринославского краеведческого музея Дмитрия Ивановича Яворницкого. Директор долго осматривал трубку Степана, наконец, одобрительно кивнул головой, предложив ему продать ее за некоторую сумму. Степан сказал, что с этой трубкой он никак не может расстаться, а вот другие имеющиеся у него старинные вещи отдаст в музей без всяких денег, прибавив при этом, что надо получить согласие его сыновей, дорожащих памятью своих предков. В его комнате оказался большой старинный сундук. В нем хранилась пара длинных турецких трубок, кинжалы, кальяны, платья, бусы и разные тонкие блестящие материи, переложенные нафталином еще его женой Ульяной.
Гостей пригласили обедать. Ученый явно был в ударе, развлекая всех разговорами. Сначала он рассказывал об основателе музея, известном археологе и промышленнике Александре Николаевиче Поле, его экспедициях и огромном богатстве их края. Затем принялся критиковать правительство и русских капиталистов, не желающих вкладывать средства в развитие отечественной промышленности. Из всех предприятий в городе только одно российское – вагонные мастерские, все остальное принадлежит иностранцам, даже электростанция, трамвайные линии и трамвайные вагоны. Такая зависимость от иностранного капитала пагубно сказывается на экономике России.
Григорий Аронович пытался ему возразить, что вливание иностранных инвестиций, наоборот, полезно для России: иностранцы оживили промышленность их края, дают возможность развиваться Екатеринославу. На что Дмитрий Иванович удивленно заметил: «Разве вы не видите, что весь российский капитал уплывает за границу, а народ живет бедно?»
Не любивший политических разговоров, Григорий Аронович, нахмурился. Видя, что Фальку неприятны рассуждения Яворницкого, Софья смутилась, не зная, как прервать его красноречие. Зато Лиза слушала его с интересом, находя в словах ученого подтверждение своим собственным мыслям о развитии промышленности и экономики, которые она высказывала в спорах с Эриком.
Григорий Аронович предложил Яворницкому посмотреть его коллекцию картин. Дмитрий Иванович пришел от нее в восторг и довольно-таки бесцеремонно попросил Фалька пожертвовать что-нибудь в музей. Довольный тем, что директор оценил его художественный вкус, Григорий Аронович подарил гостю небольшую акварель Айвазовского из неаполитанского цикла.
На прощанье Яворницкий еще больше всех удивил, сказав, что воспоминания Степана особенно ценны тем, что показывают современникам, откуда идут корни народной освободительной борьбы.
– Сегодняшние молодые якобинцы, – сказал он, крепко прижимая к груди подарок Григория Ароновича, – это потомки тех запорожских казаков, которые писали письмо турецкому султану. Дух свободы в народе неистребим.
– Яворницкий – большевик? – поинтересовалась Лиза у Софьи, когда та пришла на очередную беседу со Степаном.
– Не знаю. Первый раз слышала такие его рассуждения. А как верно Дмитрий Иванович подметил насчет преемственности революционеров у запорожских казаков! И Степан это чувствует, только по-своему, по-мужицки, поэтому так гордится своими предками.

Глава 7

Другая часть группы во главе с Окунем и Марголиным, отрицательно относившаяся ко всей агитационной «возне», на занятия в кружок не ходила и готовилась к решительным действиям. В домике иконописца Игоря за досками недописанных божьих ликов лежали десять бомб, собранных по какой-то специальной инструкции Зубаревым. Федосей сам перенес их сюда по одной в саквояже, каждый раз неистово молясь перед выходом из дома и приходя в мастерскую. «Не взорвалась, – радовался он, вынимая очередное свое детище и укладывая его рядом с другими бомбами. – Полежите тут покуда без меня, родимые, полежите… Недолго осталось».
Однако на первое свое дело они пошли без бомб. Андрей уговорил Федосея, Наума и Муню ограбить купцов (он их называл купчиками) на Озерном базаре. Следя больше месяца за хозяевами лавок, он выяснил, что вечером, после закрытия своих торговых заведений, они еще долго там сидят, подсчитывая дневную выручку, затем относят деньги домой в сумках в сопровождении двух или трех приказчиков. Расправиться с ними не составит никакого труда. Осторожный Наум походил с ним на базар несколько дней и тоже одобрил это дело, показавшееся ему заманчивым и не таким сложным.
Заранее определили места, кто, где будет стоять, и в ближайшее воскресенье, когда бывает особенно бойкая торговля, а значит и большая прибыль, отправились на свою первую «экспроприацию». Назвать ее ограблением не поворачивался язык. У каждого под рукавом пальто лежало по железному пруту – так, на всякий случай, убивать они никого не собирались.
Базар давно опустел. Хозяева закрыли лавки и теперь сидели в своих потаенных углах за подсчетами. Днем здесь обычно было много городовых, вечером блюстители порядка предпочитали находиться в более освещенных местах: сам базар и прилегающая к нему площадь в это время почему-то погружались в темноту. Один тусклый фонарь слабо освещал торговые ряды и заваленные мусором тротуары, которые обычно дворники подметают по утрам.
В часов девять выполз первый купчик – маленький, толстый, в овчинном тулупе, крепко прижимая к себе сумку с деньгами. Его сопровождали двое приказчиков. Когда они собирались повернуть на соседнюю улицу, Андрей вышел из-за угла и ударил купчика по голове кулаком. Тот тяжело захрипел и повалился набок. Приказчики со страху разбежались в разные стороны.
– Ты не убил его? – спросил подоспевший Федосей. – Ну и кулачище у тебя.
– Да что с ним будет, со страху в штаны наложил. Бери у него сумку и беги к Игорю, а мы оттащим его подальше за дом.
Через десять минут на площади перед базаром снова было пусто.
Опять вышел купчик в сопровождении уже трех приказчиков. Шли, громко разговаривая и смеясь. Андрей незаметно вышел из-за угла и только собрался нанести купцу свой неповторимый удар, как тот быстро развернулся и сам с силой ударил его ногою в пах. Не ожидая такого подвоха, Окунь упал, схватившись за низ живота. Приказчики навалились на него, не давая ему встать. Размахивая от волнения руками, купец подпрыгивал и громко кричал: «Так его, так, поддайте еще раз в пах».
Вытащив свои железные прутья, Наум и Муня бросились выручать товарища, колотя приказчиков, куда попало. Двое с разбитыми головами отползли в сторону и, с трудом поднявшись на ноги, побрели обратно к лабазам. Третий побежал к Екатерининскому проспекту. «Сейчас соберут людей, – сказал Наум, – берем сумку и уходим».
Увидев такой поворот дела, купец дрожал от страха, но сдаваться не хотел, вцепился в свои деньги и изо всех сил отбивался от грабителей руками и ногами. «Андрей, – сказал Муня пришедшему в себя другу, – погладь его по голове, только не сильно».
Окунь приложил к затылку купчика свой кулак-кувалду. Тот опустил руки, сумка вывалилась на землю. Муня быстро подхватил ее. Со стороны лабазов бежали люди, в дальнем конце площади свистели городовые. «Быстро в переулок и по дворам», – крикнул Наум и первый бросился наутек, увлекая за собой товарищей.
Выбежав за ними в переулок, городовые кинулись в одну подворотню, в другую – куда бежать, здесь все дворы проходные.
Через час все четверо сидели в мастерской иконописца, решая, что делать с деньгами. Улов в двух сумках оказался неплохой: полторы тысячи рублей.
– Надо отдать Иннокентию, – довольный удачей, сказал Андрей. – Может быть, поймет, что пора заняться настоящим делом. Купим на эти деньги оружие, а то смешно, пошли на грабеж с железными прутами.
– Да твой кулак похлещи прута, – засмеялся Наум, – переломал всем черепа.
– Давайте хоть немного возьмем себе, – робко предложил Муня, у которого при виде такой кучи денег разгорелись глаза, – у меня сестра через неделю выходит замуж, подброшу ей на новую жизнь.
– Об этом даже не мечтай, – возразил Андрей. – С самого начала был уговор, что деньги пойдут только на общее дело. Мы – не разбойники с большой дороги.
– Да это я так, – смутился Муня. – Я понимаю… Уж больно большие деньги, никогда не держал столько в руках.
– В следующий раз думай перед тем, как говорить. Отдадим все Иннокентию, пусть сам решает, куда их девать. Мы свое дело сделали.
Не успели они рассказать о своих деяниях Иннокентию и остальным членам группы, как о ночном грабеже известили все газеты. Все в один голос кричали о ворах и бандитах, упрекая в бездействии полицию и ее начальника Машевского. Однако один из репортеров утверждал, что это дело рук анархистов. И не случайно. В последнее время в Екатеринославе появились люди, которые рассылали богатым горожанам письма за подписью анархистов с требованием выдать им крупную сумму денег. Группа об этом знала. Иннокентий высказал предположение, что этим занимаются местные бандиты или мошенники, наслышанные о таких шантажах в других городах, а то и приезжие анархисты.
Такого же мнения придерживались и их кровные враги эсдеки, почему-то решившие встать на их защиту. Через несколько дней после ограбления на Озерном базаре они опубликовали в газете «Вестник юга» «Заявление екатеринославского комитета РСДРП», выразив уверенность, что анархисты к шантажам и обычному бандитскому грабежу на Озерном базаре не причастны, и предложили им «реабилитироваться» в следующем номере газеты.
Иннокентий обрадовался деньгам и согласился с Андреем и Наумом, что надо закупить оружие и громыхнуть какой-нибудь полицейский участок.
– Пора отомстить за ребят, – сказал он твердым голосом.
– А ответ газете? – спросил Наум.
– Еще чего, – возмутился Иннокентий, – но можно этот вопрос обсудить на кружке. Даже интересно послушать, кто что скажет. Приходите в среду к Лизе.
– Нет, решайте без нас, – отмахнулся за всех Наум, – мы лучше займемся покупкой оружия. Я постараюсь достать кое-что в Екатеринославе. А ты, Андрюха, поезжай в Одессу, к Леону Тарло (известному на юге анархисту), он поможет.

***
Странные это были люди, эсдеки! Складывалось впечатление, что они завидовали тем, кто оказывался сильней и предприимчивей их. Три года назад они не поверили эсерам, что те совершили свой первый террористический акт, убив министра внутренних дел Сипягина, акт, который сделал их партию чрезвычайно популярной в массах. Эсеры официально заявили, что покушение было организовано ее Боевой организацией. Однако эсдеки упорно твердили, что это был индивидуальный акт студента Балмашова, мстившего за преследования студенческой молодежи. Журналисты «Искры» выходили из себя, доказывая, что никакой Боевой организации у социалистов-революционеров нет, – они просто «козыряют мертвым телом Балмашова». Вот также и екатеринославский комитет РСДРП отказывался верить в «хулиганские» действия анархистов и требовал от них публичного отречения.
В очередную среду у Лизы собралось полно народу. Все уже знали о громкой акции членов группы и горели желанием тоже поучаствовать в «эксах». Иннокентий сообщил, что на добытые деньги будет закуплено оружие и роздано членам группы.
– Всем?
– Пока нет. Вы же знаете, оружие достать трудно, и оно очень дорогое. Этим сейчас занимаются Окунь и Марголин. Андрей поехал в Одессу. Посмотрим, что им удастся сделать.
Иннокентий обвел глазами присутствующих.
– Ну, что, товарищи, как решим с «ответом» большевикам. Я лично против. Мы не дети, чтобы оправдываться перед взрослыми дядями.
Лиза его поддержала. Однако большая часть группы проголосовала за ответ. Все считали (и Лиза с Иннокентием с ними согласились), что это – хорошая возможность выразить через газету свои анархистские взгляды. Раз эсдеки приписывают им захват денег с помощью шантажа и «эксов», взять обвинение на себя и продолжить эти занятия.
Все вместе сочинили текст, в котором заявили: «Да, экспроприацию на Озерном базаре совершили они, анархисты. По их глубокому убеждению, захват денег у частных лиц является единственно возможным средством финансирования революционной организации, и они категорически отказываются от практикуемых социал-революционерами и социал-демократами сборов пожертвований (с буржуазии – как с врага, с рабочего класса – как с неимущего). К тому же, являясь единственной партией, защищающей теперь истинно интересы пролетариата, зовущей его на немедленную решительную борьбу не только против политического, но и против экономического рабства, анархисты-коммунисты хорошо знают, что не могут рассчитывать на добровольную поддержку со стороны буржуазии, как другие партии (социал-демократы и социал-революционеры), зовущие пролетариат проливать кровь за буржуазную революцию и таким образом играющие на руку буржуазии.
Поэтому выражения «хулиганство» и «черная сотня» по отношению к анархистам совершенно неуместны, а шантажом называется не открытое требование денег с определенной целью, а сбор денег на одни цели и употребление их на другие, как то заведомо практиковали во веки веков и еще практикуется социал-демократической партией. Средством же борьбы подобные частичные экспроприации анархисты-коммунисты никогда не считали и прибегают к ним только как к самому честному способу приобретения партийных денег.
Высказываясь категорически по этому поводу в настоящем «Заявлении», мы требуем, чтобы оно было напечатано целиком, и считаем всякую полемику прекращенной, а относительно выражений «хулиганство» и «черная сотня» требуем личного объяснения с автора «Заявления». Екатеринославская группа рабочих а.-к. Екатеринослав. 30 ноября 1905 года».
Лизе не очень понравился этот ответ, оскорбляющий социал-демократов, к которым принадлежал ее милый Коленька. Иннокентий, наоборот, был доволен, что удастся публично проучить этих «умников», и предложил Эрику написать несколько листовок в том же духе.
Эрику только этого и надо было: он давно преуспел в публицистике, проявляя в полной мере свои творческие способности. В этом (технической части) ему помогали Лиза и Марк, поэтому чаще всего братья собирались у Фальков.
Эрик – худой, чуть сутулый, с самодовольным выражением лица, расхаживал по гостиной, диктуя свои мысли вслух (такая у него была привычка), Марк за ним записывал. И текст каждый раз получался такой складный, что не надо было его редактировать. Лиза только набело переписывала его для типографии.
– Ты сам не можешь сесть и написать, – злилась она на брата, так как Эрик взял за правило в своих опусах обязательно нападать на социал-демократов.
– Не могу, – важно отвечал Эрик, продолжая ходить по комнате и извергать потоки оскорбительных слов.
Так было и с листовкой «К оружию», сочиненной им по следам революционных событий. «О социал-демократии едва ли нужно и говорить, – диктовал он Марку, с трудом поспевавшему за ним. – Все они «политики», все они вздыхают о парламенте и боятся, как бы весь народ не «сорвался с цепи», не пошел косить направо и налево. Им страшно, что вы посягнете на «святую» собственность, они боятся, что вы будете убивать помещиков и капиталистов, банкиров и кулаков-мироедов. Вот почему они против вооружения широких масс, против их разрушительной тактики…».
– Эрик, ведь это неправда, – возмутилась Лиза. – Комитеты активно вооружаются и раздают рабочим оружие.
– А откуда оно у них, это оружие? Денег у них нет и не будет, потому что они, как огня, боятся экспроприаций. А мы им сейчас подскажем, где его можно достать.
Надувшись, как индюк, от собственной важности, он погладил рукой лоб, в котором происходила гигантская работа мысли.
– Пиши, Марк, дальше: «Будем помнить, что не в открытом бою с организованной армией Государства и Капитала наша победа, а в децентрализованной, партизанской борьбе, в разлитом экономическом терроре, в котором мало-помалу примет участие весь пролетариат, все безработные, все крестьянство. Македонские повстанцы показали пример, как действовать. Они сами добывают динамит, сами льют бомбы, сами взрывают жилища, имущество и убивают врагов народа. Учитесь у них, верьте лишь в свою инициативу и готовьтесь к борьбе. Революция не за горами. Так пусть же она застанет нас вооруженными!
В наших листах мы будем делиться с вами сведениями из революционной техники. Понятно, укажем сначала на самые простые и общедоступные.
К оружию же, товарищи! Смерть буржуазному обществу! Да здравствует Анархия!» Слово «анархия» выдели крупными буквами».
– Здорово, ты вставил про македонцев, – восхищался Марк. – Листовка получилась, что надо.
Лиза согласилась, что Эрик сочинил хорошо, но насчет несправедливой критики «комитетов» осталась при своем мнении. Как-то она показала ему большевистскую листовку, подобранную на бульваре, короткую и лаконичную, как, наверное, и нужно писать для малограмотных людей: «К оружию, товарищи, захватывайте арсеналы, оружейные склады и оружейные магазины. Разносите, товарищи, тюрьмы, освобождайте борцов за свободу. Расшибайте жандармские и полицейские управления и все казенные учреждения. Свергнем царское правительство, поставим свое. Да здравствует революция!»
– Разве это листовка? – усмехнулся Эрик, – писулька начинающего первоклассника. Одни общие слова, кстати, позаимствованные из наших листовок. Они теперь тоже призывают захватывать арсеналы и «расшибать жандармские управления». Это – новость и очень приятная. Надо это отметить в нашей следующей листовке.
Лиза уже была не рада, что показала ему эту листовку, действительно напоминавшую воинственный тон Эрика.

Глава 8

Желая реабилитировать себя в глазах граждан, Городская дума в срочном порядке принялась обсуждать меры для оказания помощи пострадавшим во время погромов. В середине ноября был заслушан доклад председателя финансовой комиссии Зуева об ущербе, нанесенном погромом.
Представленная им картина выглядела удручающей. Всего за несколько дней было разрушено и сожжено более 400 домов, магазинов, торговых лавок. Это, не считая морального ущерба, который понесли разорившиеся купцы, домовладельцы и другие многочисленные собственники.
Арендаторы городских деревянных лавок в своей коллективной петиции жаловались, что они стали нищими и теперь не имеют возможности расплатиться с оптовыми купцами. «Очень просим Думу, – писали они, – освободить нас от платы за аренду на 1906 год, так как иначе купцы не отпустят нам в кредит товары, да и мы сами не можем взять на себя обязанности платить аренду и за товар… Наступит успокоение, и мы с охотой будем выплачивать долги в пользу города».
Городской голова Александр Яковлевич Толстиков, купец первой гильдии, слушая доклад Зуева, нервно теребил свою аккуратную, черную бородку. Бюджет этого года давно был исчерпан, на следующий год из-за массовых беспорядков и простоев заводов предвиделись большие финансовые трудности. Еще больше Александра Яковлевича беспокоили многочисленные угрозы в адрес думы и требования рабочих провести ее досрочные перевыборы, а самих депутатов отдать под суд.
С погромом дума допустила промах, идя на поводу у Нейдгарта и Машевского, считавших, что только так можно покончить с забастовками и революционной вакханалией. Некоторые депутаты в те дни тоже заявляли, что зачинщики всех беспорядков – евреи, и для общего спокойствия надо с ними жестоко расправиться.
Задним умом Толстиков понимал ошибочность этих суждений, усиленно думая, как спасти положение думы и свою собственную шкуру. На днях Нейдгарт получил сообщение из Петербурга, что создана специальная комиссия для расследования действий администрации городов, где происходили погромы. Екатеринослав входит в их число. Губернатор и все другое начальство, несомненно, вылезут сухими из воды, а вот ему, купцу первой гильдии, рассчитывать особенно не на кого. Понимали это и депутаты, поэтому, когда начались прения по докладу, они, как никогда проявили активность, высказывая заведомо нереальные предложения.
Крупный предприниматель Бушуев подозвал к себе репортера из «Приднепровского края» Тимофея Горбунова, известного своей беспринципностью, и, положив ему незаметно в карман конверт с деньгами, приказал записать за ним его речь и полностью привести ее в газете. На трибуне Бушуев полчаса невнятно бубнил об обязанности каждого жителя города способствовать его процветанию и благополучию, назвав недавний погром недоразумением. На нужды потерпевших он пожертвовал триста рублей. Другие выступавшие тоже много говорили о любви к городу и его населению, но больше ста рублей не давали.
Последним выступил Моисей Юдович Карпас, пожертвовав на нужды потерпевших две тысячи рублей.
При этой цифре Бушуев с досадой поморщился. Увидев такую реакцию предпринимателя, Толстиков пожалел, что Карпас вышел на трибуну последним. Несомненно, следуя его примеру, выступившие ранее ораторы оказались бы куда более щедрыми.
В перерыве между заседаниями группа депутатов повела Горбунова и его коллег из других газет в буфет, угощали шампанским и коньяком, рассчитывая, что их имена обязательно будут упомянуты в статьях. Репортеры с удовольствием пили дорогие вина и ели бутерброды с черной икрой и белой рыбой, а Горбунов нащупал у себя в кармане еще несколько конвертов с деньгами.
На следующий день в газете появился его подробный отчет об этом заседании, где Тимофей старательно перечислял всех выступавших депутатов, приписывая каждому массу положительных качеств и добрых дел.
В результате на возмещение убытков арендаторам выделили 6000 рублей и снизили плату за их пострадавшие лавки на десять процентов. Еще две тысячи человек, потерявших кров и близких, получили материальную помощь на самостоятельное обустройство, но она выглядела настолько ничтожной, что либерально-оппозиционные партии и пресса снова обрушились на городские власти с жесткой критикой.
Многих пострадавших эта политическая возня не интересовала: они поспешно уезжали за границу: кто в Америку, где давно существовали еврейские колонии для эмигрантов из России, кто в Палестину – на обживаемую евреями землю Эрец-Исраэль. Из писем уехавших туда земляков было известно, что живется там плохо, большинство из них влачит жалкое существование, еще хуже, чем в Екатеринославе, но несчастные готовы терпеть на чужой земле любые трудности, лишь бы не слышать страшных криков: «Бей жидов, спасай Россию!»

***
В эти же дни в «Приднепровском крае» промелькнуло сообщение о прибытии в город председателя новой организации в России «Союз русского народа» Александра Ивановича Дубровина и создании ее отделения в Екатеринославе. Что за «Союз», чем он собирается заниматься? Обыватель запутался в этих организациях, которые, как грибы, возникали после октябрьских событий и царского Манифеста: «Союз 17 Октября», «Партия народной свободы». Теперь их отделения одно за другим спешно открывались в Екатеринославе. А два видных деятеля города – Михаил Владимирович Родзянко (крупный землевладелец и председатель губернского земского совета) и Яков Георгиевич Гололобов (советник Екатеринославского губернского правления, издатель и журналист), создали в городе свою «Народную партию Союза 17 Октября».
Дубровина на вокзале встречали полицмейстер Машевский, прокурор Халецкий, заведующий екатеринославским сыском Шкляров. В честь гостя в парадном зале Английского клуба был дан обед на сто пятьдесят персон. Приглашены были в основном люди, которые изъявили желание стать членами екатеринославского отделения «Союза». Эту организационную работу провели накануне Машевский и Халецкий.
Зная, что «Союз» взял под свое покровительство сам император, на обед пришли Нейдгарт и Толстиков, но они не собирались никуда входить и, поприветствовав гостя от лица города, быстро ушли. Их места рядом с Дубровиным заняли Машевский и Шкляров.
На противоположном конце стола сидел Богданович. Он тоже не собирался вступать в СРН и пришел сюда только по долгу службы, чтобы услышать из уст самого председателя, чем его организация, получившая одобрение самого императора, намерена заниматься
Раскрасневшийся от вина и теплой встречи, Дубровин в самых ярких красках описал, как Николай II принимал их депутацию в Царском селе в присутствии наследника и как он, Александр Иванович, преподнес царю и цесаревичу знаки «Союза»; они оба теперь являются почетными членами их организации.
Затем Александр Иванович перечислил известных людей, выразивших желание участвовать в деятельности «Союза»: великий русский святой Иоанн Кронштадтский, игумен Арсений, протоиерей Иоанн Восторгов, архимандрит Гнушев, академики Менделеев, Грот, Лихачев, Кондаков, Комаров, Соболевский, целый ряд других крупных ученых, писателей, публицистов, государственных деятелей. От одних этих имен кружилась голова и хотелось немедленно встать под святое Знамя «Союза», а Дубровин все больше и больше подливал масла в огонь, наполняя сердца присутствующих самыми высокими помыслами.
– Наша цель, – говорил он, активно жестикулируя руками и показывая манжеты с запонками из дорогих камней, – развить национальное русское самосознание и объединить русских людей всех сословий и состояний для общей работы на благо Отечества. Россия должна быть единой и неделимой…
Победоносно оглядев всех присутствующих, он поднял бокал.
– Да здравствует великая Российская империя! Да здравствует государь-император Николай II!
Музыканты грянули «Боже царя храни». Все дружно встали и прокричали три раза «Ура!»
Из присутствующих мало кто читал Устав «Союза», официально еще не утвержденный, но все уже знали, что его членами могли быть только природные русские вне зависимости от пола, возраста, сословий и состояния, но обязательно христиане. Остальные лица могли быть приняты в него по единогласному постановлению Главного совета СРН. Категорически был запрещен прием только евреев, даже в том случае, если они приняли православие. Таким образом, СРН провозгласил свою главную задачу: борьба с революционным движением и евреями.
Когда Дубровин начал рассказывать о задачах «Союза» в отношении еврейского вопроса, в зале наступила напряженная тишина.
– Русский народ, – произнес он довольно сурово, – больше не может терпеть иудейские воззрения, направленные против царя и отечества. Пользуясь своим правом хозяина земли Русской, он мог бы в течение дня подавить преступные желания евреев и заставить их всех преклониться перед его волей, перед волей державного хозяина земли Русской, но он избрал другой путь. Это путь мирный, – Александр Иванович сделал паузу, испытывая нетерпение сидящих за столом услышать, что это за путь, и торжественно произнес, – создание еврейского государства в Палестине. «Союз русского народа» поможет его организовать и переселиться туда евреям.
Последние слова оратора потонули в шуме аплодисментов и выкриков: «Правильно!», «Давно пора!», «Пусть убираются в свой Эрец-Исраэль».
Богданович с большой тревогой слушал Дубровина. Сколько раз в беседе с коллегами, еще до выхода Манифеста 17 Октября, они говорили о том, что борьба с крамолой одними полицейскими методами неэффективна, нужна открытая организация, созданная силами сверху, которая могла бы противодействовать вредному влиянию революционеров на народные массы. И вот он создан такой «Союз», решивший открыто бороться с революционерами. Но вся его программа носит ярко выраженный антисемитский характер.
В противовес революционной печати Дубровин начал выпускать газету “Русское знамя”, листовки и брошюры, разъяснявшие русским людям преступные цели революционеров, иудейских националистов и масонов. При самом «Союзе» создан целый ряд боевых дружин для защиты русских людей от вооруженных террористов, и такой отряд (дружина) уже начал формироваться в Екатеринославе.
Хорошо зная политическую обстановку в городе, Иван Петрович предвидел, что деятельность СРН вызовет очередной всплеск недовольства у еврейского населения и либерально настроенной части екатеринославского общества, принесет властям новые хлопоты.
Задумавшись, он не слышал, как Машевский стал энергично всех приглашать в другой зал на организационное собрание.
– Иван Петрович, вы идете? – обратился к нему полицмейстер, прекрасно зная, что тот отказался вступать в «Союз», но, надеясь, что после эмоционального выступления Дубровина полковник передумает.
Презрительно посмотрев на него и ничего не сказав, Богданович направился к выходу. Вместе с ним ушло еще несколько человек из администрации города. Дубровин сделал недовольное лицо. Однако начальник жандармерии сам был недоволен, что в СРН, кроме Машевского и Шклярова, решили вступить прокурор, судья, несколько чинов из полиции и охранного отделения, уже не говоря о целом ряде именитых людей, обещавших покровительствовать СРН и помогать деньгами. Здесь еще не присутствовали нижние чины, а их наверняка Машевский и Шкляров принуждают силой вступать в «Союз».
Собрание прошло быстро. Дубровин коротко повторил свой рассказ о задачах организации, которые предстоит решать всем присутствующим здесь, в Екатеринославе. Слушали его внимательно, охотно со всем соглашаясь.
Приступили к выбору Совета отделения. Заранее обсудив со всеми состав Совета, Машевский зачитал сразу весь список. Его молча выслушали и единогласно целиком утвердили. Однако председателя выбирать не стали, а поручили это сделать Совету.
Дубровин с удивлением посмотрел на полицмейстера. Тот поспешил его успокоить: «Ничего страшного, Александр Иванович, ведь вы все равно хотели собрать Совет для отдельного разговора, там и выберем». На самом деле Машевский не смог никого уговорить на эту должность.
Этим же вечером Совет провел свое первое заседание на втором этаже гостиницы «Европейская» в номере Дубровина. Минут десять, пререкаясь и указывая друг на друга, выбирали председателя отделения, пока, наконец, пристыженный Александром Ивановичем, не согласился взвалить на себя такую обязанность заведующий ломбардом коллежский регистратор Шелестов. Товарищем председателя стал Василий Афиногенович Образцов, преподаватель Духовного и Епархиального женского училищ, фигура весьма значительная в епархии.
Дальше Дубровин перешел на шепот, неожиданно для всех заявив, что борьба с революционерами предполагает не только воспитательную и агитационную работу, возможно, потребуются и более жесткие меры и даже жертвы. При этих словах часть присутствующих опустили глаза. Образцов машинально осенил себя крестом. Особое внимание Александр Иванович рекомендовал обратить на известных людей в городе, которые, пользуясь своим положением, выступают в общественных местах с крамольными речами и сеют революционную смуту.
Прокурор Халецкий как будто только и ждал этого момента. Он тут же назвал доктора Караваева, выступившего в дни погрома в Городской думе с обличительной речью. Дубровин посоветовал сделать все, чтобы доктор уехал из города и никогда в него не возвращался.
– Что же можно сделать, – растерялся Шелестов, – у него огромный авторитет, его поддерживает вся наша общественность?
– Пригрозите смертью его самого или детей. Такие люди опасны, рано или поздно от них придется избавляться.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЧЕЧЕЛЕВСКАЯ РЕСПУБЛИКА

Глава 1

Почти месяц Лиза и Николай не общались между собой, не считая коротких встреч на лестнице, где Лиза иногда его поджидала, но тут обязательно появлялась Зинаида, которой ни раньше ни позже надо было что-то срочно сделать в комнатах второго этажа. Ей казалось, что Николай относится к ней равнодушно, его страстные поцелуи в тот день, когда они случайно встретились на митинге и он проводил ее домой, ничего не значили. «Я становлюсь подозрительной, как Анна Каренина»,– упрекала она себя.
Ревность Анны уже не казалась ей такой предосудительной, наоборот, теперь она на себе ощущала ее состояние покинутой женщины. Правда, ей не к кому было ревновать Николая, и он ее не покидал, но невозможно дальше жить без постоянного общения с любимым человеком. Ее мысли работали в одном направлении: где бы им увидеться и поговорить.
Очень кстати Сарра Львовна 26 ноября устраивала благотворительный вечер в пользу еврейских детей, пострадавших во время погрома. На нем пройдёт аукцион и состоится большой концерт, в котором Лиза тоже будет участвовать. Сарра Львовна позвала на него всех родственников и знакомых, разрешив Лизе и Анне пригласить своих друзей. «Николай обязательно должен прийти на этот вечер, – решила Лиза. – Но как это сделать? Если его пригласит Анна, он может не пойти, если она сама, то мама обязательно задумается, как он туда попал, а она решила посадить всех своих знакомых в первый ряд… Проклятые условности, которые отравляют людям жизнь». Лиза подключила к своей затее Анну.
– Аннушка, – сказала она сестре как-то перед ужином. – Скажи сейчас маме, чтобы она пригласила Николая Ильича на свой вечер.
– Почему ты сама это не сделаешь?
– Раз я тебя прошу, значит, так надо.
– Знаю. Ты влюблена в него
– Глупости. Впрочем, думай, что хочешь, только выполни мою просьбу.
– Хорошо, выполню. Мне тоже нравится Николай Ильич: он умный, с ним интересно разговаривать, только я – некрасивая.
– Кто тебе это сказал? Ты самая умная, красивая и лучшая сестренка на свете. Я тебя очень люблю.
Расчет оказался верным. Как только все собрались за столом, Анна попросила маму пригласить на ее вечер своего учителя.
– Конечно, надо обязательно пригласить, – согласилась та и посмотрела на Лизу, – ты не против?
Лиза равнодушно пожала плечами, процедив сквозь зубы, что ей стоило неимоверных усилий: «Нет! Мои учителя тоже будут».
– Ох, ох, ох, – сказала при этом Зинаида, – как все это интересно!
– Что такое? – не поняла Сарра Львовна и с удивлением посмотрела на Зинаиду. Та, увидев, что Лиза кипит от негодования, моментально смолкла.
– Мама, я хочу, чтобы вы все и наши учителя сидели в первом ряду.
– Может быть, лучше во втором, в первом как-то неудобно, мы не должны выделяться.
– Ничего неудобного нет, я сама все устрою.
– К сожалению, я не смогу быть на вечере, – сказал Григорий Аронович, – у меня сейчас много работы. Лиза, мне нравится, когда ты выступаешь в белом платье, оно тебе очень идет и надень мамино бриллиантовое колье.
– Гриша, – заметила Сарра Львовна, – ты можешь ей подарить свое собственное колье. Она это заслужила: Семен Абрамович ее все время хвалит.
– Хорошо. Но нам сейчас придется ужаться в расходах: не забывайте, что много средств ушло на помощь пострадавшим от погрома. Еще надо объездить с подарками приюты и к Новому году выдать конверты нашим обычным посетителям.
– Мы с Анной поможем маме, – сказала Лиза. – Правда, Анна?
– Конечно, – согласилась сестра, которая чаще всего ездила с матерью по всем благотворительным делам, а Лиза присоединялась к ним крайне редко.
– Ох, ох, ох, – почему-то опять вздохнула Зинаида и покачала головой.
На следующий день Сарра Львовна зашла в классную комнату, когда Николай занимался с Анной, и, извинившись за невольное вторжение, пригласила его на свой благотворительный вечер, где в концерте примет участие и ее старшая дочь.
– Приходите, ведь вы еще не слышали, как Лиза поет?
– Обязательно приду, – поспешил заверить ее Николай, чувствуя теперь какую-то неловкость в общении с Фальками.
Лиза уже знала, что мама разговаривала с ним, подкараулила его в прихожей, когда он одевался, и, несмотря на появившуюся в конце коридора Зинаиду, шепнула:
– Обязательно приходите на концерт. Я буду петь только для вас.
– Непременно приду, – смутился он от ее слов и горящих глаз.
Последнее время в душе его происходила полная сумятица: чувства боролись с разумом. Он хорошо понимал, что нельзя заводить отношения в доме, где ты учительствуешь, поэтому к недоумению Лизы так старательно избегал с ней встреч, но думал о ней постоянно, и с этим ничего нельзя было поделать. Везде и повсюду была только она: милая, чудная, упрямая и, наверное, очень своенравная девушка.
Соль на рану подсыпал брат Володя, любивший по старшинству поучать его и подтрунивать над ним. Увидев однажды хмурое лицо Николая, он спросил:
– Ты, что, влюбился?
– Влюбился! – недовольно сказал Николай, не желая разговаривать на эту тему.
– Где-то я это читал. Он был учитель, она – его ученица, они поклялись в вечной любви. Его выгнали из дома, она бросилась с обрыва. Финита ля комедия. Антон Павлович Чехов, том второй, страница сто двадцать четыре.
– Да. Чехов писал о нас. Только она не ученица, а старшая сестра ученицы.
– Так в чем проблема?
– Лизе шестнадцать лет.
– Итак, она звалась Елизаветой. Если бы ты знал ее настоящий возраст, то, конечно, не влюбился.
– Хватит издеваться. Я страдаю, а тебе смешно. Дело не только в ее возрасте. Пойми мое положение: я не представляю, как там дальше работать. Надо срочно бежать оттуда, но архитектор хорошо платит, потом я не могу без нее …
– Тогда, брат, или терпи, или женись…
– Хорошо сказать: женись. Мне учиться еще два с половиной года, а дальше что?

***
Благотворительный вечер проходил в здании Зимнего театра. Николай специально пришел туда как можно позже, чтобы не встречаться с Фальками. В вестибюле его с нетерпением ждала Анна. Лиза поручила ей встретить его и посадить рядом с собой в первом ряду. Там уже сидели Сарра Львовна, Зинаида, Иннокентий и другие незнакомые ему мужчины и дамы. Он вежливо поклонился Сарре Львовне и всему ее окружению. Анна взяла его за руку и посадила рядом с собой. По другую сторону от него был Лизин учитель по вокалу Семен Абрамович.
Открылся занавес. Их места с учителем оказались точно против рояля. Концерт был задуман большой: выступали в основном артисты из Екатеринославского театра, Общества русских актеров, цирковой труппы. Лизу как ученицу объявили первым номером. Ее программа состояла из нескольких романсов и арий из опер. Она вышла не в белом платье, как просил Григорий Аронович – в ней всегда жил дух противоречия, а в розовом, на фоне которого особенно выделялись ее красивые черные волосы и темные бархатные глаза. Совсем еще детские грудь и плечи были сильно оголены. На шеи, опять же из-за духа противоречия, ничего не было, да любое самое дорогое украшение здесь оказалось бы совершенно лишним. Волосы уложены в какую-то хитрую прическу. Несколько длинных локонов небрежно спадают на щеки.
Зал разом вздохнул и дружно зааплодировал. «Правда, красавица!» – шепнула ему Анна со всей своей детской непосредственностью. Николай опустил глаза: ему не хватало духу смотреть на нее. Он не видел, как вышел ее учитель музыки Лазарь Соломонович, как он сел за рояль, положил руки на клавиши. Раздались первые звуки, и откуда-то сверху, с небес полился волшебный голос.

День ли царит, тишина ли ночная,
В снах ли тревожных, в житейской борьбе,
Всюду со мной, мою жизнь наполняя,
Дума все та же, одна, роковая, –
Все о тебе!
«Я буду петь для вас», – шепнула ему Лиза вчера в прихожей, и все выбранные ею романсы были только о любви. Она объяснялась ему со сцены в своих чувствах. Оторвав, наконец, глаза от пола, он посмотрел на нее и встретился с ее глазами. Больше он их не опускал, и все время, пока она пела, они смотрели друг на друга. Все это, наверное, видели, хотя эта плутовка не зря посадила рядом с ним своего второго учителя Семена Абрамовича. Тот время от времени недовольно качал головой, поднимая вверх указательный палец, что, наверное, означало: «Внимание: плохо!» И Лиза повиновалась этому пальцу.
Ведущий объявил последнее произведение в ее исполнении: «Молитва» Россини».
– Мы это не готовили, – забеспокоился Семен Абрамович, – очень смело с ее стороны.
Лиза сама села за рояль и запела на итальянском языке. Николай слышал эту вещь впервые. Музыка сама по себе была изумительной, а Лизин голос выворачивал всю душу. Правда, учитель все время находил у нее какие-то недостатки и то и дело поднимал палец вверх. Один раз он даже недовольно притопнул ногой. Лиза это увидела и взяла очень высоко какую-то ноту, хотя непосвященному слушателю казалось, куда уж выше. Семен Абрамович остался доволен, положил одну руку на другую, успокоился.
А музыка все набирала силу, поднималась вверх. Люди уже не могли больше выдержать такого накала страстей, все встали со своих мест, как будто они были не в зале театра, а в храме на молитве и вместе с Лизой обращались к самому Богу.
Николай стоял вместе со всеми, однако у него с этой арией испортилось настроение. Раньше он слышал пение Лизы только во время ее занятий из-за двери гостиной, и лишь сейчас со всей полнотой осознал, какой у нее большой талант. Ей надо серьезно учиться в Петербурге или Москве или вообще где-нибудь за границей. А дальше: сцена, спектакли, репетиции, гастроли – совершенно чуждый для него театрально-артистический мир. Их судьбы, как он теперь отчетливо понимал, не совместимы.
Лизу не хотели отпускать, громко хлопали и кричали: «Еще! Еще! Молитву!», и ей пришлось повторить «Молитву». Она заметила мрачное лицо Николая и пела совсем плохо. Палец учителя без конца взлетал вверх, башмаки его то и дело притоптывали, она не реагировала на его замечания. Если бы не Сарра Львовна и Анна, Николай непременно ушел из зала сразу после Лизиного выступления, но надо было соблюдать светский этикет.
Концерт продолжался долго. На сцену один за другим выходили драматические артисты и певцы, ездили на велосипедах эксцентрики, делали сложные фигуры акробаты, издевались друг над другом клоуны. Вокруг все смеялись и дружно аплодировали. Николай хлопал вместе со всеми, на самом деле он ничего не видел и не слышал, ему было не до чего.
После концерта они все вместе, Сарра Львовна и ее окружение, пошли в раздевалку. Появилась Лиза, счастливая, довольная. Сарра Львовна и все знакомые ее обнимали и целовали, учителя расточали похвалы.
Николай помогал дамам одеваться. К Лизе подошел Иннокентий, она отослала его к Анне и позвала Николая, чтобы он помог надеть ей шубу. Она нарочно не могла попасть в рукава и шепнула ему:
– Почему у вас такое расстроенное лицо, вам не понравилось, как я пела?
– Вы пели замечательно. Я до сих пор не могу прийти в себя.
– Мы должны где-нибудь встретиться, придумайте что-нибудь.
– У меня сейчас много работы.
– Я вас не понимаю, – вспыхнула она, – мама или Зинаида что-нибудь сказали?
Надев, наконец, шубу, она повернулась к нему лицом. Ее глаза выражали отчаяние. Ему стало жаль ее. Он безумно любил ее, и она ему тоже только что красноречиво говорила об этом со сцены. Неведомые силы руководили им.
– Лиза, я вас люблю, – сказал он неожиданно для себя, увидел, как просияло ее лицо, и добавил, – очень.
Лиза взяла его за руку.
– Вы видели, около входа в театр висит афиша о гастролях в начале декабря московской оперы Зимина. Я уговорю маму взять ложу на все спектакли, а вы купите билет на какой-нибудь один из них и дайте мне знать. Я постараюсь приехать на него без мамы, с моей подругой Лялей, и мы с вами сбежим из театра.
– Хорошо. Я обязательно все сделаю, – послушно сказал он, не в силах отказать ей.
Проводив Фальков до экипажа, Николай направился к трамвайной остановке и заметил впереди своего брата Володю. Оказалось, что больница сделала пожертвование в Благотворительный фонд Сарры Львовны. За это им дали на вечер несколько билетов. Брат специально пришел на концерт, чтобы посмотреть на избранницу Николая.
– Хороша! Ничего не скажешь, – широко растянув рот в улыбке, проговорил он. – Беру свои слова насчет Чехова и ученицы обратно. Я был неправ.
– Да все ты прав. Учитель, он и есть чеховский учитель. Ты слышал, как она поет? Ей надо серьезно учиться.
– Ну и что?
– Эта театральная жизнь не для меня.
– Что ты, как князь Мышкин, терзаешься сомнениями. Я тебя не узнаю. Лучше скажи, переводы ты сделал, а то Хованский (председатель Екатеринославского научного общества) меня уже теребит.
– Сделал. Завтра утром тебе занесу. Ты домой?
– Домой.
– Тогда пройдемся пешком до следующей остановки.
Они медленно шли по бульвару, заполненному в этот час гуляющим людом. Тихо ложился на дорожки и деревья первый снег. Весело смеялись дети, играя в снежки и лепя снеговиков. Один из них стоял в центре большой клумбы с огромной морковкой вместо носа и широким тазом на голове. Рядом громко спорили дворник и городовой. Городовой требовал убрать с клумбы это безобразие. Дворник, окруженный детворой, доказывал ему, что кто-то сделал снеговика специально для детей, никакого безобразия в этом нет.
– А я говорю: есть! Немедленно убери его или перенеси в другое место. Через полчаса приду проверить.
Грозно помахав перед носом дворника рукой в перчатке, он направился к выходу. Николай с любопытством смотрел на дворника, что тот будет делать. Тот постоял некоторое время в нерешительности, но все-таки вытащил морковку, снял таз и приказал детворе разобрать снеговика на части и откатить их к решетке. Вскоре снеговик приобрел свой прежний вид, но вдали от центральной аллеи его уже не было видно.
– Что было плохого в том, что он стоял на клумбе, – сказал Володя, – смешной такой, нравился детям?
– Власть дана, вот и командует, – усмехнулся Николай. – Ты слышал, в городе опять начались волнения? Не сегодня-завтра вспыхнет всеобщая забастовка. На этот раз, думаю, будет серьезней, чем в октябре.
– Ты же знаешь, я противник всего этого.
– Тебе только так кажется. На самом деле в прошлый раз ты очень помог и твой Александр Львович тоже.
– Караваев – другое дело, он всерьез увлекается общественной деятельностью. Я его очень уважаю, но, по моему глубокому убеждению, врач должен заниматься своим основным делом. Медицина и политика в том смысле, в котором ее понимаете вы, социалисты, несовместимы, всегда что-то одно будет идти в ущерб другому.
– Значит, Александр Львович считает, что как общественный деятель он сможет принести больше пользы, чем врач. Вспомни Марата, ведь он тоже был врачом и вроде неплохим, и даже вел большую научную работу, а потом понял, что надо спасать не отдельных людей, а все больное общество и целиком посвятил себя борьбе. Подумай только: один выпускал газету, сам писал статьи, сам набирал их и печатал.
– Вот-вот, вроде тебя. Вместо того чтобы заниматься наукой и своим основным предметом, тратишь драгоценное время на митинги и журналистику.
– Володька, ты как папа, ничего не хочешь понимать, как будто живешь в другой стране.
– Я живу в России и теперь после твоих слов о новых забастовках с ужасом думаю о том, что опять будет твориться в Екатеринославе, и сколько людей, одурманенных вашей революционной чумой, невинно погибнет. Больше всего же я боюсь за тебя, дурака, которого люблю, и не хочу, чтобы он погиб или скитался неизвестно где, как другой такой же дурак, Серега.
– Ну вот, начали за здравие, а кончили за упокой. Я и так с Лизой расстроился и ты еще со своими нравоучениями.
– Скажу тебе и про Марата. Зря ты его идеализируешь. Он не всегда был таким воинствующим. Жил одно время при дворе, лечил высший свет, а когда ему дали отставку, стал говорить, что врач, лечащий богатых, наносит вред обществу и делу революции. Раньше почему-то он над этим не задумывался.
– Каждый приходит в революцию своим путем. Люди любили его и пошли за ним, когда он призвал парижан взяться за оружие. Они верили ему.
– С тобой невозможно разговаривать. Вернемся лучше к Караваеву. Он на днях звонил мне в больницу, просил, чтобы ты зашел к нему домой.
– Обязательно зайду. Александр Львович носится с идеей открыть в Екатеринославе Народный дом и просил меня найти режиссера для рабочего театра. Помнишь моего друга в Ромнах Петю Остапенко? Он сейчас тут работает в Обществе русских актеров. С радостью согласился на мое предложение и загорелся поставить «Тиля Уленшпигеля». На редкость современная вещь. – Николай на минуту задумался. – За переводы я тебе очень благодарен. Постарайся достать еще. Надо к Рождеству побольше подбросить денег Сереге и нашим в Ромны.
– О родителях не беспокойся. Мы с Мишей достаточно высылаем им денег, и Сереге я пошлю.
– Я должен вернуть отцу деньги за залог: мой и Сереги.
– Ты упрямый, как осел.
Николай без всякой обиды проглотил его слова. Что делать, если он так устроен и считает своим долгом сам отвечать за свои поступки, поэтому без всяких колебаний отверг помощь отца и теперь работает, как вол. И Володя был такой же, да и все они, Даниленко, одинаковые – упрямые, гордые и упорные в достижении своих целей.
Несколько минут шли молча. Николай успокоился и заговорил на другую тему.
– С Мишей мы давно не виделись. Хорошо бы всем собраться дома на Рождество.
– Я лично пас, у меня дежурства на все праздничные дни.
– Ты уже знаешь так далеко вперед?
– Знаю, потому что сам на них напрашиваюсь, а ты обязательно съезди в Ромны, остуди свою горячую голову.

Глава 2

– Вы к доктору? – спросила пожилая горничная с накрахмаленной наколкой на голове, открывшая Николаю дверь, – Александр Львович сейчас уезжает к больному в Чечелевку.
Николай хотел повернуть обратно, но горничная остановила его:
– Вы по какому вопросу?
– Александр Львович просил к нему зайти. Я – Николай Ильич Даниленко.
– Подождите в приемной. Я доложу ему.
Через минуту он уже входил в кабинет Караваева. Крепко пожав ему руку, Александр Львович извинился, что вынужден срочно уехать, и попросил обязательно его дождаться: «Мне надо с вами о многом поговорить». Он спокойно, без всякой суеты вынимал из шкафа коробочки и пузырьки с лекарствами, одновременно расспрашивая сидящую тут же плачущую женщину.
– Почему вы не отвезли мужа в больницу?
– Он боится, что там его станут резать, резаные все помирают… Езжай, говорит, к Александру Львовичу, он поможет…
– По всем признакам у вашего мужа аппендицит или … Пьет много?
– Раньше много, а теперь перестал, тошнит его.
– И давно…
– Недели две.
– Что же сразу ко мне не обратились?
– Думали, так пройдет
Собрав свой докторский сундучок (у Володи был точно такой же), Караваев взял с письменного стола две папки и протянул их Николаю.
– Николай Ильич, ознакомьтесь пока с моими бумагами. Одни относятся к Народному дому, другие – к выборам в новую Государственную думу. Я решил в нее баллотироваться от губернии. Впрочем, почитайте и сами все поймете.
Он взял плачущую женщину под руку и, ласково утешая ее, повел к выходу.
Николай огляделся. Везде, где только можно, лежали книги и рукописи: на письменном столе, трех журнальных столиках, кожаном диване и стульях, стоявших в ряд около стены с двумя большими окнами. Это была единственная свободная стена в комнате, все остальные занимали высокие, до самого потолка книжные шкафы и полки.
На некоторых полках стояли банки с заспиртованными лягушками и ящерицами. Они были плотно закупорены, но при взгляде на них Николай сразу почувствовал неприятный запах хлороформа. Такие же банки он видел в одной из комнат больницы, где работал Володя, только в них плавали не лягушки и ящерицы, а та гадость, которую врачи удаляли во время операций. Володя и его друг, хирург Волков, занимались природой злокачественных опухолей мозга.
Пододвинув кресло к журнальному столику, он раскрыл верхнюю папку и вынул толстую тетрадь с надписью: «План организации Народного дома в Екатеринославе» и чуть ниже – «Для рассмотрения в Городской думе».
Мелким убористым почерком Караваев обстоятельно излагал свои соображения о необходимости проводить среди населения Екатеринослава широкую просветительскую и образовательную деятельность. Она нужна не только для духовного развития людей, но и для их здоровья. Текст чередовался с таблицами. Доктор приводил в них статистические сведения о заболеваниях среди разных слоев населения (самая высокая среди рабочих и бездомных), о производственных травмах на предприятиях и детской преступности.
В Народном доме он предлагал устроить вечерние классы для начального обучения рабочих, детский сад, различные кружки для детей и взрослых, рабочий театр, медицинские курсы и библиотеку-читальню с постоянным лекторием для рабочих.
Во второй папке лежала не менее обстоятельная программа Караваева к предстоящим выборам в I Государственную думу. Основное внимание он уделял земельному вопросу и положению крестьян в России и Екатеринославской губернии с приложением обобщенных статистических данных. Николай читал их с меньшим интересом, так как знал взгляды Караваева на все эти вопросы и, при всем уважении к доктору, был с ним во многом не согласен.
Караваев вернулся через три часа и очень обрадовался, когда увидел в кабинете Николая.
– Спасибо, что дождались. Мне с вами надо о многом переговорить. Но сначала давайте поужинаем.
На звонок колокольчика вместо горничной в кабинет вошла полная, немолодая женщина, жена Караваева, и настояла, чтобы они шли в столовую.
– Он совсем не отдыхает, – пожаловалась она Николаю, когда они шли по коридору, – мы редко видимся. Единственная возможность – пообщаться за столом.
Однако ужин прошел в полном молчании. Караваев усиленно о чем-то думал, домашние боялись его беспокоить. Жена только старательно подкладывала ему блюда. Александр Львович машинально все съедал, глотая большие куски бифштекса и запивая их красным вином.
В кабинете он оживился и попросил жену принести коньяк. Когда она ушла, он разлил коньяк по рюмкам и с удовольствием выпил сразу две рюмки подряд.
– Николай Ильич, вы ознакомились с моими папками?
– Насчет Народного дома согласен с вами целиком и полностью, готов в этом активно помогать. Что касается выборов в Думу, должен вам прямо сказать: мы, большевики, да и почти все партии, даже Крестьянский союз, решили бойкотировать Думу, считая, что от нее не будет никакого толка. С существующим избирательным правом в нее попадут люди, которые не примут ни одного документа в пользу крестьян, вопрос о переходе земли в их собственность повиснет в воздухе.
– России нужны серьезные реформы. Дума рано или поздно обязана будет провести их в жизнь.
– Неужели вы думаете, что с помощью реформ можно улучшить положение крестьян? Уже была реформа 1861 года, но с тех пор мало, что изменилось. Ваша статистика об этом прямо говорит: народ страдает от нищеты и бесправия. России нужна революция, коренная ломка всей государственной машины.
– Категорически с вами не согласен. Революция все разрушит и приведет миллионы людей к бессмысленной гибели. Но давайте не будем дискутировать. Во-первых, я хочу, чтобы вы ознакомили с моим проектом Народного дома Совет рабочих депутатов. Может быть, он посодействуют перед городской властью об его открытии. Во-вторых, как депутат Государственной думы, если я в нее попаду, смогу сделать много полезного для Екатеринослава и губернии. Все это изложено в моей предвыборной программе. Это вы не будете отрицать?
– Не буду.
– Тогда прошу вас помочь мне в избирательной кампании.
– Хорошо, Александр Львович. Я сделаю все, что от меня зависит.
Однако Караваеву не удалось осуществить свои намерения. Неожиданно он стал получать письма с серьезными угрозами в адрес его самого и всей семьи. Друзья уговорили его срочно уехать из города.

Глава 3

За текущими делами Николай забыл о Лизиной просьбе купить билет на спектакли московского театра. Она сама ему напомнила об этом, выскочив однажды в коридор и быстро зашептав: «Вы не забыли про оперу Зимина?» «Нет!» – смутился Николай. Конечно, он успел все забыть и в воскресенье отправился в кассы театры, где оказалась огромная очередь. Он никогда не стал бы тратить драгоценное время на такое бессмысленное занятие, как стояние в очереди, но ему не хотелось расстраивать Лизу.
Прошло два часа, а очередь почти не продвинулась. Бегавшие то и дело к кассам стоявшие впереди него девушки с возмущением докладывали, что много людей проходит вперед «по протекции». А потом и вовсе оглушили известием: билеты кончаются. Николай окончательно расстроился, но тут к очереди стали подходить какие-то подозрительные типы и, оглядываясь по сторонам, предлагать билеты на любой спектакль, с переплатой в два раза. Николай, не раздумывая, купил у них билет на свою любимую оперу «Аида» и при случае сообщил об этом Лизе.
– Вы помните, о чем мы договаривались? – засияла та от радости.
– Помню, а если Сарра Львовна тоже захочет поехать на эту оперу?
– Давайте сейчас договоримся: если увидите меня в ложе с мамой, значит, ничего не вышло и поднимайтесь после первого действия на балкон, а, если я буду с Лялей, мы встретимся в вестибюле и сбежим из театра.
– Лиза, вы – великая заговорщица.
– А что прикажите еще делать?
– Ничего лучшего, тем более, что Зинаида вышла из гостиной и все слышала.
Лиза оглянулась.
– Не бойтесь, она меня любит и никогда не выдаст.
Гастроли труппы Зимина открывались 9 декабря, а 7-го в городе начались массовые беспорядки. Николай в этот день занимался с Анной. Не успел он начать урок, как внизу раздался голос Григория Ароновича. Через какое-то время Зинаида пригласила его пройти в кабинет Фалька. Здесь уже был Лизин учитель музыки Лазарь Соломонович.
Фальк был сильно взволнован. Он рассказал, что днем около здания, где, кроме его мастерской, находятся торговые учреждения, Санкт-Петербургский международный коммерческий банк и страховое общество «Россия», собралась большая толпа. Люди были настроены агрессивно, кидали в окна всех этажей булыжники, пытались ворваться в помещение банка и захватить его. Вызванная полиция применила оружие, несколько человек убиты. Все это так на него подействовало, что ему стало плохо с сердцем, и он вынужден был уехать домой.
– Господа, – сказал он слабым голосом. – Учитывая недавние события в октябре, я вынужден ограничить выход членов своей семьи из дома. Нет необходимости рисковать и вашими жизнями. Николай Ильич, вы, кажется, в прошлый раз пострадали на пожаре. Я вас освобождаю на все дни беспорядков от занятий с дочерями, разумеется, с полным сохранением жалованья. Надеюсь, власти быстро наведут порядок.
Зинаида подала им пальто, и они с Лазарем Соломоновичем вышли на улицу. К подъезду уже подходил домашний доктор Фальков Земсков. Они учтиво поклонились друг другу.
Николай отправился к Диме Ковчану, по дороге заскочив к Зимнему театру. На месте афиши о гастролях московской оперной труппы висело объявление, что они отменяются по причине начавшихся беспорядков. Николай представил расстроенное лицо Лизы, когда родители сообщат им с Анной об их вынужденном затворничестве и отмене гастролей московского театра.
От жалости к ней заныло сердце. Вместе с тем ему вдруг со всей ясностью представился весь фарс их намечаемой встречи: тайное свидание на балконе или бегство из театра. Он, взрослый человек, должен играть в детские игры! С «Аидой» он сам, не отдавая себя отчета, пошел на поводу у Лизы. «Впредь этого не повторится», – решил он. Пока их отношения не зашли слишком далеко, надо подавить свои чувства. Теперь он долго не появится у Фальков, а там – и зимние каникулы. Достаточный срок, чтобы забыть друг друга.
Раньше у него было несколько недолгих связей с женщинами, но он давно их забыл, забудет и Лизу. Николай почувствовал некоторое облегчение от этой мысли, но тут он вспомнил грустный разговор, состоявшийся в мае между ним и его хорошим товарищем по партии Ниной Трофимовой. Нина объяснилась ему в любви. Сделала она это довольно просто: сказала, что давно его любит, ни на что не рассчитывает, но и скрывать больше не может.
– Глупо, – добавила она, отворачиваясь от него в сторону и смахивая слезы с ресниц. – Все думают, что я – железный человек, могу работать день и ночь, выполнить любое ответственное задание, а я вот, как девчонка, влюбилась в тебя и не могу ничего с собой поделать.
Николай растерялся, не зная, как поступить и что сказать этой хорошей, милой девушке.
– Только, пожалуйста, не утешай меня и ничего не говори, – твердо сказала она, взяв Николая за руку. – Это так, минутная слабость. Теперь мне стало легче.
При встречах Нина вела себя с ним, как и раньше, ничем не выдавая своих чувств, а он, наоборот, испытывал в ее присутствии смущение и неловкость.
Николай так задумался, что не заметил, как из-за угла вышли три человека, остановились и стали ждать его.
– Даниленко? – спросил человек в теплой меховой шапке. По голосу Николай узнал профессора их училища Терпигорева. Рядом с ним стояли Нина Трофимова и незнакомый ему молодой человек.
– Я, Александр Митрофанович.
– Идете, никого не замечаете. Вы получили от нас записку?
– Я был на занятиях со своей ученицей, домой не заходил.
– Тогда присоединяйтесь к нам встречать товарищей из Москвы.
По дороге Терпигорев рассказал ему, что в Питере и Москве началась всеобщая политическая забастовка. Члены Московского Совета рабочих депутатов, которых они идут встречать, сейчас ездят по стране и призывают всех к ним присоединиться. Но Екатеринославский комитет РСДРП и Совет депутатов уже сами решили начать в городе всеобщую забастовку с завтрашнего дня. Их поддержали другие партии. Создан единый коалиционный центр – Боевой стачечный комитет, который будет всем руководить и издавать свой «Бюллетень». Николаю поручено выпускать этот «Бюллетень» в типографии Яковлева: об этом есть договоренность с ее рабочими.
Терпигорев представил третьего спутника – Виктора Ратькова, вошедшего в БСК от забастовочного комитета железной дороги. Николай его лично не знал, но фамилию слышал еще по октябрьским событиям. Это был один из товарищей, которые в те дни захватили паровоз и разъезжали на нем по всей дороге, призывая железнодорожников и население губернии присоединяться к бастовавшим рабочим Екатеринослава. Ратьков оказался совсем юным товарищем, лет 20, серьезным и молчаливым. За всю дорогу он не произнес ни слова.
В здание вокзала заходить не стали. Ратьков повел их в железнодорожные мастерские, откуда по путям вышли к перрону. Через полчаса прибыл небольшой состав с пустыми вагонами, минуту постоял и медленно тронулся. Встречавшие недоуменно переглянулись, но тут вдруг спохватившись, паровоз дал длинный, сердитый гудок и выпустил пар, закрывший всю платформу. Когда пар рассеялся, они увидели трех человек в пальто и каракулевых пирожках. Подняв руку, Терпигорев двинулся к ним навстречу. После крепких рукопожатий, один из товарищей зябко повел плечами:
– Никак не ожидали, что у вас тут такие морозы, сильней, чем в Москве. Надеюсь, они не помешают нашему общему делу. Где мы сможем поговорить?
Ратьков снова повел всех в мастерские, где москвичей уже ждали. Гости пили чай, рассказывали о забастовке в Москве и своей поездке по городам.
– Мы думали, что после октября народ скис, – говорил один из товарищей, грея руки о стакан с чаем, – однако везде, где мы побывали, как будто ждали нашего сигнала. Ленин просил передать вам большой привет, он считает, что ваши баррикады в Чечелевке найдут сейчас многих последователей.
– У нас создан Боевой стачечный комитет, – сказал Терпигорев. – Он намерен взять власть в городе. Подготовлены приказы ко всем войскам и полицейским участкам, чтобы подчинялись только распоряжениям комитета. За порядком на улицах будут следить рабочие дружины. Погромов мы не допустим.
– Петросовет призвал рабочих не платить налоги и забирать деньги из банков, чтобы дезорганизовать финансовую систему России. Вы тоже можете этим воспользоваться.
– Мы об этом знаем и кое-что включили в свои распоряжения.
– А как у вас с оружием?
– Средне. С винтовками и патронами помогли солдаты из нашего гарнизона. Бомбы заготовили заранее, но недостаточно. Сейчас организовано несколько мастерских, будем работать день и ночь.
– Теперь понятно, за что вас любит Владимир Ильич. И мы на вас очень рассчитываем.
Николаю пора было уходить. Нина взяла его за руку:
– Пойдем вместе.
– Я провожу тебя до дома, – сказал Николай, когда они вышли на Екатерининский проспект, – одной сейчас опасно.
Шли молча. Завтра начинались такие большие события, а они за весь путь ни разу не обменялись мнением: ни о московских гостях, ни о планах боевого комитета.
Он осторожно взглянул на свою спутницу. Нина задумчиво смотрела на дорогу и нервно кусала губы. На углу ее улицы они остановились.
– Дальше не ходи, – сказала она, – там около каждого дерева по филеру.
– Нина, прости меня.
– За что? – на него смотрели печальные глаза.
– За то, что я причиняю тебе боль.
– Ничего ты не причиняешь. Забудь обо всем, что я тебе говорила.
Она протянула ему руку. Он крепко сжал ее пальцы в перчатках и долго смотрел, как она шла по улице в каракулевом полупальто с дамской сумочкой в руках: молоденькая учительница или курсистка.
Оттуда он направился в Яковлевскую типографию, и уже к десяти часам следующего дня на улицах и предприятиях появились листовки о начавшейся в Екатеринославе всеобщей политической забастовке и первых распоряжениях Боевого стачечного комитета.

Глава 4

Полковник Богданович не спал несколько ночей подряд. В начале декабря в его семье должно было произойти долгожданное событие – его единственная дочь Наташа выходила замуж. Наташе было 28 лет, она считалась старой девой, но, несмотря на это, разборчиво копалась в женихах и никак не могла найти себе достойную партию. Нынешней весной, отправившись в Париж со своей старшей кузиной, тоже девушкой на выданье, она познакомилась там с сыном русского барона – Александром Игельстромом, семья которого давно жила во Франции и, кроме русских, имела шведские, польские и Бог знает какие корни. Его отец Густав Андреевич и сам Александр состояли на дипломатической службе при французском Министерстве иностранных дел. Партия была выгодной, да и жених нравился Наташе. Свадьбу хотели устроить еще в июне в Екатеринославе, но тогда пришлось ее отложить из-за «потемкинских» беспорядков и перенести на декабрь.
Обе стороны усиленно готовились к торжеству. Александр из кожи лез, чтобы угодить невесте. Для нее было заказано свадебное платье в лучшем ателье Парижа. Для всех остальных членов семьи тоже были присланы коробки с самой модной одеждой, обувью и головными уборами. В отсутствие главы семьи все только и занимались тем, что говорили о свадьбе и примеряли роскошные наряды.
Наташа, хотя и была уже в возрасте, но за последнее время сильно помолодела, похорошела и ждала только одного – поскорее уехать из России.
Для торжественного обеда арендовали ресторан в гостинице «Франция». На него были приглашены самые именитые люди в городе. Красочные пригласительные билеты печатались в Яковлевской типографии и давно были разосланы по почте и с нарочными.
Венчание должно было проходить 8 декабря в 12 часов дня в Преображенском соборе. Накануне съехались родные из других городов – Киева, Харькова и Полтавы, откуда Иван Петрович был родом. Еще раньше прибыли из Парижа жених и его отец. Барону не понравилось, что на улицах города много солдат и казаков. Богданович заверил его, что в день свадьбы по всему пути следования молодых и гостей к собору будут расставлены солдаты, надежно обеспечена охрана и самого собора.
Будущий родственник смущал полковника своим высокомерием и явным пренебрежением к провинциальному быту их скромного дома и его обитателям. Хорошо еще, что несколько лет назад Богданович успел произвести реконструкцию особняка и обновить его фасад.
По вечерам они вели с бароном беседы на политические темы, и этот человек, который никогда раньше не был в России, имел наглость поучать его, как нужно наводить порядок и бороться с революционерами. Сдерживая себя, Иван Петрович уверял тестя, что вся революционная зараза идет к ним из Европы. Там родился I Интернационал, там проходят съезды и конгрессы большевиков и других партий, там находят приют бежавшие из России государственные преступники, а все иностранные правительства спокойно относятся к их сборищам и изданиям опасной литературы.
– Я знаю этих эмигрантов, – говорил Игельстром на плохом русском языке, – они очень милые, забавные люди, петушатся, кричат и, кроме разговоров, ни к какому делу не способны. По делам министерства я часто бываю в Женеве и знаю некоего господина Ленина, который каждый день ездит на велосипеде в библиотеку.
– Этот некий господин изучает в библиотеке книги о революциях, баррикадной борьбе и технике наступления, чтобы потом их использовать в тактических целях своей организации. Ваши власти не понимают всей опасности, исходящей от этих, как вы изволили выразиться, милых, забавных людей. Проживая спокойно за границей, они вредят не только нашей стране, но и всей Европе, и себя еще покажут.
– Франция – демократическая страна, мы не можем арестовывать людей за то, что они эмигранты и любят много говорить. Вы сами виноваты, что даете возможность преступникам бежать за границу. В России нет сильной руки. Николай II и правительство слишком с ними либеральничают.
«Батенька вы мой, – хотел закричать на весь кабинет Богданович, но сдержался, чтобы лишний раз не напугать барона, – вы живете в цивилизованной стране, а здесь настоящий вулкан, который с каждым днем все больше разгорается, и потушить его невозможно. Сегодня мы не знаем, что будет завтра».
В подтверждение этих слов днем седьмого декабря поступила телеграмма из Департамента полиции, что в Петербурге и Москве началась всеобщая забастовка. Этой же ночью один из его секретных осведомителей явился к нему прямо домой, что разрешалось делать в самых крайних случаях, и сообщил об образовании городскими партиями Боевого стачечного комитета и принятом ими решении начать восьмого декабря в Екатеринославе забастовку.
После его ухода Богданович остался сидеть в кабинете, раздумывая, стоит ли ему сообщить об этом Нейдгарту прямо сейчас или дождаться утра, и как сообщить об этой ужасной новости Игельстромам и всем своим родным, собравшимся на торжество.
В шесть часов позвонили от губернатора. Нейдгарт уже был в курсе событий и срочно созывал всех подчиненных на совещание.
Из спальни прибежала жена, расспрашивая, что случилось.
– Что еще может случиться? – раздраженно сказал он. – Опять началась забастовка. И заметь: ни вчера, ни через неделю, а именно сегодня, в день свадьбы нашей дочери.
– Что же ты на меня cердишься, Ванечка? Я в этом не виновата?
– И где вы только выискали этого Игельстрома с сыном, он мне теперь всю душу вымотает.
Почувствовав что-то неладное, в кабинет прибежала Наташа.
– Папочка, неужели опять забастовка, и свадьба сорвется. Я этого не вынесу.
– А я вынесу? – опять сорвался Богданович и тут же взял себя в руки. – Ничего страшного, подождете еще месяц или уезжайте в Париж, там все проведете.
– Как же в Париж, – сдерживая слезы, сказала жена, – столько денег отдали за ресторан, обед, цветы, экипажи, музыку. У нас почти ничего не осталось.
– Зато у барона есть. Пусть теперь он этим занимается.
– Наташенька, – Богданович обнял плачущую дочь, – я поговорю с бароном, вам действительно лучше уехать в Париж. Свадьбу проведете без нас, а мы с матерью туда приедем, как только здесь все кончится. И расходы барона по возможности возместим. Все, девочка, уладится. Мне так будет спокойней. Я сейчас еду к губернатору, потом – в управление. Оттуда пошлю кого-нибудь за билетами в Вену, пока железная дорога не забастовала, а вы собирайте вещи.
Позвав камердинера, он приказал подать кофе и, пока тот будил кухарку, написал барону длинное письмо, изложив ему сложившуюся ситуацию. Разговаривать с ним тет-а-тет у него не было никакого желания.
Когда он через час появился у Нейдгарта, там уже были вице-губернатор Лопухин, новый начальник гарнизона генерал Кузнецов, председатель Городской думы Толстиков, полицмейстер Машевский, чиновники разных ведомств. Все сгрудились около стола и карты Екатеринослава.
Кузнецов зачитал «Приказ по гарнизону о приведении войск в боевую готовность», принятый в начале недавних октябрьских событий его предшественником генерал-лейтенантом Сандецким. Решили план действий оставить в том же порядке, а, если будет необходимость, срочно отозвать из Севастополя Симферопольский полк, направленный туда в ноябре в связи с восстанием на Черноморском флоте.
– У меня есть предложение, – сказал Толстиков, – усилить войсками районы, где в прошлый раз проходили погромы.
– Хорошо, – кивнул головой Нейдгарт, поручив Кузнецову внести в план необходимые изменения.
Он пододвинул к себе толстую папку с бумагами.
– Из Петербурга каждый час поступают телеграммы о положении в столице и Москве. На этот раз забастовки приняли всеобщий размах. В Москве большевики поставили цель перевести ее в вооруженное восстание, захватить власть в свои руки. В связи с этим Департамент дает нам полное право самим всем распоряжаться, ни перед чем не останавливаясь. Вот что пишет Дурново: «В случае возникновения беспорядков безотлагательно принимать самые энергичные и решительные меры к их подавлению, не жалея жертв. Зачинщиков явных беспорядков подвергать личному задержанию…».
Не успел он дочитать до конца, как в дверь просунулось испуганное лицо дежурного жандарма:
– Ваше сиятельство, к вам депутация рабочих, говорят, у них срочный разговор.
– Скажи, что я занят, смогу принять после двух.
– Они сказывали-с, что не намерены ждать: вам будет хуже.
– Что, угрозы? Это уже выше всякой меры, – прокричал Нейдгарт.
– Надо принять, – сказал Богданович. – Просто так они бы сюда не пришли.
Остальные растерянно молчали.
Через некоторое время в комнате появилась депутация из шести человек. Впереди всех стояли секретарь Совета рабочих депутатов Петровский и профессор Горного училища Терпигорев, которых теперь многие чиновники знали по частым встречам с ними.
Нейдгарт показал рукой на стулья, но делегаты остались стоять. Неторопливо окинув взглядом всех сидящих, Петровский сделал несколько шагов к столу. Глаза его весело блестели
– Господин губернатор, – тихо произнес он, и эти слова резко отозвались в сердце Нейдгарта, – вам, наверное, известно, что в стране началась всероссийская политическая забастовка. С сегодняшнего дня к ней присоединился и Екатеринослав. Все заводы стоят. Вокзал, почтамт и другие важные объекты охраняются рабочими дружинами. Организован Боевой стачечный комитет, который взял на себя всю революционную власть в городе. Комитет намерен принимать самые решительные меры к тем, кто вздумает произвольно повышать цены на продукты первой необходимости. Ряд распоряжений касается железной дороги. Я не буду вам их перечислять. Все это отражено в специальных документах.
Вынув из портфеля пачку бумаг, он передал их побледневшему губернатору. Руки Алексея Борисовича тряслись, на лице застыла гримаса отвращения. Он брезгливо взял бумаги, успев заметить, что они отпечатаны в типографии и пахнут свежей краской.
– Позвольте, господа! Кто вам дал право лишать меня власти, данной самим государем? Я прикажу вас немедленно арестовать как возмутителей спокойствия. Вот, – он схватил со стола телеграмму и потряс ее в воздухе перед лицом Петровского, – у меня на это есть личный приказ управляющего МВД Дурново.
Усмехнувшись, Петровский пошел к двери. Все остальные двинулись за ним.
Нейдгарт взял документы, переданные ему Петровским. По мере того, как он их читал, лицо его покрывалось багровыми пятнами, на лбу вздулись синие жилы.
– Вы только послушайте, господа, какая наглость: «К сведению товарищей городских рабочих. Боевой стачечный комитет постановил объявить с 8 декабря всеобщую политическую забастовку в городе Екатеринославе и его районе. Постановлению этому в равной мере должен подчиниться и городской район: ни один магазин, ни одна ремесленная мастерская не могут уклоняться от участия в этой политической забастовке. Впредь до особого постановления Боевого стачечного комитета товарищи ремесленники и рабочие не могут стать на работу».
Скомкав бумагу, Нейдгарт бросил ее в корзину и обратился к следующему документу.
– А это вообще уму не поддается: «Объявить всем жителям Екатеринослава: не вносить в правительственные учреждения и в Екатеринославскую городскую управу никаких платежей, налогов, сборов и недоимок. Согласно постановлению Петербургского Совета рабочих депутатов и действующих в России революционных организаций, все внесенные после этого объявления упомянутые платежи, налоги и сборы будут считаться недействительными». Или вот еще: «Все правительственные и общественные учреждения, кроме Государственного банка и сберегательных касс, должны быть закрыты. Допустим лишь выход изданий Боевого стачечного комитета и революционных организаций, а потому другие газеты выходить не будут».
– Бунт, настоящий бунт, – Нейдгарт устало откинулся на спинку кресла. – Что будем делать, господа?
Все были в полной растерянности. Один только Богданович, несмотря на семейные переживания, не терял присутствия духа.
– Надо посмотреть, как будут развиваться события дальше: у нас в городе и по всей стране, еще раз снестись с Дурново и Департаментом и срочно вернуть сюда из Одессы Симферопольский полк. Что касается войск, то мое мнение: пока их оставить в казармах.
– Нет уж, это слишком, отдавать город в распоряжение черни, – возмутился Александр Борисович и повернулся к Кузнецову. – Ваш план действий остается в силе, выведете все войска в намеченные пункты, только предупредите солдат, чтобы без специального приказа не стреляли. И жандармы пусть остаются на своих постах. Иван Петрович, пожалуйста, свяжитесь со всеми городами губернии, выясните, что там происходит, и докладывайте мне об обстановке каждый час. Сейчас все свободны, в двенадцать часов проведем новое совещание.
Придя в управление, Богданович послал подпоручика Цветкова за билетами в Вену и позвонил домой. Жена вся в слезах доложила ему, что барон страшно разгневан тем, что свадьба опять откладывается. Они с сыном немедленно возвращаются домой. Предложение Ивана Петровича устроить свадьбу в Париже он пропустил мимо ушей.
– А жених?
– Александр успокаивает Наташу. Он, кажется, действительно ее любит и не собирается с ней расставаться.
– Я заказал билеты на поезд и на тебя. Поезжай вместе с ними, а, когда будет можно, я к вам выберусь на несколько дней. Обстановка очень напряженная. Не смогу даже вас проводить, пришлю Цветкова.
– Ванечка, пожалуйста, береги себя, – сказала жена и зарыдала.
– Возьми все деньги, какие у нас есть. Потом вышлю еще.
Положив трубку, Богданович подошел к окну, выходящему на Екатерининский проспект. Его глазам открылась следующая картина: кое-где группами стояли солдаты и городовые, мимо них курсировали рабочие с красными повязками и винтовками. И те и другие делали вид, что друг друга не замечают. Все, как в неправдоподобном сне.
Вскоре выяснилось, что главным центром забастовки стал район, в который входили рабочие поселки Фабрика, Чечелевка, Кайдаки и вся часть, примыкающая к вокзалу. Рабочие его так и называли «Чечелевская революционная республика». Ее границы днем и ночью охраняли отряды заводских рабочих и железнодорожников. В остальных частях города рабочий патруль дежурил главным образом для того, чтобы не допустить уличных столкновений с полицией и погромов.
Через два часа Богдановичу положили на стол донесения из других городов губернии. Восстанием была охвачена вся Екатеринославщина. Однако поезда ходили, и прибывший вскоре подпоручик Цветков доложил ему, что билеты куплены и доставлены его жене. Ивану Петровичу пришла новая мысль. Он приказал Цветкову взять охрану из нескольких человек, отвезти его семью на вокзал и сопровождать до самой границы.
– Отвечаешь за них головой, – сказал он удивленному подпоручику и отдал ему для передачи жене все бывшие при себе деньги.

Глава 5

– Товарищ, – Николай поднял голову. Перед ним стоял наборщик в длинном кожаном фартуке, – приходил нарочный от Петровского, вас просят срочно прийти в БСК.
– Что же вы меня сразу не разбудили?
– Пожалел вас, вы только-только заснули.
Встав с табуретки, Николай с трудом разогнул онемевшую спину, сделал несколько приседаний и упражнений руками. Три дня он безвылазно сидел в наборном цехе, принимал информацию от посыльных из БСК, писал заметки и помогал наборщикам, тоже не спавшим все это время, набирать гранки и исправлять ошибки.
Пройдя в туалет, он посмотрел в висевшее над раковиной разбитое зеркало и усмехнулся – на него смотрел незнакомый человек с худым, заросшим лицом. От тяжелого воздуха, пропитанного типографской краской и ядовитым свинцом, болела голова, во рту стоял неприятный горький привкус.
Выйдя на улицу, Николай остановился. Утро только начиналось, обозначив нежно-розовыми красками линию горизонта и толпящиеся около нее горы облаков. После затворничества в типографии эта картина, еще далеко не завершенная художником под названием рассвет, показалась ему восхитительной.
Он полной грудью вдохнул свежий воздух. Внутри сразу что-то зашипело, забулькало, и начался кашель. После пожара на Троицком базаре в нем засела какая-то гадость, а он так и не нашел времени обследоваться у врачей, несмотря на настойчивые просьбы Володи. Вспомнив о брате, он подумал, что не предупредил его о своей работе в типографии, и тот, наверное, беспокоится, куда он пропал. Николай решил сделать крюк и зайти к нему в больницу.
На Екатерининском проспекте гулял ветер, подгоняя редких прохожих, с надеждой вглядывающихся вдаль: не появится ли там трамвай или извозчик. Но не было ни тех, ни других, только – казаки и конные городовые. Все, как в октябре, однако городовые не останавливают прохожих: ныне не их власть, за порядком следят рабочие дружины.
Рабочий патруль время от времени выходит из боковых улиц, проходит по проспекту, заглядывает во дворы домов и снова исчезает в переулках. Сколько их тут в центральном районе города? На их рукавах красные повязки, а через плечо – винтовки.
Казаки с ненавистью взирают на них со своих лошадей. Глаза их налиты кровью, руки с трудом удерживают нагайки: дай им только знак, они растопчут, разорвут на части эту самозваную власть. Но еще не их час. Нейдгарт и Богданович терпеливо ждут высочайших распоряжений о дальнейших действиях, а пока и они, и весь город подчиняются распоряжениям БСК, о чем на каждом шагу извещают листовки комитета. Вот чего можно добиться, когда объединились рабочие всей страны. Один воин в поле – ничто, а целое войско – могучая сила.
Николай так ослаб за эти дни, что добирался до больницы очень долго. Володя оказался на операции. Словоохотливая медсестра в ординаторской сообщила ему, что он проводит сегодня вторую операцию. По сочувствию на ее лице Николай догадался, что это та самая девушка, которая опекает Володю, принося ему каждый день из дома вкусные пирожки. Изредка они доставались и Николаю.
– Вас, кажется, зовут Люба, – сказал он, улыбаясь. – Я Николай Ильич, брат Владимира Ильича. – Вы не могли бы мне нагреть воды и найти лезвие для бритья.
Девушка проводила его в сестринскую комнату, нагрела на примусе полный чайник воды и терпеливо наблюдала, как он водит бритвой по заросшим щекам и подбородку.
– Вот теперь вы похожи на Владимира Ильича, – сказала она, когда он привел себя в порядок, и предложила, – хотите я напою вас чаем?
– Хочу и непременно с пирожками, – решил показать свою осведомленность Николай.
Девушка засмеялась, открыв два ряда ровных белых зубов.
– А вот пирожков я вам дам только два, остальные – Владимиру Ильичу, он после операции бывает страшно голодный.
– Так уж и страшно?
– А вы как думаете, он с утра на ногах.
– В таком случае я оставлю ему все пирожки. Дайте мне просто горячего чаю, а еще лучше кофе, а то я не спал трое суток.
Заваривая кофе, Люба не преминула сказать, что он тоже только для Владимира Ильича, но раз Николай так долго не спал, она сделает для него исключение. Девушка поставила перед ним чашку с дымящимся ароматным кофе и села напротив, по-детски подперев голову руками. У нее были карие, выразительные глаза, узкие стрелки выгнутых дугой бровей. Красавица и видно, что по уши влюблена в Володю, а тот за своими операциями ничего не замечает.
Время шло. Не дождавшись брата, он написал ему записку и пошел обратно по проспекту в Чечелевку. Хорошенькое личико медсестры напомнило ему о Лизе. Милая девочка, она сейчас, наверное, думает о нем, мучается сложившейся ситуацией. За эти три дня, занятый работой, он ни разу о ней не вспомнил. Оказывается, это совсем нетрудно; выбросить ее из своего сердца. Но, вспомнив о ней сейчас, он уже не мог избавиться от этих мыслей, и ее бархатные глаза неотступно стояли перед ним. Он заставил себя несколько раз сосчитать до ста. Когда это не помогло, стал твердить про себя, как попугай: «Забыть, забыть, забыть!» Все было напрасно: мучительно сладкие чувства одолевали его. «Милая моя, родная девочка, – оправдывался он перед ней, – я тебя очень люблю, но вижу, что дальше ничего из этого не выйдет. Мое положение в вашем доме уже сейчас затруднительно, а дальше станет еще хуже, поэтому, пока не поздно, нам лучше расстаться». Ему самому стало плохо от этих слов. И она будет также страдать, когда он все это ей скажет.
В отличие от центра города, в Чечелевке жизнь шла полным ходом. Здесь находились все руководящие органы забастовки.
Боевой комитет обосновался в опустевшем здании полицейского участка возле ворот Брянского завода. Проходили в него строго по пропускам. Хмурый рабочий с изможденным, серым лицом долго искал фамилию Николая в длинном списке, не нашел и послал за Ковчаном.
Дима прибежал весь взмыленный, отругал рабочего, что он проявляет бдительность там, где не надо. Рабочий рассердился, пригрозил пожаловаться на него Петровскому. Ковчан дружески похлопал его по плечу:
– Ну, ну, Иваныч, не обижайся, это я так, по-свойски.
– По-свойски, – уже без всякой обиды проворчал тот, – а если каждый тебе будет выговаривать, терпения на всех не хватит.
Несмотря на строгость пропускного режима, в коридоре толпился народ. Одни сидели на подоконниках, другие – на стульях и карточках около стен, все громко разговаривали и курили. Дым густыми кольцами струился в воздухе. Николай за три дня дежурства в типографии отвык от людей и шума. От громких возбужденных голосов у него снова разболелась голова.
В кабинете Григория Ивановича тоже стояла дымовая завеса. По переполненным пепельницам было видно, что здесь курили напролет день и ночь. За длинным узким столом сидело человек 20. Николай заметил Вановского, Бондарева, Булыгина, Парижера, Захаренко, Нину Трофимову. Сам Петровский приютился где-то с краю, устало просматривая лежавшие перед ним бумаги. Лицо его было давно небритым, глаза – опухшие, с красными веками. Изредка он поднимал голову, вслушиваясь в то, что говорил маленький плотный человек в черном пиджаке с прижатыми к животу руками, – меньшевик Терехин.
– Московский городской комитет партии настаивает на том, чтобы остановить забастовку. Во многих городах она прекратилась. Только в Москве рабочие продолжают вести уличные бои, причем они носят стихийный характер. Это бессмысленное противостояние.
– Конечно, прекратились, если вы, меньшевики, приказали рабочим отступать, – со злостью сказала Нина.
– А вы жаждете крови? – неожиданно взорвался Терехин густым басом, так не вязавшимся с его маленькой фигурой. – Нейдгарт нас терпит, но не сегодня-завтра из Севастополя вернется Симферопольский полк. И что тогда? Вы выведете на улицы рабочих и заставите их стоять насмерть?
– Никто их не заставляет, – опять возмутилась Нина. – Рабочие, в отличие от вас, меньшевиков, сами готовы сражаться до последнего, а вы сеете панику, посылаете в губернию своих агитаторов, призываете людей игнорировать указания БСК.
– По нашим сведениям, – продолжал гнуть свою линию Терехин, – Нейдгарт запросил у Каульбарса еще пехоту и артиллерию. Одно семидюймовое орудие разнесет полгорода. Мы призываем вас трезво оценить обстановку.
– Это позорная капитуляция и предательство, – сказал Вановский. – Вы струсили, потому что рабочие поддерживают нас, большевиков, а вас игнорируют.
– Я вас не оскорблял, попрошу без лишних эмоций.
Петровский постучал карандашом по столу.
– Товарищи! У нас нет времени для перепалок. Я ставлю вопрос на голосование: продолжать забастовку или прекратить, как на том настаивают меньшевики?
– А я считаю нужным, – поднялся со своего места Андрей Булыгин, – пригласить сюда руководителей всех рабочих дружин, обсудить вопрос с ними.
– Ты прав, – согласился Петровский, который своим умением прислушиваться к общему мнению и завоевал доверие людей, – надо обсудить все более обстоятельно. Давайте перенесем заседание на пять вечера. Дима, – обратился он к Ковчану, – твои ребята успеют собрать сюда людей?
– Постараемся, – сказал Дима и сразу ушел.
Терехин сделал трагическую улыбку и, не найдя ни в ком поддержки, поспешил исчезнуть за дверью. Остальные продолжали сидеть, обмениваясь между собой мнениями.
Петровский подозвал Николая.
– Садись, Коля, – указал он на свободный стул. – Завтра в Нижнеднепровск прибывает состав с фронтовиками из Маньчжурии. Настроение у них, должно быть, невеселое: война проиграна, люди сражались и гибли неизвестно за что. Наши товарищи проведут митинг. Хорошо бы каждому солдату вложить в руку листовку с рассказом о том, что в городе происходит, за что мы боремся. Времени у тебя мало, но мы все тут живем в особом режиме. Сам отвези все в Нижнеднепровск, заодно побывай там в местном комитете. Оттуда съезди еще куда-нибудь по соседству. Как там яковлевцы?
– Хорошие ребята. Не могу пожаловаться.
– Слышал, как меньшевики наступают нам на горло? Постарайся это обязательно отразить.

***
Николай решил выпустить для «маньчжуров» две листовки: одну о забастовке в Екатеринославе, другую – о причинах поражения России в русско-японской войне, как это видели большевики. Чтобы дело быстрей двигалось, он писал на отдельных листках по два–три абзаца, отдавал их наборщику, и тот сразу шел их набирать. К двенадцати часам ночи были набраны и сверстаны оба текста. Николай внимательно их читал, проверяя орфографию и знаки препинания. Ни одной ошибки.
Посмотрел на наборщика: в спешке он не обратил внимания, что это был новый для него человек. Парень довольно улыбался.
– Можно отдавать в печатный цех?
– Отдавай. И прими от меня благодарность, сэкономили часа три. Что-то я тебя раньше не видел?
– Меня не было в городе.
– Скажи ребятам, что надо успеть к пяти утра.
Затем он стал писать статью для следующего номера газеты. У него не выходили из головы слова Нины о предательстве меньшевиков. Молодец, первая высказала свое мнение и подрезала крылья этому ренегату.
Через полчаса наборщик вернулся, принеся с собой сильный запах типографской краски. Потоптавшись около своего стола, он подошел к Николаю, старательно приглаживая растрепавшиеся кудри.
– Вы меня не узнаете?
Николай внимательно посмотрел на него.
– Нет, что-то не припомню.
– Мы с вами тушили пожар на Троицком базаре…
– Анархист?
– Анархист. Да какая сейчас разница: все делаем одно общее дело.
Присев рядом на табурет, он достал пачку папирос и предложил Николаю уже на «ты»:
– Будешь?
– Нет. У меня с того самого пожара, когда курю, грудь закладывает, а здесь еще сильно свинцом пахнет. Тебя как звать?
– Игнат. Игнат Харитонов.
– А ведь ты правильно подметил, Игнат, одно общее дело делаем, а то ваши товарищи взяли манеру на каждом митинге нас критиковать.
– Я тебе так скажу, Николай. Митинги – это все ерунда. Я хоть человек и грамотный, а вот раньше плохо себе представлял, что такое самоуправление, когда наши лекторы рассказывали о будущих коммунах. Нет, теоретически, конечно, понимал, чего тут не понять: сам управляй, как хочешь, а вот практически, как это можно осуществить на деле, не мог уяснить. Сейчас вижу: боевой комитет взял власть в свои руки, издает по городу приказы, даже городовые и те слушаются его, а не губернатора.
– Не так все просто, Игнат. Губернатор напуган тем, что происходит по всей стране, поэтому вынужден признать революционную власть, но, если завтра рабочие Москвы сложат оружие, то Нейдгарт тут же введет войска в Чечелевку. Меньшевики уже сейчас требуют немедленно прекратить забастовку…
– Что же, остановиться на полпути? Мы, анархисты, их не поддержим.
– Внутренняя вражда сильно мешает общему делу. Меньшевики думают не столько о деле, сколько хотят все поставить в пику большевикам, доказать свою личную правоту.
– В стачечном комитете есть один наш товарищ, Федосей Зубарев.
– Он же эсер и в комитет вошел от эсеров?
– Это по старой памяти, он давно уже анархист. Наши ребята сейчас все при деле: в дружинах, в патрульных отрядах. И завтра «маньчжуров» придут встречать.
Увидев, что Николай при этих словах нахмурился, он засуетился:
– Время-то уже три часа ночи. Поспи, я тебя разбужу в шесть.
– Какое там поспи? Пойду, посмотрю, как идут дела с листовками.
Николай с сожалением сложил листки с недописанной статьей и, потирая затекшие от долгого сиденья ноги, направился в печатный цех.

Глава 6

Вдали показался паровоз, окруженный облаками черного дыма. Встречающие оживились. Над головами появились транспаранты со словами: «Слава русским героям!» и «Добро пожаловать домой!»
«П-п-риготов-всь!» – весело закричал дирижер духового самодеятельного оркестра Фетисов, взмахнул рукой, и сверкающие на солнце трубы радостно грянули военный марш.
Высыпавшие из вагонов солдаты бросились обниматься с толпой. Они ждали, что в родном городе на них будут смотреть с презрением, как на трусов и пораженцев, а их встречали как героев-победителей: с музыкой, цветами, дружескими объятиями. Они выхватывали из рук людей листовки и жадно впивались в них глазами.
– Мы, братцы, с вами, за забастовку и революцию, – радостно говорили они, крепко пожимая рабочим руки. – Нам делить нечего. У нас общие думы и интересы.
– Позор царскому правительству, проигравшему войну япошкам! – закричал кто-то в толпе. – Алексеева и Куропаткина – на виселицу!
На импровизированной трибуне появился Миша Колесников. Он недавно вышел из больницы, в училище ходил с перевязанной рукой, а здесь, в соответствии с обстановкой, повесил ее еще и на марлевую повязку. Говорил он, как всегда, горячо и убедительно, каждое его слово солдаты встречали дружным ревом одобрения. Кто-то из особо эмоциональных солдат, не выдержав, вскочил рядом с Мишей, стал обнимать и целовать его. Потом повернулся к толпе.
– Товарищи-рабочие, не сомневайтесь: мы – с вами. Насиделись в окопах, вдоволь накормили японскую вошь. Наши матросы в Цусимском проливе положили за Отечество свои жизни, а в это время в Одессе и Севастополе офицеры расстреливали их кровных братьев. Так что же это за Отечество, спрашиваю я вас, которое отправляет своих сынов на верную смерть, а когда они требуют справедливости, расстреливает их, как последних собак?
Послушав еще двух – трех солдат и порадовавшись, что они научились не только думать, но и говорить, Николай решил, что здесь ему больше делать нечего, выбрался из толпы и направился по адресу, данному ему Петровским, к секретарю местного партийного комитета Сергею Пасько. Отсюда его на специальном паровозе провезли по всем станциям до самого Александровска.
В Екатеринослав возвращался вместе с соседом Кузьмича, Федором Ткачуком. Тот первый его узнал и как старому знакомому всю дорогу охотно рассказывал о том, как железнодорожники задерживают составы с солдатами и отбирают у них оружие.
– Считай, собрали для Петровского целый арсенал, – весело говорил он, внимательно вглядываясь в несущуюся им навстречу вьюжную ночь. – А солдат что? Солдат сейчас уже сам понимает, что к чему, офицеров не слушает, дожми его немного, и он повернет в нашу сторону. Тебя, как зовут-то, запамятовал?
– Николай.
– А ведь я, Николай, в прошлый раз, когда рассказывал тебе у Кузьмича о погроме, видел в твоих глазах упрек, мол, струсили вы, ребята, не оказали сопротивление громилам. А как оказать, если у них оружие, а у тебя, кроме кочерги, ничего нет. Теперь у меня в кармане лежит браунинг, в углу стоит винтовка. Только скажу тебе, Николай, стрелять в человека я все равно не смогу, натура у меня такая.
Федор входил в Делегатское собрание машинистов и отдал Николаю несколько листовок, которые очень кстати дополнили собранную им в поездке информацию для «Бюллетеня».
Не заходя домой, он отправился в типографию. Опять сидел на своем месте в наборном цехе и при тусклом свете лампы писал статью для газеты. Только работал уже не Игнат, а его сменщик, Елисей. Николай попросил его набирать по два абзаца, как это делал Игнат, сразу показывать ему и вносить исправления. Парень был грамотный, но в спешке допускал ошибки и пропуски слов.
– Ты, давай, Елисей, набирай внимательней, – сказал он ему по-дружески, – чтобы не делать лишнюю работу.
– Я вообще-то не должен бегать туда-сюда, – обиделся наборщик, – напишите весь текст и отдайте в набор.
– Не кипятись, права будешь качать, когда кончится забастовка, а сейчас делай так, как тебе говорят.
Парень поджал губы, но подчинился его просьбе. Скоро статья была готова. Она получилась большой, и все равно не вместила весь собранный им материал. А была еще обширная информация из БСК и его новые постановления, переданные для «Бюллетеня» в его отсутствие. Тогда он решил из мелких новостей сделать отдельную подборку. Начиналась она документом, полученным от Федора, с призывом к железнодорожникам отказываться водить воинские поезда, отправляемые на подавление революционного движения.
Дальше шли новости по всем поселкам и расширенная информация о встрече «маньчжуров» в Нижнеднепровске. Постановления боевого комитета дал в виде отдельных заметок, придумав к каждой из них броский заголовок.
Очередной номер «Бюллетеня» был готов. Николай с удовлетворением подписал его в печать и принялся за новую статью.

Глава 7

Сергей Войцеховский достал в Екатеринославе восемь маузеров и десять кольтов. Иннокентий решил их не раздавать, пока не вернется из Одессы Окунь.
Андрей там жил целую неделю и не мог выйти на нужных людей. Леона Тарло в городе не оказалось. По словам его матери, Розалии Тарло, он два месяца где-то скрывался от полиции. Андрей с утра до вечера толкался по базарам и трактирам, пытаясь узнать, где можно достать оружие.
Одесса – не Екатеринослав. Здесь надо держать ухо востро, иначе разденут и обворуют прямо посреди улицы. Ему два раза вспарывали карманы нового пальто, купленного специально перед этой поездкой, и вытаскивали кошельки с мелочью. Крупные деньги предусмотрительно были зашиты в подкладку пиджака.
Какие-то биндюжники обещали его свести с известным одесским вором Мотей Зальцманом. Мотя проявил к нему интерес и пригласил к себе домой куда-то на окраину города. Маленький, толстый, с выбитыми вверху зубами он сидел за столом в окружении своей воровской свиты, потчевал Андрея лучшими одесскими винами и после каждого тоста лез к нему целоваться.
Они сидели за столом пятый час. Пришла в широкой цветной юбке девица, встала позади Андрея, запела с надрывом цыганскую песню. Андрей расслабился, от души пил и ел, радуясь, что нашел, наконец, хороших друзей, как вдруг Мотя сощурил глаза, вскочил и сунул ему со злостью в лицо маузер: «Хватайте его, ребята, это – полицейская ищейка. В расход его!»
Не успел он опомниться, как трое здоровых бугаев из Мотиной свиты схватили его за руки и потащили во двор. Андрей не сопротивлялся, осторожно приглядываясь к ним и оценивая их силы. Парни были одурманены вином и еле держались на ногах. Как только они отошли от дома, он изловчился и ударил одного ногой в живот. Тот от неожиданности выпустил его руку и, скорчившись от боли, повалился на колени. Двое других в растерянности остановились. Не давая им опомниться, он двинул кулаком в висок сначала одного бандита, потом другого и бросился к забору. Сзади кто-то диким голосом завопил: «Убил! Харитона и Павку убил!»
Он не помнил, как добрался до дома в Ланжероне, где устроился на постой у старого еврея, и повалился на узкую продавленную кровать. Дело было нешуточное: расправиться с дружками самого Моти Зальцмана. Впрочем, Зальцман сам виноват: обозвал его полицейской ищейкой и приказал пустить в расход. Неужели он, Андрей Окунь, рабочий человек, с мозолистыми руками мог хоть сколько-нибудь походить на филера?
Решив подстраховаться, два дня просидел дома. На третий попросил у хозяина, бывшего с ним одного роста, на время какое-нибудь старое пальто и шляпу, поднял высоко воротник, засунул глубоко в карманы руки и снова отправился на поиски. На первом же базаре он встретил одного из друзей Моти, который в тот злополучный день сидел с ними вместе за столом. Тот его сразу узнал и с радостью сообщил, что Мотя поставил на уши весь город, чтобы его найти, будь он в Одессе или в Екатеринославе.
– Так что, парень, заказывай себе венок! – сказал он, ехидно улыбаясь.
– Ты рот-то зря не разевай, – нахмурился Андрей, – не с такими дело имели. И чего Мотя завелся, я его не трогал. Хотел совершить честную куплю-продажу.
– Не вовремя ты ему попался, а гибель своих людей он не прощает.
– Подумаешь, напугал, – разозлился на своего «доброжелателя» Андрей. – Ты тоже смотри, если проговоришься обо мне Зальцману, отправишься за теми двумя.
В этот же день Андрей попал еще в одну неприятную историю. Недаром Одесса славится не только своими ворами, но и мошенниками. В подвальном кабачке на Малой Арнаутской он познакомился с интеллигентным на вид человеком, который доверительно сообщил ему, что он – эсер. На просьбу Андрея связать его со своими товарищами, чтобы помочь ему достать оружие, тот сказал, что совсем не обязательно с кем-то связываться, он один сможет за приемлемую цену достать чуть ли не целый арсенал. Договорились встретиться вечером в одном из переулков на Малом Фонтане.
Андрея насторожило, что эсер взялся за дело сам, да еще назвал небольшую цену. Он заранее съездил по указанному адресу, увидел кривой переулок с глухими заборами, заканчивающийся тупиком, и понял – ловушка. Ему захотелось проучить мошенника. Он набил свой кошелек кусками газеты, так что его карман неприлично оттопыривался, и на всякий случай захватил попавшийся по дороге увесистый камень.
В назначенное время стоял в переулке, весело насвистывая на блатной мотив прицепившиеся еще с утра слова: «Царь испугался, издал Манифест: «Мертвым – свобода, живых – под арест!»
Эсер опаздывал или изучал его откуда-нибудь из щели. Вскоре в одном месте высокого коричневого забора качнулась доска, и появилась улыбающаяся физиономия эсера. Подойдя к Андрею, он первым делом спросил о деньгах. Андрей похлопал себя по оттопыренному карману. Мошенник жадно сглотнул слюну и таинственным голосом приказал следовать за ним.
Они подошли к сдвинутой доске в заборе. Не успел Андрей просунуть свое огромное тело на ту сторону, как чьи-то цепкие руки схватили его, и он оказался на земле. «Люди Зальцмана!» – мелькнуло в голове.
Один из нападавших больно надавил ему на шею ногой так, что он не мог повернуть голову, чтобы посмотреть, сколько их было человек. Эсер пролез за ним следом и засунул руку в карман его пальто. «Сейчас начнется», – подумал Андрей, представив себе реакцию мошенника, когда тот увидит вместо денег обрезки газеты. И точно! Аферист дико завопил, перепугав насмерть своих товарищей.
Человек, державший ногу на шее Андрея, вздрогнул и бросился к нему. Этого было достаточно, чтобы Андрей быстро вскочил. Увидев, что бандитов всего трое, столкнул эсера и ближайшего к нему сообщника со всей силой лбами, так что они без звука свалились на землю, третьего ударил головой о забор. Даже камень не понадобился.
Положение становилось критическим. Время шло, а он никак не мог выйти на нужных людей. Между тем в городе начались волнения. Заводы остановились, на улицах шли митинги и демонстрации. Ораторы призывали рабочих вооружаться и давать отпор солдатам и казакам. Из их речей он узнал, что по всей России началась всеобщая политическая забастовка, а в Москве рабочие построили баррикады и ведут бои с полицией и войсками. В Екатеринославе, несомненно, было то же самое. Ребята там ждут его с оружием, а он тут прохлаждается впустую.
Как-то его занесло на митинг в Одесский порт. И там он, наконец, услышал выступление анархиста. Плотный, коренастый парень в кожаной тужурке и матросской бескозырке, надетой задом наперед, как обычно носили одесские грузчики, хриплым, простуженным голосом рассказывал о каких-то синдикатах и призывал всех грузчиков и матросов объединяться в профсоюзы. Обрадованный Андрей продвинулся к самой трибуне и, когда оратор спустился вниз, крепко обхватил его огромными руками.
– Товарищ! – спросил парень, безуспешно пытаясь вырваться из объятий Андрея. – Вы поддерживаете нашу программу и хотите вступить в группу?
– Поддерживаю, поддерживаю.
– Тогда идемте со мной.
Выйдя из порта, они быстро свернули в переулок. Оттуда открылось море и Воронцовский маяк. Ледяной ветер обжег им лица. Андрей взял парня за локоть и виновато сказал:
– Товарищ, я вообще к вам по другому делу.
Оратор замедлил шаг.
– Как бы вам объяснить? Я – анархист из Екатеринослава. Меня послали сюда за оружием. Вы Тарло знаете?
– Знаю.
– Его нет в городе, и мне больше не к кому обратиться.
– Идемте со мной, постараемся вам помочь.
Яков Кучура, так звали оратора, всю дорогу расспрашивал его об анархистах Екатеринослава и очень удивился, что у них нет ни оружия, ни типографии.
– Слабый у вас руководитель, как же вы работаете?
– Руководитель тут не причем. У нас были сильные аресты, теперь мы начинаем заново.
– Мы тоже только начали, а вон уже сколько сделали. Вы там, в Екатеринославе, хоть слышали о нашей группе анархистов-синдикалистов «Союз коммуны»?
Андрей смущенно почесал затылок. Он не ходил на занятия кружка и в политических вопросах был полный профан. Знал, что они сами – анархисты-коммунисты, и Мишель из Белостока тоже был анархистом-коммунистом. Мишель на своей лекции очень красиво рассказывал о вольных анархических коммунах, которые появятся после свержения самодержавия, и каждый человек там будет иметь все, что его душе угодно. Наступит сладкая, райская жизнь. Это он усвоил раз и навсегда, хотя плохо представлял, как это будет на самом деле. Да ему это было неважно. Андрей любил своих товарищей, и в данную минуту у него была единственная цель: достать для них оружие.
Яков ему объяснил, что, в отличие от анархистов-коммунистов, синдикалисты в своей работе делают упор на профсоюзы. Их группа образовалась недавно. Главный у них – Даниил Новомирский. Он три года жил в Америке, привез идею о синдикализме оттуда.
– Возьмем, к примеру, руку человека, – объяснял Яков, – один палец ничего толком не может сделать, два и даже три пальца – бесполезные субъекты, а сжатые все вместе в один кулак они горы сдвинут. Так и предприятия. Сколько их в России, больших и малых, и каждое существует само по себе. А вот объединятся они по своим профессиям в синдикаты и сразу станут мощной силой, потому что настоящим хозяином в них будут сами рабочие, а уж рабочие наведут порядок. Зайдешь в цех, а там – одни машины с кнопками и огоньками. Рабочие сидят в креслах и, знай себе, только кнопки нажимают. Никакого ручного труда. Правда, здорово?
– Здорово! – согласился Андрей, захваченный рассказом нового товарища.
– Конечно, до этого далеко, но я верю, что так будет.
За разговорами незаметно вышли на окраину города. Потянулись низкие белые мазанки, деревянные заборы, изгороди, увитые плетями дикого винограда. Людей здесь было мало, зато чуть ли не на каждом перекрестке стояли по два – три солдата со скатками шинели и карабинами. Проходя мимо них, Яков начинал качаться и вскидывать руку к бескозырке. На углу одной улицы он остановился и, оглянувшись по сторонам, постучал в дверь условным знаком. В щелку просунулась женская голова в платке.
– Людмила Лукинична, свои, – тихо сказал Яков, – Даниил дома?
– Дома, дома, проходите, Яков.
Дверь открылась, и они очутились в небольших, полутемных сенях; на стенах висели связки с луком, чесноком, травами, кореньями. Остро пахло сельдереем. Сразу видно: Людмила Лукинична – запасливая хозяйка. Пока они раздевались, из комнаты вышел молодой человек в пенсне с золотой оправой на длинном шелковом шнуре, как Андрей догадался, – Новомирский.
Приход незнакомого человека не вызвал у него удивления, видимо, здесь привыкли к таким неожиданным гостям. Как только они освободились от одежды, он приветливо протянул каждому руку.
– Вот, Даниил, – сказал Яков, – привел к тебе товарища из Екатеринослава, просит помочь достать оружие.
– Раз просит, значит, поможем.
В комнате Новомирский усадил их за стол и стал внимательно изучать Андрея. «Не доверяет, – решил Андрей, – тоже принимает за провокатора».
– Товарищ, – сказал он упавшим голосом, боясь, что и здесь дело сорвется, – я – свой. Леон Тарло меня хорошо знает. Еще Борисов, Рогдаев, Штейнер из Белостока.
От волнения он больше не мог вспомнить ни одной фамилии. Тогда он решил рассказать о своих приключениях с Зальцманом и эсером-аферистом. Когда он кончил, Новомирский и Яков громко расхохотались, так что у Даниила на глазах выступили слезы.
– Говоришь, раскидал людей Зальцмана, – сказал он, вытирая глаза платком. – Он тебе этого не простит, весь город перероет, а найдет. Ты где остановился?
– У одного старика в Ланжероне.
– Перебирайся лучше к Якову, а оружие мы вам достанем. Сколько вам надо?
– На восемьсот рублей.
– У Зальцмана и купим.
Андрей в этот же день перевез свои вещи к Якову, жившему на Большом Фонтане в мазанке, ушедшей наполовину в землю.
Вставал Яков рано, когда хмурый рассвет только начинал вползать через низенькие окна в комнату. Захватив из-под кровати сапоги, он на цыпочках пробирался к дверям и шел на кухню, откуда скоро по всему дому расползался запах яичницы с луком и салом. Уходя, закрывал снаружи дверь на огромный висячий замок и подпирал его поленом, чтобы все видели: в доме никого нет. Это полено и замок больше всего тяготили Андрея, так как по нужде ему приходилось ходить в ведро.
Обратно Яков возвращался далеко за полночь. Андрей целый день изнемогал от скуки, слоняясь из угла в угол и осторожно выглядывая из-за занавески на улицу. Там всегда было пусто, изредка появлялась какая-нибудь баба, спешившая по делам в город, или подвыпивший мужичок.
От нечего делать все время хотелось есть. Днем он варил картошку, к приходу Якова готовил борщ с салом, жарил картошку, опять же с салом, благо у Якова было припасено несколько мешков овощей и порядочный кусок ароматного сала.
Как и Андрей, Яков работал в железнодорожных мастерских, только не слесарем, а токарем. Сейчас железнодорожники бастовали. Возвращаясь из города, он взволнованным голосом рассказывал, что рабочие ведут уличные бои, и товарищи из их анархистской группы несколько раз вступали в перестрелку с казаками.
– Это тебе не какие-нибудь местные казаки, – любил он прихвастнуть, – а донские, самые лютые.
– Ты мне сказки не рассказывай, – усмехался Андрей. – Знаем мы всяких казаков, одного такого сам лично отправил на тот свет. Догадайся как?
– Застрелил?
– Чем? Оружия у меня отродясь не было. Двинул кулаком, как этих самых… дружков Зальцмана.
– Да-а, с этими братками ты круто поступил.
– Зато и сижу в клетке.
– Ничего. Скоро закончится твоя неволя, забастовка идет на убыль.
Однажды Яков сообщил, что в городе появился Тарло. Оказывается, Леон со своим другом Сашей Бейлином, тоже анархистом, были в Александровске и с местными анархистами вели бой с Симферопольским полком, возвращающимся из Севастополя в Екатеринослав.
– Что же у нас там происходит? – расстроился Андрей.
– Забастовка, как и по всей России.
– Ну вот, а я тут сижу, баклуши бью, от скуки помираю. Ты бы хоть на митинги меня брал. Прошу тебя как человека, дай мне какое-нибудь дело, а то сбегу, право дело, сбегу.
– Куда ты сбежишь? Поезда не ходят, а в городе на всех улицах конная полиция и донцы. Ты вот что, Андрюха. Мы тут одно дело затеваем, не простое. Я за тебя просил у Новомирского. Даниил сначала воспротивился, а потом сказал, мол, на твое усмотрение. Мое усмотрение положительное. Думаю, ты сможешь нам помочь.
– Что за дело, не томи?
Яков ушел в сени, проверил замок на входной двери, с шумом задвинул железную щеколду. Вернувшись в комнату, еще плотней сдвинул на окнах занавески и сильно прикрутил зачем-то фитиль в керосиновой лампе. «Конспирация по всем правилам», – улыбнулся Андрей.
– Слухай сюда, – зашептал Яков. – Я тебе, Андрюха, рассказывал о наших профсоюзах. Такой профсоюз есть в «Русском обществе пароходства и торговли». Два месяца назад он предъявил своим хозяевам ряд требований. Те отказались их выполнять, да еще наказали моряков: кого штрафами, кого увольнениями. После разгрома восстания на «Очакове» они совсем потеряли совесть. А в этом «Русском обществе» особенно, ведь в нем состоят члены царской семьи и другие влиятельные лица. Так вот, мы решили взорвать их пароход «Крым». Он стоит сейчас в порту рядом с другим пароходом, «Мария». На ней один из матросов – член нашей группы. Чуешь, что надо будет сробыть? С палубы «Марии» бросить бомбы в «Крым». В группу входит шесть человек. Мы с тобой поднимемся с бомбами наверх, остальные останутся ждать внизу и, если что, нас прикроют. Выбрано время, когда на палубе никого не будет, но может случиться всякое. Чуешь?
– Чую, чего ж тут не чуять.
– «Крым» может сразу разворотить и задеть «Марию». Это ты чуешь?
– Что ты все заладил: чуешь да чуешь. Я все прекрасно понимаю. Надо бросить бомбы, значит, бросим.
Операция была назначена на ближайшую субботу. В этот день Яков никуда не пошел. Встали поздно, съели неизменную яичницу с салом и снова легли, но уже не спали, а так, травили баланду.
– Море зимой замерзает? – поинтересовался Андрей, так и не видевший толком море за все свое время пребывания в Одессе.
– Замерзает, даже иногда покрывается у берегов кромкой льда. Сейчас оно сердитое, чужое, летом – тихое, ласковое, хотя и летом бывают сильные штормы. Я сам, Андрюха, – из рыбаков, жил с отцом и братьями в рыбачьем поселке под Керчью, в море ходил с детства. Однажды отец с братьями ушли без меня ловить бычков, попали в бурю и не вернулись. С ними погибло еще пять шаланд. Судьба рыбака невеселая, рыбачит-рыбачит, жизнью рискует, а получает за свои бычки и скумбрию гроши. На заводе лучше, заработок более-менее стабильный, так там мастера давят на горло. Да что я тебе тут балакаю, везде одно и то же. Что рыбак, что рабочий, что крестьянин, гнут всю жизнь спину на чужого дядю, а сбросить его не хватает духу.
Андрей с гордостью смотрел на своего нового товарища: такой же рабочий человек, как и он, а сколько знает и по-умному рассуждает. А тот, как прирожденный оратор, мог говорить часами.
– В Одессе нет такой силы, которая взяла бы на себя инициативу, объединила все партии и повела их за собой. И у нас, в анархистских группах, нет единства. Анархисты-коммунисты нас не любят. Их руководитель Лазарь Гершкович везде нападает на Даниила, кричит, что наши профсоюзы никому не нужны. У него только одно на уме: «Грабь, режь, бей!» Из-за них рабочие считают всех анархистов нечистыми на руку и смешивают с черносотенцами.
Здесь бы Андрей с радостью заступился за неизвестного ему Лазаря Гершковича, так как он сам и все его друзья, кроме, пожалуй, Иннокентия и Мишеля Штейнера, тоже хотели грабить буржуев и мстить им за издевательства над рабочими, но говорить и тем более спорить он не умел. Да и Яков не совсем был прав и забыл, что сегодня они шли, если не грабить и резать, то убивать – уж точно! «Вернусь домой, – дал Андрей себе зарок, – буду ходить в кружок на занятия, а то позор, полностью отсталая личность».
За разговорами время пролетело быстро. На улице начало темнеть. Яков поднялся с кровати:
– Пора! По дороге зайдем за бомбами к Кэку, там нас будут ждать остальные.
– Кто этот Кэк, иностранец?
– Поляк, Алексей Козловский. Кэком его прозвали за то, что они с женой любят танцевать негритянский танец кэк-уок, держа бомбы в руках. Личность еще та. Сам убедишься.
Долго шли узкими, извилистыми переулками. Совсем стемнело, и эта часть Одессы, не освещенная фонарями, потонула во мраке, зато другая, наверху – сияла огнями. Море все время было рядом, давая о себе знать то резким, пронизывающим до костей ветром, то грозным рокотом волн, набегающих на берег.
Наконец они остановились у приземистой мазанки. Все окна изнутри были закрыты ставнями, только в одном месте через узкую щель пробивался слабый свет. Яков тихо постучал в это окно. Тут же сбоку открылась дверь, и голос с акцентом спросил:
– Яков? Проходите.
В сенях стоял маленький, худой и шустрый человечек. Из его акцента Андрей заключил, что это и есть хозяин лаборатории Козловский. Кэк помог им раздеться и провел в большую, хорошо натопленную комнату. За столом сидели четверо совсем молодых ребят, по 17–18 лет. На лице Андрея появилось разочарование: идти с таким молодняком на серьезное дело! Ребята, как по команде, дружно поднялись, каждый называл свое имя и протягивал руку. В их рукопожатиях и поведении чувствовались сила и уверенность в себе. Это его успокоило.
Жена Кэка Ванда, такая же маленькая, как и он, изящная, пышноволосая блондинка со смеющимися голубыми глазами принесла из кухни чайник. Кэк помог ей расставить чашки, вытащил из буфета тарелки с бубликами и мелко наколотым сахаром. Все молчали, только Ванда стояла около стены и, наблюдая за гостями, тяжело вздыхала.
– Ванда, ты что так тяжело вздыхаешь? – спросил Яков. – Поставь нам лучше какую-нибудь веселую музыку.
Ванда ушла в соседнюю комнату и завела там граммофон. Раздались звуки зажигательной латинской румбы. Кэк подхватил жену и стал ее с силой кружить вокруг себя, потом подвел ее к Андрею, предложив занять его место. Андрей в танцах был такой же профан, как и в политике. Неумело притоптывая ногами, он осторожно крутил вокруг себя маленькую, хрупкую женщину, прижимал ее к своей груди, отчего та томно закатывала глаза. Яков от души хохотал над Андреем и, не вытерпев, бросился ему на смену. Граммофон замолчал. Ванда снова завела ту же самую музыку и пустилась в пляс с остальными ребятами.
– Вот это женщина, – бил себя по коленям от восхищения Яков, – вот это я понимаю!
Кэк куда-то исчез и появился в комнате с бомбой в руках.
– Лови, – крикнул он жене, бросив бомбу чуть ли не через всю комнату. Андрей побледнел. Ванда ловко поймала опасный предмет и закрутилась с ним вокруг мужа. Только тут Андрей вспомнил, что товарищи прозвали его Кэком за пристрастие танцевать вместе с бомбами.
Якову тоже, видимо, не понравилось такое неуместное поведение супругов. Он вдруг стал серьезным и сам пошел выключить граммофон.
– Давайте потихоньку собираться, – сказал он, вернувшись в комнату. – Лучше на месте постоим, еще раз посмотрим, что к чему.
На столе появилась большая корзина с пятью бомбами. Все, кроме Андрея, положили себе по одной штуке за пазуху. Яков сунул в карман Андрею браунинг.
– Стрелять умеешь?
– Умею.
– Возьми, на всякий случай.
Опять долго шли переулками и дворами. Заморосил мелкий дождь, под ногами противно захлюпало. Остро запахло рыбой.
– Рыбный завод, – сказал Яков. – Считайте, уже пришли.
За рыбным заводом осторожно спустились по скользкой глине в овраг и, цепляясь за колючие кусты ежевики, вылезли на ту сторону к штабелям досок. За ними потянулись длинные ряды пакгаузов, площадки с песком и гравием, снова склады, доски, наваленные в беспорядке, бочки, из которых несло чем-то кислым. Наконец остановились в узком проходе между деревянными сараями. «Будем ждать здесь, – сказал Яков и выглянул за угол. – Вот они, оба красавца перед нами».
Андрей тоже выглянул. Недалеко от причала стояли два огромных парохода. На них отчетливо виднелись названия «Крым» и «Мария». Мелькнула мысль: им с Яковом оттуда не вернуться. Внутри похолодело, мелкой дрожью застучали зубы. Это тебе не купцы на Озерном базаре. Чтобы подавить страх, он стал со всей силой, до боли кусать губы. Яков же выглядел абсолютно спокойным. Уселся на ящик и, прислонившись к сараю, закрыл глаза. Неужели ему не страшно? Остальные четверо неподвижно застыли около него. «Эх, были бы здесь свои ребята, – с тоской подумал Андрей, – Зубарь, Наум, Муня, тогда другое дело».
Мимо них несколько раз прошел военный патруль: офицер и шесть моряков. Пятнадцать минут в один конец, пятнадцать – в другой. За это время они должны успеть добежать до «Марии» и взобраться вверх по трапу.
Яков открыл глаза, поежился от холода и вынул из кармана часы.
– Сейчас должен быть сигнал. – Он внимательно всматривался в темноту. И тут взлетела ракета. – Ага, есть сигнал. Андрей, бери у Тихона бомбу и суй за пазуху.
Взяв бомбу, Андрей положил ее под рубашку. Она, как сама смерть, обожгла тело ледяным холодом.
У Якова уже была одна бомба. Он взял у ребят вторую, вытащил из кармана кусок фланели, аккуратно завернул в нее бомбу и осторожно положил рядом с первой под рубашку.
Патруль медленно прошел мимо них. «Идем, Андрюха. Остальные ждут тут и действуют по обстоятельствам».
Он не помнил, как они с Яковом добежали до трапа, быстро взобрались по мокрым, скользким ступенькам наверх. Палуба была пуста. Подавший сигнал анархист должен был оттуда всех увести. «Беги на ту сторону, – приказал Яков, – а я поднимусь наверх».
Андрей добежал до кормы «Марии», сделал по палубе с десяток шагов, перевел дыхание: от волнения у него пересохло в горле и бешено стучало сердце, вытащил бомбу и со всего размаха метнул ее в середину соседнего «Крыма». Раздался оглушительный взрыв, в небо взметнулось огромное пламя и осветило море и порт. На причале заметались люди. Заревела сирена, извещавшая о пожаре.
Других взрывов не последовало. Андрей бросился по лестнице наверх и при выходе на палубу увидел лежащего Якова в окружении четырех матросов. Одни связывали ему веревкой руки, другие били ногами по голове. Все лицо у него было в крови. Бомбы лежали в стороне. В одну секунду он оказался около Якова, столкнул лбами тех, кто избивал его ногами, еще одного припечатал кулаком к борту. Четвертый бросился к лестнице. Андрей успел схватить его за брюки, стащил вниз и сбросил в море. В этой суете он совсем забыл о браунинге, который дал ему Яков.
Яков приподнялся на коленях и замотал окровавленной головой. Андрей нащупал в кармане нож, разрезал веревки на его руках, помог встать. «Хватит со мной возиться. Бросай бомбы», – закричал он каким-то не своим, срывающимся голосом.
Андрей бросился к бомбам. Сильно размахнувшись, одну бросил в середину «Крыма», другую – чуть дальше. Два взрыва слились в один мощный грохот, на «Марию» обрушились обломки взорванного парохода. Что-то тяжелое ударило Андрея по спине и голове, придавив его к палубе, но он оставался в сознании. Снизу прибежали матросы и, не обращая на него внимания, поливали из шлангов переметнувшийся сюда огонь. Якова нигде не было. Откуда-то появился Тихон, увидел Андрея, сбросил с него тяжелый предмет, оказавшийся дверью, и, подхватив под мышки, потащил к трапу.
Яков оказался внизу, на пристани. Он и трое остальных ребят вели бой с патрулем и матросами. Тех было человек 15. Увидев спускавшихся сверху Тихона и Андрея, Яков сказал что-то одному из своих ребят, тот подбежал к Андрею.
– Идти можешь?
– Могу, только колени подгибаются.
– Цепляйся за нас. Яков приказал отвезти тебя к Кэку.
– А как же ребята?
– У них еще в запасе две бомбы. Выберемся к дороге, там нас ждет экипаж.
Андрей оглянулся на пароходы и увидел одну «Марию». На месте «Крыма» торчали обломки, продолжавшие гореть и выбрасывать в небо черные столбы дыма.
Андрея отвезли к Козловским. Ванда в Варшаве кончала медицинские курсы и выполняла в группе обязанности врача. На голове у него оказалась глубокая рана. Тонкими щипчиками она осторожно вытащила оттуда попавшую грязь, перевязала голову бинтом и велела пока оставаться у них и лежать в постели. Она проявляла такую заботу о нем, что Андрею стало неловко. Он никогда не знал женской ласки – мать его рано умерла, с девушками он стеснялся знакомиться. Маленькая, худенькая Ванда со смеющимися озорными глазами появлялась в его комнате как само солнышко, снимая одним прикосновением руки сверлящую в голове боль.
Вечером пришел мрачный Яков, сообщил, что во время перестрелки на причале погибли Федор и Архип. В целом же все прошло удачно. «Крым» раскололся пополам и затонул. «Мария» тоже сильно пострадала, значительно поврежден причал. Новомирский передает всем остальным участникам операции большую благодарность.
Андрей прожил у Козловских целую неделю. На третий день Ванда ему разрешила вставать. Все вечера, когда Кэк возвращался с работы, они проводили в лаборатории. Поляк обучал его делать бомбы по немецкой технологии, позаимствованной им еще в Варшаве у знакомого немца-инженера. Андрей считал себя не способным к этому делу, но старался тщательно все запомнить, чтобы потом рассказать Зубарю.
Как настоящий маг, Кэк колдовал над своими колбами, ставя разные эксперименты с ртутью и рискуя взлететь наверх вместе с домом и всеми его обитателями. Ванда тоже часто сидела рядом с ним. Супругам неведомо было чувство страха. Андрей с ужасом смотрел, как они танцуют с бомбами в руках свой неизменный кэк-уок или перебрасываются ими, как мячами.
– Танцуй, Андрюха, – хватал Козловский за руку Андрея, пытавшегося в такой момент сбежать из лаборатории. – Лови момент: жизнь – копейка, судьба – индейка.
Андрей выделывал вместе с ними замысловатые фигуры, но без бомбы, стараясь держаться от супругов на определенном расстоянии. Ванда, милая заботливая Ванда, ему очень нравилась, он сердился на Козловского, что он подвергает ее такой смертельной опасности. «Взять бы ее маленькую, хрупкую на руки и увезти с собой в Екатеринослав», – мечтал он. Новое, неиспытанное им раньше чувство к женщине смущало его, и он стремился скорей уехать домой.
Несмотря на строгий запрет, он стал по вечерам выходить на улицу. Поднимал воротник пальто и натягивал глубоко на лицо позаимствованную у Кэка широкую шляпу. Все эти дни он не брился, отрастив усы и бороду.
Мирная Одесса предстала перед ним во всей своей красе. Забастовки и уличные бои кончились. Грозные донцы вернулись в казармы. Конные жандармы и городовые время от времени проезжали по тротуарам, равнодушно смотря на огромные толпы прохожих. Казалось, весь город высыпал на улицы.
Андрей ходил по центральным улицам, ярко освещенным электрическими фонарями, заглядывал в окна магазинов и шикарных гостиниц. Везде чувствовалось приближение Рождества и Нового года. В витринах появились елки, увешанные игрушками, блестящей мишурой, хлопушками. В кондитерских продавали торты с шоколадными зайцами и медведями. В ресторанах и кафе гремела музыка. Через огромные окна видны были шикарные дамы в меховых накидках, с богатыми украшениями на шеях и пальцах, рядом с ними – красные, возбужденные от вина лица мужчин. Как будто не было только что уличных боев и сотни убитых рабочих и солдат.
Как-то по Николаевскому бульвару он дошел до памятника важному господину в непонятном платье со свитком в руке. При свете фонаря с трудом разобрал слова на плите: «Герцогу Еммануилу де Ришелье, управляющему съ 1803 по 1814 годъ Новороссийским краемъ и положившему основанiе благосостоянию Одессы…», подивился такой чудной фамилии и подошел к широкой лестнице, тянувшейся далеко вниз к морю. Это на ней расстреливали людей в дни потемкинского восстания.
Море лежало вдали черной громадой. Теперь оно совсем не привлекало его, и он повернул назад, к шумным улицам.
Пошел снег. Холодный резкий ветер с моря затевал легкую поземку, собирая сугробы на тротуарах и мостовых. Было градусов пять мороза. Андрей продрог и зашел на вечернюю службу в Преображенский собор. Его ослепило богатое убранство храма, золото на иконостасе и в резьбе икон, серебряные подсвечники. Народу было много. Запах человеческих тел смешивался с терпким запахом ладана. Как всегда, богатые господа стояли впереди, простой люд теснился в задних рядах. Однако ему было не до размышлений: его потянуло в сон, и, стоя среди плотной толпы, он дремал, машинально, осеняя себя крестом, когда батюшка или дьякон громко произносили: «А-минь!»
Батюшка начал совершать каждение, народ расступался, освобождая ему проход. Андрей тоже зашевелился. Священник близко подошел к нему, несколько раз взмахнул кадилом и сурово взглянул на него. Андрей ухмыльнулся, но глаз не отвел. Процессия двинулась дальше. Женские и мужские голоса долго еще пели под высоким расписным куполом.
После окончания службы он по старой памяти подошел к иконе Николая Чудотворца, торопливо перекрестился и направился к выходу.
На углу площади и Преображенской улицы его привлекли широкие окна кафе. Ярко горели хрустальные люстры. На сцене извивалась и заламывала руки немолодая певица в черном платье с меховым шарфом или воротником (кто их разберет, что это такое?). Одна барыня держала на руках, усыпанных драгоценностями, шпица и поила его из хрустального бокала вином. Сидящий рядом с ней мужчина жадно целовал ее в голое плечо. Андрей сделал несколько шагов назад и прочитал вывеску: «Кафе Либмана».
– Чего встал, проходи! – грубо прикрикнул на него городовой с ярко сверкающей при электрическом свете бляхой на ремне.
Перейдя на другую сторону, он стал рассматривать манекены в магазине мужской одежды. В Екатеринославе у него никогда не было времени, чтобы вот так попусту стоять у витрин. Он с любопытством изучал длинный пиджак (смокинг) с бархатными полосами на лацканах, удивляясь, как можно ходить в такой одежде, как вдруг сзади раздался сильный взрыв. Он был настолько неожиданным, что Андрей вздрогнул и быстро обернулся.
Стекла в Либмановском кафе были выбиты, из помещения валил густой дым, и неслись душераздирающие крики. Городовой, который его только что грубо прогнал, лежал, уткнувшись лицом в осколки стекол. Одна его нога была согнута в колене, другая как-то неестественно лежала сбоку от тела. Чуть подальше валялись в снегу его бляха и шашка в черных ножнах.
К месту происшествия сбегались люди. Примчался пожарный обоз, городовые оттеснили толпу к противоположной стороне улицы. Возмущаясь, люди ругали революционеров. Кто-то рассказывал, что поймали трех мужчин и одну женщину, и они во всем признались. Неожиданно впереди себя Андрей увидел Новомирского с каким-то мужчиной. Наклонившись к своему спутнику, Даниил возбужденно говорил:
– Какая бессмыслица бросать бомбы в мирных людей. Они не хотят понять, что только вредят общему делу. Посмотри, как народ возмущается и винит во всем революционеров. Теперь от нас отвернется половина рабочих.
– А я, Даниил, не вижу никакой разницы между этим взрывом и теми, ну, ты понимаешь… Ты называешь этот акт бессмысленным и жестоким, а я в любом акте вижу бессмысленность и жестокость. Я категорически против любого террора.
Андрей вышел из толпы. Слово «бессмысленный» заставило его задуматься. Эксплуататоров народа надо наказывать, но были ли таковыми те расфуфыренные дамочки и лысые господа, которых он видел во всех кафе и ресторанах Одессы? Ответ напрашивался сам собой: конечно, были. Рабочий человек, как Андрей и его товарищи, железнодорожники, по таким заведениям не ходят, у них для этого нет ни времени, ни средств, а эти купаются в деньгах и могут позволить себе любое дорогое удовольствие, даже своих шпицев поить из хрустальных бокалов. Это из-за них рабочие устраивают забастовки и проливают кровь на улицах Одессы и Екатеринослава. Значит, нет ничего плохого, что террористы бросили бомбу в кафе, где обмывала свою очередную победу одесская буржуазия. «Если уж взялись за оружие, товарищ Даниил, – сделал вывод Андрей, – то надо наказывать всех, кто это заслуживает, а не разделять их на какие-то категории».
Вечером они об этом разговаривали с Яковым. Тот поддержал Новомирского.
– Пойми ты, чудак-человек, людьми, которые вот так без всякой причины бросают бомбы в чужой дом или кафе, владеет злоба, потому, что те, другие богаче их и могут себе позволить любую роскошь. И ты тоже об этом думал, и тебя мучили обида и зависть.
– Никакой зависти у меня не было. Есть еще такие понятия, как равенство и справедливость.
– Постой, не перебивай, а лучше подумай, какой толк будет от этой бомбы. Ведь мы – революционеры, у нас есть конкретные цели, мы должны пробуждать сознание людей, показывать им, что их враг – государство, и что нужно уничтожить это государство. А такие бессмысленные теракты только сбивают людей с толку. Они думают, что эта разношерстная публика в ресторане тоже их классовые враги.
– Разве это не так? По мне так все буржуи – враги, и, убив одного или нескольких из них, мы нагоняем страх на всех остальных. Возьми даже церковь. Почему на службе богачи всегда стоят в первых рядах или даже сидят в креслах, а бедняки теснятся сзади, разве перед Богом не все равны?
– Эх, Андрюха, не можешь ты понять самой важной вещи. Мы боремся не с отдельными личностями и не со всей этой массой буржуа, мы должны уничтожить государство в целом. Индивидуальным террором его не победить.
– А «Крым»?
– «Крым» – это крупная буржуазная собственность. Вот громыхнем еще один пароход, и руководство компании пойдет на все уступки. Оно уже сейчас готово принять уволенных матросов. И зарплату повысит.
– Допустим, «Крым» – крупная буржуазная собственность, – не сдавался Андрей, – а «эксы» и ограбление банка, которые вы совершали для получения денег? Ведь то же самое делают другие критикуемые вами группы, Лазаря Гершковича, например.
– Опять, Андрюха, ты проявляешь полную политическую незрелость. Мы провели пять-шесть ограблений, чтобы обеспечить финансами свою деятельность, и всё, а Лазарь Гершкович и другие только тем и занимаются, что грабят и убивают, поэтому нам, синдикалистам, с ними не по пути.
Андрей опять пожалел, что не умеет толком выражать свои мысли и не может доказать Якову, что они с Новомирским не совсем правы. Он с завистью смотрел на Якова, обладающего таким красноречием. Пожалуй, ни один кружок не научит тому, что дано человеку от природы.

Глава 8

В середине декабря в Екатеринославе произошел перевес сил в пользу губернатора: в город прибыла 34-я артиллерийская бригада. На следующий день вошел долгожданный Симферопольский полк, который под Александровском несколько дней всячески задерживали местные анархисты. И сразу в самом городе и всех прилегающих к нему районах было введено военное положение. Нейдгарт предложил забастовщиком немедленно сложить оружие.
В эти же дни было подавлено вооруженное восстание в Москве. Об этом рассказал на экстренном заседании екатеринославского Совета депутатов представитель Московского комитета партии Нагорный. Вел заседание председатель Совета меньшевик Басовский. После выступления московского товарища он предложил прекратить забастовку и в Екатеринославе.
– Продолжать ее дальше не имеет смысла, – сказал он, стараясь не смотреть в сторону Петровского и сидевших рядом с ним товарищей из БСК. – У нас тоже нет необходимых сил, чтобы оказывать сопротивление пушкам. Прошу дать об этом объявление в «Бюллетене» и на этом завершить его выпуск.
Нина Трофимова первая не выдержала такого отступничества и демонстративно вышла из комнаты. За ней поднялись Петровский и все члены БСК.
– Заседание еще не кончено, – истерично закричал Басовский, – прошу всех вернуться на свои места.
В коридоре Петровский закурил папиросу и уставился в одну точку, о чем-то усиленно думая. Все тоже дружно полезли за своими пачками. Нина, не окончив одну папиросу, нервно гасила ее и тут же принималась за другую.
– Я считаю, товарищи, – сказал Григорий Иванович, оглядывая всех уставшими глазами, – что у нас еще достаточно сил, чтобы удерживать Чечелевку. Мы не должны отступать перед Нейдгартом и его артиллерией. Одно дело сдаться без боя, другое – показать, что мы умеем стоять до конца. Я предлагаю продолжить сопротивление.
– Я – за! – радостно воскликнула Нина, и глаза ее засияли.
– Я тоже, – подхватил Вановский. – И нечего здесь терять время. Надо срочно собрать в БСК всех руководителей и довести до их сведения наше решение.
Из комнаты заседания вышел Нагорный.
– Товарищи, одну минуточку, – закричал он через весь коридор, увидев, что Петровский и его группа направились к выходу.
Григорий Иванович остановился и хмуро смотрел на подходившего к ним московского гостя, немолодого уже человека, с седой бородкой клином.
– Вы напрасно идете в разрез с общим постановлением, – театрально воскликнул Нагорный. – По всей стране стачка прекращена, сам Владимир Ильич вынужден был признать, что дальше сопротивляться не имеет смысла. В Москве, Иванове-Вознесенке все предприятия приступили к работе.
– У нас не Москва и не Иваново-Вознесенск, – грубо прервал его Меренков, – а Екатеринослав, и мы не желаем подчиняться меньшевистским решениям. Если бы не ваше отступничество и не влияние на Басовского и его соратников, Боевой стачечный комитет вполне мог перевести забастовку в вооруженное восстание.
– Теперь об этом поздно говорить: в город введены войска и артиллерия… Вас некому поддержать…
– Товарищ, – прервал его Петровский, – мы спешим на заседание БСК. Сами мы ничего не решаем, последнее слово – за комитетом и рабочими.
Рабочие поддержали предложение Петровского продолжить борьбу, сосредоточив теперь все силы на Чечелевке. И Петровский, и руководители дружин, и рабочие сознавали, что поражение неизбежно, но продолжали сопротивляться, как бы доказывая самим себе, что долг – выше смерти. Каждый знал, на что он шел.
Николай Даниленко выпустил последний, восьмой номер Бюллетеня, известивший о прекращении политической стачки в Екатеринославе, хотя противостояние властям в Чечелевке еще продолжалось. По набросанным Григорием Ивановичем конспектам он написал от имени БСК статью. Она заканчивались словами: «Мы не отступаем, мы кладем оружие в ножны и ждем сигнала, когда совместно со всей Россией снова вступим в борьбу». Эту же фразу он вынес вверху первой полосы «Бюллетеня» крупными буквами в три строки.
Петровский предложил опубликовать в этом номере список людей, геройски погибших во время забастовки. Николай читал этот список, исправляя ошибки и расставляя пунктуацию, и вдруг рука его повисла в воздухе. «Машинист Федор Ткачук отказался вести состав с карательными войсками, направляемыми на подавление восстания. Жандармский офицер расстрелял его на месте». Федор Ткачук, сосед Кузьмича! Николай вспомнил, как они возвращались с Федором из Александровска в Екатеринослав. «Теперь у меня в кармане лежит браунинг, а в углу стоит винтовка, – сообщил он. – Только скажу тебе, Николай, стрелять в человека я все равно не смогу, натура у меня такая». Значит, не смог Федор взять в руки оружие и выстрелить в офицера. Зато нашел мужество выполнить до конца свой революционный долг.
Наступил апофеоз восстания. Нейдгарт ввел в Чечелевку почти все войска, находившиеся в Екатеринославе. Сопротивляться дальше было бесполезно. Петровский отдал приказ сложить оружие; всем членам БСК и другим руководителям уйти в подполье, а лучше покинуть город, и сам этой же ночью уехал в Харьков. Басовский еще раньше сбежал в Петербург.
Последнюю точку в этой мужественной борьбе должен был поставить спектакль «Тиль Уленшпигель», запланированный еще месяц назад для показа в Брянской аудитории. Власти его пока не запретили.
За несколько дней до спектакля по всему городу были расклеены красочные афиши, отпечатанные напоследок в Яковлевской типографии. В целях конспирации решили не указывать фамилии участников пьесы, но режиссер-постановщик Петр Остапенко заявил, что лично он ничего не боится и попросил набрать его фамилию крупными буквами.
Для того чтобы зрителям было более понятно, о чем в пьесе идет речь, он сделал к ней программки с комментариями и размножил их большим тиражом. «Эта пьеса, – говорилось в них, – поставлена по легенде известного фламандца Шарля де Костера о нидерландской революции ХVI века – восстании народа против испанцев и инквизиции и его главном вдохновителе – Тиле Уленшпигеле, борце за лучшую участь своего народа, беспощадном мстителе за его поруганную свободу».
Однако эти комментарии были совершенно излишни, в пьесе происходили события, хорошо понятные каждому простому человеку.

***
Выйдя из своего подполья, Николай провел одно занятие с Анной. Дима Ковчан посоветовал ему хотя бы на время исчезнуть из города: сам он вслед за Петровским отбыл в Харьков, где жили его какие-то дальние родственники. Николай так и так собирался ехать на Рождество к родителям, но ему надо было провести еще два занятия с Анной и получить жалование за декабрь, которое Фальк обещал выплатить полностью. Он старался как можно меньше появляться в городе, но не мог не пойти на спектакль друга.
От трамвайной остановки до здания аудитории люди шли, как сквозь строй, среди городовых и солдат. Однако никого это не смущало. Презрительно посматривая на стражей порядка, зрители входили в помещение и шумно рассаживались в креслах. Народу было так много, что вскоре не осталось ни одного свободного места. Кто-то стоял около стен, другие сидели в проходе. Более предприимчивые приносили стулья и кресла из соседних комнат.
Николай стоял в самом конце зала у стены и высматривал знакомые лица. Из Совета депутатов и Боевого комитета никого не было и не могло быть. В первых рядах он увидел членов своего рабочего кружка во главе с Кузьмичом. Все нарядные: в пиджаках и белых рубашках, у каждого в руках – программки.
Занавес на сцене с самого начала был поднят, все с интересом рассматривали необычные декорации: поляну в лесу, деревья; на заднем полотне – шпиль собора и крыши старинных нидерландских домов, крытых красной черепицей.
«Кто же это сделал для Петро такие роскошные декорации?», – подумал Николай, и еще больше удивился, когда на сцене вспыхнул костер, и к нему стали сходиться люди: крестьяне, монахи, беглые солдаты. Одни появлялись из-за кулис, другие – из задних дверей зала, пробираясь между сидевшими в проходе зрителями и весело с ними переговариваясь.
Один из них остановился перед девушкой и молодым человеком в первом ряду и запел веселую, задорную песню. Потом взял их за руки и стал уговаривать подняться на сцену, к костру. Те усиленно сопротивлялись, оглядываясь на соседей, но, не выдержав уговоров жизнерадостного фламандца, послушно пошли по ступенькам наверх. Сам певец, как ни в чем не бывало, уселся у костра, и стал беседовать с крестьянами. Это и был главный герой пьесы, Тиль Уленшпигель, бродяга и затейник, беспечно слоняющийся по дорогам Нидерландов с песнями, шутками и приключениями. Но бродяжничал он не просто так, а собирал силы, чтобы поднять простой народ против своих угнетателей. «Свобода, – говорил он, – что может быть выше свободы». И люди шли вслед за ним. Набатные колокола гудели над кровлями деревень и городов, созывая на борьбу с инквизицией.
Зал бурно реагировал на все, что происходило на сцене, а когда отрекшийся от престола король Карл V стал поучать своего сына, нового короля Филиппа, основам вероломного управления народом: лизать его, пока не пришло время укусить, кто-то не выдержал и закричал: «Вздернуть его на виселице». Несколько человек дружно поддержали его: «Вздернуть! Расстрелять!» Из-за кулис выскочил Тиль, поднял руку и, подождав пока публика утихомирится, авторитетно заявил, что Филиппа и его папашу потом обязательно вздернут.
Однако печальный конец пьесы заставил забыть об этом обещании Тиля. Снова на сцене вспыхнул костер, только теперь уже костер инквизиции, и на нем казнят за ересь отца Тиля – Клааса. С тех пор Тиль носит на груди ладанку с пеплом отца, как символ неутомимой народной мести. Но разве в России произошло не то же самое?
– Пепел Клааса стучит в моем сердце, – сказал печально Тиль, подходя к самому краю сцены и обращаясь к зрителям, – революция в России подавлена, как и восстание фламандцев, но гибель товарищей призывает нас к дальнейшей борьбе с самодержавием. Тилю не удалось расправиться с Филиппом, но мы сумеем согнать с престола Николая II и добиться свободы и справедливости, за которые боролись мы и наши погибшие товарищи.
Последние слова заглушили гром рукоплесканий и крики «Долой самодержавие!», «Да здравствует свобода!».
– Прекратить! Прекратить! – кричали со всех сторон жандармы, тщетно пытаясь пробраться вперед сквозь плотные ряды публики.
Артисты несколько раз вышли на поклон, потом остались на сцене и сами стали аплодировать: зрителям и пьесе.
Появился сияющий от радости режиссер-постановщик Петр Остапенко: успех пьесы превзошел все его ожидания. Рабочие из первых рядов подходили к нему поблагодарить и пожать руку.
– Давай «Интернационал»! – крикнули из зала.
И тут же несколько голосов в разнобой затянули:

Вставай, проклятьем заклейменный
Голодный, угнетенный люд!
Наш разум – кратер раскаленный,
Потоки лавы мир зальют…

Артисты переглянулись и тоже громко запели. За ними подхватил весь зал.
Недалеко от себя Николай вдруг увидел Нину Трофимову в простом платье и платке, повязанном по-крестьянски. Она пела вместе со всеми, глаза ее горели от восторга. Поймав на себе взгляд Николая, она радостно заулыбалась и крикнула ему: «Замечательно!»
Жандармы, наконец, поднялись на сцену, прогнали оттуда артистов и потребовали, чтобы все зрители немедленно покинули зал. Один не выдержал и сделал несколько выстрелов в потолок, откуда на него свалился большой кусок штукатурки. Довольные таким неожиданным концом, люди, смеясь и переговариваясь, медленно потянулись к дверям.
Николай и Нина вышли вместе.
– Я уезжаю за границу, – сказала Нина, с грустью посмотрев на Николая. – Меня сегодня утром чуть не арестовали, хорошо сосед заметил жандармов и предупредил.
– Хочешь, я тебя провожу на поезд?
– Спасибо! Я еще не знаю, как буду отсюда выбираться. Мне должны к вечеру достать заграничный паспорт и все организовать. Сейчас я живу у знакомых. Очень хотелось посмотреть спектакль и… увидеть напоследок тебя.
Она остановилась и взяла Николая за руку.
– Знаешь, Коля, я буду вспоминать это время в Екатеринославе, как самые лучшие годы в своей жизни. И ты… хоть изредка вспоминай обо мне.
Нина ушла. Николаю стало грустно, как будто с ее отъездом завершился какой-то важный этап в его жизни. Так оно и было на самом деле, только связано это было не столько с Нининым отъездом, сколько с разгромом восстания и временным свертыванием всей партийной работы. Как сказал Петровский, «мы теперь, как медведи, должны залечь в берлогу и набираться свежих сил».

Глава 9

Город тем временем возвращался к обычной жизни. На улицах уменьшилось количество солдат и конных городовых, весело помчались по Екатерининскому проспекту застоявшиеся в депо зеленые бельгийские трамваи. Магазины и лавки широко распахнули двери: ожидался наплыв покупателей в связи с приближающимся Рождеством. Владелец лучшей в городе гастрономической торговли Метцгер с объятьями встречал своих постоянных богатых клиентов. У входа в гостиницу «Франция» то и дело останавливались экипажи. Представительный швейцар в коричневой ливрее с золотыми галунами не успевал кланяться господам и открывать широкие зеркальные двери.
Днем на улицу вышел сам Моисей Юдович Карпас и наблюдал, как рабочие развешивают на двух соседних деревьях электрические гирлянды, выписанные им еще осенью из Германии. Но не только Карпас удивил горожан своим заграничным новшеством. Вечером такие же красочные гирлянды вспыхнули по всему проспекту около других отелей и магазинов, придавая ему необыкновенно праздничный вид.
Праздник чувствовался во всем: и в уличных ярмарках, и в строительстве высоких деревянных горок для катания на ногах и санках. На Троицком базаре открылась продажа елок. Цена их кусалась – двести рублей за штуку, но в городе было достаточно богатых людей, которые могли позволить себе такую роскошь.
Предприимчивые лоточники вывозили свои тележки в самые многолюдные места и охрипшими голосами зазывали покупать деревянные поделки, глиняные фигурки животных, бенгальские огни, канитель. Со всех сторон неслись звуки пищалок и дудочек, бывшие в руках у каждого второго мальчишки.
Еще день-другой и начнутся народные гулянья, балы во всех клубах и ресторанах, театральные представления. Большой популярностью обычно пользуются балы в ресторане «Апполо». Красочные афиши на тумбах извещали, что в новогоднюю ночь в «Апполо» будет грандиозное представление и ужин, в который на одного человека входят бокал шампанского и четыре блюда – всего за 2 руб. 50 коп.
Другие афиши приглашали на балы в Английский и Дворянский клубы. Члены клубов туда ходили бесплатно, остальные желающие покупали билеты, количество которых всегда было ограничено. «Спешите! Спешите приобретать билеты, – призывали расклеенные на каждом шагу афиши, – а то завтра будет поздно!»
28 декабря сам губернатор зажигал елки в Дворянском собрании, Клубе приказчиков и Доме офицеров, где, кроме офицеров расквартированных полков, собирались крупные чины полиции с женами и детьми.

***
В декабре, за несколько недель до Рождества, у евреев проходит свой большой праздник Ханука, продолжающийся восемь дней. Как большинство праздников, он связан с многострадальной историей еврейского народа и уходит корнями в очень глубокие времена – эпоху Второго Храма, когда народ Израиля находился под игом греко-сирийских завоевателей. Царь Антиох Эпифан издал указы, запрещавшие изучать Тору, проводить обряд обрезания, соблюдать субботу и другие заповеди. Однако, когда греческие солдаты вошли в Иерусалимский Храм и осквернили его, чаша терпения людей переполнилась: вспыхнуло восстание, во главе которого встали члены одной семьи – Маккавеи. Восставшие победили и освободили свой Храм.
Чтобы очистить и освятить его, требовалось неоскверненное масло. В храме нашли только один кувшинчик масла, запечатанный печатью первосвященника. Его могло хватить лишь на один день. Но произошло чудо: оно горело восемь дней, пока не приготовили новое масло. И тогда постановили мудрецы того поколения: сделать эти восемь дней, начиная с двадцать пятого кислева (дня освобождения Храма и народа от греческого ига), днями радости, и каждый вечер зажигать у входов в дома свечи, чтобы показать и провозгласить неожиданное чудо. «Мало осветить еврейский дом, – говорили мудрецы, – нужно осветить и улицу. Мало осветить синагогу – нужно осветить и весь город».
Седьмого декабря во всех екатеринославских синагогах и еврейских домах зажегся первый огонь. Все эти восемь дней в каждой еврейской семье читали положенные молитвы и пели ханукальные песни, чтобы создать праздничную атмосферу. Однако трудно было забыть трагические дни недавнего погрома. Обращаясь к Богу, люди усиленно молились о том, чтобы Он не допустил новых погромов и уберег свой несчастный народ от насилия и бесчестия.
Молились об этом и Фальки. В тот первый день Хануки, 7 декабря, на здание, в котором находилась мастерская Григория Ароновича, напала толпа хулиганов, вызванные жандармы убили несколько человек. Это так подействовало на Фалька, что ему было плохо с сердцем и дома пришлось вызвать доктора Земскова.
Полежав два часа после ухода доктора, он достал с книжного шкафа коробку со старинной ханукией, принадлежавшей еще его прапрадеду, и отнес в гостиную. Там уже Зинаида пододвинула к окну маленький стол, так как зажженную ханукию принято ставить у окна или у открытой двери, чтобы ее было видно с улицы, поставила на него кувшин с оливковым маслом.
Когда у ханукии собрались все члены семьи, Григорий Аронович налил масло в верхнюю чашку «шамаш» и произнес два положенных по обряду благословения: «Барух Ата, Адонай, Элоэйну, Мелех Аолам, ашер кидшану бемицвотав вецивану леадлик нэр шель Ханука!» и «Барух Ата, Адонай, Элоэйну, Мелех Аолам, шэаса нисим лаавотёйну баямим агем, базман азе!» . После этого он зажег первый фитиль – по обряду он должен гореть до половины первого ночи.
Все молча смотрели на огонь и ждали, когда отец начнет читать молитву. Фальк взглянул на жену. Сарра Львовна до сих пор не отошла от того, что произошло в здании его мастерской. Обычно бледное лицо ее было покрыто красными пятнами, дрожали руки, сложенные на животе. Сердце его наполнилось жалостью и нежностью к ней.
– Дорогие мои, – тихо сказал Григорий Аронович, – обратимся душой и сердцем к Всевышнему, – и стал нараспев читать текст из Талмуда: «Эти свечи мы зажигаем в память о чудесах явных и скрытых, и о войнах и о спасениях, которые сделал Ты отцам нашим…».
Затем настала очередь Сарры Львовны. Она пришла в себя. Спина ее выпрямилась, со щек сошли красные пятна. Закрыв глаза, она тихо произнесла первые слова своей молитвы.
Следующей за ней была старшая дочь. Лиза, не верившая теперь в Бога под влиянием разговоров в своем анархистском кружке и философии Штирнера, принимала участие в церемонии, чтобы не обидеть родителей. Однако и она испытывала торжественность минуты. Как всегда, в любом тексте молитвы или стихотворения, она слышала музыку. Внутри ее зазвучала знакомая мелодия из духовного концерта Рахманинова. Пусть он был русский композитор, но его музыка чаще всего соответствовала ее настроению. И сейчас вместе со словами молитвы она принесла успокоение ее истерзанному любовью сердцу.
Затем настала очередь Анны, за ней по кругу все прочитали еще по одной молитве и все вместе спели гимн «Маоз цур йешуати» – о гонении на евреев и их спасении Всевышним.
Всю эту праздничную неделю Зинаида делала «латкесы» – оладьи из картофеля, жаренные на оливковом масле, и «суфганью» – пончики с вареньем. За долгие годы проживания у Фальков она научилась их отлично готовить, так же, как и другие многочисленные еврейские блюда. Ей было все равно, какой национальности эти блюда, лишь бы было вкусно и всем нравилось.
После окончания праздника Зинаида отнесла ханукию в кабинет Григория Ароновича и взяла там антикварный подсвечник на пять свечей. Его обычно ставили на Новый год в гостиной на рояль, рядом с ним обязательно находилась ваза с цветами. Это Сарра Львовна любила, чтобы вместе с елкой в доме было много живых цветов, которые заранее заказывались в оранжерее Школы садоводства.
Степан привез с базара огромную ель, с трудом втащил ее в гостиную, поднял вверх – и верхушка, упершись в потолок, сломалась. Раздосадованный, он притащил пилу, сильно подрезал ствол внизу, после чего ель встала как надо, а на сломанную верхушку водрузили большую серебряную звезду. В доме запахло хвоей, зимним лесом и праздником.
На следующий день сразу после завтрака Анна взялась ее украшать. Обычно они это делали вместе с Лизой, но сестра еще с утра уехала с матерью по благотворительным делам. Анна торопилась, так как сегодня последнее в этом году занятие с Николаем Ильичом должно было начаться не в пять, как обычно, а в три часа дня.
Григорий Аронович в это время принимал в кабинете посетителей, вручая им конверты с деньгами. Это были люди из еврейской общины, которым он в конце каждого года оказывал материальную помощь. Зинаида стояла в вестибюле со шваброй, ворчливо подтирая за ними пол. Посетители вежливо кланялись ей, просили прощения и прятали под банкетку калоши с налипшим снегом, превращавшимся в тепле в грязные лужи.
Пришли Лизины учителя, Лазарь Соломонович и Семен Абрамович, и тоже направились в кабинет Григория Ароновича – за жалованьем и праздничным вознаграждением. Фальк был ими доволен. После выступления дочери на концерте в Зимнем театре он услышал о ней много лестных слов от знакомых, это была их прямая заслуга. Николай пришел вскоре после учителей. В прихожей его встретила Зинаида со шваброй в руках и недовольно спросила:
– Вы в кабинет или на урок?
– На урок.
– Лизы и Сарры Львовны нет дома, – то ли с торжеством, то ли с ехидством добавила она, принимая у Николая шинель и фуражку.
Ничего не ответив ей, он старательно пригладил перед зеркалом волосы. Он сам не знал, хорошо или плохо, что Лизы сейчас нет. С одной стороны, ему очень хотелось ее увидеть, с другой, – надо выдерживать принятое им решение прекратить их отношения.
Проходя мимо гостиной, он увидел большую разукрашенную елку, зажженный подсвечник на рояле, вазу с цветами и невольно замедлил шаг. И тут же рядом с ним опустилась швабра. Посмотрев на непроницаемое лицо Зинаиды, он почему-то вспомнил шутку Володи по поводу чеховского учителя и впервые за четыре месяца работы здесь ощутил себя неуютно.
У Анны было нерабочее настроение.
– Николай Ильич, – попросила она, – давайте сегодня поговорим с вами только о литературе, вы мне обещали рассказать о поэтах-мистиках, если у меня будут хорошие оценки в ведомости. Я очень старалась.
– Хорошо, – согласился Николай, хотя совсем забыл об этом обещании, и стал вспоминать все, что знал о Вячеславе Иванове и Георгии Чулкове.
На прощанье он преподнес Анне сборник стихов Блока «Распутья» и был рад увидеть ее счастливое лицо. Девушка сожалела, что ничего не может ему подарить. Он успокоил ее: для него самый лучший подарок – ее успехи. Анна нравилась ему своей искренностью и непосредственностью. Внешне она была полной противоположностью своей старшей сестре: невысокого роста, угловатая, с пухлыми щеками и крупным носом, но у нее тоже были красивые, глубокие глаза и трогательная улыбка, делавшие ее по-своему привлекательной.
Григорий Аронович предупреждал его, что Анна необщительна, вся в себе, он этого не заметил. С ним она была разговорчива, поражая разумными, далеко не детскими рассуждениями и аналитическим складом ума. При желании из нее мог бы получиться хороший математик.
Анна попросила его сделать на обложке надпись. Николай задумался. Решив накануне купить для своей ученицы подарок в виде книги, он хотел подобрать что-нибудь в этом же роде и для Лизы (книгу об известном композиторе или красивый альбом для фотографий), но потом представил все сложности вручения подарка и отказался от этой затеи. И вот случай. Анна покажет книгу Лизе, и та прочитает сделанную им надпись. Только что написать? Он вспомнил одно из стихотворений Тютчева, которое вполне подходило для обеих сестер, и о многом должно было сказать Лизе:
– Анна, вы не возражаете, если я напишу здесь стихотворение другого автора? – спросил он на всякий случай у девушки.
– Нет.
И он стал выводить строки довольно длинного стихотворения Тютчева, которое когда-то учил, как и многие другие стихи одного из своих самых любимых поэтов.

Есть много мелких, безымянных
Созвездий в горней вышине,
Для наших слабых глаз, туманных,
Недосягаемы оне…
И как они бы ни светили,
Не нам о блеске их судить,
Лишь телескопа дивной силе
Они доступны, может быть.
Но есть созвездия иные,
От них иные и лучи:
Как солнца пламенно-живые,
Они сияют нам в ночи.
Их бодрый, радующий души,
Свет путеводный, свет благой,
Везде, и в море и на суше,
Везде мы видим пред собой.
Для мира долнего отрада,
Они – краса небес родных,
Для этих звезд очков не надо,
И близорукий видит их…

Анна быстро пробежала стихи.
– А кто их автор?
– Тютчев. Вообще он написал их по какому-то скандальному поводу, но это неважно, по-моему, смысл их очень точный.
Из классной комнаты Николай прошел в кабинет Григория Ароновича. Фальк вместе с жалованьем выдал ему хорошее вознаграждение за полугодие, сказав, что доволен им: Анна сделала поразительные успехи в математике и физике. Пожав друг другу руки, они рассталась до седьмого января. Зинаида подала ему шинель и фуражку. Выйдя на крыльцо, он остановился и посмотрел на припорошенные снегом липы. Невыносимая тоска грызла его сердце. Скорее домой, в Ромны. Там за две недели среди родных он восстановит свое душевное равновесие и перестанет думать о Лизе.
Напоследок забежал еще раз к брату, уговорить его ехать с ним. Володя замахал руками: у него все праздничные дни дежурства и уже не одна, а две срочные статьи. Николай застал его как раз в тот момент, когда он усиленно что-то писал. Брат с азартом стал рассказывать о своих научных планах: лечении эпилепсии и операции на тыловой части мозга, которую он готов в самое ближайшее время осуществить в условиях их обычной городской больницы. В другой бы раз Николай с удовольствием его выслушал, сейчас брат навел на него скуку.
– Володька, – сказал он с некоторым раздражением, – оглянись вокруг: Рождество на носу. Что ты тут сидишь один, как сыч. Едем к родителям.
– Не могу.
– В больнице тебя окончательно захомутали. Неужели, кроме тебя, некому работать?
– Я уже тебе говорил, что сам напрашиваюсь на дежурства. Мне это интересно. Да, все забываю тебе сказать. Известный академик Бехтерев прислал мне письмо. Он заинтересовался моими исследованиями и приглашает в Петербург выступить на конференции психиатров.
– Искренне рад за тебя.
– Обязательно скажи об этом родителям, порадуй их. А маме от меня передай новый сборник Блока.
– И я ей такой же купил, – с досадой сказал Николай. – Тогда свой подарю Грише, он, правда, не очень интересуется поэзией, но пригодится для общего кругозора.

***
После своей благотворительной поездки Сарра Львовна и Лиза окончательно вымотались из сил. В двух местах: богадельне для пожилых евреев и еврейской больнице, где еще оставались раненые после октябрьского погрома, Лизе пришлось петь. У нее и так было скверно на душе, а вид изможденных людей подействовал на нее совсем удручающе. Она торопилась домой, чтобы застать Николая Ильича, но мама решила еще поездить по магазинам – купить подарки родным и знакомым, у которых предстоит побывать в эти праздничные дни, и ей обязательно нужен совет дочери.
В этом году в связи с гибелью племянников они решили гостей у себя не собирать. Ждали только Рывкиндов. Однако вчера Семен Борисович каким-то смущенным голосом сообщил Сарре Львовне, что они не смогут к ним приехать по уважительной причине. Что это за уважительная причина, Сарра Львовна собиралась выяснить, поехав к сестре после магазинов. Пока же она приказала извозчику остановиться около ресторана «Версаль».
– Сейчас мы с тобой пообедаем, отдохнем и быстро пробежимся по магазинам, – устало сказала она Лизе. – Меня очень беспокоит, что там случилось у Лии с Семеном, она даже не захотела утром подойти к телефону. Может быть, ты тоже со мной поедешь?
– Что ты, мама, – перепугалась Лиза, – у меня дома полно дел.
Лиза с тоской смотрела на часы: занятия у Анны давно начались. Напрасно она говорила матери, что у нее болит голова, и она хочет вернуться домой, Сарра Львовна ее не слушала. Они побывали в трех магазинах готового платья, обошли весь американский магазин на Екатерининском проспекте, посетили двух знакомых ювелиров и целый час провели в антикварном магазине, где мама искала что-нибудь особенное для папы, любившего старинные вещи. Под конец она попросила показать ей настольные немецкие часы. На их верхней поверхности по всему периметру выстроились рыцари с поднятыми забралами и мечами, а в самом центре еще два рыцаря сражались на лошадях – прямо сцена из Нибелунгов. Лиза искренне одобрила выбор мамы. Довольная Сарра Львовна приказала красиво упаковать подарок и отнести в экипаж.
При выходе из магазина Лиза заметила на прилавке оригинальную статуэтку: на небольшом столбике из яшмы возвышалась бронзовая фигура женщины в длинном платье, с развивающимися волосами и вытянутыми вперед руками.
– Кто это? – спросила она продавца.
Тот долго вертел в руках статуэтку, пытаясь найти на ней наклейку с надписью.
– Наверное, какая-нибудь богиня, – неуверенно сказал он.
Порывшись под прилавком, он нашел коробку из-под нее и прочитал: «Афродита».
– Она похожа на тебя, – сказала мама, – ты также делаешь руки, когда поешь.
«Куплю в подарок Николаю Ильичу, – решила Лиза, – пусть эта богиня напоминает ему обо мне и охраняет от всех невзгод».
– Ты себе? – спросила Сарра Львовна, вынимая из сумки деньги.
– Посмотрим, – уклончиво ответила дочь.
В конце концов, мама так утомилась, что тоже решила вернуться домой, а к сестре заехать завтра.
Дома, скинув шубу и теплую шапку, Лиза прямо в ботинках помчалась наверх к Анне. Зинаида только успела в сердцах стукнуть шваброй об пол.
– Занятия давно кончились? – набросилась Лиза на сестру.
– Давно. Мы сегодня не занимались, говорили с Николаем Ильичом о поэзии. Посмотри, какой томик Блока он мне подарил.
– А мне он ничего не передавал?
– Нет.
Открыв сборник, Лиза увидела на обложке вписанные от руки стихи.
– Это Николай Ильич написал?
– Да. Я его попросила сделать надпись на память, а он написал стихи.
Лиза быстро пробежала их.
– Я забираю у тебя эту книгу, а тебе куплю другую.
– Он тебя тоже любит, – сказала Анна.
– Откуда ты знаешь?
– Видела, как он на тебя смотрел во время концерта.
– А зачем ты смотрела?
– Так ты сама с него не сводила глаз, все это видели.
– Я не на него смотрела, а на Семена Абрамовича, он мне показывал пальцами ошибки.
Анна еще что-то ей говорила, но Лиза ее не слушала. Она пошла к себе, забралась с ногами в глубокое кресло и открыла обложку со стихами. Сердце ее громко стучало. Прочитала стихи один раз, второй, третий и скоро знала их наизусть.

Но есть созвездия иные,
От них иные и лучи:
Как солнца пламенно-живые,
Они сияют нам в ночи.
Их бодрый, радующий души,
Свет путеводный, свет благой
Везде, и в море и на суше,
Везде мы видим пред собой.

Она была уверена: стихи Николай Ильич написал для нее, и, когда их писал, думал о ней. Все ее сомнения и страдания, возникшие из-за того, что они давно с ним не виделись, улетучились. Ее охватила необыкновенная радость, и захотелось музыки. Она сбежала вниз, в гостиную: не зажигая света, подошла к роялю, тронула клавиши, на минуту задумалась, что сыграть. И вот уже пальцы сами ударили первый аккорд концерта-фантазии Бетховена, который она недавно разобрала по нотам без Лазаря Соломоновича. Все домочадцы покачали головами: что это с ней? Отец первым из своего кабинета подошел к гостиной, удивился, что там темно, включил свет и заметил сияющие глаза дочери. Лиза опустила руки.
В комнату уже входили Сарра Львовна и Анна.
– Лиза, что это было? – спросила мать, – такая чудесная музыка.
– Сыграй еще, – попросила Анна.
Лиза растерянно смотрела на них: минуту назад она парила где-то в небесах, и это чувство еще жило в ней, она даже не слышала, о чем спросила ее мать. Вот что может делать музыка: она или сжигает тебя внутри и выворачивает всю душу, или дает надежду и возвращает к жизни. «Да, что с тобой?» – пыталась узнать Сарра Львовна, с тревогой вглядываясь в лицо дочери.
Лиза пришла в себя, улыбнулась матери и снова заиграла, только уже другую вещь: вальс Шопена. Им всем было очень хорошо в этой уютной, светлой гостинице, где стояла огромная елка, и запах хвои от нее распространялся по всему дому. К этому запаху из кухни уже присоединился кисловатый запах теста, которое Зинаида замесила на завтра, чтобы испечь праздничные пироги. Рождество в их доме (с уважением к Зинаиде, Степану и всем русским друзьям) отмечалось как праздник в преддверии Нового года.
В шкафах были спрятаны подарки, купленные Саррой Львовной и Лизой, и еще у каждого было приготовлено что-то друг для друга. Григорий Аронович, хотя и говорил, что придется ужаться в расходах, не удержался и купил Лизе на шею гирлянду с цветами и бриллиантами. Чтобы не обижать Анну, которую он любил не меньше, чем Лизу, и ей заказал во французском ювелирном магазине «Бижутэри де фантэзи» колье с бриллиантами из белого золота. Достойные подарки ожидали жену и сына, но Артем – увы! – написал, что не сможет приехать на каникулы, из чего Сарра Львовна сделала заключение, что мальчик нашел себе девушку. По ее глубокому убеждению, только любовь могла помешать Артему приехать домой.

Глава 10

Фальк возвел в Екатеринославе много красивых домов, но сами они жили в довольно скромном снаружи особняке, построенном еще в середине 60-х годов XIX века дворянином Просветовым без всяких архитектурных излишеств и украшений. Зато во всех комнатах первого этажа сохранилась плафонная роспись и по всему дому – голландские печи с фигурными изразцами.
Эти плафоны и изразцы особенно понравились Григорию Ароновичу, когда они с женой осматривали дом, прельстивший их сначала тем, что находился в центре города. Хозяин запросил за него тридцать пять тысяч рублей. Фальк тут же отдал их, не торгуясь, потому что в то время был уже одним из самых востребованных архитекторов города и мог себе многое позволить.
Такого материального благополучия он добивался долгие годы упорным трудом, невольно соревнуясь в этом со своим другом детства Семеном Рывкиндым, женатым к тому же на родной сестре его супруги – Лии Львовне.
Когда-то они все вчетвером жили в маленьком городке Нежин. Прадед Григория Ароновича был скрипачом, и дед был скрипачом, и отец пошел по тем же стопам. Все они играли в заштатном городском оркестре, мечтая, что когда-нибудь один из их потомков выбьется в люди и станет знаменитым на весь мир музыкантом (кто об этом не мечтал в бедных еврейских семьях?). И маленький Григорий с четырех лет начал играть на скрипке, проводя целые дни в изнурительных занятиях с дедом, в то время как его друзья гоняли на пустыре мяч или купались в соседнем пруду.
В одиннадцать лет отец отдал мальчика в реальное училище. Его соседом по парте оказался Семен Рывкинд, сын известного в Нежине парикмахера мужских причесок. Семен иногда водил своего товарища к отцу. Тот бесплатно подстригал его густые вьющиеся волосы, от души поливая из резиновой груши одеколоном «Сирень».
В пятом классе они познакомились на катке с гимназисткой Лией Зимяниной, и оба в нее по уши влюбились. Только Лии нравился Семен, а в Григория влюбилась ее младшая сестра Сарра. Так они и дружили несколько лет двумя парами, и все это время Григорий любил только Лию, но никогда не подавал виду. Оба с отличием окончили училище, но толку от этого было мало. Из-за квоты для евреев Семен не стал дальше учиться, уехал в Екатеринослав к своему богатому дяде, бывшему одним из крупных акционеров пивного завода «Товарищество «Наследники Ф.Ф. Боте» и членом его правления.

Для начала дядя устроил племянника на завод простым рабочим, чтобы тот изучил все тонкости технологического производства их одного из лучших на юге России пива, затем он стал старшим мастером, а еще через пять лет – помощником управляющего завода и, наконец, управляющим. Теперь Семен имел двадцать процентов акций Товарищества, чуть меньше, чем его дядя, в доле с ним владел сетью пивных магазинов и питейных заведений во многих городах России.
Григорий же, вопреки семейной традиции, решил стать инженером, все равно каким, лишь бы вырваться из Нежина и включиться в кипучую индустриальную жизнь, которая развертывалась в 80-х годах на юге России. Два года подряд все из-за тех же квот для евреев он не мог поступить в Киевский университет, но времени зря не терял и там же в Киеве устроился работать в строительную контору Терентия Михайловича Федина, занимающуюся проектированием и строительством производственных зданий. За два года он многому там научился и решил стать инженером-строителем.
По совету Федина, увидевшего у него способности к рисованию, особенно графике, он много рисовал акварелью и карандашом, изучал по книгам искусство и архитектуру России, Греции, Италии, Франции, Германии, и вскоре поступил в Институт гражданских инженеров в Санкт-Петербурге.
С Фединым отношений не порывал. Терентий Михайлович предложил ему принять участие в коллективном проектировании крупного завода в Мариуполе. Проект получил на Всемирной промышленной выставке в Париже Серебряную медаль.
После окончания института Федин предложил Григорию вернуться в мастерскую. Семен же настойчиво звал его в Екатеринослав, и он поехал туда, решив жениться на Сарре. Все эти годы девушка терпеливо ждала его в родном Нежине, присылая в Питер нежные письма.
В то время Семен во всем его опережал: первый женился, первый достиг материального благополучия, первый купил дом в Екатеринославе. Они же, приехав с Саррой после свадьбы в Екатеринослав, долгое время снимали маленькую квартиру в доходном доме.
На первых порах он работал в строительной конторе Терехова, занимаясь благоустройством и мощением улиц. По его проектам были спрятаны в коллекторы ручьи и подземные источники на Екатерининском проспекте и прилегающих к нему улицах, осушены болотные участки, завалены гравием канавы и ямы, которыми так богат город. Однако ему хотелось попробовать себя в качестве архитектора. По протекции Семена он получил крупный заказ от купца Стрельникова: построить на Философской улице пять четырехэтажных доходных дома, одинаковых, как близнецы-братья.
Григорий Аронович предложил купцу внести в архитектуру каждого здания элементы разных стилей, которые ненамного удорожили бы строительство, но украсили дома. Стрельников отверг все эти излишества и поторапливал его в сроках, чтобы скорей получить с этих зданий доход. Зато после этих домов со всем размахом купеческой натуры Стрельников заказал ему трехэтажный особняк для себя лично. Здесь Григорий Аронович от души пофантазировал, соединив в его архитектуре несколько стилей. Дом Стрельникова приходил смотреть весь город, на Фалька посыпались заказы от местной элиты.
Вслед за этим он возвел для купца Ямпольского целый комплекс домов в центре города для торгово-деловых целей. Уже тогда он задумал открыть свою проектную мастерскую, и по согласованию с Ямпольским, внес в план одного из домов большое помещение на третьем этаже с высокими окнами и всеми удобствами для работы чертежников и демонстрации заказчикам проектов и макетов.
Несколько раз он принимал участие во всероссийских конкурсах на лучшие проекты зданий крупных общественных организаций в Екатеринославе и Киеве, но там, как правило, побеждали петербургские академики, и он перестал в них участвовать. Зато в губернских конкурсах он всегда занимал первые места. Тогда и появились большие деньги. Он считал, что достиг цели, к которой так упорно стремился. Ему было тридцать семь лет, Сарре Львовне – тридцать пять.
С годами он оценил спокойный, уравновешенный характер жены, был ей благодарен за ее любовь и преданность. К Лии же он еще долго испытывал мучительные чувства. Возможно, если бы они разъехались по разным городам, он смог бы ее вскоре забыть, но они жили все одной дружной семьей, часто бывали друг у друга в гостях, вместе отдыхали в Крыму.
Он тяжело пережил женитьбу Семена на Лии и также тяжело пережил рождение их сына Иннокентия. Глядя на счастливую мать и очаровательного малыша, он терзал себя тем, что это мог быть сын его и Лии, и любил этого мальчика, как своего собственного.
Появившиеся вскоре свои дети навели в его душе покой. Сам того не подозревая, он оказался примерным семьянином, любил все свободное время проводить дома, заниматься детьми.
Несколько лет вместе с ними в этом доме жил его отец, Арон Григорьевич Фальк, не расстававшийся со своей скрипкой. Старик пробовал заставить заниматься на скрипке Артема, но тот, пользуясь немощностью старика, сбегал от него. Лиза же, наоборот, с удовольствием слушала игру деда, сама просила его взять в руки скрипку. Однако в семье Фальков не было женщин-скрипачек, и Арон Григорьевич не придавал значения ее интересу.
У девочки же оказались абсолютный слух, заставивший родителей обратить серьезное внимание на ее способности. Так в их семью вернулись музыка и надежда всех поколений Фальков на то, что когда-нибудь в их роду появится знаменитый музыкант.
Но не только музыка царила в этом доме. Фальк любил живопись и антиквариат. В гостиной, столовой и на стенах вдоль лестницы, ведущей на второй этаж, висели картины современных художников. Приобретая их на выставках, которые с некоторых пор ежегодно проводили в Екатеринославе художники-передвижники, он хотел, чтобы его дети тоже любили и ценили живопись. Он и сам иногда брался по старой памяти за кисть, ходил с этюдником на Днепр и в Потемкинский сад, летом, когда они ездили в Ялту, рисовал море. Сарра Львовна говорила, что он зарыл в землю свой талант.
Из всех художников особое предпочтение Григорий Аронович отдавал Врубелю за его философско-мистическое восприятие мира и живописную технику. У него были репродукции многих его картин, и висели они только в его кабинете. Работая по вечерам с бумагами, он любил поднимать голову и рассматривать козлоногого «Пана», девочку на фоне персидского ковра или задумчивое лицо молодого Демона на фоне заката.
На этот Новый год он выписал из Москвы репродукцию одной из последних работ художника – «Демон поверженный». Рассказывали, что Врубель психически болен и несколько раз переделывал картину прямо на выставке «Мир искусства», где она была вывешена, приходя туда с красками и кистями. Григория Ароновича ошеломил необычный образ Демона, лежащего на земле с разбитым телом и сломанными крыльями.
Он пытался понять, что хотел выразить в ней художник: беспомощность человека перед своей судьбой или его разочарование в жизни? И какая разница в глазах двух Демонов: молодого и поверженного! У одного – тоска, у другого – боль и безысходность. Такой взгляд бывает у стариков, которые ничего не ждут от жизни.

***
В один из праздничных дней Григорий Аронович обедал один, все остальные домочадцы с утра разбежались. Сарра Львовна поехала в гости к своей знакомой, Лиза и Анна отправились с братьями в кино. За обедом он с удовольствием выпил три рюмки армянского коньяка, после чего его потянуло в сон, и он решил, пока никого нет, немного вздремнуть на диване в кабинете.
Но стоило ему закрыть глаза, как в голову полезли неприятные мысли о Семене, который, оказывается, давно изменял своей жене, а та молчала. Это выяснилось перед Новым годом, когда Рывкинды отказались приехать к ним в гости, и обеспокоенная Сарра Львовна сама поехала к сестре. Иннокентий в присутствии тети назвал отца негодяем.
Григорий Аронович не понимал друга. Вчера после синагоги они зашли к ним домой. Лия даже не вышла их встречать. Он давно не видел ее и, когда она все-таки пришла по его настойчивой просьбе в гостиную, перед ним предстала незнакомая женщина: сильно располневшая, сгорбившаяся, с опухшим лицом и морщинами на лбу. Только огромные глаза с длинными ресницами напоминали прежнюю красавицу.
– Семен, – упрекнул его Григорий Аронович, когда Лия ушла к себе, – я тебя понимаю: ты влюбился, это может произойти с каждым. Но зачем афишировать свои отношения? Неужели нельзя было сделать так, чтобы никто об этом не знал? Ты погубил Лию, восстановил против себя сына, потерял семью.
– В том-то и дело, что я вел себя очень осторожно. Не знаю, каким образом она узнала о моей связи, и теперь рассказывает об этом налево и направо всем родным и знакомым. Представь себе, собрала на днях всех родных, кроме Сарры, – знает, что та не одобрит ее поступок, они меня здесь в один голос стыдили и уговаривали ее не бросать. Я не собираюсь с ней разводиться, но и жить так больше невозможно. Я устал от ее капризов, упреков, замечаний на людях. Она меня постоянно унижает. Кеша меня когда-нибудь поймет. Ребе говорит: «Смирись!» А с чем я должен смириться? Мне все не в радость. Ты знаешь, как я с ума сходил по ней, тебе перешел дорогу, не перебивай, знаю, перешел. Я долго терпел, но рано или поздно наступает всему предел. Я перед тобой не оправдываюсь, ты мой лучший друг, да что там – брат, ты хотя бы пойми мое положение
– Эта женщина, она… ваша бывшая прислуга?
– Да, – смутился Семен.
– Помню, молоденькая хохлушка. Прости меня за любопытство, где же вы встречаетесь?
– Я ей снимаю квартиру… у нас скоро будет ребенок.
– Да-а, – протянул Григорий Аронович, еще больше смущенный таким известием. – Лия о ребенке знает?
– Нет. Ты первый. Я виноват перед ней, но сейчас отношения с ней стали невыносимыми. Бывает, что люди расходятся и остаются друзьями или просто разъезжаются в разные стороны, забывают друг друга, но так не мучают…
– Я тебе не судья.
– Пусть хоть Сарра с ней поговорит. Я стараюсь поддерживать мир в доме, ни в чем ей не отказываю, прихожу домой вовремя. В конце концов, я люблю ее …
– А другая в это время ждет ребенка…
– Я тебе рассказал все, как на духу.
… В какую-то минуту он все-таки задремал и проснулся оттого, что на весь дом, не переставая, дребезжал звонок на входной двери. Выглянув в коридор, крикнул: «Сарра, дети!»
Их кухни выбежала Зинаида:
– Никого нет… Сейчас открою, не беспокойтесь.
Григорий Аронович вернулся на диван, собираясь опять заснуть, но тут в дверь кабинета просунулась голова Зинаиды:
– Григорий Аронович, – с трудом выговорила она, – т-там,… т-там… к вам по-л-ковник Богданович.
Удивленный таким неожиданным визитом, Фальк быстро натянул сюртук и вышел в коридор. Они с Богдановичем были хорошо знакомы: несколько лет назад он делал перепланировку его дома и оформил фасад в стиле «модерн», чем полковник остался доволен.
– Чем обязан? – спросил он Ивана Петровича, пока тот снимал шинель.
– Мне с вами нужно поговорить, – ответил Богданович, с любопытством оглядывая поднимавшуюся на второй этаж винтовую лестницу с резными перилами и висевшие на стене картины.
– Прошу в мой кабинет. Жены дома нет, прикажете: коньяк, кофе…
– Ничего не надо, – остановил его Богданович. – У нас с вами предстоит неприятный разговор.
Услышав это, Зинаида отвернулась и испуганно перекрестилась. Григорий Аронович смотрел на полковника в глубокой растерянности. В кабинете он предложил гостю сигары. Богданович опять вежливо отказался и долго молчал, разглядывая репродукции картин Врубеля.
– Григорий Аронович, – наконец, произнес он, непривычно растягивая слова. – Мы должны были в вашем доме произвести обыск, но, зная вас много лет и учитывая вашу репутацию, на первый раз я решил ограничиться беседой. Ваша дочь Елизавета связана с анархистами, некоторые из них бывают в вашем доме на занятиях подпольного кружка. Ее также видели в обществе людей, совершивших государственное преступление. Все это дает основание предполагать, что в вашем доме могут храниться оружие и нелегальная литература.
От этих слов у Фалька похолодело в животе, затряслись руки. Он поспешно опустил их на колени и с трудом выдавил:
– Спасибо, Иван Петрович. Я этого никогда не забуду. Обязательно поговорю с дочерью и приму необходимые меры.
– Пожалуйста. Пока это останется между нами.
Как только они вышли в коридор, из столовой появилась Зинаида. Увидев белое лицо Григория Ароновича, она перепугалась и бросилась подавать гостю шинель.
– И еще вот что я вам хотел сказать, – промолвил Богданович, протягивая на прощанье Фальку руку. – У вас в доме учительствует некий Николай Ильич Даниленко.
– Да, он занимается с младшей дочерью математикой и физикой.
– Вероятно, Даниленко скрыл от вас, что год назад он и его родной брат были арестованы по политическим мотивам, выпущены под надзор полиции и ждут решения суда. Брат сейчас находится в бегах. Оба весьма неблагонадежные люди. Я рекомендую вам найти на его место другого человека.
– Да-да, – поспешил его заверить Фальк. – Я с вами вполне согласен.
Он с признательностью пожал Богдановичу руку, и, когда Зинаида закрыла за ним дверь, упал в изнеможении на банкетку.
– Что же это Лиза вытворяет? – еле выдавил он из себя, задыхаясь и с трудом глотая воздух. – Всех нас подвела под монастырь.
– Вам плохо, Григорий Аронович, – запричитала Зинаида. – И Сарры Львовны нет! Вызвать врача?
– Не надо никакого врача. Проведи меня в кабинет и принеси из спальни успокоительные капли.
С трудом добравшись до кабинета, он рухнул, как подкошенный, на диван, с ужасом вспоминая слова полковника об оружии и запретной литературе в доме. Лиза, его обожаемая дочь, красавица и талант, – анархистка и чуть ли не сообщница каких-то государственных преступников. Выпив капель, он положил голову на подушку и приказал Зинаиде ничего не говорить Сарре Львовне, а когда вернется Лиза, немедленно препроводить ее к нему.
Через полчаса, пройдя в спальню, он выпил еще капель и принял сразу две таблетки снотворного. Хотелось только одного: забыться и остановить бешеный стук в груди. Капли и таблетки подействовали. Он заснул. Когда вернулась Сарра Львовна, испуганная Зинаида, забыв о просьбе Фалька ничего ей не говорить, путаясь в словах, тут же выложила все о приходе полковника и сильном расстройстве Григория Ароновича.
– Я уж хотела врачу звонить, – шептала она, почему-то боясь говорить вслух, – но он не велел, два раза пил капли. Сейчас, слава Богу, спит.
– Да что же такого могло случиться? – не меньше Зинаиды перепугалась Сарра Львовна и бросилась в спальню, но, услышав ровное дыхание мужа, успокоилась и опять стала расспрашивать Зинаиду, о чем говорили муж и Богданович.
– Не знаю, не слышала, они были в кабинете. Только Григорий Аронович вышел оттуда сам не свой. А…, вспомнила, – стукнула она себя по лбу. – Здесь, в коридоре говорили про учителя!
– Какого учителя?
– Того, что ходит к Анне. Не-благо-надежный, – выговорила она по слогам трудное слово.
– Ничего не понимаю, – пожала плечами Сарра Львовна и стала ждать прихода дочерей. Первой прибежала Анна: разрумянившаяся, вся в снегу.
– А где Лиза?
– С Кешей и Эриком играют в снежки. Позвать?
– Позови, да скажи, чтобы скорее шла, а братьев отправь домой.
Услышав рассказ Зинаиды о визите полковника и его словах об учителе, Лиза не стала ждать, когда отец проснется, и разбудила его. Григорий Аронович так ослаб от пережитого и снотворного, что у него не было сил выяснять отношения с дочерью и упрекать Зинаиду, что та не выполнила его просьбу ничего не говорить жене, стараясь оберегать ее от всех неприятностей. Он рассказал, что приезжал Богданович, хотел у них провести обыск на предмет оружия и нелегальной литературы из-за связи Лизы с анархистами.
– Какая наглость, – возмутилась Лиза, – я могу водиться, с кем хочу и где хочу.
– Ты общаешься с преступниками.
– Никакие они не преступники, а наказывают тех, кто это заслужил.
– Чтобы в моем доме я больше этого не слышал, – вдруг закричал Григорий Аронович не своим голосом, – и чтобы с завтрашнего дня после гимназии – сразу домой и никаких сборищ. Ты поняла?
– А учитель, что Богданович говорил о Николае Ильиче? – спросила Лиза, проигнорировав вопрос отца.
– И этот туда же – бунтовщик, сидел в тюрьме, а с виду такой приличный человек…
– Но ты не откажешь ему, папа?
– Откажу и немедленно. С этого дня он у нас не работает. Сейчас же пошлю к нему Степана с письмом или, пожалуй, подождем до конца каникул. Меня в этот день дома не будет, так что письмо отдашь ты, Сарра.
– Тебе стыдно смотреть ему в глаза.
– Не забывай, что он всего-навсего студент…
– Папа, как ты можешь? Я от тебя этого не ожидала, – сказала Лиза и в слезах выскочила из комнаты.
– Что это с нею? – удивился отец.
– Уж не влюбилась ли она в этого учителя? – высказала предположение Сарра Львовна. – И на благотворительном вечере она не сводила с него глаз.
– Час от часу не легче. Это все твоя вина, Сарра. Идешь у нее на поводу, во всем ей потакаешь. Подумаешь, светская львица: завела моду устраивать здесь вечера.
– Ты, Гриша, не прав. Лиза уже взрослая, ей хочется общения, да и бывали у нас не чужие люди: наши племянники, их друзья. Что они, тоже анархисты? Надо поговорить с Семеном.
– У меня нет никакого желания с ним общаться.
– Тогда я сама позвоню. Может быть, к ним полковник тоже заезжал, пока дети были в кино.
– Вот тебе и дети, когда ты перестанешь их так называть?
Григорий Аронович положил голову на подушку, устало закрыл глаза.
– Ты будешь спать? – спросила Сарра Львовна, заботливо поправляя ему одеяло. – Пожалуйста, не сердись на меня.
Взяв ее руку, он ласково притянул жену к себе и поцеловал в щеку:
– Прости, моя милая, я наговорил много лишнего, только прошу тебя, следи больше за девочками, у них достаточно дел в гимназии и здесь, с учителями. Еще раз прости за резкость, я был не прав. Анне придется искать нового учителя, а жаль, этот студент на нее хорошо повлиял.
Когда он уснул, Сарра Львовна позвонила Рывкиндам и из ничего не значащего разговора с сестрой поняла, что Богданович к ним не приходил.
На следующий день Иннокентий и сестры должны были идти на каток в Технический сад. Кеша зашел за ними, как было накануне договорено, в двенадцать часов дня. Приказав дочерям оставаться дома, Григорий Аронович подозрительно смотрел на племянника, не решаясь задать ему вопрос о связях с анархистами. У него не было сил для новых переживаний.
Уединившись в гостиной, брат и сестра долго перебирали всех членов группы, с которыми Лиза где-либо встречалась, и кого из них Богданович имел в виду, называя опасными преступниками. Так никого и не найдя, они решили, что полковник сказал это для красного словца, чтобы нагнать на Григория Ароновича больше страха.
Вся эта история сильно встревожила Иннокентия: во-первых, прекращались занятия в кружке, во-вторых, – не было сомнения, что за Лизой и всеми ребятами, приходившими в дом Фальков, полиция давно следила, а через них могли быть раскрыты и другие члены группы. Это грозило провалом всей работы и новыми арестами. Он сказал Лизе, что им придется пока прекратить общение.
– Мне кажется это, наоборот, вызовет у полиции подозрение, – расстроилась Лиза.
– Осторожность никогда не помешает. И Эрику с Марком скажу, чтобы к тебе не приходили.
– Что же, я теперь полностью буду оторвана от группы?
– Потерпи, пока прояснится обстановка.

Глава 11

Илья Кузьмич Даниленко несколько преувеличивал, когда рассказывал знакомым, что деньги на дом и землю он заработал собственным горбом. Действительно, имея огромную семью в десять человек, он работал не покладая рук, иногда устраивался на две – три должности. Но все равно даже этих денег ему никогда бы не хватило на огромное хозяйство, если бы не приданое его жены Елены Ивановны, полученное в день свадьбы от ее старой тетушки, княгини Шаповал.
Елена была из семьи бедных дворян, в десять лет осталась сиротой, и княгиня, ее дальняя родственница по матери, не имевшая собственных детей, взяла девочку к себе на воспитание. Имение княгини было почти полностью разорено ее покойным мужем, оставившим ей после смерти несколько десятин земли, полуразрушенное имение и винокуренный завод в Тирасполе. Доход от предприятия был небольшой, и почти целиком уходил на содержание дома, зарплату управляющим имением и заводом, немногочисленной прислуге и домашним учителям для девочки.
Однако княгиня, не чаявшая души в своей воспитаннице, умудрялась каким-то образом откладывать деньги на ее приданое. Эти деньги и составили первоначальный капитал Даниленко, который Илья Кузьмич положил в банк и все время подкладывал туда небольшие суммы, пока не набрались заветные восемь тысяч. Именно столько стоили земля в четыре десятины и большой двухэтажный дом, который он присмотрел в Ромнах и задумал купить, чтобы все его дети росли в достойной обстановке.
Еще раз деньги появились, когда тетушка умерла. Завод к тому времени давно был продан, старый дом в имении пришел в негодность, так что вырученная за него и землю сумма оказалась ничтожной и пошла на погашение старых долгов дяди и текущие семейные расходы.
Из княжеского имения в Ромны переехала старинная люстра еще со времен Екатерины II, чайный и столовый богемский фарфор, много книг и картин, рояль и кое-какая пригодная к употреблению мебель. В небольшом кабинете, устроенном для Елены Ивановны на втором этаже рядом с комнатами детей, еле-еле вместились два книжных шкафа и секретер. Еще несколько книжных шкафов стояли в столовой и гостиной на первом этаже. Молодая хозяйка в совершенстве знала три языка: французский, немецкий и польский, много читала и любила по вечерам играть на рояле.
Илья Кузьмич был совсем из другого круга. Он родился в семье крепостного крестьянина в селе Ерцы Полтавской губернии. Их помещик, Арсений Петрович Сыроваров, будучи человеком суровым, наказывал своих подданных за малейшую провинность. Хотя крепостное право вскоре после рождения Ильи было отменено, помещик по-прежнему распоряжался судьбами своих крестьян и взял тринадцатилетнего мальчика в услужение.
Целый день помещик изнывал от скуки и вместе с ним изнывал Илья, выполняя все его прихоти; играл с ним по вечерам, а то и по ночам в винт, выслушивая его жалобы на жену и загубленную молодость. Хорошо еще, что Сыроваров не пил, а то бы и он вместе с ним пристрастился к этой пагубной привычке, от которой страдало почти все мужское население села.
Из-за такой однообразной жизни он рано начал заигрывать с девушками и хотел было посвататься к дочери своего соседа Клима Пивеня, Антосе, но Антося приглянулась помещику. Ее забрали прислуживать в господский дом, а потом, как это обычно бывало со всеми комнатными девушками, брюхатую отправили на дальний хутор.
Спустя несколько месяцев Илья побывал на хуторе. Антося, в широком нарядном платье, скрывавшем ее круглый живот, обрадовалась своему бывшему возлюбленному, они жарко целовались, лежа на теплой майской земле. Антося робко спросила его, захочет ли он теперь на ней жениться. Илья обещал подумать, но, возвращаясь обратно в Ерцы, понял, что Антосю он больше не любит, тем более, ни к чему брать ее с барским приплодом.
Узнав, что он самовольно бегал на хутор, Сыроваров приказал его выпороть и отправить в Полтаву обучаться сапожному делу. Так он из своего села попал в губернский город, где быстро освоил сапожное мастерство, неплохо зарабатывал, но тогда еще отдавал Арсению Петровичу почти весь свой доход. Один из грамотных подмастерьев разъяснил ему, что крепостное право давно отменено, и совсем необязательно отдавать свои деньги помещику.
– А если он начнет мстить моим родителям?
– В этом случае на него найдется управа – суд. Вы теперь не являетесь его личной собственностью, можете жить, как хотите.
Посетовав, что из-за своей необразованности сам до этого не додумался – сколько лет зря потратил на Сыроварова, Илья стал откладывать деньги, чтобы открыть собственную сапожную мастерскую или обувную лавку.
Рядом с их мастерской была церковь. Загоняя гвозди в подметки башмаков, Илья видел, как по утрам в церковно-приходскую школу торопится местная детвора. Однажды он сказал священнику, что тоже хочет учиться, но не может посещать занятия, так как днем работает, да и возраст уже не тот. Отец Сергий был старенький, подслеповатый, руки у него тряслись, длинная жидкая бороденка всегда была запачкана застрявшими там крошками хлеба или капустой из щей. Он согласился заниматься с Ильей по воскресным дням, а тот за это должен был мыть полы в церкви и убираться в доме, где, кроме него, жила его супруга, такая же древняя, подслеповатая и совсем глухая старуха.
У священника было много книг. Схватывая все на лету, Илья быстро научился читать. Священник стал давать ему домой по одной книге, а когда тот возвращал ее, спрашивал, о чем была эта книга, разъяснял, что было непонятно. Ему нравился этот юноша, жадный до знаний.
В доме отца Сергия он и встретил однажды Елену, родственницу попадьи, приехавшую со своей тетушкой к ним на Пасху. Девушка, конечно, не чета ему, простому подмастерью, одетому в старый пиджак и потрескавшиеся хромовые сапоги, – настоящая барыня: в модном шелковом платье с буфами, дорогой булавкой в русой косе.
Илья пришел к священнику после утренней службы, и тот пригласил его вместе со всеми к столу. Он специально сел рядом с Еленой. Ему понравилось, что девушка говорила с ним просто и заливалась звонким колокольчиком, когда он рассказывал ей что-нибудь смешное. На третий день их знакомства он шепнул ей на ухо: «Выходите за меня замуж». Девушка залилась румянцем и выскочила в сени. Илья бросился за ней, схватил ее за плечи и поцеловал в губы. Елена оттолкнула его сильными руками:
– Я вас совсем не знаю!
– Так узнаете, – горячо зашептал Илья. – Вы не смотрите, что я сапожник, я много работаю, скоро открою свою мастерскую, вы мне очень любы.
Через неделю гостьи уехали. Илья затосковал, и все время думал о ней. Спросил однажды у священника ее адрес, тот посмотрел на него своими подслеповатыми глазами и неожиданно больно обидел:
– Не по себе, парень, сук рубишь.
– Я люблю ее. Чем я хуже ее: грамоте обучен, работаю на совесть.
– Покумекай-ка головой: она – дворянских кровей, ей нужен жених знатный и при их нынешней бедности богатый.
Пробовал Илья подступить к попадье, выведать у нее адрес Елены, но та делала вид, что не понимает, о ком идет речь. Так и жил Илья со своей тоской и обидой, ни на что не надеясь.
Через два года попадья умерла, Елена с тетушкой приехали на похороны. Девушка еще больше похорошела, стала серьезной и совсем не улыбалась, хотя этому могла соответствовать печальная обстановка в доме. Илья за эти два года успел вступить в долю с хозяином мастерской, жил уже не в каморке, а снимал комнату с кроватью, столом и двумя стульями, чувствовал себя в этом мире уверенно.
Елена тоже отметила про себя, что он изменился. Этот парень, сделавший ей однажды предложение, сейчас ей даже нравился. Он был очень пригож собой: высокий, статный, с красивыми голубыми глазами и держался с большим достоинством, не скажешь, что простой мужик. Ее смущал его пристальный обжигающий взгляд, которым он всюду ее преследовал. А он не знал, как к ней подступить. На девятый, поминальный день по умершей попадье он сел рядом с девушкой за столом, взял ее руку и прошептал:
– Выходите за меня замуж. Я вас люблю и все для вас сделаю.
Она уже не зарделась, как в прошлый раз, и не выскочила из-за стола, а тихо сказала:
– Вопрос о замужестве решает тетушка.
– А вы сами согласны?
– Согласна!
– Я все время о вас думал, – сказал он, сжимая под столом ее пальцы. – А вы обо мне вспоминали?
Она пожала плечами.
– Почему же вы тогда соглашаетесь выйти за меня замуж? Или вы играете мною?
– Потому что вы меня любите, для меня это важно.
На следующий день, надев свою самую лучшую розовую рубаху и начистив до блеска сапоги, он пришел к княгине просить руки ее воспитанницы.
– Да вы, сударь, кто такой, чтобы явиться ко мне с такой просьбой? – воскликнула та, закатывая от возмущения глаза.
– Сапожник, – ничуть не растерявшись, ответил Илья, – а вот Елена согласна.
– Тут я решаю, а не Елена. Подите прочь!
Сухо поклонившись, Илья вышел из комнаты, кипя от возмущения. Однако слова новоявленного «жениха» о согласии Елены выйти за него замуж заставили княгиню в очередной раз задуматься об их бедственном положении. Годы шли, подходящей партии для ее любимицы не находилось, а если кто и попадался, был слишком стар или такой же нищий, как они сами. И Елене никто не нравился – тетушка, хоть и говорила, что ей решать вопрос о замужестве воспитанницы, не могла не считаться и с ее мнением.
Позвав Елену, княгиня выслушала ее рассказ о том, что сапожник уже делал ей предложение два года назад, он любит ее, и ей нравится.
– Это ты, душенька, говоришь от отчаянья. Нельзя бросаться на шею первому встречному, да еще простолюдину.
– Ну и что из того, что простолюдин, он порядочный человек, твердо стоит на ногах.
– А ты откуда знаешь?
– Батюшка сказывал, хвалил его.
Однако княгиня была неумолима. Илья решил опять обратиться за помощью к отцу Сергию. На сей раз тот встал на его сторону. За это время он полюбил Илью как сына, оценил его трудолюбие и целеустремленность в жизни. Парень не пил, не курил, тянулся к знаниям, и был, по его мнению, человеком «правильным». О чем уж они разговаривали с княгиней, неизвестно, но та, в конце концов, дала согласие на брак. Священник сам обвенчал молодых в своей церкви.
Очень быстро Илья понял, что между ним и Еленой лежит некая пропасть, которую ему никогда не преодолеть, как бы он ни старался. Наверное, это и имел в виду отец Сергий, когда говорил ему, что он не по себе рубит сук. Она по-особому говорила, по-особому сидела за столом, всегда была спокойной, уравновешенной, никогда не позволяла себе не только сказать грубого слова, но даже повысить голос. Но и ласковых слов от нее никогда не слышал, даже в минуты близости, когда, лаская ее, просил сказать ему что-нибудь приятное.
Появление детей, которые пошли, как грибы, один за другим и тяготы семейной жизни ее не меняли – она оставалась все той же женщиной своего круга, и он всегда сознавал: она стоит наверху, а он – внизу. С годами он стал воспринимать эту разницу еще острее и под видом, что надо зарабатывать больше денег, уезжал работать в другие места, подолгу там жил, страдая без нее и мальчишек. Догадывалась ли об этом Елена? Во всяком случае, она всегда поддерживала у детей непререкаемый авторитет отца: он был главным в семье, его слово для них являлось законом.
В роменский дом Илья Кузьмич вложил всю душу. Сам сделал перепланировку комнат, позаимствовав кое-что у своего бывшего помещика Сыроварова. Внизу находились большая спальня с будуаром, гостиная, столовая, кухня с подсобным помещением. Второй этаж почти целиком принадлежал детям. Кроме трех комнат для мальчиков – Олеси тогда еще не было, здесь располагались комната для игр, классная и кабинет Елены Ивановны, где царил ее особый мир.
Как и ее тетушка, старая княгиня Шаповал, жена по вечерам вела хозяйственные расчеты в амбарной книге и делала ежедневные записи в дневнике. Этих дневников со дня их женитьбы на чердаке скопилось великое множество. В молодости Илью Кузьмича иной раз подмывало желание залезть на чердак, развязать какую-нибудь пачку, аккуратно завернутую в плотную бумагу и перевязанную бечевкой, посмотреть, что она там пишет, но он всегда мужественно удерживал себя от такого искушения.
За домом шел большой фруктовой сад. Здесь Илья Кузьмич с самого начала ничего не менял, только время от времени вырубал старые деревья и сажал новые. Сад стал преображаться, когда подрос их пятый сын Григорий, решивший стать агрономом. Он посоветовал отцу посадить для красоты рядом с домом разные декоративные деревья, весь сад по длине разделить виноградной аллеей.
Перед окнами с внутренней стороны двора появились шары самшита, клумба с солнечными цветами – для них Гриша специально ездил в Ялтинский ботанический сад покупать разные виды растений, раскрывающие лепестки в свой определенный час. В другом месте отец и сын разбили розарий, а недалеко от летней кухни вырубили старые вишни и соорудили беседку, увитую виноградом. В летнее время там обедали и пили чай. В сентябре, не вставая со стульев, срывали налитые солнцем гроздья темно-синего кишмиша.
Неистощимый на выдумки, Гриша уговорил отца устроить в бывшей угловой комнате для игр оранжерею. Илья Кузьмич сам этим загорелся, нанял рабочих. За счет коридора расширили помещение, аккуратно разобрали часть кирпичей на трех стенах и вместо них поставили широкие окна. Остальное было делом рук Гриши. Будущий агроном развел в горшках и деревянных кадках пальмы, декоративные деревья типа лимонов и апельсинов, цветущие кактусы и множество цветов: такую красоту, что соседи толпами ходили к ним смотреть и брать отростки.
Другой сын, Илья, увлекся лошадьми, стал заниматься вошедшей в моду спортивной выездкой. Отцу ничего не оставалось делать, как прикупить к усадьбе еще одну десятину, построить небольшую конюшню и площадку для обучения лошадей. На все это нужны были деньги. И Илья Кузьмич усиленно их зарабатывал. Бывало даже, по ночам разгружал вагоны или в дополнение к своей основной работе нанимался куда-нибудь кладовщиком и ночным сторожем, о чем, конечно, никто в семье не знал, – все, чтобы только жене и детям было хорошо. В ответ он ловил в глазах Елены особый свет: чувства к нему, которые она не умела высказать вслух по своей дворянской гордости.

***
В былые годы на Рождество Даниленко собирались всей семьей. На этот раз из четверых старших детей приехал один Николай. Сергей переслал с кем-то из знакомых поздравительную открытку: жив, здоров, всех целует.
– Пропал человек, – возмущался Илья Кузьмич, вертя за завтраком открытку в руках, – даже написать толком не может. Знает же, что мы с матерью волнуемся.
– Да все с ним в порядке, – поспешил успокоить его Николай, – я постоянно получаю известия от его друзей.
– Когда же кончится эта беготня, – сказала Елена Ивановна, – вся душа о нем изболелась.
– Кончится, мама, обязательно кончится.
Решив за эти дни постараться забыть Лизу, Николай с радостью окунулся в предрождественскую суету. Мать с соседкой Марфой, постоянной помощницей Елены Ивановны по дому, пекли пироги, отец и младшие братья сооружали в гостиной большую елку. Он взялся им помогать, залез на табуретку и, принимая снизу игрушки, развешивал на ветвях милых сердцу мишек, зайчиков и других зверей, которых они когда-то делали вместе с мамой и братьями из картона и материи.
Затем все вместе заворачивали в серебряную бумагу орехи, яблоки, конфеты, вешали их наверх, чтобы Олеся не могла дотянуться. У нее и так все лицо было перепачкано шоколадом. Под конец отец принес большие красные яблоки и кисти винограда, ставшие основным украшением елки.
После обеда Гриша повел его в оранжерею. Николай вошел туда и обомлел: за окном лежал снег, а здесь все цвело и благоухало. Гиацинты, подснежники, лилии всех цветов, фиалки, тюльпаны, белые рождественские нарциссы с очень сильным запахом.
– А это белые лилии, – Гриша подвел его к крупным белым цветам, от которых исходил нежный аромат. – Завтра поставлю их к маминой постели вместе с рождественскими нарциссами. Ее любимые цветы.
– А мне с собой можешь дать такие цветы? – машинально спросил он.
– Зачем? – подозрительно посмотрел на него брат. – Девушке?
– Сразу девушке, спросил просто так.
– Да мне не жалко, Миколка, – Грише стало неловко перед братом, – в такой мороз они сразу погибнут.
На следующий день к вечеру в доме стали собираться друзья младших братьев, чтобы идти колядовать. Гриша и Илья заранее вытащили с чердака старые тулупы и маски, достали серебряную звезду на палке, приладили к ней фонарь. Николай сказал, что пойдет с ними только для компании – в дома заходить не будет. Гриша, как самый старший в группе, взял шест со звездой (когда-то все братья носили его по старшинству: сначала Миша, потом Володя, Сергей, Николай, теперь это делал Гриша), и они направились к соседним домам.
По дороге к ним присоединилась еще группа ряженых из взрослых. Все весело смеялись, гоготали, блеяли, лаяли, кукарекали. Люди их с нетерпением ждали: по древнему поверью ряженые приносили в дом счастье. Подвыпившие хозяева зазывали их в дом, взрослым наливали самогон, детям набрасывали в сумки конфеты и пироги. В иных домах вся компания вместе с хозяевами пускалась в пляс. Опять пили самогон, ели пироги с капустой и яблоками. Дети тоненькими голосами выводили рождественские куплеты:

Днесь пресветлая
Небу и земли царица,
Христа царя рождает
И млеком его питает.
Пеленами увивает,
В ясли полагает,
Звезда пути являет,
Над вертепом сияет;
Волсви же пониже
Христу царю приидоша,
Трои дары принесоша:
Злато, ливан, смирну,
Вещь предивну.

Николаю было весело. Оказавшийся среди ряженых его товарищ по гимназии Тарас силой затаскивал его вместе со всеми в дома. Николай особенно не пил, но от души плясал, не жалея ног. Около дома Омельченко, где жила его бывшая зазноба Ганна, он остановился.
– Давайте теперь без меня, – сказал он Тарасу и братьям. – Я тут постою, воздухом подышу.
– Ганки испугался, – засмеялся маленький Ванюша. – Я скажу ей, что ты ее тут ждешь.
– Только попробуй, – Николай не больно ущипнул его за ухо. – А то не пойду с вами дальше, вернусь домой.
– Ну, и не надо, – обиделся брат, – мы и так много всего набрали.
Ряженые ушли в дом. Николай прислонился к дереву, поднял голову. Через ветви деревьев просматривалось небо, густо усыпанное звездами. Вот Млечный путь, вот Большая медведица, а вот – та самая загадочная звезда, которая явилась путешествующим волхвам. Всегда висит в одном и том же месте, на краю города, выделяясь особым, мерцающим светом. Или только так кажется? В детстве хотелось дойти до этой звезды, посмотреть на маленького Христа, лежащего в хлеве в окружении пастухов и животных. Теперь смешно вспомнить: верил во все эти сказки, ходил с родителями и братьями к Всенощной, слушал до самого утра длинные псалмы и тропари, пока дьякон не произносил великую ектенью, а хор не начинал радостно петь о явлении в мир людям Иисуса Христа. Он давно атеист, а праздник остался в душе, как воспоминание о детстве, веселых колядках со звездой, елке, гостях и подарках, которые старшие дети сами придумывали для родителей и младших братьев.
Закрыв глаза, он наслаждался тишиной, но тут из дома Омельченко выскочили две девушки: Ганна и ее подруга Олеся, и побежали к нему:
– Миколка, что же ты до нас не заходишь? – кричали обе на ходу.
– Ну, Ванятка, все-таки выдал меня, – рассердился Николай на брата.
Девушки повисли на нем, стали обнимать и целовать в губы. Особенно старалась Ганна. Оттолкнув подругу, она с жаром зашептала ему в ухо:
– Ты меня забыл, совсем забыл, приехал и даже не зашел.
– Ганна, люди кругом, – Николай с трудом вырвался из ее рук и повернулся к выходящим из дома ряженым.
– Ты меня не любишь? – громко спросила Ганна, не стесняясь подруги и вертевшихся около них ребят.
– Давай встретимся в другой раз и поговорим, сейчас нам пора возвращаться домой.
– Раньше ты говорил по-другому.
– Ганнушка, – ласково обнял он девушку. – Не сердись, ты самая гарная дивчина.
– Пошли, Олеся, – гордо сказала Ганна подруге, и они направились к своему дому. Вдруг она остановилась, и, обернувшись назад, закричала на всю улицу. – Не вздумай завтра приходить, ты мне не нужен, не нужен, не нужен.
Николай взял Ванюшу за нос и больно зажал пальцами.
– Ты зачем меня выдал?
– Это не я, – хныча от боли, завопил брат.
– А кто?
– Мишка.
– Который?
– Вон тот, – брат указал на маленького пацана в маске лисы.
Услышав свое имя, Мишка бросился что есть духу наутек, позабыв, что у ряженых наступила самая приятная минута: делить подарки.
Встреча с Ганной испортила Николаю настроение. Он чувствовал себя перед девушкой виноватым, хотя никогда не давал ей никаких обещаний и никогда не объяснялся в любви. Целоваться целовались, и на посиделки ходили вместе, но все это было в гимназические годы, он давно с ней разошелся. А вот Ганна не могла забыть его, наверное, потому что их родители постоянно общались и по старой памяти считали их женихом и невестой.
Вечером за праздничным столом они с отцом хорошо выпили. Младшие дети вскоре ушли спать. Илья Кузьмич разошелся, говорил комплименты Елене Ивановне, ругал Сергея и, совсем охмелев, вдруг погрозил Николаю пальцем:
– Смотри у меня, Миколка, не вздумай жениться до конца учебы. Диплом получи и женись. Так, мать?
– Так, – улыбнулась Елена Ивановна и ласково взъерошила волосы сына. – Ганна тут все время прибегала, спрашивала, когда ты приедешь, любит она тебя.
– С чего вы, папа, взяли, что я собираюсь жениться?
– По лицу твоему вижу, витаешь где-то в облаках, я тебе – об одном, ты мне – о другом. Влюбляться влюбляйся, а жениться – ни-ни. Миша окончил университет и женился, и ты также. А Володе можно. Ему все можно. Его академики в Петербург зовут. Он сам скоро будет академиком. Академик Да-ни-ленко! А что, мать, звучит! А Серега? Э-э-эх, чтобы мой сын – и в бегах…, – говорил он заплетающимся языком, почти засыпая.
Николай отвел его в спальню и, пожелав спокойной ночи Елене Ивановне, поднялся на второй этаж в комнату, где они когда-то жили с Сергеем.
На душе у него было спокойно, он не думал ни о Лизе, ни о Ганке, испортившей ему недавно настроение, и быстро заснул, вдыхая душистый запах череды и мяты, которыми мама набивала подушки.
Утром его разбудили крики во дворе. Это Илья на тренировочной площадке прыгал через препятствия на своем Солнышке. Николай посмотрел на часы: два часа дня, долго же он спал. Отец сидел за столом хмурый, морщась от головной боли. Мама отпаивала его луковым отваром и прикладывала к голове полотенце со льдом.
Когда Елена Ивановна вышла, Илья Кузьмич спросил Николая:
– Я вчера тут не наговорил лишнего?
– Да, вроде нет.
– А то мать что-то нынче сердится.
– Вот вы мне скажите, папа, почему вы живете в Радзивилишках, а не дома?
– Так там моя контора.
– А я, думаю, тут другая причина.
– Может, сынок, и есть другая причина, да никому о ней не положено знать. Я скоро вообще переезжаю в Минск и заберу с собой Илью. Будет там учиться в реальном училище и заниматься конным спортом. Денег на дом не хватает, я нашел место, где хорошо платят.
– Пожалейте маму, я думаю, она без вас страдает.
– Я ей предложил поехать со мной в Минск, пожить там хоть немного, а здесь бы Марфа с младшими осталась. Не согласилась, дом не хочет оставлять.
– Папа, я вас очень уважаю, но маму обижать не позволю.
– Ишь, ты, какой храбрый! Молоко еще на губах не обсохло, чтобы поучать отца, – разозлился Илья Кузьмич.
Вдруг он вскочил, как ошпаренный, лицо его побагровело, он сжал кулаки и бросился на сына:
– Ты что это, паршивец, подумал, да как ты только мог, чтобы я матери, да как у тебя только язык повернулся…
Он хотел ударить Николая в грудь, но тот успел перехватить его руку.
– Ничего я, папа, не подумал, а сказал то, что считал нужным.
– Родному отцу такое, и кто, Миколка, я от тебя такого не ожидал, – он всегда считал Николая самым чутким из всех детей.
Илья Кузьмич сел на стул, обхватил голову руками.
– Папа, простите меня, – Николай сам испугался, что натворил: он никогда не видел отца в таком разъяренном состоянии, – просто я тревожусь, что мама здесь живет одна, без вас…
– В другой раз думай, что говоришь, – успокоился отец и уже без всякой обиды сказал, – а что за мать беспокоишься – молодец.
Вошла Елена Ивановна с большой миской льда и стала прикладывать его ко лбу мужа. Тот обнял ее за талию, прижался щекой к ее груди:
– Мать у нас особенная, другой такой нет, – Илья Кузьмич многозначительно посмотрел на сына.
– Нет, – согласился Николай и, поцеловав их обоих, пошел к Илье.
Илья прыгал на своем Солнышке через высокий барьер. Конь, весь взмыленный, никак не хотел брать заданную высоту, задевал верхнюю планку.
– Ну, Солнышко, ну, пожалуйста, ты можешь запросто это перепрыгнуть, – уговаривал он коня, чуть не плача.
– Ты его замучил, – сказал Николай.
– Что ты понимаешь?
– Дай мне попробовать.
– На Солнышке?
– На Солнышке, хотя нет, лучше на Норде.
Это был гнедой двухлетка золотисто-рыжей масти, на котором старшие братья катались, когда приезжали в Ромны.
– Он вовек не возьмет не только этот барьер, но даже самый маленький.
– А это мы посмотрим, – сказал Николай и пошел в конюшню за Нордом.
Тот вспомнил Николая, хотя тот давно на него не садился, радостно заржал и уткнулся головой в его плечо.
– Хороший мой, умница, узнал, – ласково гладил его Николай. – Илья, у тебя есть сахар?
– Есть.
Брат вытащил из кармана несколько кусков колотого сахара. Николай дал их Норду, затем провел своего любимца по площадке, сел в седло и сделал еще несколько кругов. Норд косил глазом на барьер, через который прыгал Илья.
Николай подвел его к этому препятствию. Мелькнула шальная мысль: «Перепрыгну, Лиза будет моей, не перепрыгну – забуду о ней навсегда», повернул коня в конец площадки, сильно нажал шенкелями и направил к своей цели. За полметра Норд оторвался от земли, подобрался и без малейших усилий взял высоту, даже не коснувшись верхней планки.
– Ну и ну, – протянул с завистью Илья.
– Уметь надо работать с лошадьми, – засмеялся Николай. – А что, братишка, поехали в лес?
– Прямо сейчас? Поехали.
Илья весело присвистнул, и, обгоняя друг друга, они помчались к видневшемуся вдалеке лесу, принадлежавшему помещику Сабурову. Перед лесом Николай оглянулся назад. Насколько хватало глаз, простиралась белая степная равнина, за ней, в голубой дымке скрывался город.
В лесу было тихо, только дятел упорно долбил сухую кору, и какая-то птица выводила однообразную мелодию. Узкая, малонаезженная дорога петляла между деревьями, покрытыми сугробами снега. Стоило нечаянно задеть ветку, как на голову обрушивался целый снегопад. Братья громко смеялись, вспугивая дремавших наверху ворон. Птицы срывались со своих мест, кружили над ними и недовольно каркали. «Кыш, кыш, кыш», – весело махал на них рукавицами Илья.
Еще несколько метров, и дорога привела в молодой еловый лес. Они остановились, чтобы полюбоваться деревьями, опушенными сверху донизу белоснежным кружевом.
Обратно ехали шагом. Николай расспрашивал брата об учебе, его занятиях выездкой, конкуре – преодолении препятствий, о котором раньше не слышал. Этот новый вид спорта появился недавно и в России еще не получил широкого распространения. О нем Илье рассказал конюх из Сабуровской конюшни, ездивший со своим хозяином на такие соревнования среди кавалерийских офицеров в итальянский город Турин. В программу входили выездка, прыжки в ширину и через препятствия. Один капитан поставил сразу два рекорда: в широтном прыжке перепрыгнул шесть метров шестьдесят сантиметров и взял барьер высотой в два метра и восемь сантиметров.
– А у тебя какая была высота, когда ты прыгал на Солнышке?
– Около двух метров. В сентябре в Екатеринославе будут соревнования по выездке, в них включен одиночный силовой прыжок. Я собираюсь в них выступить.
– Солнышко тебя подведет…
– Не подведет. Он на что-то сердится или подкова сбилась, надо проверить.
Николай был доволен собой. Он совсем не думал о Лизе, кроме той, неизвестно откуда возникшей в нем шальной мысли перепрыгнуть через препятствие, да еще, когда без всякой особой цели расспрашивал Гришу о лилиях и нарциссах. После обеда он играл с братьями в лото, вечером вместе с Гришей и мамой возился в оранжерее, натаскав туда из колодца две бочки воды.
На следующее утро отец предложил помочь ему с дровами, и они два дня кололи толстые березовые чурбаки, обмениваясь шутками и подтрунивая друг над другом. От всех этих привычных с детства домашних дел было спокойно и радостно на душе.
Все было хорошо, пока однажды вечером мама не села за рояль и не заиграла своего любимого Шопена. И все снова накатило на него: Лизино лицо, ее глаза, полные любви, когда на благотворительном концерте он признался ей в своих чувствах. Никуда его любовь к ней не исчезала, только спряталась на время куда-то вглубь, чтобы выскочить в один прекрасный момент наружу и мучить с еще большей силой. Ему безумно захотелось ее увидеть. Все его завоевания были отброшены назад: он опять страдал и мучился, считал каждый день до отъезда и еле дождался, когда поезд отошел от Ромен. Всю дорогу он думал только о ней. Это было какое-то колдовское наваждение, справиться с которым смертному человеку не дано.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГУБЕРНАТОР В ГНЕВЕ

Глава 1

В первый день после каникул Николай, как обычно, пришел к Фалькам в пять часов. Сердце его радостно билось: сейчас он увидит Лизу. Он был уверен, что она испытывает то же самое нетерпение и найдет способ, чтобы им хоть мельком увидеться.
Дверь открыла Сарра Львовна. Она, как всегда, приветливо улыбнулась. Тут же на ее лице появилась несвойственная ей строгость.
– Что-то случилось? – с тревогой спросил он.
– Случилось, – сказала она, виновато опуская глаза. – На днях у нас был начальник жандармского управления Богданович, хотел провести обыск из-за того, что у Лизы, якобы, собираются анархисты. Вас… он тоже назвал неблагонадежным. Вот… Григорий Аронович просил передать вам письмо.
Николай открыл конверт. Фальк вежливо сообщал ему, что с первого января он у них больше не работает.
– Вот так сюрприз, – растерянно протянул Николай, не ожидавший такого поворота событий.
– Надеюсь, вы сможете найти еще учеников. – Сарра Львовна старалась не смотреть ему в глаза.
Николай уже взял себя в руки.
– Позвольте мне подняться в класс, забрать свои книги.
– Да-да, конечно. Аня! – крикнула она наверх, но девушка не откликнулась. – Не слышит или не хочет выходить, расстроилась, что вам отказали. И мне искренне жаль, что так получилось. Пройдите, пожалуйста, туда сами, Николай Ильич.
Николай поднялся наверх и в глубине лестничной площадки увидел Лизу. Она взяла его за руку и повела в свою комнату.
– Николай Ильич, миленький, – шептала она, не отпуская его руки и виновато заглядывая ему в глаза. – Простите меня, это все из-за меня получилось.
– Лиза, – он неожиданно перешел на «ты». – Я же просил тебя порвать с анархистами.
– Но ты тоже занимаешься политикой, – взвилась она, тоже перейдя на «ты», что оказалось совсем нетрудно. – Богданович сказал, что вы с братом находитесь под надзором полиции, ждете суда. Это правда?
– Правда. Но ты – совсем другое дело. Зачем они тебе нужны эти анархисты или кто-либо другой? У тебя талант, ты поешь, играешь на рояле, это должно быть для тебя главным в жизни.
– Почему-то все хотят решать за меня – что мне делать. И ты туда же. – Она гневно сверкнула на него глазами, но, вспомнив, что произошло, совсем сникла. – Для меня главное – ты. Я люблю тебя, неужели ты этого не понимаешь?
Обняв его за шею, она прижалась щекой к его лицу, и Николай опять не смог с собой совладеть. Сжал ее в объятьях и стал целовать ее горячие, что-то ласково шепчущие губы, сам без конца повторяя, что безумно ее любит и окончательно измучился. Все, что накопилось за эти дни, пока он ее не видел, пока страдал и боролся сам с собой здесь, в Екатеринославе, во время забастовки, и в Ромнах, прорвалось наружу.
Где-то внизу громко хлопнула дверь. Николай выпустил ее из объятий.
– Прости, я должен идти.
– Ты меня любишь?
– Люблю!
– Скажи еще раз, только как следует!
– Моя родная девочка, я тебя люблю, сколько бы раз я это не повторял…
– Как же нам быть дальше?
– Давай договоримся так, – он поцеловал ее в глаза, наполнившиеся слезами, – мы оба должны окончить учебу. Я через два года получу диплом, тогда мы сможем быть вместе, если, конечно, не будет суда. Тогда мне придется бежать из города.
– А как же я?
– Об этом пока не думай.
– Мы будем хотя бы встречаться?
– Видишь, как Григорий Аронович отреагировал на сообщение Богдановича обо мне. Вряд ли ему понравится, если мы будем встречаться.
– Целых два года не видеться?
– Что-нибудь придумаем, – он еще раз поцеловал ее и пошел в соседнюю комнату за книгами.
Когда он уже спустился вниз – Лиза слышала по шагам на лестнице, она вспомнила об Афродите и крикнула ему сверху: «Николай Ильич, подождите. Я должна вам кое-что отдать». Он остановился и смотрел, как она тоненькая, в узкой черной юбке, белой блузке с высоким воротником, неприлично красная от его поцелуев, но от этого еще более красивая, спускалась вниз.
– Это мой подарок на Новый год, – шепнула она, отдавая ему коробку, – не сумела тогда отдать. Будет тебе хоть немного напоминать обо мне.

Глава 2

Лиза сошла с ума, потеряла сон и аппетит, и под предлогом, что у нее болит горло, перестала ходить в гимназию и заниматься музыкой. За неделю она сбросила несколько килограммов и осунулась в лице. Все признаки любовных переживаний были налицо. Сарра Львовна, хотя и предположила в день посещения их дома Богдановича, что Лиза влюблена в учителя, сейчас над этим даже не задумалась, настолько они все были озабочены состоянием ее горла и голосовых связок, и срочно призвала на помощь доктора Земскова. Тот нашел ее горло вполне здоровым и, предположив, что девушка переутомилась от занятий, посоветовал подержать ее две недели дома.
Однако опытный врач сразу понял, в чем дело, и, когда по его просьбе Сарра Львовна пошла в кабинет мужа за чернилами, спросил Лизу:
– Милая барышня, скажите мне как на духу: вы влюбились?
– Николай Николаевич, – жалобно протянула Лиза, – только маме не говорите, мне очень плохо.
– Я вам выпишу успокоительные таблетки, они помогут.
Побыв несколько дней дома, Лиза обдумала свое положение и немного успокоилась. В конце концов, ничего страшного не произошло: Николай ее любит и сказал, что после окончания учебы они смогут быть вместе, надо только подождать.
Несколько раз они с Лялей Зильберштейн ходили к Горному училищу караулить Николая после занятий, но так и не увидели его. Ляля была в восторге от влюбленности подруги. Ей это казалось так романтично, особенно, когда в очередной раз, простояв впустую целый час на сильном морозе, Лиза в слезах проговорила:
– Раз так, я перееду к нему жить!
– К взрослому мужчине, – ахнула Ляля. – А родители?
– Что родители? Я люблю его, они ничего не смогут сделать.
Это совершенно невероятное решение еще больше ее успокоило, и они перестали с Лялей дежурить около училища. Еще бы! Ее вожатым сейчас был Макс Штирнер, шептавший на ухо, как Демон шептал Тамаре: «Мир принадлежит тому, кто может его взять, или тому, кто не позволяет отнять у себя. Если он завладеет им, то он получит не только мир, но и право на него».
Она выбросила успокоительные таблетки, прописанные доктором Земсковым, и усиленно взялась за учебу в гимназии и с домашними учителями.
С Иннокентием они теперь встречались редко. Его опасения, что после визита к Фалькам Богдановича начнутся массовые аресты, оказались напрасными. Полиция выявила подпольный кружок, в который ходила одна молодежь, ни в чем не замеченная. Основная же часть группы ей была неизвестна, и эти люди, обеспеченные теперь оружием, начали решительно действовать. Только за две недели января было убито около двадцати человек: полицейских, различного рода начальников и мастеров предприятий, особенно свирепствовавших во время забастовки.
Со слов полицмейстера Машевского, газеты обвиняли в терактах эсеров и эсдеков, но выпущенное по этому поводу «Заявление» группы поставило власть города перед очевидным фактом: в Екатеринославе появились люди еще более опасные, чем эсеры и другие революционеры. «Наконец-то после упорного молчания динамит заговорил, – говорилось в «Заявлении», составленном Эриком. – Брошен вызов власть и капитал имущим… Вампиры труда поймут, что с этого момента их нахальное торжество нарушено раз и навсегда. Что всюду и всегда рука мстителя-анархиста будет висеть над ними, словно дамоклов меч, готовая опуститься то здесь, то там, застигнув врасплох и на роскошном пиру, банкете или в клубе, и на многолюдной улице, в карете, поезде, в соборе во время службы или, наконец, у себя дома. Довольно наслаждались спокойствием! Довольно сосали нервы, пили кровь пролетариата! Час расплаты настал. Слава борцам, поражающим проклятых гиен, снимающих их с шеи народной. Отныне пусть они знают, что у нас с ними будет только один язык – покушения; и мы станем посылать им только одни прошения – динамитные бомбы».
Главными заводилами во всех акциях были Окунь, Зубарев и Марголин. Андрей временами куда-то таинственно исчезал и, вернувшись обратно, рассказывал о делах анархистов в других городах, с которыми он, видимо, участвовал в крупных «эксах». Через него знали всех главных «героев» в Одессе, Киеве и Белостоке. Имя белостокского анархиста Саши (Самуила) Бейлина не сходило с уст. О нем, как и о Нишане Фишере, рассказывали захватывающие истории.
И вот Саша, по просьбе Андрея, собственной персоной объявился в Екатеринославе, передал Иннокентию чемодан литературы и сказал, что готов оказать группе любую помощь. Для начала решили провести собрание небольшого актива.
Накануне этой встречи Иннокентий забежал к Лизе, чтобы ее тоже позвать, но никак не мог поговорить с ней: Сарра Львовна не сводила с него подозрительных глаз, ни на минуту не оставляя их одних. Ему пришлось целый час рассказывать тетушке о здоровье ее сестры Лии и принять участие в семейном чаепитии.
– Хочешь познакомиться с Сашей Бейлиным? – шепнул он Лизе, улучив момент, когда Сарра Львовна вышла в кухню.
– Конечно, хочу.
– Приходи завтра в пять к Пизовым.
– Поздновато, – сказала Лиза, – отец требует, чтобы мы в четыре были дома, но ладно, ради Бейлина можно и рискнуть.
Теперь они с Анной из гимназии сразу шли домой, обязательно встречая где-нибудь по пути Зинаиду. Та каждый раз делала удивленное лицо и, удостоверившись, что они вдвоем и идут домой, направлялась в другую сторону.
– Аннушка, – сказала Лиза сестре на следующий день по дороге в гимназию, – я сегодня после уроков немного задержусь, ты пойдешь домой одна, скажешь маме, что я скоро приду.
– Ты останешься в гимназии?
– Нет.
– Тогда мне жаль Зинаиду, она тебя будет зря караулить на улице.
Лиза пришла к Пизовым на час раньше назначенного времени. Мать и дочь занимали небольшую двухкомнатную квартиру в своем собственном доходном доме, который им недавно достался в наследство от какого-то родственника. Евгения Соломоновна к приходу гостей делала на кухне вареники с творогом. Целая гора их уже возвышалась на большом блюде.
– Поешь, – предложила она Лизе, – ты, наверное, голодная.
Чтобы не обижать хозяйку, Лиза положила на тарелку несколько вареников и пошла в столовую, служившую одновременно кабинетом Софьи. Здесь повсюду были книги. Лиза стала освобождать от них большой круглый стол и стулья, перекладывая все на письменный стол.
Взгляд ее упал на фотографию красивого мужчины, стоявшую в большой рамке рядом с настольной лампой. Иван Божко – Сонина любовь. Погиб в Одессе при стычке с полицией. Оба они раньше состояли в РСДРП. Иван первый решил стать анархистом, и влюбленная в него Софья, не раздумывая, последовала за ним.
Лиза погладила фотографию своими длинными тонкими пальцами. Иван ей напоминал Николая: такое же умное, мужественное лицо, ясный, открытый взгляд. Был социалистом, стал анархистом. Вот бы и Коля так.
Лиза задумалась, не слыша, что из кухни ее зовет Евгения Соломоновна.
– Ты меня не слышишь, – недовольно спросила та, входя в комнату, – я зову тебя уже десять минут. Скоро все соберутся, а стол не накрыт. Вынимай из буфета посуду.
– Много придет народу?
– Человек двенадцать. Соня точно не сказала, и сама где-то пропала, обещала прийти раньше. Честно тебе сказать, Лиза, после гибели Ивана я все время живу в страхе, боюсь каждого звонка в дверь, на улице в любом прохожем вижу шпика. А ты не боишься?
– Не знаю, Евгения Соломоновна. Я об этом не думала.
– К Сонюшке приезжала летом Ольга Таратута. Эта ничего не боится. Лицо – каменное, никогда не улыбается. Ведь подумать только: кинуть в людей бомбу, и рука не дрогнула (Таратута была участницей взрыва в Одессе кафе Либмана). Хорошо если отправят на каторгу, а если повесят?
– Наверное, каждый из нас должен быть к этому готов.
– Что ты такое говоришь? Ты-то еще совсем молодая.
– Мало ли какие бывают обстоятельства.
Пизова недовольно покачала головой. Лиза на нее разозлилась: зачем надо было затевать этот пустой разговор? Сама она не раз задавала себе такой же вопрос: могла бы она, как Ольга, бросить бомбу в людей или по заданию группы убить человека? И честно отвечала себе: нет, не могла бы. Ее смущало, что она в группе ничего не делает, только время от времени выдает Иннокентию деньги, которых по-прежнему не хватало, несмотря на разные «эксы». Зато у группы теперь было оружие, небольшая типография и две конспиративные квартиры, кроме Пизовых. В одной из них находился ручной станок для печатания листовок, другую – собирались отдать Зубареву для изготовления бомб.
Раздался звонок. Евгения Соломоновна вздрогнула и поспешила в коридор. Пришел Иннокентий с незнакомым молодым человеком и девушкой. Парень все время шутил. Девушка громко смеялась, закидывая назад голову и тряся мелкими кудряшками черных волос. Лиза стояла в дверях комнаты, внимательно их разглядывая. Молодой человек увидел ее и удивленно присвистнул.
– Тю, а это что за дивное создание?
– Лиза, – позвал ее Кеша, – иди знакомиться. Моя двоюродная сестра Елизавета, а это – наши товарищи из Белостока: Ита Либерман и Саша Бейлин.
Саша был худой, весь какой-то заросший, черный, как грузин, с орлиным носом и совершенно неправдоподобными на этом фоне голубыми глазами. С этим его не совсем опрятным внешним видом не вязался синий пиджачный костюм с иголочки, модный галстук в полоску и блестящие ботинки.
Саша в упор смотрел на Лизу и не трогался с места, несмотря на то, что Ита сильно дергала его за руку. Лиза смерила его презрительным взглядом и удалилась на кухню.
Наконец пришла Софья вместе с Сережей Войцеховским: Лиза давно заметила, что Сергей неравнодушен к Соне. Та сразу ушла помогать матери.
Вскоре появились все остальные приглашенные: Андрей Окунь, Федосей Зубарев, Наум Марголин, Вася Доценко, Олек Чернецкий, Янек Гаинский, Эдек Черепинский и двое товарищей с Амура – Павел Гольман и Семен Трубицын.
По всей квартире разносился сладкий запах печеного творога. Каждый, кто приходил, говорил: «Вкусно пахнет!»
– Сначала обедать, – сказала Софья и усадила всех за стол.
Рядом с варениками появились бутылки вина, закуска и фрукты. Бейлин взялся разливать вино. Он был неутомим: произносил тосты, шутил, рассказывал одесские анекдоты, изображая в лицах торговок и еврейских знатных дамочек. В нем все играло: глаза, щеки, уголки рта, лоб, даже подбородок, который каким-то образом менял свою форму: то был круглый, а то квадратный, что придавало его лицу разное выражение и вызывало взрыв хохота.
И совсем было удивительно, когда он, вдруг посерьезнев, прочитал стихотворение Лермонтова «Гляжу на будущность с боязнью, гляжу на прошлое с тоской», вложив в него столько искреннего чувства, что бедная Софья заплакала, вспомнив Ивана, и ушла в другую комнату. Саша смутился и, чтобы всех рассмешить, стал читать незнакомое Лизе стихотворение Апухтина о сумасшедшем – откуда он только его знал, изображая так натурально безумие человека, что навел на присутствующих еще больше тоски и ужаса.
Бейлин этого не заметил, взял из вазы самое крупное яблоко и пошел в другой конец комнаты.
– Лиза, смотрите, – крикнул он оттуда. Положил яблоко на шкаф, вытащил из кармана нож и, отойдя к противоположной стене, через весь стол и всех сидящих за ним метнул его в яблоко. Все испуганно ахнули. Нож попал в самую середину яблока, разрезав его пополам.
– Я тоже хочу попробовать, – вскочил Вася Доценко, глаза его азартно заблестели.
– Прошу вас, не надо, – испугалась Евгения Соломоновна. – Вы испортите шкаф или в кого-нибудь попадете.
– Вы что думаете, я промахнусь, – зло сказал Василий, схватил яблоко и пошел к буфету.
Лиза вышла из комнаты. Ей не понравилось такое глупое бахвальство полупьяных гостей. Следом за ней тут же появился Саша, подошел к ней почти вплотную так, что ей пришлось отступить назад. Он приблизился еще, Лиза снова отступила, уткнувшись спиной в стену.
– Что же дальше? – сказал этот наглец, упираясь руками в стену, и его ухмыляющееся лицо оказалось рядом с Лизиным.
– Кеша! – громко крикнула Лиза.
Из комнаты выскочила Ита, ударила Сашу по руке. Тот понуро пошел за ней в комнату.
– Давайте перейдем к делу, – сказал Иннокентий, догадавшись по Лизиному лицу, что в кухне произошло что-то неприятное для нее. Все снова уселись за столом.
Иннокентий стал говорить о том, что после декабрьской стачки у них был временный перерыв в агитационной работе, теперь ее можно потихоньку возобновлять. Лиза незаметно наблюдала за Бейлиным. По мере того, как Иннокентий углублялся в подробности предполагаемых мероприятий, лицо его вытягивалось, брови сдвигались к переносице, желваки на шее судорожно вздрагивали. Наконец, не выдержав, он резко вскочил и заявил, что анархисты – не большевики, у них никаких планов нет и быть не может. Каждый уважающий себя анархист должен жить и действовать сам по себе.
– Ты не прав, – возразил ему Иннокентий, – мы уже завоевали авторитет среди рабочих, люди к нам охотно тянутся.
– Я тоже не против агитации среди рабочих, но терпеть не могу вашу демагогию.
– Тогда нечего было сюда приходить, – не выдержала Лиза. Все с удивлением посмотрели на нее: как она могла такое сказать самому Бейлину.
Саша побледнел и полез в карман, где у него лежал револьвер. Тут же вскочила Ита и, чтобы успокоить его, ласково погладила по руке.
– Деточка, – Саша зло сверкнул глазами в сторону Лизы, – я берегу свое и ваше время. Ставлю пари: через неделю я перетяну на свою сторону рабочих любого завода, называйте какого.
– Трубного, – поспешил сгладить ситуацию Окунь.
– Трубного, так Трубного. Кто разобьет со мной пари, ставлю на кон 10 рублей.
Никто ему не ответил.
– Желающих, как вижу, нет. Значит, все уверены в моем слове. А вы, деточка, приходите завтра к воротам Трубного завода и послушайте, что я там буду говорить. А теперь всем мое почтенье.
Он резко отодвинул стул. Видя такой поворот дела, Иннокентий растерялся. Андрей и Федосей вскочили, чтобы последовать за Сашей.
– Нет-нет, – остановил он их жестом, – не сейчас: я иду по своим делам.
Ита тоже поднялась.
– И ты оставайся, – он положил ей на плечо руку, посадив обратно на стул. Затем подошел к Лизе, чмокнул ее в щеку и исчез, так что та не успела даже возмутиться.
Без Саши напряжение спало, все сразу заговорили, перебивая друг друга. Наум сказал, что и без Бейлина в Екатеринославе сделано достаточно много.
– Нам удалось нагнать страх на полицию, нас все боятся, – добавил Андрей Окунь.
– Не забывайте, что и мы потеряли многих людей, – печально произнесла Софья. – Мне жалко Марию Купко и Рахиль Равич, им не было еще 18. Говорят, Марию в тюрьме пытали и насиловали.
– Здесь, в Екатеринославе?
– В Кременчуге.
– Что-то я ничего не слышал о ней, – удивился Янек Гаинский.
– Она оказалась соучастницей Тихона Курника, помните, был у нас такой беглый солдат? Они поехали вдвоем в Кременчуг, наверное, за «эксом», Тихон застрелил на улице двух полицейских. Его поймали прохожие. Марии удалось скрыться. Ее задержали на Амуре и отправили в Кременчуг по месту преступления.
– Действительно, жаль девчонку, – согласился Янек, – а что стало с Тихоном?
– Приговорили к смертной казни, но потом заменили бессрочной каторгой.
– Будем надеяться, что он сумеет оттуда сбежать, – сказал Иннокентий и снова взял ведение собрания в свои руки. – Должен, к сожалению, отметить, что больше всего наших людей пострадали из-за мелких «эксов», которые лично я рассматриваю как наживу в свой карман. Другое дело – когда деньги идут в общий котел. Ребята с Амура ограбили сборщика казенной винной лавки и взяли шесть с половиной тысячи рублей. Часть денег раздали бедным, остальные пошли на устройство крупной типографии.
– Та, что в Крыму?
– Да, «Гидра» в Ореанде. Если кто о ней еще не знает, расскажу в двух словах. Тот самый Курник, о котором только что шла речь, всю прошлую зиму прятался там в горах, в гроте. Место ему показалось вполне безопасным, он посоветовал устроить в этом гроте типографию. Саша Мудров и Тит Липовский туда съездили, все кругом обследовали. Место, действительно, удачное, единственно, что в сам грот трудно попасть, оборудование пришлось спускать на веревках. Ребята там сейчас живут и готовятся к работе. Будем печатать брошюры Бакунина, Кропоткина и других крупных анархистов. – Он оглядел собравшихся. – По-моему, с типографией все ясно. Теперь вернемся к текущим делам.
И к неудовольствию нахмурившегося Окуня стал рассказывать о предстоящих митингах и собраниях, попутно назначая за них ответственных людей. Никто ему не возражал. Даже Андрей промолчал, когда Иннокентий поручил ему отвечать за охрану двух первых мероприятий – митингах в рабочих поселках.

***
Обратно Лиза возвращалась с Итой. Та ее ничуть не ревновала к Саше, наоборот, убеждала, что он очень хороший, не стоит на него обижаться.
– Почему же он так нагло себя ведет?
– Слаб до женского пола. Я у него тоже хожу так, в подружках, у него есть жена. Рассказать, как мы познакомились?
– Расскажи!
– Прихожу однажды вечером домой, зажигаю свет и вдруг вижу два наставленных на меня револьвера. Я от страха чуть не упала в обморок, а он только хохочет: «Я у тебя поживу несколько дней, мне сказали – тут надежное место». Я держусь за сердце, вот-вот упаду, так напугалась. Еле выдавила из себя: «Кто вы такой?» С него, как с гуся вода, опустил свои шпалеры, взял меня на руки и потащил в постель, а у меня сил нет сопротивляться. Вот так мы и стали с ним вместе. Иногда побегает где-то на стороне и снова ко мне возвращается. Я за ним в огонь и в воду. Горячий, отчаянный, страшно везучий. А везет ему, знаешь почему? – Ита таинственно понизила голос.
– Почему?
– Он обладает гипнозом. Сама однажды видела, как он подошел к городовому и стал смотреть ему пристально в глаза, как удав перед тем, как проглотить свою жертву. Лицо у городового меняется: становится добрым, мягким, губы расплываются в улыбке, – и он протягивает Саше револьвер.
Лиза больше не видела Сашу и, несмотря на восторженные рассказы Иты, не имела желания встретиться с ним еще раз. Некоторое время спустя Иннокентий сказал ей, что Бейлин тогда на встрече у Пизовых погорячился, они еще раз с ним виделись, он взялся вести на Трубном заводе кружок и прочитать ряд лекций на Амуре и в Нижнеднепровске.
– Ты бы слышала, как он говорит, – с восхищением рассказывал брат. – Я был на одной его лекции. Куда там Штейнеру и даже Рогдаеву! У него какой-то особый дар гипноза. Скажи он людям в эту минуту: «Надо пойти и умереть», и они все, как один за ним пойдут. Рабочие не хотели его отпускать, он стал читать отрывки из поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо», да так здорово, что мне захотелось дома перечитать эту вещь. Он же еще поёт, говорят, получил музыкальное образование.
Однако Сашина душа требовала горячих дел. Выполнив свое обещание «обработать» рабочих Трубного завода и организовать там анархистский кружок, он принялся за «эксы». Сколотив группу из неизвестных людей, он с этой компанией, а чаще всего с кем-то вдвоем или втроем, как рассказывали очевидцы, нападали на городовых, врывались в магазины, опустошали лабазы на рынках и склады в речном порту. Полиция сбилась с ног, пытаясь их поймать, но Саша и его товарищи были неуловимы: сегодня они ограбили магазин на Екатерининском проспекте, завтра – в Чечелевке, послезавтра напали на городовых в Каменке или Нижнеднепровске.
Особенно фантастические рассказы ходили об ограблении ими поездов, в чем немало постарался репортер «Приднепровского края» Тимофей Горбунов, оказавшийся, якобы, одним из пострадавших. По его словам, бандиты в количестве трех человек, угрожая бомбами, остановили посреди степи поезд, в котором он ехал, и обчистили пассажиров первого класса до последней ниточки. Сам автор лишился портмоне, швейцарских ручных часов и пенсне в золотой оправе на шнуре. «Прошу вас, господа, – восклицал Горбунов в конце статьи, – если увидите в ломбарде или скупочной лавке пенсне в золотой оправе на черном шелковом шнуре, знайте, что это мое пенсне, и обязательно мне об этом сообщите».
Репортер привел мнение полицмейстера Машевского, что, судя по почерку поведения бандитов – сегодня здесь, а завтра там, одним из них мог быть белостокский анархист Самуил (Саша) Бейлин.

***
Андрей, Федосей и Наум были обижены тем, что Бейлин ими пренебрег. К тому же им не понравился разгул самого настоящего бандитизма, устроенного белостокским анархистом. Сами они по-прежнему были больше настроены на политические акции. И хотя власти в связи с Сашиными грабежами увеличили в городе и рабочих поселках количество городовых и солдат, продолжали свои акты возмездия.
Павел Гольман узнал от знакомого железнодорожника, что на днях в Екатеринослав ночью прибывает поезд с комиссией во главе с министром путей сообщения Немешаевым. Комиссия целый месяц разъезжает по городам, интересуется работой железнодорожников, их политическими взглядами и пачками увольняет неугодных, особенно тех, кто участвовал в октябрьских и декабрьских событиях прошлого года. В Екатеринославе с тревогой ожидали ее приезда. Гольман рассказал о комиссии Науму Марголину и Семену Трубицыну, и те загорелись желанием взорвать вагон с высоким начальством. К ним присоединились Андрей Окунь и Федосей Зубарев.
Вечером накануне теракта все пятеро собрались в мастерской Игоря. Гольман нарисовал схему железной дороги.
– Министр будет ехать во втором вагоне. Вскоре после станции «Пост-Амур» есть поворот, где поезд замедляет ход. В этот момент и надо бросить бомбу. Если с первого раза попасть не удастся, придется повторить.
– По-моему, отличная идея, – сказал Андрей и пошел в угол, за иконы, смотреть, сколько там лежало бомб.
– Пять штук, – сказал он довольный. – Я одну забираю, еще две возьмите кто-нибудь. Когда встречаемся?
– В двенадцать ночи за зданием станции, там есть пивной ларек. Оттуда до поворота минут двадцать ходьбы, – сказал Павел. – Бомбы мы возьмем с Трубицыным. Три штуки вполне хватит, остальные пойдут на другие дела. Федосей, у тебя есть еще что-нибудь в запасе?
– Только две. За мной соседи по дому стали следить, я давно говорю Иннокентию, что мне нужно помещение.
– Об этом потом, – остановил его Наум. – Все возьмите с собой оружие, может пригодиться.
Марголин и Гольман пришли на два часа раньше других, чтобы посмотреть, откуда удобнее вскарабкаться на высокую насыпь и куда бежать в случае преследования. В полночь подошли остальные. Время тянулось нескончаемо долго. Почему-то вне расписания прошел товарный поезд, долго тащивший платформы с углем и большими контейнерами.
– Специально пустили перед министром для пущей безопасности, – предположил Павел, всматриваясь вдаль.
Маленькими точками виднелись в темноте огни станции «Пост-Амур». Опять прошел товарняк и также шел бесконечно долго, выматывая душу.
– Пашка, ты что-то напутал, – сказал Трубицын, от досады смачно сплюнув под ноги. – Начинает светать, надо уходить…
– Видимо, произошли изменения, – смутился Павел. – Странно, ребята обязательно бы меня предупредили.
– Что же, мы зря сюда пришли? – воскликнул Федосей. – Надо тряхнуть любой поезд, который сейчас пойдет. По-моему, в это время идет курьерский из Москвы.
– Правильно, – обрадовался Андрей, который после взрыва одесского парохода чувствовал себя в этом деле настоящим спецом, – надо бросить в первый вагон, там ездят одни буржуи.
Вскоре вдалеке послышалось пыхтенье паровоза, замедлявшего ход на повороте.
– Мы пойдем вдвоем с Пашкой, – сказал Федосей и направился к насыпи. Павел полез за ним. Они поднялись только до середины – дальше в начинающемся рассвете их могли заметить.
Первый вагон медленно проплывал над головой. Резко запахло паровозной гарью. Федосей размахнулся и метнул вверх свою бомбу. До вагона она не долетела и даже не взорвалась. Павел полез выше, к рельсам, встал во весь рост и бросил бомбу в следующий вагон. Зазвенели стекла, послышались крики людей, но вагон остался цел, и поезд продолжал все также медленно двигаться вперед, видимо, решив доехать до станции. Зато осколки от взрыва полетели на них и ранили Павла в ногу. Он упал и покатился вниз по насыпи.
Друзья бросились к нему. Он был без сознания. Вся левая нога внизу была разворочена, из разорванных брюк торчали обломки костей и мясо, сапог набух от крови. Зубарев взвалил его на плечи, раненый от резкого движения пришел в себя и громко застонал.
– Куда его? – посмотрел на друзей Федосей. – Кажется, дело дрянь.
– В больницу, – неуверенно предложил Трубицын, – иначе умрет.
– В больнице сразу сообщат в полицию и арестуют.
– Мы его оттуда вытащим.
Выйдя на пустое шоссе, они двинулись в сторону поселка. Вскоре их догнал извозчик. Увидев человека в крови, здоровый придурковатый детина в рваном армяке наотрез отказался их сажать. Зубарев вытащил браунинг, помахал им перед лицом извозчика:
– Это видел?
– Куда везти-то? – сказал тот угрюмо.
– В городскую больницу, там врачи хорошие.
– Так это далеко, ваш товарищ помрет.
– Делай, что говорят.
Семен взгромоздился на козлы рядом с извозчиком и всю дорогу усиленно подгонял его, не вынимая руки из кармана.
В больнице раненого принял дежурный врач. Не отвечая на его вопросы, они быстро выскочили на улицу и, прячась за толстый ствол дуба, стали ждать, что последует дальше. Прошло два часа – все было тихо. К больнице стягивались люди: врачи, медсестры, посетители. Несколько раз подъезжали кареты скорой помощи.
Ровно в девять показалась полицейская пролетка. Из нее вышли жандармский офицер и два жандарма. Офицер внимательно посмотрел по сторонам, догадываясь, что кто-то из сообщников должен быть тут рядом, и, не обнаружив ничего примечательного, направился к зданию.
Друзья продолжали ждать. Обратно офицер вернулся один, сопровождавшие его жандармы остались сторожить Павла.
Неудача с поездом не остановила друзей. Наоборот, им хотелось быстрей реабилитировать себя в глазах группы. Через три дня, теперь уже вчетвером, захватив оставшиеся в мастерской иконописца бомбы, они отправились на Амур громить казачьи казармы. Расчет был простой: они бросают в казармы бомбу, испуганные казаки выскакивают во двор, и их тут же накрывают второй бомбой.
Однако первая бомба до здания не долетела и попала в забор. Услышав взрыв, казаки, наоборот, попрятались в казармах. Обескураженные таким поворотом дела, друзья быстро скрылись, так как к месту происшествия летели конные городовые.
Володя Кныш безуспешно охотился за директором завода Эзау Пинслиным, который везде появлялся в сопровождении усиленной охраны. Неожиданно в этом повезло Окуню. Проходя как-то днем по многолюдной Озерной улице, он увидел в пролетке Пинслина. Рядом с ним находилась только его жена. Андрей тут же выхватил браунинг и выстрелил в него, но не убил, а ранил в плечо. Пинслин закричал диким голосом, призывая на помощь. Андрей собрался выстрелить еще раз, но его жена заслонила собой директора, умоляюще вытянув вперед руку. На секунду Андрею показалось, что перед ним Ванда Козловская – такая же маленькая и хрупкая. Сплюнув от досады, он спрятал оружие за пояс и быстро растворился в толпе, растерянно взиравшей на эту сцену.
Их анархистской группе пока относительно везло. После декабрьской стачки во всех екатеринославских партиях прошли массовые аресты. Заседавшие день и ночь суды чуть ли не каждый день отправляли в Сибирь по тридцать – пятьдесят человек. Анархисты же теряли людей в основном на «эксах».
И вдруг в начале февраля у себя на квартирах были арестованы сразу десять человек. Через неделю забрали еще восемь. По странному совпадению все это произошло сразу после того, как из Женевы пришел большой багаж с литературой, людям были розданы листовки, брошюры, а некоторым – чертежи с полным описанием изготовления бомб. Не было сомнений: в их рядах завелся провокатор.
Зубарев заподозрил в предательстве Яшу Маляра – бывшего эсера, примкнувшего к ним в декабре прошлого года. В качестве аргумента Федосей указывал на его лицо «вынюхивающей крысы».
В ту же ночь Иннокентий, Федосей и Наум навестили Маляра. Яша неистово бил себя кулаком в грудь, клянясь, что не мог совершить такого кощунства. «Я готов доказать это любым способом, – чуть не плакал он. – Хотите, достану у эсеров бомбы и оружие, у меня остались старые связи, приходите за ними в воскресенье в два часа дня».
– Уж больно подозрительно он назвал для встречи конкретный день и час, – сказал Федосей, когда они вышли на улицу.
– Что-то раньше он не предлагал нам связаться с эсерами.
– Он – провокатор, точно он, чует мое сердце, – не унимался Зубарев. – Придем в воскресенье пораньше, спрячемся где-нибудь в подъезде и посмотрим, что он нам приготовит.
На встречу пошли Федосей, Андрей и Иван Ломака, новый товарищ из железнодорожных мастерских, теперь часто появлявшийся вместе с Андреем. Они спрятались в подъезде углового дома, откуда хорошо просматривалась вся улица. В назначенное Яшей время на ней появились городовые, перегородили ее со всех сторон и стали хватать подозрительных прохожих. Через час городовые ушли, оставив недалеко от Яшиного дома двух человек.
– Оставили своих ищеек, боятся, что мы Яшку прикончим.
– Надо подождать, когда он выйдет, не будет же он все время сидеть взаперти?
– А что, если он уже сбежал?
– Может быть, и сбежал, – согласился Федосей. – Придется здесь подежурить. Ваня, иди-ка ты домой, а к ночи приходи сюда с Войцеховским и Марголиным. И оружие захватите. Посмотрим, как филеры себя поведут.
Днем все было спокойно. В полночь дежурных сменили Иван Ломака, Сергей Войцеховский и Наум Марголин. Такая же смена караула произошла у филеров. Марголин, бывавший у Маляра дома, высчитал, где находится окно его квартиры. Если расчеты оказались верными, то в квартире кто-то был: горел свет, по занавеске двигалась тень. Временами свет гас, и снова зажигался: из комнаты наблюдали за улицей.
– Надо отвлечь филеров и подняться в квартиру, – предложил Наум. – Давай-ка, Ваня, отвлеки их внимание, а мы с Серегой наведаемся к Яше в гости.
Прикинувшись пьяным, Ломака вытащил пачку папирос и направился к филерам прикурить. Те стали его прогонять, но не тут-то было: Иван полез к ним обниматься. Улица огласилась криком и матерными словами. Сергей и Наум проскользнули в подъезд и осторожно поднимались по лестнице – там тоже могли быть агенты. Все было тихо.
– Звонить не будем, я так открою, – Наум вытащил из сапога заточку и вставил ее в замок. Внутри его тихо щелкнуло.
Свет в квартире в этот момент был погашен.
– Оставайся в дверях, а я пойду в комнату, – шепнул Наум другу и, достав браунинг, стал осторожно продвигаться вдоль стены.
Яша не слышал щелчка в двери. Он стоял у окна, с интересом наблюдая за разыгравшейся внизу сценой. Стоявшие внизу филеры его охраняли, под их прикрытием он должен был под утро покинуть свою квартиру.
Наум взял с кровати подушку и выстрелил ему в спину. Яша не успел даже вскрикнуть. Тело его тяжело свалилось на пол.
– Выходим по очереди, – сказал Наум Сергею. – Иди первый и смывайся. А я пойду выручать Ивана.
Около филеров еще оказался дворник. Они втроем старались угомонить разошедшегося Ломаку. Ивану здорово досталось. Под правым глазом стоял большой синяк, из нижней губы текла кровь. Дворник крепко держал его за рукав пальто, намереваясь отвести в участок.
– Я знаю этого бузотера, – сказал Наум, подходя к ним. – Он живет в соседнем доме. Выпил лишнее. Надо отвести его домой.
– А ты-то сам, кто будешь? – неожиданно зло спросил дворник. – Ни тебя, ни его я не знаю, вы здесь не живете.
Достав из кармана свисток, он резко засвистел. Откуда-то сбоку ему ответили два таких же резких свистка, нарушивших сонную тишину квартала.
– Бежим, – крикнул Иван, вырвавшись из рук дворника.
Филеры сообразили, в чем дело, приказали дворнику дожидаться городовых, а сами бросились к Яшиному подъезду.
– Все хорошо, – сказал Наум Ломаке, когда они были в безопасности и остановились отдышаться, – но мы с тобой оба засветились. Меня они не успели толком разглядеть, а тебя изучили достаточно. Так что посиди недели две дома или уезжай из города.
– А работа? У нас такой мастер, что за один час прогула может уволить.
– Ты человек у нас новый, поверь мне: завтра тебя будут искать по всему городу, и все улики – на твоем лице.
– Ты прав. Поеду к родителям в Лубцы, давно у них не был. А у начальства оформлю задним числом отпуск на эти дни. Может быть, не уволят, а уволят, еще куда-нибудь устроюсь.

***
Яша успел рассказать полиции и о сборах группы в иконописной мастерской Игоря Чернова. Полиция установила за летней кухней наружное наблюдение в виде двух агентов, которые, особенно не прячась, топтались около поленницы. Хозяин их заметил, сообразил, кто они такие, и в ужасе прибежал к Игорю:
– Парень, ты что натворил, за тобой следят ищейки?
– Ничего, – ответил Игорь, глядя на него своими наивными детскими глазами.
– Гляди у меня. Не посмотрю, что божий человек, в сей момент выставлю на улицу.
Батюк был в растерянности: тогда что здесь делают люди в штатском, не за ним же самим они следят?
Напуганные последними арестами, анархисты сюда давно не приходили. Игорь этого даже не заметил. Он сидел целыми днями в своем углу и писал, писал своих Пресвятых Богородиц с глазами красавицы с фотографии, которую ему дал Иннокентий. Было сделано уже двадцать таких икон. Он отвез их в город, все продал и получил еще заказы именно на эту икону: все покупатели ее очень хвалили.
Однако сам мастер своей работой был недоволен, так как не мог отразить в глазах Богородицы загадочное сияние, исходящее из глаз девушки с фотографии, которое, по его мнению, именно таким должно быть у матери Христа. Одна из икон была рабочей, стояла в стороне. Он подходил к ней по нескольку раз в день, делал осторожные мазки в разных частях глаз – нет, все выходило не так, как ему хотелось.
Филеры злились, что им приходится зря торчать на сильном морозе. Как-то днем к Игорю приехали на повозке трое посланцев из села Степелевка от отца Александра, того самого, что весной предлагал ему расписывать в своем храме придел «Всех святых». Мужички привезли краски и доски для большого заказа от батюшки. Одеты они были в тулупы и заячьи треухи с опущенными задниками.
Агенты решили, что это кто-то из тех, кого они ждали, – анархисты. Набросились на них с револьверами, связали и бросили в повозку. Те испуганно смотрели на них, не понимая, что происходит.
Услышав шум, хозяин дома подошел к окну и, крестясь от страха, наблюдал за тем, что творится во дворе. Ему хорошо было слышно, о чем говорили агенты.
– Что делать с художником? – спросил товарища один из них в теплом пальто с бобровым воротником и в меховой шапке.
– Сжечь это змеиное гнездо к черту.
Они вошли в мастерскую. Игорь только что проолифил несколько готовых работ, в комнате стоял неприятный, резкий запах, особенно чувствительный с улицы. Агенты остановились у порога. Увидев их, Игорь удивленно встал со стула. Он не слышал, что произошло во дворе.
– Смотри-ка, тут, действительно, мастерская и сколько икон. Как же все это жечь? – засомневался второй, одетый, в отличие от первого, в тонкое пальто и каракулевый пирожок, и до костей промерзший. Он стянул пирожок с головы, подошел к ближайшей иконе Святителя Николая Чудотворца, три раза перекрестился и низко поклонился. Товарищ его тоже снял шапку, перекрестился и теперь нерешительно топтался на месте.
– Это не мой дом, хозяина, – поспешил им сообщить Игорь. – Я у него арендую.
– Посмотри-ка внимательно за образами, – приказал в меховой шапке напарнику, – может быть, там что-нибудь найдешь.
– Ничего нет, – ответил тот, заглянув под лавку и за иконы, подошел к окну и с силой рванул зашпаклеванные на зиму створки. В комнату ворвался морозный воздух.
– Что вы делаете? Испортите иконы, – закричал Игорь и стал неистово креститься.
– Вот-вот, попроси у Бога помощи, в следующий раз будешь знать, как собирать у себя преступников.
Он взял доску с Богородицей, отставленную Игорем в сторону для доработки.
– Вот это да, глаза какие, смотрят в самую душу, – поежился он. – Бери ее и двигай отсюда.
Игорь схватил с кровати простынь, завернул икону, засунул в карман фотографию Лизы и вышел из мастерской.
Увидев, что Игорь направился по дороге в сторону села, Батюк выскочил из дома, бросился в кухню и стал совать агентам деньги. Лицо его выражало ужас, руки тряслись, над верхней губой выступили крупные капли пота.
Филеры обрадовались деньгам.
– Выпить дашь, а то мы тут совсем окоченели?
Хозяин засуетился, бросился в хату, принес большую бутыль самогона с двумя стаканами.
– Такую бутыль да без закуски, – заулыбались оба. – Идем в дом, а то тут дышать нечем.
– А эти? – хозяин показал на связанных людей в повозке. – Это божьи люди из Степелевки, замерзнуть могут.
Батюк не просто так хлопотал об арестованных. Божьи люди были посланы самим отцом Александром, и, зная его суровый нрав, он боялся его не меньше, чем этих сыщиков. Примчится сюда, разнесет весь дом.
– Ты сам-то, не бунтовщик?
– Да что вы, упаси боже, у меня девять душ детей, вот и сдавал летнюю кухню за небольшие деньги иконописцу. Кто бы мог подумать, что он связан с бандитами.
– А ты откуда знаешь, что он связан с бандитами? Ты их видел?
– Упаси боже! Так вы разве стали бы за ним следить, если бы он не был с ними связан.
– Ну и болтлив ты, дядько, корми нас обедом, да побыстрей, пока эти в телеге не окочурились. Доставим их в участок, там разберутся, кто они: божьи люди или государственные преступники.
Хозяин перекрестился на иконы и повел сыщиков в хату, успев закрыть окно в мастерской и потушить лампу.
Игорь же в это время шел по дороге, крепко прижимая к груди доску с девой Марией. Дорога привела его к храму и дому отца Александра. Узнав о том, что живописца выгнали из мастерской, а посланные к нему люди арестованы, отец Александр тут же побежал седлать лошадь, чтобы разобраться с нехристями. Его остановила матушка Ефросинья:
– Куда ты поедешь, их и след, небось, простыл. Иди лучше поговори с Игорем, он совсем не в себе.
Игорь вошел в столовую, положил на стол свою ношу.
– Вот только одну отдали, – сказал он, развертывая простынь.
– Красота-то какая! – всплеснула руками попадья.
– Красота-то красотой, да не по уставу писана, – сурово заметил отец Александр, недовольный восторгом супруги, и обратился к Игорю. – Не икона это, а портрет. Слышал об итальянском художнике Леонардо да Винчи? Он рисовал картины мадонн с младенцами. Вот у тебя такая же мадонна, а, может быть, и лучше. Повесим ее пока в комнате для гостей, и ты там устраивайся. Придел расписывать будешь?
– Буду.
– Вот и хорошо. Там у меня двое из Киева работают, мне они не нравятся. Будешь у них за старшего. Лица и фигуры пиши сам, а остальное – они. К лету чтоб управились.

Глава 3

Иннокентий считал себя ответственным за провалы в группе, видя главные причины в отсутствии дисциплины и конспирации, необходимость которых так горячо доказывал на той далекой встрече в Киеве у Арона Могилевского Дима Богров. Он был полностью с ним согласен.
После отъезда Рогдаева в группе опять постепенно сложился надежный костяк. Товарищам, которых лично приводили Окунь, Зубарев, Войцеховский, Марголин и другие «старожилы», можно было полностью доверять. Они за них ручались головой. Но было достаточно и случайных людей. Только появившись, они требовали оружие, выражали недовольство, если их заставляли что-то делать, к чему у них не лежала душа, сами совершали где-то «эксы» и теракты, не ставя об этом в известность группу и Иннокентия.
Во вред общему делу шло и размежевание в самой анархистской среде, создание групп со своими индивидуальными программами и манифестами, антагонизм между ними. Лидер синдикалистов Даниил Новомирский, с которым познакомился в Одессе Андрей Окунь, призывал создавать свободные профессиональные объединения трудящихся. Из всех видов борьбы он признавал только прямую борьбу рабочих с капиталом: бойкоты, стачки, насилие над хозяевами и уничтожение их имущества. Он резко критиковал анархистов-коммунистов за их террористическую деятельность и нежелание заниматься образованием и развитием рабочих масс.
«Безначальцы» во главе со своим лидером Степаном Романовым, наоборот, категорически выступали против создания профсоюзов и массовых выступлений рабочих. Они признавали только «партизанскую войну» с широким применением грабежей и убийств. Это их статья с призывом к массовому террору, созданию «вольных боевых дружин», напечатанная в первом номере журнала «Листок группы «Безначалие», вызвала возмущение Кропоткина. Теперь они переехали из Парижа в Петербург и призывали рабочих к кровавым и непримиримым действиям.
К ним примыкали анархисты-общинники. Те ходили по деревням и уговаривали крестьян браться за топоры и вилы, убивать помещиков и жечь их усадьбы. «…Оставшийся хлеб в город к рабочим перевезем, – разъясняли они в своих листовках, – от которых будем получать разный товар, ситец, плуга и разные машины, и все это в таком количестве, в каком оно потребуется. У рабочих будут также общие порядки, при которых ничего нельзя будет ни купить, ни продать: каждый будет свозить плоды своего труда в общие амбары, откуда и будет себе брать все по надобности…
Рабочий скот – лошадей и волов будем держать по общинным конюшням и воловням. По общинным же сараям будем держать и дойный скот…
На место царского суда выберем стариков почтенных, которые будут всякую ссору мирить да к ладу приводить, а не по холодным сажать, как это делают теперь царские ставленники.
Мирские дела будем всем обществом, громадой на сходке решать миром да согласием. Какое же дело решим, на такое выберем уполномоченных, чтобы они его доделали так, как постановил сход. Вот почему у нас не будет ни властей, ни царей и ни выборных ни в законодательных управах, ни в земских соборах. Они нам не нужны потому, что вся управа, весь закон будет находиться в руках всего схода каждого села.
А потому, братья, чем скорей и дружней мы будем палить и жечь господское добро, бить и гнать начальников, тем скорее настанут для нас мир, свобода и благоденствие».
Таких же экстремистских взглядов придерживалась одесская группа чернознаменцев, идеологом которой стал редактор газеты «Черное знамя» Иуда Гроссман. Своей целью эти товарищи поставили безграничный и безмотивный террор. Первыми их актами стали бомбы в кафе Либмана в Одессе и гостинице «Бристоль» в Варшаве. Иуда критиковал Кропоткина и «хлебовольцев». Свою газету специально основал для того, чтобы вести с ними идеологическую борьбу.
Еще один деятель, бывший марксист Ян-Вацлав Махайский, ополчился на техническую интеллигенцию, стремившуюся, по его мнению, стать новым хозяином общества. Ян-Вацлав призывал к всемирному заговору рабочих против государства, капитала и интеллигенции, а также всех социалистических партий как интеллигентских партий. Главная роль в этой борьбе отводилась тайной организации революционеров, названной им «Рабочим заговором».
Наезжавшие то и дело в Екатеринослав представители этих и других анархистских направлений ходили по заводам, выступали на митингах, уговаривая рабочих примкнуть именно к ним.
И тут на горизонте неожиданно возник белостокский анархист Владимир Стрига, друг Мишеля Штейнера. Мишель еще осенью, на поминках после октябрьского погрома в мастерской Игоря Чернова, обещал Иннокентию прислать Стригу с группой агитаторов, и тот, одержимый созданием анархических коммун, загорелся поднять екатеринославских рабочих на вооруженное выступление.
Трудно было найти более противоречивую фигуру, чем Стрига. С одной стороны, он был ярый террорист, утверждавший, что ему все равно где и в кого бросить бомбу, с другой, – романтик. Днем он мог взорвать полицейский участок или убить несговорчивого лавочника, отказавшегося дать бесплатно хлеб беднякам, вечером – читать рабочим какой-нибудь слесарной мастерской лекцию о Парижской коммуне, убеждая их, что скоро, очень скоро такие коммуны будут и в России. Парижская коммуна была его заветной мечтой. Он всегда видел себя в толпе коммунаров, шагавших по улицам восставшего Парижа.
Это было не так уж давно, тридцать пять лет назад, во время войны Франции с Пруссией. Правительство Тьера допустило, чтобы враги вошли в Париж. Возмущенные парижане вышли на защиту родного города и с помощью Национальной гвардии захватили власть в городе. Так началась очередная французская революция. Тьер и его министры бежали в Версаль. 18 марта 1871 года над ратушей Парижа взметнулось Красное знамя свободы. Через два дня в Париже прошли выборы народного правительства. Была провозглашена Парижская коммуна, работа которой строилась на демократических принципах выборности и коллегиальности управления.
Такую же Коммуну с народным самоуправлением и загорелся провозгласить Стрига в Екатеринославе, где, по словам Мишеля Штейнера, рабочие отличались высокой революционной активностью. Оставалось увлечь их своей идеей и повести за собой.
В начале декабря он выехал из Белостока с группой агитаторов, таких же увлеченных коммунаров, листовками и оружием. Уже в Киеве они узнали, что в Екатеринославе началась всеобщая забастовка, власть в городе находится в руках Боевого стачечного комитета. Стрига возликовал: мечта о восстании и Коммуне была близка к осуществлению.
В Киеве тоже начались активные выступления рабочих. Жандармы ходили по домам и искали зачинщиков беспорядков. Хозяин дома, в котором остановились коммунары, решил не дожидаться, когда к нему нагрянет полиция, и сам выдал своих подозрительных постояльцев.
Ночью дом окружили жандармы. Стрига один в это время не спал, штудируя газету с последними новостями из Екатеринослава. Он услышал скрип калитки, осторожные шаги по гравию. Выглянув в окно, увидел темные фигуры людей. «Жандармы!» Затушив лампу, он растолкал товарищей и, как был в одном пиджаке с браунингом в кармане, выскочил в окно. За ним стали выпрыгивать все остальные, но они были в одном нижнем белье и без оружия.
Раздались выстрелы. Стрига побежал в конец сада, где в заборе на всякий случай ими заранее была сдвинута доска, вылез на другую улицу и стал дожидаться товарищей. Время шло. Никто не появлялся.
Из-за угла показались жандармы. Стрига бросился вниз по улице, которая вела к Днепру. В этом месте берег был высокий, крутой. Не раздумывая, он скатился вниз и замер на снегу. На его счастье луна, только что ярко освещавшая окрестность, скрылась за тучами. Выскочившие вслед за ним на то же место жандармы, в растерянности остановились.
– Надо поискать внизу, – решительно сказал голос, видимо, офицера и приказал кому-то спуститься вниз. Другой голос стал убеждать его, что здесь крутой обрыв, и преследуемый скорей всего сломал себе шею.
– Тогда стреляйте!
Ударил сильный выстрел из винтовки. Пуля тоненько, как комар, просвистела над правым ухом Стриги и врезалась в снег.
Голоса жандармов стихли. Выждав еще некоторое время, Володя с трудом вскарабкался наверх и пошел вдоль Днепра, пока не наткнулся на полуразвалившийся сарай – пристанище местных босяков. Внутри хибары несколько человек молча сидели около самодельной печурки и пили чай из железных кружек. Никто не обратил на него внимания. Какая-то женщина в изъеденной молью шубе протянула ему кружку и кусок черного хлеба.
Утром одна группа людей ушла, на смену им пришла другая, свалив в углу какие-то вещи. Новенькие оказались более общительными. Они рассказывали о рабочей забастовке и начавшемся погроме.
На третий день к нему обратился мужик, видимо, старший в этой хибаре: все называли его по имени отчеству и одет он был лучше других: в теплое пальто с меховым воротником, кожаные сапоги на толстом меху и кожаные перчатки.
– Ты вот, что, мил-человек, уходи отсюда. Погромщики ищут евреев и революционеров. Нас-то в округе все знают, а тебя найдут, и нам несдобровать.
Ближе к ночи Володя покинул теплую хибару, добрался до железной дороги и несколько дней шел вдоль полотна, ночуя у станционных служащих или в селах. В Белосток он приехал под самое Рождество и там с горечью услышал о подавлении по всей стране забастовки. Его последняя надежда: «Чечелевская республика» в Екатеринославе потерпела поражение.
В самом Белостоке еще продолжались рабочие митинги. В иные дни на Суражской бирже собиралось до 20 тысяч человек.
Стрига стал подбивать товарищей снова организовать в городе всеобщую забастовку и перевести ее в вооруженное восстание. Он был уверен, что рабочие успешно справятся с войсками и выгонят их по примеру парижан из Белостока. Одновременно с военными действиями они будут захватывать в свои руки фабрики, мастерские и магазины.
Дело оставалось за «малым»: найти для такого количества людей оружие. Он и еще несколько товарищей решили совершить ограбление государственного банка. План был прост: проникнуть в канун Рождества к зданию банка со стороны сада, обычно охраняемого двумя-тремя полицейскими, бросить оттуда на улицу и к подъезду здания несколько бомб. Однако полиция узнала об этой затее и наводнила еще днем сад и все ближайшие улицы жандармами.
В город были введены дополнительные войска, началась жестокая расправа с рабочими.

Стрига бежал в Одессу. Все последние события, связанные с неудавшейся забастовкой в Белостоке, разгромом «Чечелевской республики» в Екатеринославе, поражением революции, резко поменяли его мировоззрение. Он понял, что митингами, пропагандистской работой, забастовками и отдельными «эксами» ничего не решить: государство сильнее рабочих. Взор его обратился к «безмотивникам», объявившим беспощадную войну всем буржуям без исключения и совершившим свои нашумевшие акции в Одессе и Варшаве.
В Одессе он разыскал своего старого знакомого по Белостоку Иуду Гроссмана. Тот успел потерпеть фиаско в выпуске своей газеты «Черное знамя» – в Париже вышел всего один ее номер, и теперь загорелся идеей организовать «Русскую летучую террористическую группу анархистов». С этой целью он собрал в Вильно первую конференцию «безмотивников». Однако конференция его не поддержала, возможно, из-за того, что в это же время в Вильно собрались на свою конференцию местные «хлебовольцы», категорически выступившие против проведения анархистами «безмотивного» террора.
Идея Гроссмана об отряде Стриге понравилась, он выразил желание помочь ему.
– Надо провести съезд «безмотивников», – предложил он Иуде. – Лучше всего в Кишиневе, там полиция не так свирепствует.
– Ты думаешь, люди приедут? В Вильно меня не поддержали.
– Я сам свяжусь с группами.
Иуда уехал в Кишинев, а Стрига, разослав письма всем своим знакомым анархистам, сел составлять программу действий будущего отряда. Новая идея захватила его не меньше, чем создание анархических коммун. И когда 16 февраля в Кишиневе он предстал перед 60 участниками съезда с пламенной речью о проведении крупных терактов в России и заграницей, зал слушал его, как завороженный.
– Социалисты, да и некоторые наши товарищи, – говорил он, жестикулируя для большей убедительности руками, – критикуют нас за террористические действия. Они никак не хотят понять, что такое насилие, будь оно массовым или единичным, есть ответ на насилие наших врагов, активно мешающих удовлетворению требований трудового народа. Терроризируя их, вырывая подобным образом особенно усердствующих из их лагеря, мы вынуждаем их капитулировать перед рабочими и выполнять их требования.
В заключение он возвысил голос и потряс кулаком.
– Пусть угроза смерти, как страшное напоминание о «вечной вине», висит над буржуа каждый миг, каждый час его существования! Пусть не будет среди них «невиновных»! Да не знают они покоя!
Его страстная речь произвела на делегатов огромное впечатление. Пятьдесят человек решили вступить в боевой отряд и тут же, не сходя с места, наметили ближайшие акции и ответственных за них. Стрига единогласно был назначен руководителем отряда.
От Екатеринослава на съезде присутствовали Иннокентий, Андрей, Федосей, Яков Коноплев и Василий Доценко. Они одобрили затею Стриги и Гроссмана об отряде, но сами в него не вступили, обещав во всем его поддерживать. И когда возник риторический вопрос, где взять деньги для оружия, сомнений не было: в Екатеринославе, крупном и богатом городе.
– Кто за то, чтобы совершить первую крупную экспроприацию в Екатеринославе? – обратился Стрига к залу. – Прошу голосовать. – И даже не стал считать: перед ним вырос лес рук…
Для того чтобы еще больше поднять боевой дух людей, Иуда зачитал отдельные моменты из Нечаевского «Катехизиса революционера».
Люди сидели в оцепенении. Особенно всех взволновали слова первого абзаца, где говорилось, что революционер – человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единым исключительным интересом, единой мыслью, единой страстью – революцией.
Возможно, в тот момент многие анархисты призадумались: готовы ли они к такому самопожертвованию? Но это длилось всего минуту. Зал встал и дружно зааплодировал, выражая согласие с тем, что говорилось в Катехизисе.
После окончания съезда екатеринославцы вместе со Стригой и Гроссманом собрались в доме на окраине Кишинева, чтобы обмыть новое дело и решить, что делать дальше. Опьяневшие парни поднимали стаканы за отряд и его руководителя, за отчаянных товарищей, бросивших бомбы в кафе Либмана и отель «Бристоль» и теперь ожидавших в тюрьмах суда, который приговорит их к виселице или сошлет в Сибирь на вечную каторгу.
Гроссман вскоре ушел, сославшись на то, что ему по делам надо срочно вернуться в Одессу.
Иннокентий обычно пил мало и сейчас его одолевали самые разные сомнения.
– Я все-таки не понимаю, Володя, – говорил он, глядя в помутневшие глаза Стриги, – куда мы поселим полсотни людей и на что они будут жить?
– А ты меньше об этом думай. Что ваши товарищи, не разместят у себя дома по одному – два человека? Разместят. Ограбим банк и завернем такие дела, что мало не покажется.
– А Штейнер к отряду не примкнет? – осторожно спросил Зубарев.
– Нет, он теперь категорически выступает против террора и занимается только агитацией. Пропагандист е…й, – с какой-то злобой и вместе с тем обидой выругался Стрига. – Пропал человек для общества.
Все дружно рассмеялись. Однако Стрига, к удивлению друзей, их не поддержал, сидел, угрюмо насупившись. Было одно событие, которое сильно уязвляло его самолюбие: создание «Чечеловской республики», которая просуществовала в Екатеринославе почти две недели. Вот так социал-демократы утерли нос анархистам и смогли сделать то, что не удалось сделать ему, Стриге, и его лучшему другу Мишелю.
– Ты, Володя, молодец, что бросил эту агитацию, – гнул свое Федосей. – Мы Мишелю тогда еще говорили: пустая это затея, надо заниматься террором и доставать оружие.
– Ничего, все у нас впереди. Только вот что, – Стрига вдруг встрепенулся и внимательно обвел присутствующих взглядом, – надо соблюдать строгую конспирацию, следить за хвостами, иначе всем крышка. Пойду, посмотрю, не стоит ли кто около дома, а то в Киеве одна сволочь нас уже выдала.
Пошатываясь, он направился к окну и приподнял занавеску.
– Темно. Ничего не видно. Давайте расходиться. Встретимся, как договорились, через два дня на Амуре. А ты, Кеша, останься у меня.
Все шумно встали, кто-то еще стоя допивал оставшееся в стаканах вино, кто-то накалывал на вилку огурец.
– Подождите, – сказал Стрига. – Я еще хотел сказать об осторожности. В отряде много неизвестных людей, к ним надо как следует присмотреться, могут быть провокаторы.
– Да будет тебе, Володька, – не выдержал Андрей, – что ты нас все учишь, не маленькие, сами знаем, как себя вести.
– Ну, ну, – Володя внимательно посмотрел на Андрея. Он не любил таких самонадеянных людей.
Когда они остались вдвоем с Иннокентием, он посоветовал ему меньше посвящать Андрея в свои дела.
– Почему? Он – смелый, надежный человек.
– Это хорошо, но сейчас нам нужно соблюдать осторожность и порядок, а он этого не хочет признавать.
– За Андрея я ручаюсь, как за самого себя.
– Как знаешь. На тебе сейчас лежит самая большая ответственность.
– Согласен. Я уже говорил за столом, что меня многое беспокоит.
– А меня, думаешь, не беспокоит? – усмехнулся Стрига. – Я сам не знаю, что у нас получится. На то мы с тобой и руководители, чтобы думать. Будем думать.

***
Екатеринослав мирно спал, когда на следующий день ночной поезд привез из Кишинева первую партию бойцов летучего отряда. Остальные прибыли в течение недели. Пятьдесят человек расползлись по городу, ища пристанище в дешевых гостиницах и домах на окраине. Однако ограбить банк, как предложил на съезде Стрига, сразу не получилось. К этому надо было долго готовиться или потерять много людей.
Бойцы приуныли. Многим уже нечем было платить за ночлег и не на что купить еду. Оголодавшие товарищи стали без стыда и совести нападать на прохожих, выхватывали кошельки, разрезали дамские сумочки, срывали дорогие украшения и меховые шапки.
Горожане были так напуганы, что опасались по вечерам выходить из домов. Но для грабителей было все равно: день это или вечер. Они с одинаковой ловкостью действовали в любое время суток, иногда совершая свои преступления прямо на глазах у городовых и так быстро, что стражи порядка не успевали схватиться за оружие.
Другие принялись грабить лавки и мелкие магазины. В магазин вваливались, как правило, трое вооруженных людей. Один оставался у входа, второй оттеснял в угол покупателей и приказчиков, третий под дулом револьвера вел хозяина к кассе, и тот отдавал ему всю имевшуюся в наличии выручку. Все происходило в считанные минуты.
Третьи товарищи, более сообразительные, занялись шантажом: посылали на дом к богатым людям письма с угрозами, требуя принести в условленное место нужную сумму. Напуганная жертва незамедлительно выполняла любую просьбу, так как были случаи, когда грабители сурово расправлялись с особо строптивыми. Деньги были большие, легкие, и эти «эксы» вскоре оказались самыми популярными среди анархистов. Сначала письма – их называли «мандатами», отправляли без подписей; потом их стали скреплять печатями разных групп, придумывая им грозные названия: «Черный сокол», «Черная стрела», «Черный мститель», что окончательно повергло в шок екатеринославских обывателей.
Иннокентий сам не знал, кто этим занимается: боевики отряда или обычные грабители. Произошло то, в чем когда-то екатеринославских анархистов упрекали социал-демократы, опубликовав в газете свое «Заявление» по поводу «эксов» и мандатов, к которым в то время группа была непричастна.
– Мы борцы за идею или бандиты, – увидев такой поворот событий, возмущенно говорил Иннокентий Стриге, – когда, наконец, отряд займется настоящим делом?
– А тебе, Кеша, какая разница кого грабить: банкиров или толстосумов? И те и другие отняли деньги у народа.
– Мы из-за этого теряем уважение рабочих, нас на митингах критикуют.
– Да брось ты эту работу в массах, все это без толку, чепуха. Почитай нашего «отца анархии» Бакунина. Революционная сила может быть только у разбойников.
Не нравился этот «разбой» и остальным членам группы, даже Андрей и Федосей высказали недовольство.
– Надо достать деньги и спровадить отсюда Стригу с его отрядом, – предложил Иннокентий на очередном заседании актива. – Еще до ареста Борисов предлагал последить за артельщиком из Бердянска, который два раза в месяц приезжает сюда сдавать деньги. Его сопровождают два стражника. Кто пойдет со мной? Надо человек пять.
Желающие сразу нашлись: Окунь, Зубарев, Войцеховский, Марголин. Подробно обсудили детали операции и обязанности каждого. Все вместе съездили на вокзал, изучили в нем помещения, соседние переулки и дворы – на тот случай, если придется бежать врассыпную.
Такая предварительная работа дала результаты и, ограбив кассира, они успешно скрылись от преследователей. Вечером собрались на квартире Пизовых – теперь туда перенесли свои конспиративные встречи.
Сумма оказалась приличной: 40 тысяч рублей. Половину из них на следующий день вручили Стриге. Володя понял намек друзей и решил искать удачу в другом месте. Он отбыл в Симферополь. С ним отправились и некоторые екатеринославцы, прельщенные «грандиозными» планами бывшего коммунара. Среди них был и семинарист Степан Тычина.
Перед отъездом Степан зашел к Иннокентию попрощаться. Свой подрясник семинарист сменил на серые брюки, потертый кожаный пиджак и фуражку железнодорожника. Козлиная борода исчезла, но растрепанные жидкие волосы по-прежнему падали на плечи. В кармане его лежал маузер, а в увесистой сумке – книги по философии, «позаимствованные на память» из семинарской библиотеки.
– Скажи честно: грабить и убивать сможешь? – спросил его Кеша.
– Нет!
– Тогда зачем едешь со Стригой?
– Здесь будет соблазн вернуться в семинарию, а я окончательно порвал с религией и всеми своими сомнениями.
– Выходит, не со всеми, раз семинария притягивает.
– Есть вопросы, которые так скоро не решаются.
– Поступай, как считаешь нужным. Я советую тебе лучше поехать в Женеву и связаться с группой «Хлеб и воля». Она тебе больше подойдет.

Глава 4

Надо ли говорить, что екатеринославские жители были напуганы разгулом бандитизма. Газеты каждый день писали об убийствах и грабежах, приписывая их все оптом анархистам. Прочитывая по утрам за завтраком городские новости, Григорий Аронович строго-настрого приказывал Лизе и Анне, чтобы они после занятий сразу возвращались домой. Он бы с удовольствием отправлял с ними Зинаиду, но они вышли из того возраста, когда няня водила их за ручку. Обе только фыркали, выслушивая наставления отца.
Лиза была в отчаянье. Николай не подавал о себе никаких вестей. Они с Лялей еще несколько раз ходили в училище в самое разное время, но он, как сквозь землю, провалился. Раньше ее жизнь скрашивал анархистский кружок, общество веселых, энергичных людей, теперь в доме была тишина, которую нарушали только ее занятия музыкой и пением. Все ее подруги ходили в кино или на каток, а они из-за отца сидели дома. Анне было все равно. Она по-прежнему четыре раза в неделю занималась математикой и физикой с новым учителем, болезненного вида профессором, остальное время проводила за чтением.
Как-то в воскресенье Лиза долго оставалась в своей комнате. Сарра Львовна заглядывала к ней несколько раз:
– Ты не заболела? Иди завтракать.
– Что-то не хочется, – отмахивалась Лиза.
На улице чувствовался сильный мороз. Лучи солнца, пробившись через плотные занавески на окне, замерли на столе, где в открытой коробке лежало колье, подаренное ей отцом к Новому году. Она зачем-то с утра вытащила его из шкафа, чтобы примерить к открытому вороту шелковой ночной рубашки. Колье было изумительное и очень ей шло, даже к ночной рубашке, а что уж говорить о ее платьях и вечерних туалетах. Только некому его показать. Так ей, наверное, и суждено чахнуть всю жизнь в этих четырех стенах, наедине со своим зеркалом, под бдительным оком родителей и Зинаиды.
Мама снова позвала ее завтракать, и она нехотя вышла из комнаты. Спускаясь по лестнице, она заметила внизу Степана, неуклюже топтавшегося в прихожей в огромных валенках с галошами.
– Барышня! – тихо позвал он.
Лиза моментально слетела вниз.
– Вам записка.
Лиза вернулась обратно в свою комнату, развернула сложенный вчетверо листок. На ней было всего три слова: «Каток. 2 часа. Н.». Лиза подпрыгнула от радости: Николай приглашал ее на каток.
Она спустилась в столовую, заставила себя выпить кофе и ласковой кошечкой подсела к матери, чистившей вместе с Зинаидой столовое серебро.
– Мамочка, – сказала она вкрадчивым голосом, – такая сегодня чудесная погода. Все наши девочки идут днем на каток. Можно я тоже пойду?
– Вчера ты об этом не говорила.
– Я думала, будет плохая погода.
– Пойдешь, если пойдет Анна. И потом на улице, кажется, сильный мороз, ты можешь застудить горло.
Не дослушав ее, Лиза побежала к Анне. Та наотрез отказалась идти: она никак не могла научиться кататься на коньках.
– Анечка, ну, пойдем, я тебе поучу кататься.
– Ты в прошлый раз тоже обещала, а сама меня бросила и уехала с Иннокентием.
Лиза не стала ее больше уговаривать, и так время поджимало, и спустилась вниз с коньками и меховой накидкой с рукавами.
– А Анна? – спросила Сарра Львовна.
– Мама, ну что я маленькая, там будут все наши девочки.
– И Ляля?
– И Ляля. Мы с ней особенно не договаривались, но она всегда ходит.
– Хорошо, только в шесть будь дома.
– В семь, – крикнула Лиза, на ходу надевая шубу.
Около входа на каток Николая не было. Она прошла в раздевалку, сдала свою шубу и муфту, прикрутила коньки, надела накидку и выехала на лед. Сделала два шага – и попала в объятья Николая.
– Догоняй меня, – крикнул он и помчался вперед, ловко лавирую между конькобежцами.
Лиза поехала за ним, обнаружив по дороге, что оставила в муфте варежки.
Она потеряла его из виду и в растерянности остановилась посредине катка. Народу было много. Гремел духовой оркестр. Несколько пар танцевали под музыку. Большая толпа наблюдала за парой, которая мастерски выделывала сложные фигуры.
Николай выскочил из этой толпы, обнял ее за плечи. Она положила руку ему на спину, и они поехали по кругу. В одном месте в сторону от катка уходила неширокая аллея. На ней было пустынно и мрачно из-за того, что ветви деревьев тесно переплелись, не пропуская солнце. В конце аллеи Николай резко притормозил, и Лиза очутилась в его объятьях.
– Как это тебе пришло в голову вытащить меня на каток? Я думала, что ты меня забыл? – сказала она, обнимая его за спину.
– Я о тебе думаю целыми днями, много раз подходил к гимназии, видел вас с Анной.
– Я тоже ходила к твоему училищу, но ни разу тебя не видела.
– Мне теперь приходится учительствовать в двух местах, я часто пропускаю последние лекции. Да это совсем неинтересно. Лучше ты расскажи, чем сейчас занимаешься, что разучиваешь? – спросил Николай и тут же забеспокоился. – Тебе можно говорить на морозе?
– Немного можно. Разучиваю арию из оперы «Лакме» Делиба. Семен Абрамович хочет, чтобы я пела ее на концерте в нашем музыкальном училище.
– Я не слышал о такой опере.
– Ее редко ставят. Все арии в ней сложные, особенно та, которую я сейчас разучиваю.
– У тебя все получится.
– Получится, и знаешь почему? Потому что я теперь хорошо понимаю страдания своих героинь, а до этого не понимала, пока не встретила тебя. Невозможно потерять любимого человека или узнать о его измене. Я бы не перенесла ни того, ни другого, лучше умереть.
– Надеюсь, с нами этого никогда не случится. Мой малыш, девочка моя родная, я тебя так люблю и скучаю! Ты не замерзла?
– Замерзла.
Он расстегнул свою шинель, крепко прижал ее к себе и стал целовать по-взрослому: долго и сильно. Лиза чувствовала через его теплый свитер, как громко стучит его сердце.
– Ты совсем окоченела, – наконец, сказал он, оторвавшись от ее губ, – не хватает тебе простудиться. Давай махнем в какое-нибудь кафе.
– Давай!
В раздевалке он посадил ее на скамейку, отвинтил коньки и принес одежду. В белой шубке и белой шапке она была очень хороша. Николай невольно залюбовался ею. Щеки ее горели: то ли от мороза, то ли от его поцелуев. Они еще немного посидели в раздевалке, пока Лиза окончательно не согрелась, и вышли на улицу.
– Коля, – сказала Лиза, – я хочу, чтобы ты пришел на концерт в училище, он состоится в начале апреля. Ты следи за афишей, подходи иногда к училищу.
– Хорошо. Теперь я буду думать об этом концерте.
И тут они увидели Зинаиду. Она шла к ним навстречу, лицо ее было непроницаемым.
– Мама послала. Может быть, убежим? – предложила Лиза.
– Поздно, она нас видит. – Николай просунул руку в ее муфту и крепко сжал ее пальцы. – Помни, малыш, что я тебя очень люблю. Если мы с тобой не встречаемся, это ничего не значит.
– А я скучаю и мучаюсь.
Подошла Зинаида.
– Сарра Львовна велела принести теплый шарф. Сегодня очень холодно.
– Ну, что я – маленькая? – недовольно сказала Лиза, повязав шарф поверх воротника шубы.
Зинаида взяла Лизу за руку.
– Милая, Зинаидочка, сделай одолжение – я сама пойду.
Лиза засмеялась и помахала рукой Николаю.
– Рано еще на свидания ходить, – проворчала Зинаида, когда они остались вдвоем.
– Мы случайно встретились на катке.
– Да уж, конечно, так я и поверила.
– Зинаидочка, – Лиза остановилась и обняла ее. – Ты же знаешь, что я тебя люблю. Маме, пожалуйста, ничего не рассказывай.
– Уж что уж, я понимаю, – растаяла Зинаида от Лизиной ласки и добавила. – Человек-то не пустозвон, порядочный…
– Порядочный, Зинаидочка, порядочный, и очень хороший.
Глава 5

В начале года в Екатеринославе сменился губернатор. Нейдгарта по состоянию здоровья отправили в отставку «с причислением к Министерству внутренних дел», его место занял Сергей Васильевич Александровский, но вскоре его перевели на ту же должность в Пензу, а сюда назначили Александра Михайловича Клингенберга.
Напуганный взрывами и разгулом бандитизма в городе, новый начальник вызвал к себе Богдановича и, еле сдерживаясь от возмущения, стал выговаривать ему, что полиция в городе бездействует.
– Иван Петрович, – говорил он дрожащим от возмущения голосом, – я слышал от Нейдгарта много хороших слов о вас, но то, что сейчас творится в городе, и особенно на Амуре, – не лезет ни в какие ворота. Неужели нельзя остановить эту пугачевскую вольницу?
– У нас, Александр Михайлович, ограниченные средства. Нужно много людей, чтобы выявить всю организацию, а не хватать отдельных преступников. За два последних месяца арестовано свыше 300 человек, принадлежащих к разным партиям.
– Однако хаос в городе продолжается. Полиция расписывается в полном бессилье. Я вынужден об этом сообщить в Департамент Вуичу.
– Это не наша вина. Мы выслеживаем преступников, а они бегут из тюрем и мест заключения. Вся правоохранительная система России нуждается в серьезной реорганизации.
У полковника от обиды дрожали губы. Он и полицмейстер не спали несколько последних ночей, пытаясь навести порядок на Амуре. В поселке анархисты так запугали полицейских, что те группами уходят со службы; оставшиеся бездействуют, опасаясь наткнуться на вооруженное сопротивление и быть убитыми.
Мало того, сами рабочие оказывают бандитам помощь. На лесопильном заводе Копылова сторож нес по территории портфель с деньгами в сопровождении казака. Анархисты выхватили у сторожа портфель, казака ранили и спокойно скрылись в толпе рабочих, с улыбкой наблюдавших за всем происходящим. Позже все в один голос заявили, что ничего не видели и ничего не знают.
Губернатор недовольно посмотрел на дрожащие губы Богдановича и отвернулся к окну, всем видом показывая, что разговор окончен. Полковник ему попался под горячую руку: на самом деле он работал хорошо, и не его вина в том, что во всей стране творится бедлам.
Отпустив Богдановича, губернатор вызвал чиновника по особым поручениям Дергачева и продиктовал ему донесение директору Департамента Вуичу. И полетела в Петербург бумага: «Агентура среди анархо-террористов ничтожна, внешнее наблюдение в предместьях города и на Амуре отсутствует, можно ожидать целый ряд покушений и убийств, предотвратить которые полиция не может».
Бумага возымела некоторое действие. Богдановичу обещали прислать людей, которых он сможет внедрить в группу анархистов. Тем временем вместе с Машевским они предприняли еще одну невиданную ранее меру для наведения порядка: чуть ли не на всех перекрестках города и в рабочих поселках расставили городовых и солдатские патрули; повсюду проходили массовые обыски.
На грани истерики Клингенберг издал приказ, предписывающий взрывать на месте обнаруженные в домах бомбы, с домовладельцев брать штраф в три тысячи рублей, даже если они не знали, что хранилось в снятых помещениях.
Но и эти меры особых результатов не дали: экспроприации и убийства должностных лиц продолжались, а приказ губернатора настолько возмутил все население Екатеринослава, что полиция не осмеливалась претворить его в жизнь. После соответствующей петиции горожан приказ губернатора отменили.

***
Вскоре Богдановичу пришлось пережить еще один крупный удар: бегство группы анархистов из числа тех, кто был арестован по наводке провокатора Якова Маляра.
Арестованным стало известно, что среди охранников есть бывший анархист из Варшавы рядовой Ян Затора. Они передали это сообщение товарищам на волю, и те начали искать к Яну подход.
Как-то Зубарев и Войцеховский подкараулили поляка на улице, приставили по бокам револьверы и повели в ближайший трактир. Ян, как и все поляки, оказался несговорчивым и страшно упрямым. Ребята предложили ему за организацию побега полторы тысячи рублей. Надо было видеть, с каким достоинством тот ответил, что «его долг – честно нести государеву службу».
– Что же ты тогда делал у анархистов? – возмутились друзья.
Ян усмехнулся:
– Бес попутал.
– Пристрелить его и весь разговор, – не выдержал такого цинизма Федосей, когда, оставшись одни, они стали думать, что делать дальше.
– Что толку, если мы его убьем, нам он нужен живым. Пусть теперь с ним поговорят Окунь и Марголин.
Те не стали церемониться с поляком, пригрозили его убить. Затора понимал, что долго испытывать терпение таких людей нельзя, и пошел на уступки. После организованного им побега, Ян тут же скрылся. Иннокентий был уверен, что никуда он не скрылся, а был «проучен» друзьями за свою несговорчивость.
Куда легче было освободить из больницы Павла Гольмана. Это уже давно можно было сделать, но друзья ждали, когда он пойдет на поправку: ранение оказалось настолько тяжелым, что он не мог ходить даже на костылях.
Тем временем следствие по его делам закончилось. Измученный, нуждающийся во все новых и новых хирургических операциях, Павел сумел передать на волю записку о том, что ему грозит виселица. В конце он писал: «Не я первый, не я последний. Я буду считать себя счастливым, если в ту минуту не паду духом».
Эти слова так подействовали на его друзей, что они решили немедленно вызволить его из больницы. Появившись там рано утром и угрожая оружием, они связали жандармов, дежуривших у палаты анархиста, и на глазах перепуганного медперсонала вынесли Гольмана на улицу. У входа их ждала пролетка. Через час Павел был в надежном месте на Амуре. Друзья уложили его в постель, дали на всякий случай браунинг и ушли, обещав заглянуть вечером. Однако жандармы через извозчика вышли на его след и ворвались в дом, когда Павел был один. Видя безвыходность положения, он вытащил из-под подушки браунинг, уложил трех жандармов и выстрелил себе в висок.

***
Лиза обо всем этом узнала спустя много времени, когда они втроем: она, Сарра Львовна и Анна поехали на день рождения к тете Лии. Григорий Аронович по понятным причинам не захотел сидеть за одним столом со своим бывшим другом и остался дома.
Грустный это был праздник. Лия Львовна, опухшая от слез, неподвижно сидела в кресле. К нему придвинули стол. Поднимая бокалы, никто не знал, что пожелать виновнице торжества: любые слова вызывали у нее слезы.
Семен Борисович быстро ушел. Сарра Львовна проводила его сердитым взглядом и сказала Лизе:
– Может быть, ты нам что-нибудь сыграешь или споешь?
– С удовольствием! – охотно согласилась Лиза, которой искренне было жаль тетушку. Одного она не могла понять, как можно так долго терзать себя из-за мужчины, который тебя больше не любит. Пора его возненавидеть и выкинуть из своего сердца. Она забыла, что совсем недавно говорила Николаю о невозможности пережить измену любимого человека, лучше умереть. Уж больно не вязались образы тети и дяди с ее представлением о большой любви.
– Поиграй вальсы Шопена, – попросила тетя, заранее поднося к глазам носовой платок.
– Лия, так нельзя, – упрекнула ее Сарра Львовна. – У тебя сегодня праздник. В конце концов, ты не одна, мы все с тобой. У тебя есть Кеша. Надо чем-то отвлекаться. Ты можешь работать со мной в Благотворительном фонде, посещать приюты, больницы. Нельзя целыми днями оставаться наедине со своими мыслями. Есть много людей, которые тоже страдают и нуждаются в утешении. Заботясь о других, ты поможешь и себе самой.
– Ты права, Сарра, я так и сделаю.
Видя, что сестры занялись разговором, Лиза и Иннокентий вышли в другую комнату.
– Это невыносимо, – сказала Лиза. – О чем только дядя Семен думает?
– Он старается делать вид, что ничего не произошло, но уже ничего не поправишь: у той женщины от него родился сын. Я с ним не разговариваю. В нашем доме, как в могиле, – полная тишина. Мама плачет, а он все ходит по кабинету и дымит. Лучше бы совсем ушел. Мама постепенно успокоилась бы.
– Он! Так теперь ты говоришь об отце.
– Большего он не заслуживает. Не дождусь лета, чтобы уехать в Киев, говорят, в этом году квоты для евреев негласно отменили.
– А как же без тебя группа, да и тетю нельзя оставлять одну?
– Мама будет не одна, а с вами. Тетя Сарра должна ее заставить выходить из дома, заниматься каким-нибудь полезным делом. Ну, а группа? Я разговаривал с Войцеховским и Окунем, кто-нибудь из них возьмется. Или Рогдаев, он все грозит сюда вернуться… Соберем перед моим отъездом собрание, решим тогда. Эрик и Марк поедут учиться в Берлин.
Сарра Львовна усиленно звала их в гостиную.
– Слушай, – сказал Иннокентий, – ты не сможешь в воскресенье прийти на митинг?
– Не знаю, родители нас по-прежнему строго контролируют.
– Жаль. В Чечелевке в четыре часа состоится большой митинг. Вообще его устраивают социалисты, но мы тоже решили к ним присоединиться. У нас туговато с людьми. Может, вырвешься, поможешь раздать листовки и сразу вернешься домой. Если надумаешь, на конечной остановке трамвая будет стоять кто-нибудь из наших. Кстати, от эсдеков там выступит учитель, помнишь, был у Ани?
– Николай Ильич?
– Да. Пойдем, а то тетушка устала нас звать.

Глава 6

Лиза никак не могла придумать предлог, чтобы одной вырваться из дома. Ей очень хотелось увидеть Николая, который после их свидания на катке опять не давал о себе знать. Наконец она решилась: сказала Сарре Львовне, что идет на вечеринку к Ляле, а Лялю предупредила, чтобы та, если мама будет звонить, ее прикрыла.
В Чечеловке она бывала несколько раз с матерью. Они посещали там бедные еврейские семьи, раздавали вещи, лекарства, на еврейские праздники – подарки детям и старикам. Здесь, на 3-й Чечелевской улице жил сирота, которого Григорий Аронович опекал.
Выйдя поздно из дома, она хотела взять извозчика, но решила, что товарищи ее осудят, и целый час ехала на трамвае, думая о том, что, наконец, увидит своего ненаглядного Коленьку.
Стоял чудный, уже по-весеннему теплый день. Все в ожидании встречи с любимым казалось Лизе прекрасным: и набухшие почки на деревьях Екатерининского бульвара, и новые бельгийские трамваи.
Чем дальше шел вагон, тем больше в него набивалось людей. В конце концов, он настолько переполнился, что кондуктор крикнул вожатому не открывать больше двери. На конечной остановке вся эта толпа дружно вышла из вагона и направилась в сторону леса. Кто-то издалека ей усиленно махал рукой. Саша Рейзин, член их анархистской группы. Саша ей нравился своей детской непосредственностью. Вот человек, который не смог бы кого-нибудь убить.
Саша сообщил ей, что Иннокентий и Эрик ушли раздавать листовки, а он встречает опоздавших.
– Кеша просил помочь раздать листовки, – сказала Лиза.
– Возьми одну пачку. Не тяжело?
– Тяжело, но донесу.
– Иди за людьми. Тут недалеко, за деревьями.
Шедшие рядом с ней молодые рабочие стали с ней заигрывать – этого Лиза боялась больше всего. Она надвинула почти на глаза свою шляпу. Рабочие засмеялись, но отстали от нее.
Лес оказался жидкий. За ним начиналась степь. На открытом месте стояла толпа людей: в основном мужчины разного возраста, но были и женщины, молодые, в платках и шляпках. Они прижимались к парням или стояли с ними в обнимку. Лизе стало не по себе, ей не приходилось бывать в такой обстановке. Она вскрыла пачку с листовками и стала раздавать их рабочим. Те охотно их брали: кто сразу начинал читать, кто засовывал в карман.
На трибуне, сооруженной из бочек и досок, появился Николай. Ей показалось, что он очень изменился: похудел, сильно осунулся. Еще бы, набрать столько работы! Но голос его зазвучал громко и перекрыл всю эту толпу. Она сунула кому-то оставшиеся листовки и стала пробираться вперед, но, чем дальше она продвигалась, тем плотнее становилась толпа, которая, в конце концов, как сжатая пружина, отбросила ее на прежнее место.
Лиза стояла и смотрела, смотрела на Николая, размышляя о том, что невозможно любить человека и так долго его не видеть. Это становится невыносимо. Она уже давно думала о том, что нужно уйти из дома и переехать к нему – совершенно фантастический во всех отношениях поступок, связанный с родителями, гимназией, занятиями с учителями, уже не говоря об общественном мнении. Можно представить, какой поднимется шум среди всех их родственников и знакомых, и как болезненно будут переживать все это мама с папой.
Еще полгода назад ей и в голову не могли прийти такие мысли, теперь, под влиянием анархистской философии, она твердо была уверена, что каждый человек должен сам распоряжаться своей судьбой. Пусть даже ее будут мучить совесть и вина перед родными. Ее опять вел за руку Макс Штирнер. «Вы жаждите свободы? – восклицал он. – Безумцы! Имейте силу, и свобода придет сама собой. Смотрите, тот, кто силен, стоит над законом».
И она решила, что уйдет к Коле в сентябре, после летних каникул. Да-да, в сентябре, числа восемнадцатого. Девятого сентября у Сарры Львовны будет юбилей – ей исполнится пятьдесят лет. Мама пригласит много гостей, и не стоит ей портить праздник, а через дней восемь – десять она уйдет. Это решение ее успокоило.
Николая сменил другой оратор, и она стала выбираться из толпы.
Кто-то тронул ее за локоть. Лиза подняла со лба шляпу: Саша Рейзин!
– Фу, напугал меня. Тут ко мне приставали разные.
– Это место не для барышень. Раздала листовки?
– Да. Мне пора домой. Уже поздно.
– Молодец. Спасибо, что помогла. Я тебя провожу до трамвая.
Тут кто-то громко крикнул: «Казаки!». Лиза увидела рядом с собой лошадиную морду. Саша схватил ее за руку и потащил в сторону леса. Казак бросился за ними. Лиза еле бежала на каблуках. Шляпа и шарф сразу слетели на землю, толстая коса прыгала по спине.
Деревья были совсем рядом. Казак их обогнал, перегородив дорогу лошадью. Со всей силой он ударил Лизу нагайкой по плечу, так что лопнула ткань пальто. Потом он соскочил с лошади, повалил Сашу на землю и стал избивать его ногами. Все лицо у Саши было в крови. Лиза видела, что он лихорадочно шарит рукой по сюртуку, пытаясь найти карман и вытащить револьвер. Надо было бежать, но ноги ее как будто приросли к земле.
Казак повернулся к Лизе, на нее смотрели безумные, налитые кровью глаза. Она закричала от ужаса.
– Ну, а ты, жидовочка, чего тебе не хватает: здорового, русского мужика?
Он толкнул ее на землю, так что она больно обо что-то ударилась спиной, и навалился всем телом. Лиза отталкивала его руками и ногами. Одной рукой он зажал ей рот, другой ударил по голове. Она потеряла сознание.
Когда она очнулась, было темно, только сбоку ярко полыхало зарево Брянского завода. Недалеко от нее лежали казак и Саша Рейзин. Рука ее скользнула под платье. Нижнее белье было на ней, значит, казак ничего с ней не сделал.
Над головой качалась ветка березы. Ухватившись за нее рукой, она попыталась встать, но голова закружилась, ее повело куда-то в сторону, и она опять очутилась на земле.
Начал накрапывать дождик, сначала редкими каплями, потом чаще и чаще, пока не припустил с такой силой, что ее пальто и коса моментально намокли. С мокрых волос бежали за шиворот холодные ручьи, заползая под платье и комбинацию. Расстегнув пальто, она с трудом оторвала от подола платья большой кусок материи, и повязала им голову. Так стало теплей.
Заставив себя встать, подошла к казаку, посмотрела в его остекленевшие глаза. У Саши в руке торчал револьвер. Значит, он нашел силы вытащить его из кармана и застрелить этого негодяя. Вот тебе и ангельская душа, не способная на убийство! Оказался ее спасителем. Лиза наклонилась к Сашиному лицу, с благодарностью провела рукой по его холодной щеке.
Не в силах сдержать слезы, она разрыдалась и стала пробираться к видневшимся впереди огням поселка. Вскоре она вышла к тому месту, где трамвай делал на конечной остановке круг, осторожно выглянула из-за кустов. На площадке было полно жандармов и казаков: поджидали людей, выходящих из леса. Лиза опять немного углубилась в лес и пошла параллельно дороге. Деревья быстро кончились, потянулись высокие кусты акации. Так она брела минут сорок, пока, наконец, не решилась выйти на открытое место. Где-то вдали дребезжал трамвай. Значит, было еще не так поздно.
Она сняла пальто. На плече, в том месте, где ее ударил нагайкой казак, зияла огромная дыра. Пальто было все в земле и прошлогодних листьях. И тут она спохватилась, что ее дамская сумочка с носовым платком и кошельком осталась в лесу. Пришлось снять с головы материю от платья. Кое-как почистила ею пальто и ботинки и вышла на дорогу ловить извозчика. Прошло еще немало времени, когда со стороны Чечелевки показалась крытая коляска. Пока извозчик разглядывал странную барышню из «приличных» и решал, есть ли у нее деньги, Лиза влезла на сиденье и железным голосом приказала ему ехать на улицу, где проживала городская аристократия. Немного успокоившись внутри коляски, она ласково прибавила:
– Поезжайте, пожалуйста, как можно быстрей. Я вам хорошо заплачу!
Извозчику ничего не оставалось делать, как застегнуть за ней кожаный фартук и гнать во всю прыть свою уставшую за день лошадь. Колеса жалобно заскрежетали по неровной дороге.
Лиза забилась в угол коляски, с ужасом думая о том, что сейчас происходит дома. Родители сходят с ума, мама пьет капли, отец сжимает руками виски, ходит нервными шагами по кабинету. Эта картина сменялась другой: убитого Саши и мертвого казака, пытавшегося ее изнасиловать. Она видела налитые кровью глаза этого чудовища, чувствовала запах его давно не мытого тела. И вдруг все это куда-то исчезло и перед ней появилось лицо Николая. Как он сейчас ей был нужен, как хотелось уткнуться в его плечо, услышать от него слова утешения. Она вспомнила свое решение уйти к нему осенью из дома, посмотрела на широкую спину извозчика и, улыбаясь в темноте, прошептала: «Восемнадцатого сентября, милый, я стану твоей женой».

***
Родители забеспокоились, когда часы в гостиной пробили половина десятого. Лизе было велено прийти из гостей в восемь часов. Сарра Львовна позвонила Ляле, та заверила ее, что Лиза уже выехала домой. Но когда Лиза не появилась ни в десять, ни в одиннадцать, Сарра Львовна позвонила уже Лялиной маме и узнала от нее, что никакой вечеринки у ее дочери не было. Плачущая Ляля призналась, что Лиза пошла на какое-то мероприятие.
Григорий Аронович бросился к телефону, чтобы позвонить Рывкиндам. Трубку долго не снимали, наконец, раздался сонный голос Семена: «Вас слушают». Иннокентия дома тоже не оказалось. В отличие от Фальков Семен был спокоен: сын часто приходил поздно ночью или вообще являлся под утро.
Григорий Аронович был уверен, что племянник и Лиза участвуют в одном и том же мероприятии, только каком, раз оно затянулось так надолго: вечеринке, собрании или митинге в лесу? Последнее предположение он сразу откинул, так как не мог представить, чтобы Лиза поехала на окраину города. Он отослал жену и Анну спать, сам сидел в кабинете и курил, курил одну за другой сигары.
В комнате уже нечем было дышать. Он подошел к окну, раздвинул плотные гардины и долго не мог открыть форточку, что-то там заело. Наконец дверца открылась. Влажный весенний ветер ворвался в комнату, добежал до письменного стола, подхватил лежавшие на нем бумаги и разметал их по полу. Он стоял и жадно вдыхал воздух, вытеснявший наружу клубы дыма. В груди же опять появилась знакомая острая боль.
И тут в коридоре хлопнула входная дверь, раздались Лизины шаги. Она, видимо, заглянула в гостиную и, увидев, что там темно, побежала к кабинету отца. Григорий Аронович уже сам бежал к двери и, резко рванув ее, столкнулся лицом к лицу с дочерью. Увидев ее живой и невредимой, он окинул ее презрительным взглядом, обошел как неживой предмет и направился к спальне.
– Папа, – окликнула его Лиза, готовая снова расплакаться от обиды и всего пережитого, – дай мне, пожалуйста, денег на извозчика, он ждет на улице.
Григорий Аронович вернулся в кабинет, достал из ящика стола мелочь и, не спросив, сколько нужно, высыпал ей в ладонь. Лиза расплатилась с извозчиком и, глотая слезы, побежала к себе наверх. Ее бил озноб, противно покалывало в горле – верный признак простуды. Открыв дверь комнаты, она увидела Сарру Львовну и Анну.
– Лиза, – выдохнула сквозь слезы мать. – Живая!
Лиза бросилась к ней на шею и разрыдалась. Анна побежала в кухню за водой.
– Скажи Зинаиде, чтобы приготовила ванну, – крикнула ей вдогонку Сарра Львовна.
– Мамочка, милая моя мамочка, – целовала ее Лиза, – я всех вас так люблю.
Сарра Львовна и Анна не стали ее ни о чем расспрашивать. В дверь просунулась голова Зинаиды: «Лиза! Все готово». Лиза обрадовалась, побежала в ванную, сбросила с себя грязную одежду и с наслаждением погрузилась в горячую воду. Через полчаса Сарра Львовна, заглянув к ней в комнату, увидела, что ее там нет, и в испуге стала дергать дверь ванной.
– Я сейчас, мама, – крикнула Лиза.
Сарра Львовна дождалась, когда дочь вернулась в комнату, помогла ей надеть ночную сорочку, просушила полотенцем густые волосы – у Лизы уже ни на что не было сил, и, укрыв ее одеялом, ушла к себе. Но как она ни устала, сон не шел. Озноб после ванны усилился, тело ломило и горело, как будто в нем разожгли доменную печь.
Она пошла к Анне. Несмотря на поздний час, сестра не спала и читала в постели книгу. Лиза, как в детстве, когда у них была общая комната, забралась к ней под одеяло. Анна потушила свет, обняла ее.
– Ты встречалась с Николаем Ильичом? – спросила она.
– Я была на митинге в Чечелевке. Он там выступал, но мы с ним не виделись. Кеша попросил помочь раздать листовки.
– А что там еще было?
– Только не рассказывай маме и папе. За мной и еще одним товарищем, Сашей Рейзиным, погнался казак. Он до смерти избил Сашу, но тот успел выстрелить в него из револьвера и убил его. И сам погиб. Но я была без сознания и ничего этого не видела.
– Казак мог и тебя убить? Страшно-то как!
– Он меня ударил нагайкой по плечу, на пальто теперь здоровая дырка.
– Лиз, а Николай Ильич? Он о чем говорил?
– Не помню. Да я и не слушала. Знаешь, Аннушка, я скоро уйду к нему.
– Как уйдешь?
– Будем жить, как муж и жена, только пока не говори никому. Могила?
– Могила, – ответила изумленная Анна, которая с детских лет была в курсе всех секретов своей взбалмошной сестры и никогда ее не выдавала.

***
Прогулка под дождем не прошла даром. Ночью у Лизы поднялась высокая температура. Анна проснулась от ее хриплого дыхания, включила свет и увидела, что щеки сестры пылают, как кумач. Она бросилась к Сарре Львовне. Та прибежала в комнату Лизы, и, не найдя ее там, бросилась в комнату Анны, увидела красные щеки дочери и первое, что пришло ей в голову: дифтерит! Она приказала Анне разбудить Зинаиду, чтобы та послала Степана за домашним доктором Земсковым.
Временами, приходя в сознание, Лиза говорила матери, что у нее болит спина и низ живота. Сарра Львовна в ужасе решила, что дочь изнасиловали. Она прошла в ванную комнату, отыскала в корзине ее нижнее белье и, не найдя на нем ничего компрометирующего, поспешила обратно.
Приехал Земсков, облачился в белый накрахмаленный халат, и, еще в дверях, взглянув на Лизу, произнес: «Круп!» Внимательно прослушав ее со всех сторон трубкой, он самодовольно улыбнулся: диагноз подтвердился. Вдобавок к крупу, он нашел у нее сильнейшую фолликулярную ангину. Сарра Львовна сказала ему, что Лиза жалуется на боли в спине и внизу живота. Догадавшись, что девушка попала в какое-то происшествие, Николай Николаевич смутился.
– Нет-нет, это не то, что вы думаете, – поспешила его успокоить Сарра Львовна. – Она вчера попала под сильный дождь, пальто и обувь насквозь промокли.
– Тогда это могут быть придатки.
– Это опасно?
– Сейчас я вам ничего определенного сказать не могу. Кроме того, у нее, видимо, произошел сильный нервный стресс. Будем надеяться на молодой организм.
Через три недели она пошла на поправку, но ее еще долго мучил кашель, выворачивающий наружу все внутренности. После каждого такого приступа лицо и лоб покрывались противной, липкой испариной. В гимназию она не ходила, валялась целыми днями в постели, а, когда почувствовала себя лучше, садилась к роялю и тихонько, почти шепотом, чтобы не сорвать голос, напевала романсы или играла любимые вещи. Ее участие в концерте музыкального училища стало невозможным, отчего оба ее учителя сильно расстроились.
Несколько раз к ней заходил Иннокентий. Все его визиты начинались с печальных сообщений: погиб тот или другой член их группы. Были и хорошие новости: из Женевы Рогдаев прислал два транспорта с оружием и литературой. Забежав однажды вечером, он сунул ей под подушку несколько новых брошюр Кропоткина и Эммы Гольдман.
– Читай, набирайся ума разума! Потом скажешь свое мнение!
Лизе не хотелось ни читать, ни думать. Взяла сборник стихов Блока, подаренный Николаем Анне, и отложила в сторону: почему-то в них было много мистики, смерти и гробов:

Ты покоишься в белом гробу.
Ты с улыбкой зовешь: не буди.
Золотистые пряди на лбу.
Золотой образок на груди.

То ли дело стихи Тютчева, написанные Николаем на обложке книги, – светлые, радостные. Прочитала их вслух по памяти, и сердце сладко защемило.
Она переживала, что не может известить Николая о том, что не будет участвовать в концерте музыкального училища. Ведь тогда, на катке, она приказала ему ходить в апреле к училищу и следить за афишей о концерте.
Николай послушно, как велела ему Лиза, туда ходил и, наконец, увидел нужное объявление. Пришел на концерт с большим букетом цветов и был удивлен, что Лизы в числе выступающих не оказалось. На следующий день он подошел днем к гимназии и увидел только Анну. Он приходил еще два раза в разные дни недели, Лизы не было. Пришлось подойти к Анне и сделать вид, что встретил ее тут случайно.
– Анна, очень рад вас видеть. Вы одна, а где… ваша сестра?
Анна не знала, говорить ему или нет о болезни Лизы, вдруг та будет недовольна.
– Она болеет, – решила сказать она правду, не желая обманывать Николая Ильича, которого очень уважала.
На лице его появился испуг:
– Что с ней?
– Простудилась.
– А-а, – облегченно вздохнул он и оглянулся по сторонам. На углу молодая крестьянка продавала подснежники.
– Вы любите подснежники? – спросил он и, не дожидаясь ответа, подвел Анну к цветочнице и забрал у нее все цветы. Там было двенадцать букетов, перевязанных суровыми нитками.
– Так много? – ойкнула Анна.
– Я помогу вам донести.
Он вытащил из кармана газету, завернул цветы в один большой пакет и прижал его к груди. По дороге он расспрашивал, как у нее обстоят дела с физикой, любит ли она по-прежнему поэзию. Анна обычно стеснялась разговаривать со взрослыми, но с Николаем Ильичом ей всегда было легко и просто. Она поинтересовалась, откуда у него самого такой интерес к поэзии. Он рассказал ей о своей маме, которая с детства читала детям наизусть стихи русских и зарубежных поэтов, а в гимназии заставляла читать французских и немецких авторов в подлиннике.
– Ваша мама – учительница?
– Нет. Она получила домашнее образование.
– У нас в гимназии очень хороший учитель по словесности. Ему нравятся мои сочинения. Наверное, он думает, что из меня получится писатель или поэт. Боюсь его разочаровать.
– Не бойтесь. Учителя всегда отличают способных учеников, можете мне поверить.
Около дома он отдал ей букет. Анна хотела сказать ему что-нибудь приятное, и не могла найти нужных слов.
– Лизе понравятся цветы, – улыбнулась она. – Они красивые и так сильно пахнут, что даже через газету чувствуется.
– Я рад нашей встрече, а Лизе передавайте привет и пожелание скорей поправиться.
Анна с трудом дотянулась с этим букетом до звонка. Зинаида всплеснула руками: она сразу догадалась, от кого цветы. Сарре Львовне, конечно, интересно было узнать, от кого это Аннушка уже получает такие букеты. Та не стала изворачиваться, сказала, что по дороге встретила своего бывшего учителя Николая Ильича, около них проходила цветочница, и он купил у нее эти подснежники.
– Какой благородный человек, этот учитель! – сказала мать и о чем-то задумалась.
Анна взяла в столовой самую большую вазу, поставила цветы и пошла к Лизе. Та лежала на кровати с книжкой в полудреме.
– Отгадай, кого я встретила по дороге, и он купил эти цветы?
– Николая Ильича!
Лиза вскочила и расцеловала сестру.
– Возьми половину.
– Что я, не понимаю: он купил их для тебя. Он так перепугался, когда я ему сказала, что ты болеешь. Знал бы, что с тобой случилось на самом деле!
– Надеюсь, никогда не узнает. Как же вы с ним встретились?
Анна во всех подробностях рассказала о встрече с Николаем Ильичом и их разговоре по дороге.
– Милый Коленька, как это он догадался купить цветы! Я о нем думаю целыми днями, и вот, пожалуйста, он прислал мне цветы. Пусть после этого говорят, что мысли не передаются на расстоянии. Передаются, еще как!

Глава 7

Весна рано пришла в этом году – с частыми теплыми дождями и стремительно распустившейся зеленью на Екатерининском бульваре и в парках. Все цвело, благоухало, радовало душу. Днем на дорогах прыгали и, как сумасшедшие, кричали воробьи, а на рассвете заливались соловьи. Их было так много, что они не давали спать даже в центре города.
В перерыве между занятиями гимназистки выходили теперь во двор и под строгим взглядом надзирательницы мадам Дюбуа чинно прогуливались вокруг большой клумбы или прятались от солнца в тени каштанов. Лиза и Ляля стояли в стороне от всех и молча смотрели на снующую мимо них малышню из подготовительного класса. Лиза опять страдала от того, что Николай не давал о себе знать. С того дня, когда он встретил по дороге Анну и передал с ней подснежники, прошло больше месяца. Временами на нее накатывала такая тоска, что слезы сами капали из глаз. Ляля догадывалась о страдании подруги, но не знала, чем ей помочь, у нее не было опыта в подобных делах.
Лиза решила прибегнуть к старому методу: подкараулить Николая около училища, но теперь без Лялиной помощи. Только сделать это было не просто. Утром, как она знала, он пропускал первые лекции из-за своих учеников, а последние занятия в училище совпадали с часами уроков в гимназии.
Лиза прибегла к обычной хитрости всех гимназисток, сказав однажды учительнице физики, что у нее сильно разболелась голова. Та отпустила ее домой. Однако об этом еще нужно было доложить мадам Дюбуа, которая видела всех девочек насквозь.
– Что-то у вас всех стала часто болеть голова, – сказала она Лизе, сверля ее своим острым, как шипы, взглядом, отчего у той по спине побежали мурашки.
У Лизы не было настроения с ней пререкаться. Она стояла перед мадам бледная и измученная своими душевными переживаниями.
– Влюбилась? – вдруг спросила та ее в упор, переходя на «ты», что означало ее глубокое презрение к своей жертве. Мадам пережила в своей молодости несколько разочарований, была недолго замужем за каким-то французом и яро ненавидела мужчин, о чем было известно всей гимназии.
Лиза с такой ненавистью сверкнула на нее глазами, что мадам смилостивилась.
– Идите, Фальк, идите. Только не забудьте взять у кого-нибудь задание.
Лиза знала, что она будет следить за ней из окна раздевалки, и специально пошла прямо по улице к остановке трамвая, хотя ей нужно было свернуть от гимназии направо. Сделав, таким образом, большой крюк, она подошла к Горному училищу, когда прозвенел звонок с последней лекции, и студенты дружно повалили на Соборную площадь. Стоя около афишной тумбы, она внимательно высматривала Николая в толпе молодых людей. Но он сам ее заметил, появившись откуда-то сбоку, взял за руку и осторожно притянул к себе. Тут же послышались смешки и улюлюканье.
– Не обращай внимания, – улыбнулся он. – Молодец, что пришла. Я сам очень хотел тебя увидеть, но не знал, как это сделать. У меня сейчас занятия на Широкой улице. Быстро туда съездим, я перенесу их на другой день, и мы с тобой знаешь, куда отправимся, – кататься по Днепру на лодке.
Очень удачно подошел их трамвай. Вскоре они уже шли по Широкой улице. Лиза оказалась тут впервые, с удивлением рассматривая серые однообразные здания. Это были доходные дома Варшавского, одного из самых предприимчивых и богатых людей в городе. Только последний, трехэтажный дом выделялся от всех остальных лепниной и пилястрами. Здесь, на первом этаже жил сам Варшавский.
Второй этаж занимали инженеры Бельгийского трамвайного общества. Семья купца Чижикова, где Коля учительствовал, жила на третьем этаже.
Увидев Николая, из дверей вышел дородный, генеральского вида швейцар и широко распахнул перед ним дверь. Тот подмигнул Лизе, мол, знай наших. Вскоре он вернулся расстроенный: мамаша осталась недовольна переносом занятий.
– Ну, да Бог с ней. Идем сначала где-нибудь перекусим, ты, наверное, голодная.
Они зашли в кондитерскую Менца, где Лиза иногда бывала с Анной или Лялей. Очутиться здесь с Николаем было совсем другое дело. Он набрал кучу бутербродов, пирожных, мороженого (запрещенное для Лизы лакомство из-за горла). Взял ей чашку горячего шоколада, себе две чашки кофе и сразу их выпил, еще не приступив к бутербродам. Оказалось, что он любит кофе, и пошел к стойке за новыми чашками.
Только он вернулся обратно и стал заботливо спрашивать ее, можно ли ей есть мороженое, как Лиза увидела мадам Дюбуа. Та вошла в кондитерскую и, хотя в помещении было много гимназисток, сразу заметила Лизу. Раздувая ноздри и извергая из глаз искры, она двинулась в ее сторону. Лиза побледнела и вся напряглась, готовая к скандалу.
– Что с тобой? – озабоченно спросил Николай.
– Мадам Дюбуа, наша надзирательница, – еле выдавила она из себя и показала глазами на разъяренную мадам, бывшую уже совсем рядом.
Николай тут же сориентировался, схватил Лизу за руку и потащил ее к двери, куда молоденькие уборщицы в голубых фартуках уносили грязную посуду.
– Туда, туда, – показала в конец помещения одна из девушек, – там служебный выход.
Они промчались по пустой лестнице, выскочили в грязный, заставленный ящиками и бочками двор, и, ловко лавируя между этой сладко пахнущей тарой, вышли на проспект.
– Сообщит родителям, – убитым голосом сказала Лиза.
– Тогда лодка отменяется, погуляем немного по бульвару, и я провожу тебя домой.
– Нет уж, – Лиза упрямо встряхнула головой, – гулять, так гулять. Едем кататься.
Все оборачивалось против них. На лодочной станции свободных лодок не оказалось. Все они маячили вдалеке и, казалось, застыли на одном месте.
Пришлось ждать 40 мучительных минут. Николай нервничал, Лизе уже было все равно. Они стояли на дощатой пристани и смотрели на темную, пахнущую тиной воду. Наконец одна из лодок сдвинулась с места и причалила к пристани. Николай отдал лодочнику в залог часы и деньги за два часа катания, помог Лизе сесть на корму, уверенно взялся за весла.
Лиза опустила руку в воду и смотрела, как от нее по гладкой поверхности веером расходятся волны. Внизу плавали головастики, и, когда весла нарушали их покой, испуганно разбегались в стороны.
– Посмотри назад, – сказал Николай.
Оглянувшись, она увидела крутой обрыв, лес и их отражение в воде. На самом верху обрыва росли могучие дубы и вязы, внизу, у самой кромки воды, склонились вербы, опустив в темную глубину длинные ветви.
За неимением времени отплыли недалеко. Николай направил лодку к берегу. Она мягко уткнулась в песок. Николай выскочил из нее и, как опытный рыбак, протащил ее по траве. Потом протянул Лизе руку, помог ей вылезти и подхватил на руки.
– Видишь недалеко от берега скамейку?
Лиза оглянулась и ничего не увидела.
– За сосной.
Лиза кивнула головой, хотя по-прежнему не видела никакой скамейки. И зачем ей нужна была эта скамейка, если ее обнимали руки любимого. Она тоже обняла его за шею и прижалась щекой к его лицу: счастливое мгновение за все ее долгие мучительные страдания.
На дороге дети играли в футбол. Мяч подкатился Николаю под ноги, и он, не выпуская Лизу из рук, ловко его отбил.
Скамейка была скрыта от дороги большой раскидистой сосной с ярким желтым стволом и такого же цвета ветками. Такие сосны обычно растут на севере, а здесь были высажены свыше ста лет назад старожилом города есаулом запорожского войска Лазарем Глобой. Целый сосновый бор из необыкновенно красивых, раскидистых деревьев. Николай опустил Лизу на скамейку и притянул ее к себе.
– Девочка моя, когда я думаю о тебе, представляю твои глаза и целую их по очереди, а потом мои милые губки, – и он медленно поцеловал сначала один ее глаз, потом другой, жадно припал к губам. – Лизонька, я так по тебе соскучился.
– И я тоже. Совсем измучилась, решила тебя разыскать.
– Я приходил в апреле на концерт в училище, купил, как порядочный, букет цветов, а ты вздумала расхвораться.
– Зато я получила от тебя через Анну подснежники. Они простояли почти две недели
Чтобы Николай больше не вспоминал о ее болезни, она стала рассказывать ему о Степане и приходе к ним домой директора музея Яворницкого.
– Кто бы мог подумать, что Степан оказался таким способным рассказчиком, – удивился Николай, – мне казалось, из него слова не вытянешь. А история нашего народа, действительно, очень интересная. Мой прадед со стороны мамы был войсковым атаманом, служил у самого Мазепы, еще до его измены Петру Первому, сочинял вирши о воинской чести.
– Ты мне никогда не рассказывал о своей семье.
– Так не было случая. Отец у нас простой крестьянин, занимался самообразованием, сейчас работает бухгалтером на железной дороге, а мама – из дворян. Родители ее рано умерли, воспитывала ее тетя, княгиня Шаповал. Муж ее был предводителем дворянства, да на старости лет увлекся картами и промотал все состояние. А вот отец этого мужа служил при дворе Великого князя Константина Павловича в Варшаве и находился в его свите, когда там осенью 1830 год началось восстание. Потом он погиб в битве с поляками при Грохове… Д-а-а. Я мечтаю когда-нибудь побывать в тех местах.
Он замолчал.
– Лиза, я все время думаю о нас с тобой. Нужно открыться твоим родителям, так больше продолжаться не может. Тебе уже скоро семнадцать, ты имеешь право ходить на свидания.
– А папа, который дал тебе зимой отставку?
– С тех пор прошло достаточно времени, он мог изменить свое отношение.
– Не думаю, – протянула Лиза. Не могла же она ему сказать, что в марте снова провинилась перед родителями.
– К училищу больше не ходи. Ты меня сегодня случайно застала. Я теперь почти все лекции пропускаю и бегаю по ученикам. На Широкой, где мы с тобой были, папаша, узнав, что я хорошо владею французским, попросил меня заниматься со своими бездарями еще и французским. Он хочет, чтобы я всесторонне развивал их, сделав из них образованных буржуа, предложил мне за это солидную прибавку к жалованью. Все бы хорошо, но это такие тупицы, хуже фонвизинского Митрофанушки, как будто его портрет написан с них.
– Неужели такие бывают?
– Бывают. Может быть, они и не такие тупые, но отцовский кошелек их с детства изуродовал.
Они так увлеклись разговором, что забыли о лодке и не заметили вертевшихся около нее мальчишек, а те, решив над ними подшутить, столкнули ее в воду. Лодка покрутилась на месте и удалилась от берега. Тогда они хором закричали: «Дяденька, ваша лодка уплыла».
Николай в один миг очутился внизу, сбросил с себя верхнюю одежду и обувь, прыгнул в воду и, убедившись, что там нет дна, глубоко нырнул. Прошло несколько томительных минут, так что Лиза уже стала волноваться, как его голова появилась около лодки. Он с трудом влез в нее и направил к берегу. Хорошо, что весла остались на месте.
Вытащив лодку, Николай собрал свою одежду и, прикрывая ею мокрые подштанники, смущенно остановился перед Лизой. Она залюбовалась его крепким, мускулистым телом, легким пушком на груди. Сильный, красивый мужчина, и он принадлежит только ей.
– Ты простудишься, – заботливо сказала она, еле сдерживаясь, чтобы не обнять его и не согреть своим телом. Приказав ей сторожить лодку и, погрозив кулаком мальчишкам, он пошел в кусты отжимать белье.
На обратном пути Лиза нашла на дне лодки доску, придвинула ее вплотную к Николаю, так что ее ноги уперлись в его колени.
– Так я тебе не буду мешать грести?
– Не будешь.
Последние отблески заката догорали на небе, ложась розовыми пятнами на темную поверхность воды. Тихо поскрипывали в уключинах весла, пенилась за бортом вода. Лизу переполняли любовь и счастье. Казалось, что все вокруг наполнено этими чувствами. Время от времени она поднимала голову, вглядываясь в лицо Николая: чувствует ли и он то же самое? «Да, чувствую!» – отвечал его взгляд. Он переставал грести и наклонялся, чтобы ее поцеловать.
Время остановилось. Хотелось, чтобы так было вечно, и этот день никогда не кончался. Но вот лодка стукнулась боком о причал. Лодочник помог Лизе выйти наверх, положил на плечи весла, и они с Николаем пошли в конторку за оставленными в залог часами.
Обратно ехали на извозчике, тесно прижавшись друг к другу и желая, чтобы лошади ехали как можно медленней.
– Давай теперь встретимся через воскресенье, – сказал Николай, – не в это, а в следующее. Я тебя буду ждать в два часа у входа в Потемкинский сад. Отпросись хотя бы на час.
– Постараюсь. Но если меня вовремя не будет, долго не жди.
Еще издали они увидели стоявшего у подъезда Степана.
– Похоже у вас переполох. Что ты им скажешь?
– Что гуляла с девочками из класса на бульваре.
Николай приказал извозчику остановиться, и Лиза одна пошла к дому.
– Барышня приехали, – громко закричал Степан, бросившись ей навстречу.
Не успела Лиза войти в прихожую, как увидела надвигающуюся на нее мадам Дюбуа.
– Вот она, пожалуйте, появилась. Говорила, что болит голова, а сама устроила свидание в кафе, сбежала оттуда и весь вечер неизвестно где пропадала.
Сарре Львовне была неприятна эта женщина. Лиза была виновата, но никто не давал права мадам так грубо разговаривать с дочерью и обсуждать при всех ее поведение.
– Мадам Дюбуа, – умоляюще воскликнула она, – мы сами поговорим с дочерью.
– Я хочу знать, что за студент был с ней в кондитерской Менца.
– Вам показалось, – сказала Лиза, не поднимая глаз.
– Показалось? Тогда почему вы сбежали через черный ход?
Лиза решила не отвечать. В этот момент пришел Григорий Аронович и, увидев в коридоре надзирательницу, сразу все понял по хмурому лицу старшей дочери. Мадам Дюбуа стала описывать ему Лизины проступки.
Не дожидаясь конца ее рассказа, Лиза бросилась по лестнице в свою комнату. Ей было стыдно, что надзирательница уличила ее во лжи. Теперь мама с папой должны терпеливо ее выслушивать и улаживать ситуацию.
Фальк заверил мадам, что сам лично проведет с дочерью беседу. Он нащупал в кармане две твердые бумажки. «Дать или нет, а вдруг эта фурия окончательно разозлится?» – размышлял он и вопросительно взглянул на жену. Та поняла, что он имеет в виду, и одобрительно кивнула головой.
Угадав намерения Фалька, мадам оттолкнула его руку, с гордым видом оглядела всех присутствующих и торжественно удалилась.
Сарра Львовна растерянно смотрела на мужа.
– Гриша, что нам делать с Лизой?
– Ничего не делать. Раньше надо было думать, теперь, что же руками размахивать. Анна, а ты что молчишь? Почему вы не вместе вернулись из гимназии?
Анна не отвечала и так же, как обычно делала Лиза, смотрела на отца вызывающим взглядом. Дочери были очень разные: Анна сдержанная, молчаливая, Лиза, наоборот, – открытая, живая, ласковая, но это не мешало им любить и всегда поддерживать друг друга.
– Аннушка, и ты туда же. А ведь я так вас люблю обеих. Ладно, идемте ужинать. Зови сестру, скажи, что мы не будем ее ни о чем расспрашивать.
После ужина Григорий Аронович сказал, что с удовольствием послушал бы музыку и вопросительно посмотрел на Лизу. Дочь выглядела сильно подавленной, до сих пор не произнесла ни слова. Лиза вскочила со стула и с благодарностью бросилась к нему на шею.
– Папочка, ты у нас самый лучший.
Все пошли в гостиную. Зинаида и Анна принесли чайник и чашки. Сарра Львовна взяла поднос со сладостями и принялась сама хозяйничать вокруг маленького столика, специально здесь стоящего для таких случаев. Все сразу оживились, как будто что-то злое и тягостное ушло из их дома. Лиза отказалась от чая и стала просматривать ноты. Она решила спеть для отца романс Лизы и Полины из оперы Чайковского «Пиковая дома». Как и почему ей в данный момент захотелось исполнить именно это произведение, а не другое, она не могла сказать, так же, как невозможно понять, откуда в душе человека под влиянием музыки рождаются те или иные неподвластные ему чувства.
Лиза запела вполголоса, как обычно пела для домашних в узком кругу. После этого исполнила несколько романсов, любимых мамой, затем отложила ноты и стала один за другим играть вальсы Шопена. Она ничего не замечала вокруг себя, только слушала то, что происходило внутри нее, и это то заставляло ее пальцы быстро бегать по клавишам, извлекая из них волшебные, неземные звуки.
Старинные швейцарские часы в гостиной пробили двенадцать, вслед за ними по всему дому раздался перезвон других больших и маленьких антикварных часов, к которым вся семья давно привыкла и не могла представить без них своего существования. Все неприятности были забыты. Отец и мать с обожанием смотрели на свою старшую дочь: ну как на нее можно сердиться?
Лиза закрыла крышку рояля, подошла к Сарре Львовне и уткнулась ей в шею. Анна тоже присоединилась к ним, обняв их обеих своими полными руками. Григорий Аронович с умилением посмотрел на эту картину и потихоньку вышел в коридор. «Да, – усмехнулся он про себя. – Прав был Фамусов, когда говорил, что трудно быть отцом взрослой дочери, да еще такой своенравной девицы, как наша Елизавета».
Так закончился этот суматошный и в то же время чудесный день. Поднявшись в свою комнату, Лиза еще долго стояла у открытого окна и слушала, как в соседнем саду, перепутав ночь с утром, распевала какая-то птаха. Тихо шуршали липы, задевая окно своими длинными ветвями. Из темноты выплывало Колино смущенное лицо, когда он предстал перед ней в нижнем белье. И так же, как там, в лодке, сердце ее наполнилось глубокой нежностью к этому человеку, без которого она теперь не мыслила своего существования.

Глава 8

Время тянулось медленно. Прошло первое воскресенье, наступило второе, день свидания с Николаем. Лиза приложила всю свою фантазию, чтобы найти предлог и отлучиться ненадолго из дома, не особенно обманывая родителей. Самый лучший вариант, который мог здесь подойти: отправиться вместе с Анной в кино. Анна была домоседкой, вытащить ее куда-нибудь было целой проблемой. Но кино она любила и сама намекнула Лизе, что неплохо бы посмотреть новый французский фильм с интригующим названием «Влюбленный в луну». Дневной сеанс в «Марсе», куда они обычно ходили, начинался в два часа.
– Аннушка, – попросила ее Лиза в субботу, – скажи маме, что мы завтра с тобой пойдем в кино, только ты будешь смотреть его одна, а я ненадолго отлучусь в Потемкинский сад, там меня в два часа будет ждать Николай Ильич.
– А если мама и папа захотят тоже с нами пойти?
– Тогда свидание не состоится!
Мама не только отпустила их в кино, но дала денег на кондитерскую и посоветовала после фильма прогуляться по бульвару. Такая «доброта» была следствием крупного разговора между Саррой Львовной и Григорием Ароновичем после посещения их дома мадам Дюбуа. Под давлением жены Фальк согласился предоставить дочерям небольшую свободу, но небольшую, подчеркнул он, чтобы они все-таки чувствовали родительский контроль.
Сарре Львовне очень хотелось крикнуть девочкам вдогонку, чтобы они в восемь часов были дома, но она только рукой махнула: дочери становились взрослыми, от этого никуда не деться. Кроме того, за окном была чудесная погода, ярко светило солнце, на улицах гуляло полно народу, трудно представить, что в такой день с ними может что-нибудь случиться. Самого Фалька в это время дома не было. Он с утра уехал навещать больного родственника.
Из-за трамвая Лиза приехала к саду с опозданием. Николая еще не было. «Неужели он забыл или решил, что я не смогу вырваться из дома?» – разволновалась она. Она подошла ближе к трамвайной остановке, не подозревая, что в саду, на одной из дальних аллей, шел молодежный митинг, и Николай как раз в это время там выступал.
Это был второй легальный митинг городской молодежи после декабрьских событий прошлого года. Его решили провести студенты училища по совету профессора Маковского. Разговор шел о прошедшем недавно в Стокгольме IV съезде партии.
Николай там выступал первым и надеялся, что успеет уложиться в отведенное ему время, но, стоило ему спуститься с трибуны, как его окружили люди и забросали вопросами. Ему пришлось обстоятельно им отвечать. В другой бы раз он только порадовался, что народ так живо интересуется политикой, но сейчас у входа в парк его ждала Лиза, он боялся, что она уйдет, не дождавшись его, да еще обидится. Хорошо, что в этот момент на трибуну вышел Миша Колесников. Николай посоветовал всем обязательно послушать этого очень толкового оратора, а сам быстро исчез в толпе.
Лиза по-прежнему стояла около трамвайной остановки, не зная, как ей поступить. Неожиданно из трамвая вышел Иннокентий.
– Сестренка, – удивился он, – а ты что здесь делаешь?
– То же, что и ты, – смутилась Лиза.
– Я приехал на митинг. Смотри, ваш учитель идет, – сказал Иннокентий, и Лиза увидела Николая, появившегося совсем в другой стороне, – наверное, с митинга. Идем со мной, там Эрик сейчас должен выступать.
– Иди, я тебя догоню.
Николай помахал ей рукой, купил по пути у цветочницы большой букет алых тюльпанов и торжественно вручил Лизе. Лицо его расплылось в довольной улыбке.
– Прости, что опоздал. Наши студенты проводят тут митинг, попросили выступить, я не мог отказать.
– Там сейчас будет выступать мой брат Эрик, мне хочется его послушать. Пойдем туда.
– Пойдем, – согласился Николай, заранее зная, что ничего хорошего от анархистов, неизвестно откуда узнавших про этот митинг, не услышишь. И Лиза знала же, знала, что Эрик не упустит случая наброситься на комитеты, но зачем-то повела Николая обратно в глубину сада.
Когда они подошли к толпе, на трибуне профессор Маковский говорил о том, что меньшевики не прочь объединить в одну партию социал-демократов, эсеров и анархистов. На деле это означало бы ликвидацию РСДРП, поэтому большевики выступают против этой идеи, как, безусловно, вредной для рабочего движения.
Эрик тут же использовал этот момент для того, чтобы обвинить эсдеков в стремлении к единовластию и установлению своей собственной диктатуры. Лиза, ни разу не слышавшая его публичных выступлений, отметила, что он хорошо владеет аудиторией и держится очень уверенно.
– Для анархистов находиться в одной компании с большевиками тоже неприемлемо, – начал он сходу, как будто диктовал Марику текст листовки. – Но сам факт, что они отрицают сотрудничество с другими партиями, считая, что только они могут вести за собой рабочих, заставляет тщательно рассмотреть их физиономию…
В толпе пробежал шум. Эрик говорил быстро, как будто боялся, что его остановят.
– Вы поможете им совершить революцию, вы будете проливать свою кровь и умирать на баррикадах, а их Ленин и ЦК приедут на все готовое из Швейцарии, установят свою новую власть, которую, чтобы одурманить вам головы, называют диктатурой пролетариата. Вдумайтесь в это слово: ди-кта-тура! Это опять правительство, полиция, аресты, тюрьма, каторга и расстрелы. Вот и решайте теперь, с кем идти дальше и с кем делать революцию: