Приобрести книгу в интернет-магазине «Новое Слово»

ПРЕДИСЛОВИЕ

Повесть «Тайна одного сундука» занимает в творчестве Наталии Арской особое место. После выхода книги мемуаров «Родные лица» и трилогии об анархистах «И день сменился ночью», куда вошли три исторических романа «Рыцари свободы», «Вдали от России» и «Против течения», писатель сосредоточился на рассказах. В это время появляются рассказы «Паром», «Гроза», «Саксофонист», «Перед выбором», а также повесть о Крыме «Золотистого меда струя».
И вот писатель вновь приступает к созданию большого произведения, которое по его задумке должно сочетать интересный сюжет, новые архивные наработки и необычное построение: события повести видятся и интерпретируются с позиции ребенка – главного героя повести – Алеши Гордеева, которому предстоят нелегкие испытания и опасные приключения в послереволюционной России.
«Тайна одного сундука» – прежде всего приключенческая повесть. Семилетний Алеша Гордеев беззаботно живет в служебном доме великих князей рода Романовых под опекой родителей и прислуги. Дедушка – управляющий при великих князьях, мама – актриса театра. А вот папа – революционер. Он сидел в царской тюрьме, пишет стихи, которые ненавидит режим, но которые нравятся вождю большевиков Ленину. Его взгляды и деятельность держатся в большой тайне. После победы большевиков папа становится уважаемым работником новой социалистической культуры, членом Пролеткульта, и его карьера стремительно взлетает вверх.
Все меняется в считанные дни. Папа пропадает с агитбригадой на фронте, мама с тифом теряется в больнице, дедушка бежит от преследования ЧК.
Мальчик остается один в этом непростом и жестоком новом мире. Его ждут долгие поиски родителей, детский приют, расстрел дедушки, жизнь с монахами в лесной обители и клад с церковными ценностями, за которым охотятся ЧК и бандиты.
Особый интерес представляют персонажи и события повести. «Тайна одного сундука» – это большей частью художественный вымысел, однако некоторые герои повести имеют своих прототипов, а ряд эпизодов и событий происходили в реальности и основаны на архивных данных.
Можно сказать, что в книге реализовалось желание Наталии Арской написать художественное произведение о своих родственниках. Отчасти, именно «родные лица» (так называется её первая книга мемуаров) и стали прототипами главных героев повести.
Так в отце Алеши, поэте Сергее Лаврове-Волгине, можно увидеть некоторые черты известного революционного поэта Павла Арского, именитого дедушки писателя (книга не является его биографией – К.А.). Мама Алеши, Анна Михайловна Лаврова – в жизни жена Павла Арского Анна Михайловна Федина, любимая бабушка Наталии Арской, которая воспитывала её после смерти мамы. Прототипом дедушки Михаила Гордеева стал прадед писателя Михаил Федорович Федин, служивший в Мраморном дворце у великих князей Константина Константиновича и Елизаветы Маврикиевны (в повести – Ксении Михайловны) казначеем и в Управлении делами княжеских детей.
Некоторые другие герои повести тоже существовали в реальности. Прототипами священнослужителей отца Владимира и отца Александра, у которых по сюжету скрываются после побега от ЧК дедушка с внуком, стали священник Тярлевской (в книге Дулебинской) церкви Сергей Червяковский и протопресвитер Николай Сыренский. Все они вместе с прадедушкой Михаилом Фединым были арестованы и расстреляны ЧК по подозрению в антисоветской деятельности. О «Деле протоиерея Червяковского» Наталия Арская упоминала ранее в рассказе «Пока живет память». Там же она делилась некоторыми архивными наработками по прадеду Михаилу Федину, рассказывала о посещении поселка Тярлево (ныне муниципальное образование Санкт-Петербурга), последнем прибежище Федина, о беседах с людьми, знавшими его.
В архиве Елизаветы Маврикиевны писатель обнаружил уникальные документы о продаже Мраморного дворца до и после октября 1917 года, которая затронула и семью Фединых и в которой прадед принимал непосредственное участие. Данный эпизод, с последующей конфискацией дворца и ценного имущества большевиками, нашел отражение в одной из глав книги.
Анна Михайловна, по сюжету актриса театра, в жизни актрисой не была, хотя мечтала об этом и участвовала в пробах. На одной из таких проб она и познакомилась с Павлом Арским, который был в приемной комиссии. Но в детстве ей нередко приходилось участвовать в спектаклях и постановках, которые часто устраивались у великих князей – Константин Константинович был поэтом, драматургом, любил театр. В повести в них участвует маленький Алеша.
Среди других сюжетов повести, имевших место в действительности, можно выделить посещение Максимом Горьким собрания пролетарских поэтов в рамках работы ленинградского Пролеткульта в квартире Лаврова-Волгина (Павла Арского ). Этот эпизод был описан в книге мемуаров «Родные лица».
Вообще работе Пролеткульта в повести уделено особое внимание, ведь это был значительный этап жизни Павла Арского, и писатель не раз поднимал эту тему. Маленький Алеша Лавров наблюдает, как работает его папа Сергей Лавров-Волгин над созданием в стране новой социалистической культуры. А работы много. Тут и написание стихов и статей в газетах, и работа с молодыми пролетарскими поэтами, организация масштабных праздников, поездки агитбригад на фронт и т.д.
В связи с работой Пролеткульта в книге упоминаются, например, такие имена, как Александр Мгебров и Виктория Чекан и их театр «Арена», Николай Евреинов с его постановкой «Взятие Зимнего дворца» в годовщину Октябрьской революции, чему посвящена практически целая глава повести, поэт Иван Ерошин и др.
Что касается главного героя книги мальчика Алеши, то он, скорее всего, не имеет своего прототипа. И не является сыном Павла Арского и Анны Фединой Александром (папа писателя). Это просто образ, вокруг которого строится сюжет и все события повести. Хотя, может быть, какие-то его черты в Алеше и присутствуют. Возможно, там есть и черты самого автора. Например, случай с обучением Алеши молитвам и 90-го псалма его бабушкой пересекается с жизнью самого писателя, которому в детстве этот псалом читала верующая Анна Михайловна.
Необходимо отметить тот факт, что ряд исторических имен в повести изменен. Так, например, Елизавета Маврикиевна в повести – Ксения Михайловна. А поэт Илья Садофьев – Игнат Стрельников и т.д. В то же время Александр Мгебров, Виктория Чекан, жена Горького Мария Андреева и ряд работников Пролеткульта – под своими именами.
О прототипах некоторых персонажей повести, на которых нет четких указаний, можно догадываться, основываясь на предыдущей работе автора – книге мемуаров «Родные лица», рассказе «Пока живет память», архивных наработках и истории того времени. В связи с этим можно, например, предположить, что прототипом старца Серафима в повести мог стать преподобный Серафим Вырицкий, живший какое-то время в Тярлево и почитаемый местными жителями. Серафим Вырицкий был известен своими пророчествами. Отец Серафим в книге также пророк. Основываясь на книге мемуаров «Родные лица», можно сделать вывод, что прототипами барона Вермана и баронессы Унгерн в повести, могли стать барон Эдуард Менд и баронесса София Корд, состоявшие при великой княгине, о чем автор упоминает в мемуарах.
Безусловно, писатель не преминул отразить и свой взгляд на описываемую эпоху. Через все произведение проходит трагедия того времени. Люди с высокими моральными ценностями, преданные Родине, царю, своим идеалам, в мгновение ока лишаются всего, в том числе и жизни. Как, например, дедушка Михаил Андреевич, отец Владимир и отец Александр и др. Рушатся и уходят в прошлое старые идеалы и устои. Но, с другой стороны, набирает обороты новая жизнь, новое общество летит вперед, появляются новые люди, уверенно идущие к построению социалистического будущего. Это можно увидеть на примере работы Пролеткульта. Да и сам главный герой, Алеша, постоянно балансирует между новым и старым миром. Он читает молитвы, но не верит в Бога, жалеет о старой жизни, но ему нравятся революционные праздники и моделирование самолетов.
Много внимания писатель уделяет отношениям между людьми. Благородство обитателей служебного дома сменяется вульгарностью и мелкими интересами жителей коммуналки, дружба соседствует с предательством, баланс «хороших» и «плохих» людей в системе ценностей Алеши постоянно меняется.
И как это свойственно Наталии Арской, автор не скупится на подробные и красочные описания событий, природы, деталей жизни людей. Действия повести неспеша перетекают от одного события к другому, погружая читателя в атмосферу того времени и приключения маленького Алеши.

Константин Арский

ОГЛАВЛЕНИЕ

Дождь
Платон
Демонстрация на Невском
Во дворце
Гибель бабушки
Новая квартира
Писатель Горький
Прогулки по городу
Буденовка
Попугай Рома
Праздник на Сенной площади
Папа пропал на фронте
Дедушка бежит от ЧК
Обыск
Соседи
Мама в больнице
Предательство
Детский приют
По своим законам
Побег
Тщетные поиски
Добрый человек
Люди хорошие и плохие
Калиновка
Сундук с драгоценностями
Предательство Василисы
Сельский клуб
Гибель Акима
Аресты
Правда о дяде Коле
Матушка Евгения заболела тифом
Обитель
Отец Серафим
Дедушку расстреляли
Бандиты
Месть
Рабочие будни
Чекисты
Тульская чрезвычайка
Детский приют в Курске
Снова на свободу!
Мама нашлась
Вызов в ЧК
Папа

ДОЖДЬ

Алеша сидит в своей комнате на широком подоконнике и, обхватив руками коленки в темно-зеленых бархатных штанишках, смотрит на мутную поверхность Екатерининского канала и безлюдную набережную. С самого утра зарядил противный осенний дождь. Судя по черным, нависшим над крышами домов тучам и усилившемуся ветру – вон как на набережной из стороны в сторону мечутся ветви деревьев, дело идет к похолоданию, и вместо дождя того гляди повалит мокрый снег.
Тяжелые крупные капли монотонно стучат о карниз и нагоняют на мальчика страшную скуку – тук, тук, ту-у-у-к. Еще громче и также тоскливо стучат английские часы в дедушкином кабинете, отбивая звоном каждые полчаса.
Дома никого нет. Мама, папа и дедушка на работе. Бабушка Лена с кухаркой Ульяной после завтрака отправились на рынок, обещали быстро вернуться, а их все нет и нет. Последней ушла мама. Она не любит, когда Алеша остается дома один, недолго побыла с сыном, и вскоре тоже ушла.
Взобравшись на подоконник и прижавшись лбом к стеклу, мальчик видел, как она вышла из подъезда, остановила извозчика и, подобрав рукой длинное черное пальто, чтобы не замочить подол, с трудом взобралась на сиденье. В двенадцать часов в театре начинается репетиция и, если она опоздает, ее грозный начальник – режиссер Мартьянов, будет при всех ей выговаривать, что из-за Лавровой они не успеют подготовиться к премьере нового спектакля «Идеальный муж», и пьесе, в которую он вложил столько сил, суждено провалиться.
Однако если пьеса провалится, то только из-за него самого и его экспериментов. Этот желчный старик с лохматыми бровями и редкими выцветшими кудрями по бокам головы каждый день придумывает что-нибудь новое. То мамина героиня, коварная миссис Чивли, должна спускаться с потолка на сцену, лежа на кушетке и дымя сигаретой в длинном мундштуке, то она со своим бывшим возлюбленным лордом Горингом встречается на пляже, и, мило беседуя, они катаются вокруг фонтана на велосипедах в пляжных костюмах. Лорда в пьесе играет грузный, стареющий Алексей Игнатьевич Померанцев.
– Алексей Игнатьевич, – рассказывала вчера мама бабушке Лене, когда папа и дедушка ушли, и они втроем остались за столом, а Ульяна возилась на кухне, – отказывается выступать в таком костюме. «Я не клоун на арене, – говорит он, – чтобы демонстрировать публике свои мускулы и икры». К тому же у него разыгралась подагра, он не может влезть на сиденье и крутить педали.
– Ты, Аннушка, тоже не должна выступать в таком костюме. Неприлично появляться на сцене императорского театра с голыми ногами и плечами, – тихо, почти шепотом говорит бабушка, чтобы не слышал Алеша, но мальчик все слышит, ему тоже не нравится, что мама может выйти на сцену в таком неприличном виде.
– Сейчас в искусстве ломаются все условности, – объясняет мама. – Мейерхольд вообще считает, что артист должен выполнять то, что ему диктует режиссер, а не то, что я как актриса вкладываю в свою героиню.
– В таком случае мы с отцом не пойдем на вашу премьеру. Он и так не может смириться с тем, что ты служишь в театре, а ваши новые фокусы ему подавно не понравятся. И как тебе Сергей (Алешин папа) это позволяет?
– Во-первых, он об этом не знает, во-вторых, он считает, что наш театр, не наш Александринский, а театр вообще, как один из видов искусства, устарел, и новые веяния ему не помешают.
– Уж не он ли сам принесет эти новые веяния? – сказала бабушка с усмешкой и тут же осеклась, увидев округлившиеся глаза мамы, указывающие на Алешу.
Бабушка перевела разговор на другую тему, а у мамы испортилось настроение. Она неохотно отвечала бабушке и, как показалось мальчику, сдерживала слезы.
Алеша давно заметил, что бабушка и дедушка не любят папу, а папа не любит их, особенно дедушку. Открыто никто об этом не говорит, но, когда вся семья собирается за столом или приходят гости – Алешины дяди и тети или папины друзья из газеты, в воздухе носится взаимная неприязнь.
Это все из-за политики. Папа в своей газете пишет памфлеты и критические статьи на Временное правительство. Еще он – большевик и состоит в Петроградском Совете рабочих депутатов, который не признает это самое правительство. Дедушка тоже не любит это правительство и его председателя Керенского – «политического клоуна» и «болтуна», но совсем по другой причине – эти люди устроили в стране революцию и заставили царя отречься от престола.
Теперь в Петрограде постоянно идут демонстрации и забастовки. Рабочие, солдаты и грозные матросы из Кронштадта, вооруженные до зубов винтовками и ручными гранатами, хотят уничтожить всех оставшихся членов семьи Романовых и великую княгиню Ксению Михайловну, у которой дедушка Михаил Андреевич служит управляющим. И все другие люди, живущие в их доме, тоже служат у великой княгини в разных должностях, поэтому их дом так и называется – Служебный.
Понимал мальчик и другое: дедушка не любит папу-революционера и рабочего поэта, а папа не любит дедушку -аристократа, помещика, «слугу» господ и уговаривает маму переехать на другую квартиру. Ему неудобно перед товарищами, что он живет у буржуев.
«Мы наймем прислугу для Алеши, – убеждал ее папа, – или, в конце концов, ты уйдешь из театра и будешь сама с ним сидеть». Но мама так любит Алешу, что не может никому его доверить, кроме бабушки, и не собирается расставаться с театром, без которого не может жить. Мама была очень красивой, доброй, ласковой. И папа, большой и сильный, не мог ей ни в чем перечить, все терпел и мирился со своей нелегкой участью жить у буржуев в большой, роскошной квартире.
В свою очередь Гордеевы тщательно скрывали от окружающих, что папа – большевик и, когда в июле во время мятежа его арестовали, и он оказался в одном из казематов Петропавловской крепости, соседям говорили, что он уехал к родным в Москву навестить раненого товарища. В доме папу знали как Лаврова – это его настоящая фамилия. Еще у папы был творческий псевдоним Волгин, им он подписывал свои статьи и стихи в большевистских газетах и листовках. Под этим же псевдонимом он входил и в Петроградский совет депутатов. Во время ареста папа написал несколько революционных стихотворений, которые понравились большевистскому вождю Ленину. Их распространили в летучих листовках и напечатали в большевистской газете «Правда».
Стихотворения понравились маме и даже бабушке. «Ничего не скажешь, – сказала она, – талант у Сергея есть». Михаил Андреевич молча просмотрел газету во время обеда за столом, держа ее презрительно кончиками пальцев, как будто это была какая-то зараза, и, ничего не сказав, ушел в свой кабинет. Там были такие строки:

«Нас девятнадцать гвардейцев-солдат.
Глух и безмолвен сырой каземат.
Полночь, куранты печально поют.
Павловцев скоро на казнь поведут…
Нас девятнадцать мятежных солдат.
Невские волны сурово шумят.
Звезды погасли, не светит луна,
Ночь безысходна, темна и длинна!».

Взрослые говорили Алеше, что он должен быть осторожен, никому ни о чем не рассказывать. Мальчик обижался, что ему каждый раз повторяют одно и то же, он уже не маленький, ему почти семь лет, знает, как это для всех них опасно. Обидно-то обидно, но неплохо было бы похвастаться перед соседскими ребятами, особенно перед зазнайкой Виталиком, сыном барона Вермана, что его отец – самый отважный революционер, просидел две недели в Петропавловкой крепости и написал об этом стихи.
Барон Верман, бывший адъютант великого князя Владимира Александровича, а после его смерти – советник Ксении Михайловны и помощник во всех ее делах, тоже писал стихи: о природе, любви, падающих звездах и волнующем шорохе осенней листвы. Некоторые композиторы сочиняли на них музыку, тогда они становились романсами. Сама Великая княгиня и ее две старшие дочери исполняли эти романсы на домашних концертах. Эрнест Генрихович, гордый и счастливый, выходил на поклоны слушателей и принимал цветы в корзинах, которые ему преподносили слуги.
Виталик не знал наизусть ни одного стихотворения отца, называл их слишком скучными. Алеша, наоборот, выучил стихотворение папы о девятнадцати гвардейцах и знал несколько других, которые мама ему декламировала. Они легко запоминались. Особенно ему нравилось про путешествия папиного героя в прериях Америки:

«У фермера жил я
Четыре весны,
Лихих сторожил я
Коней табуны.
С тех пор я бродяга,
Бездомный ковбой,
Со мной молодчага
Джим связан судьбой».

Алеше совсем не хотелось уезжать из этого дома и из этой квартиры. Через неделю у него день рождения, дедушка и бабушка обещали подарить внуку двухколесный велосипед. Зимой и в плохую погоду летом он сможет кататься на нем по всей их огромной квартире – коридору, столовой, гостиной, другим комнатам, кроме кабинетов папы и дедушки, куда не разрешалось входить в отсутствие их хозяев.
Мысли Алеши переключились на день его рождения. Соберутся все мамины родные и папины друзья. Будут его тискать, целовать, подбрасывать, как маленького, кверху, дарить подарки.
Мамина сестра, тетя Оля обещала подарить английскую железную дорогу с движущимся поездом, шлагбаумами и фигурками стрелочников, а мамин брат, дядя Коля, командир военного крейсера – морской бинокль. Ух, даже дух захватывает, когда представишь, как он ходит по набережной канала с биноклем, и все мальчишки из их дома и соседнего, где жили служащие банка «Империал», ему завидуют и просят посмотреть в него. Он не жадный: пожалуйста, пусть смотрят, сколько хотят.
Еще мальчику хотелось, чтобы их соседка по этажу баронесса Унгерн, наконец, рассталась со своей волшебной музыкальной шкатулкой. Амалия Францевна давно говорила бабушке Лене, что любит Алешу, как собственного сына, и хочет ему подарить самую дорогую ее сердцу вещь – эту шкатулку, которая, она знала, мальчику очень нравится.
Эта была необычная и редкая вещица, сделанная во Франции искусным мастером. Стоило открыть крышку, как оттуда выскакивали верхом на лошадях три трубача и, вскинув вверх серебряные трубы, играли гимн Великой французской революции – Марсельезу. Внутри на крышке нарисована картинка: взятие крепости Бастилия. Внизу, на площади стоят солдаты с пушками и обстреливают крепость. Всю местность заволокло дымом, который поднимается из стволов орудий при очередном выстреле. Еще минута – и крепость падет.
Дно шкатулки покрывает красный бархат. Когда крышка закрывается, музыканты вместе с лошадьми аккуратно укладываются в подготовленные для них ложбинки. Алеше очень хотелось подсмотреть, куда в этот момент они прячут свои трубы, так как места для них на дне шкатулки не было, и они должны были сломаться. Но они не ломались, так же, как не ломался красный плюмаж на треуголках всадников, сами треуголки и длинные сабли на боку.

ПЛАТОН

Приятные размышления мальчика прервал телефонный звонок в коридоре. Алеша хотел соскочить с подоконника и уже спустил ноги вниз, как в этот момент на набережной появилась знакомая коричневая карета с именными вензелями на дверцах, запряженная парой лошадей: золотисто-желтым Булатом и каурым Саксоном. Эта была карета великой княгини Ксении Михайловны. На козлах сидел кучер Платон. Хоть он и кучер, но заслуженный человек, полный Георгиевский кавалер. Под полушубком на сюртуке у него приколоты четыре Георгиевских креста и одна Георгиевская медаль за отличия в войне с германцами.
На фронте Платон служил в лейб-гвардии Семеновском полку, которым командовал великий князь Владимир Александрович, покойный муж великой княгини, и не раз проявлял чудеса храбрости. Летом 15-го они оба были тяжело ранены. Истекая кровью, Платон вынес на себе великого князя с поля боя. Только та рана оказалась для полковника смертельной. Через две недели он умер в санитарном поезде по дороге в Киев, куда его эвакуировали из полевого лазарета.
Великая княгиня предлагала Платону выйти на пенсию или служить камердинером у старшего сына Георгия, потерявшего на войне правую руку, но Платон любил коней и вернулся к своим прежним довоенным обязанностям кучера. Вон как надраил им спины: блестят, как на солнце, хотя на улице сумеречная мгла.
Платон знает, что великая княгиня не любит быстро ездить, и слегка придерживает рвущихся вперед лошадей. Самой Ксении Михайловны не видно: она обычно сидит с левой стороны по ходу кареты, чтобы при встрече со знакомыми раскланиваться с ними, а сюда, ближе к этому окну должна находиться баронесса Унгерн. И баронессы из-за дождя не видно, только угадывается ее шляпа с перьями. Там еще должен быть и барон Верман.
После смерти мужа великая княгиня редко выезжала из дома, но в последнее время постоянно куда-то отправлялась после завтрака. Дедушка никогда не рассказывал родным о делах великих князей. Спрашивать у него было бесполезно. Это был его принцип и уж, конечно, никогда не обсуждал самих Романовых и не позволял при себе таких разговоров.
Все новости домашние узнавали от соседей по дому, в первую очередь от баронессы Унгерн, которая делилась с бабушкой личными «сердечными» секретами, а заодно и новостями из дворца. Об одном ее «сердечном» секрете знал весь дом: в баронессу был влюблен доктор Дмитрий Георгиевич Алабышев, талантливый молодой человек, но не дворянского происхождения, это и мешало ей ответить взаимностью на его искренние чувства.
Недавно Ксения Михайловна собрала всех служащих и объявила, что в связи с финансовыми трудностями продает дворцы в Петрограде и Гатчине и имение под Нижним Новгородом. Сама переедет в съемную квартиру. Продажей занимался дед как управляющий и поверенный во всех ее финансовых делах, а поиском квартиры – барон Верман. Эти-то квартиры они и ездили с бароном и баронессой смотреть после того, как Эрнест Генрихович находил что-нибудь подходящее. О продаже служебного дома пока речь не шла, но и так было ясно: на новой квартире великой княгине не понадобится огромный штат людей, который она содержала вместе с этим домом, а состарившимся служащим платила еще и пенсии.
Карета медленно проехала мимо Алешиного окна, и он хорошо рассмотрел сидевшего на козлах Платона. Тулуп его расстегнут, оттуда выглядывают боевые награды. Ни дождь, ни мокрый снег старому воину нипочем: он уверен в себе и своих питомцах. «Лошади, – любил он говорить, когда на праздники слегка выпивал, – на редкость умнейшие существа, все чувствуют и понимают, и очень верные, никогда не предадут своего хозяина».
Как всегда, при виде кареты Алеша стал воображать, как хорошо было бы и ему прокатиться в ней по Невскому проспекту и чтобы в нее были запряжены не два, а три коня. К Булату и Саксону добавить еще его любимую Звездочку, лошадь темно-коричневого, почти шоколадного цвета с белым пятном на лбу, как будто там горит маленькая звездочка. Она стареет, и Платон ее бережет, запрягая только для очень важных поездок: в царский дворец или к вдовствующей императрице Марии Федоровне.
Вот они с набережной канала выезжают на Казанский мост и едут в сторону Исаакия, затем – на Сенатскую площадь к Петру I, Адмиралтейству, Зимнему – все любимые места мальчика. А потом? Потом… Потом бы Платон дернул поводья, прикрикнул на лошадей, решивших, что пора возвращаться домой и повернувших назад к Невскому проспекту, и они рванули бы в Гатчину. Там у Гордеевых недалеко от дворца великих князей есть свой двухэтажный дом, где они живут летом.
– Барин, а Михаил Андреевич не заругаются? – крикнет ему Платон в специальное окошечко в карете, оборачиваясь всем корпусом и широко улыбаясь, он тоже рад дальней поездке.
– Нет, Платон. Я уже большой. Мне можно.
– А разбойников не боитесь?
– Нет.
– А волков?
– С вами, Платон, ничего не боюсь.
Дедушка рассказывал, как они однажды в Гатчине зимой ехали с Платоном на санях к вечернему поезду мимо леса, и на дорогу из-за деревьев вышло трое волков: худых, с отвисшими боками и горящими глазами. Один, оскалив зубы, зарычал и готов был броситься на лошадь, которая в этот момент, испугавшись, рванула в сторону и чуть не опрокинула сани. Платон ее удержал, вытащил из-под сидения специально приготовленную для такого случая тряпку, пропитанную керосином, зажег ее и бросил в волков. Тряпка разгорелась, как костер. Звери с жутким воем бросились наутек.
Платон смелый, рассказывал, как на войне они ходили с ребятами через линию фронта за языком. Как-то взяли около германского штаба «енерала», вышедшего по нужде перед рассветом. И тот «енерал» так «испужался», что наделал в штаны. Тащить его до нашего штаба было не очень приятно. За него он и получил одного из своих «Егориев». В хорошем расположении духа Платон давал детям подержать свои награды и приколоть к своей одежде.
Тут Алеша увидел, что карета Ксении Михайловны остановилась и повернула обратно. «Интересно, – подумал мальчик, – почему великая княгиня вернулась домой?».
Прижавшись носом к стеклу, он видел, как из будки около ограды дворца вышел бывший гренадер лейб-гвардии Семеновского полка, а ныне хромой инвалид дворник Василий, распахнул железные ворота и, приложив руку к фуражке, с которой никогда не расставался, ждал, когда карета въедет во двор.
До революции около ворот стоял караул из четырех солдат. Теперь караул сняли, и в будке днем дежурит Василий. Ночью, когда в городе становилось особенно неспокойно, комендант города Энгельгардт по просьбе Ксении Михайловны присылал наряд солдат из какого-нибудь полка.
Размышления мальчика прервал телефонный звонок, разрывавшийся на всю квартиру. Спрыгнув на пол, он побежал в коридор, где висел аппарат. Специально для него там стояла детская скамеечка. Алеша встал на нее двумя ногами и, приподнявшись на цыпочки, схватил телефонную трубку. Это была мама. Взволнованным голосом она спросила, вернулись ли с рынка бабушка с Ульяной, и, узнав, что нет, стала торопливо объяснять сыну, что на Невском проспекте собираются рабочие для демонстрации и, чтобы он ни в коем случае не выходил из дома и никому не открывал входную дверь.
Мальчик тяжело вздохнул. Мама никак не хочет понять, что он давно не маленький, ему не надо постоянно повторять, как себя вести в отсутствие взрослых.
Только он повесил трубку, как позвонил дедушка, тоже спросил о бабушке и Ульяне, приказал сидеть дома и не открывать никому дверь. «Когда бабушка вернется, – сказал он, – передай ей, что сегодня я приду поздно, Ксения Михайловна просила всех быть при ней». Всех – это значит и барона Вермана, и баронессу Унгерн, и доктора Алабышева. Теперь ему стало понятно, почему карета повернула назад: они увидели на Невском проспекте рабочую демонстрацию.

ДЕМОНСТРАЦИЯ НА НЕВСКОМ

Повесив трубку, Алеша уныло поплелся в свою комнату и влез на подоконник. Очень хотелось посмотреть на демонстрацию. Для этого надо было открыть окно, что строго-настрого ему запрещалось делать с малых лет. Но любопытство взяло вверх. С трудом сдвинув с места нижний и верхний шпингалеты, он распахнул одну половину окна и, сильно вытянувшись вперед, увидел Казанский собор, часть Невского проспекта с Домом Зингера на другой его стороне и непрерывный поток людей.
Издалека этот поток казался длинной черной змеей, над которой плыли транспаранты. Алеше не было видно, что на них написано, но еще раньше, летом, когда рабочие проходили мимо их окон с такими же транспарантами, бабушка читала на них призывы: «Долой Временное правительство!», «Вся власть Советам!», «Пора кончать войну!», «Безвластие и самоустройство!».
– Сами не знают, чего хотят, – возмущалась бабушка. – То кричали: «Долой самодержавие и царя!», теперь их и новая власть не устраивает. О России никто не думает. Если установят эти советы, то плохо нам тогда будет, Алешенька, ох, как плохо!
При этом бабушка, наверное, про себя ругала и папу, который был членом одного из этих Советов депутатов. Алеша тогда плохо понимал, чем занимается папа в этих советах. Однажды он пробрался к нему в кабинет, когда тот работал за столом, и, встав рядом с креслом, наблюдал, как Сергей Александрович быстро-быстро водит ручкой по бумаге. Слышно только, как перо скрипит: скрып, скрып! Скрып, скрып! Как будто на что-то жалуется.
Папа его долго не замечал, но вот увидел сына, улыбнулся и, посадив к себе на колени, спросил: «Тебе, наверное, сынок, интересно знать, о чем я тут пишу? О революции. О том, что очень скоро у нас начнется другая жизнь. Не будет ни князей, ни господ, ни Временного правительства».
– А что такое революция? – спросил мальчик, пытаясь разобрать папин почерк на бумаге – он уже самостоятельно читал детские книжки с печатными буквами.
– А это пусть тебе дедушка объяснит, – ответил папа и, поставив мальчика на пол, велел идти в свою комнату.
Папе всегда некогда, а дедушка, когда был дома, разрешал ему приходить в свой кабинет, брать толстые книги с картинками и терпеливо отвечал на все его вопросы. И о революции охотно рассказал. В мировой истории их было много. Самая значительная из них – Великая французская, когда народ казнил короля Людовика XVI и уничтожил его власть – монархию. Революционный народ штурмовал ненавистную ему королевскую тюрьму – крепость Бастилию, ту самую, что запечатлена на крышке музыкальной шкатулки баронессы Унгерн. После падения монархии Франция стала республикой.
В России тоже недавно произошла революция. Дедушка объяснял маме и бабушке, что Дума и ближнее окружение царя предали его, заставили подписать манифест об отречении, потом арестовали всю царскую семью и отправили в Сибирь. Высшей властью теперь является Временное правительство во главе с Керенским.
«А что если эта толпа, – подумал мальчик, – тоже сейчас направляется к Петропавловской крепости, выпустит оттуда заключенных или, даже страшно подумать, другие такие же люди в далекой Сибири убьют царя или отрубят ему и императрице головы, как Людовику XVI и его супруге Марии-Антуанетте?».
Тут мальчик чуть не пропустил другой важный момент: на противоположной стороне набережной из переулка выехали казаки с ружьями и шашками. А кони!? Какие у них были красивые кони, такие же, как у Платона – выхоленные, упитанные. Впереди ехал есаул и, размахивая шашкой, отдавал команды. Слов его не было слышно. К тому же вдруг повалил крупный снег. И есаул, и казаки со своими высокими шапками покрылись снежными сугробами. На мостовой снег смешивался с грязью, ее комья из-под копыт лошадей разлетались в разные стороны, попадая на седоков.
Снег ложился на волосы и плечи мальчика, но он этого не замечал, наблюдая за тем, что происходит на улице. За этим отрядом появился второй, третий. Казаки пустили лошадей рысью и с ходу врезались в демонстрантов, размахивая налево и направо шашками. Убегая от них, люди сворачивали на Екатерининский канал и бежали вдоль парапетов с той и другой стороны, надеясь укрыться в подъездах и дворах, но двери в домах были заперты на запоры, а в подворотнях прятались конные городовые, которые с воем и криком набрасывались на бегущих.
Скоро вся эта толпа оказалась около Алешиного дома. Мальчик видел испуганные глаза мужчин и женщин, перекошенные от злости лица их преследователей. Казаки били несчастных по спинам и головам шашками, стреляли из ружей. Люди падали, и там, где они лежали, расплывались пятна крови.
Мальчику стало страшно: в этой толпе могли оказаться бабушка и Ульяна. Захлопнув окно и опустив на место шпингалеты, он подбежал к кровати, забрался под одеяло и заплакал. «Бабушка, миленька моя, любимая, скорей возвращайся», – шептал он, плача все громче и сильней. Но бабушка не приходила и не приходила. Часы в дедушкином кабинете отбили два часа дня.
Алеша подумал, что если он перестанет мечтать о велосипеде и французской шкатулке, то бабушка обязательно вернется. Продолжая лежать под одеялом, он стал громко шептать, что ему не надо никакого велосипеда и шкатулки, пусть только бабушка и Ульяна вернутся домой живыми и невредимыми.
Вдруг ему показалось, что по коридору кто-то ходит. От страха он весь сжался и спрятал голову под подушку. Чей-то знакомый голос совсем близко позвал его: «Барин, а барин!?». «Платон!», – обрадовался Алеша, и, соскочив с кровати, без тапочек в одних чулках выбежал в коридор и уткнулся кучеру в живот.
– Платон, миленький, я так испугался. Там… там, на набережной, казаки и городовые стреляли в демонстрантов… – Тут мальчика одолело любопытство и, вытерев рукавом рубашки слезы, он спросил, – а вы как вошли в нашу квартиру?
– Да дедушка ваш звонил сюда несколько раз, а вы не подходите к телефону. Вот он и забеспокоился, дал мне ключи, велел вас привести во дворец. Плохи нынче наши дела. Бунт на Невском, а Елена Александровна с прислугой вашей, значит, Ульяной Трофимовной, пропали-с.
– Что этим бунтовщикам надо?
– В городе плохо с хлебом. Есть все хотят, и войну пора кончать. Солдаты наши бегут с фронта целыми полками. Керенский окончательно распустил их. Допустил свободу, а с нашим братом надо по всей строгости. Одевайтесь, барин, теплей. Похолодало, снег идет. И то кстати – заметет все следы разбойства. Да вы не бойтесь. Бунтовщиков уже с Невского прогнали, и на набережной пусто.
Детское горе проходит быстро. Алеша уже обо всем забыл и жалел только об одном, что дворец Ксении Михайловны находится близко от их дома, иначе бы дедушка прислал за ним Платона с закрытой коляской. А так они дошли до ворот за две минуты.
Отставной гренадер Василий приоткрыл ворота и пропустил их, громко ответив на приветствие мальчика: «Здравие желаю, Алексей Сергеевич!». На площадке перед дворцом стояли два автомобиля, принадлежавшие сыновьям великой княгини: князьям Георгию и Владимиру.
У балюстрады с колоннами вытянулась цепочка солдат, вызванных Ксенией Михайловной для охраны дворца. Их мальчик тоже не видел из окна, видимо, они подошли из какого-нибудь переулка.

ВО ДВОРЦЕ

В кабинете дедушки не было. Платон подождал, пока Алеша разденется, аккуратно положил его одежду на стул и, велев никуда не ходить, пошел доложить Михаилу Андреевичу, что его приказание выполнено, внук доставлен во дворец.
Алеша много раз бывал в этом рабочем кабинете деда, отличавшемся от кабинета у них дома. Там у дедушки была большая библиотека, письменный стол из красного дерева, высокое кресло и английский секретер с замысловатой росписью на каждом выдвижном ящике. В верхнем ящике хранились ордена и медали его предков, старинные монеты и другие ценные вещи, которые дедушка называл семейными реликвиями. Когда выпадало свободное время, он любил их рассматривать вместе с внуком и рассказывать, когда и кому из Гордеевых они принадлежали.
Над письменным столом за креслом находился большой портрет Алешиного прадеда, дедушкиного отца, генерал-лейтенанта Андрея Павловича Гордеева. Он изображен крупным планом чуть ниже пояса с Золотым оружием, полученным им в кампании 1867 года с Бухарским ханством. Его автор – Илья Ефимович Репин, отдыхавший одно лето в их имении Калиновка Тульской губернии.
На других стенах висели другие портреты прадеда и его супруги – помещицы Екатерины Яковлевны Гордеевой (в девичестве Звягинцевой), целый ряд других картин кисти самого прадеда. Генерал в молодости неплохо рисовал. На картинах были изображены их усадьба в Калиновке, церковь где-то в тех же местах, поле с васильками, березовая роща, портреты других родственников генерала и простых людей: солдат и крестьян.
В углу кабинета висел большой образ Казанской Божией Матери, перед ней всегда теплилась красная лампада. Дедушка и бабушка были очень набожными, много молились, часто ходили в церковь, соблюдали все церковные праздники. Папа же не признавал Бога, не носил крестик, запрещал старикам морочить голову Алеше и пытался повлиять в этом вопросе на маму. Мама все равно носила крестик, в церковь ходила, но так, чтобы папа об этом не знал.
Крестик у Алеши тоже был, он его каждое утро перекладывал из вчерашней рубашки в новую, чистую, которую бабушка ему вешала на стул около кровати. Под матрасом у него лежал завернутый в бумагу 90-й Псалом «Живый в помощи Вышняго…». Это бабушка его туда клала. Он долго об этом не знал, пока Елена Александровна ему сама не сказала, попросив выучить Псалом наизусть и в трудную минуту читать его. Как-никак, он был крещен, и Бог его всегда услышит.
В рабочем кабинете деда все было скромно и просто. Кроме письменного стола и кресла, стояли шкафы с тонкими и толстыми папками. В них находились документы, деловая переписка деда с нужными людьми, его распоряжения как управляющего по великокняжеским дворцам и имению. Все папки прономерованы и аккуратно расставлены по порядку, чтобы их можно было быстро найти.
На столе беспрерывно звонил телефон, это могли быть папа с мамой, но Алеша не решался к нему подходить. Наконец ему наскучило сидеть одному. Приоткрыв дверь и увидев, что в коридоре никого нет, он осторожно пробрался к большой мраморной лестнице. По бокам ее в нишах стояли статуи древнегреческих богов Аполлона и Венеры.
Алеше приходилось подниматься по этой лестнице много раз. До войны на все большие праздники – Рождество, Пасху, тезоименитства великих князей и их детей, наверху в большом зале собирались служащие дворца. Великий князь и его супруга поздравляли их с праздником, вручали подарки. В Пасху со всеми христосовались, обменивались яйцами и подарками.
Детей приглашали в другой, розовый зал на чаепитие с тортами и пирожными. Иногда перед тем, как сесть за стол, дочери великих князей, княжны Вера и Александра, вместе с детьми служащих устраивали заранее подготовленное представление или концерт. Алеша всегда участвовал в таких концертах. Прошлой зимой на рождественской елке он в маске кота читал стихотворение Фета:

«Кот поет, глаза прищуря,
Мальчик дремлет на ковре,
На дворе играет буря,
Ветер свищет на дворе.
«Полно тут тебе валяться,
Спрячь игрушки да вставай!
Подойди ко мне прощаться,
Да и спать себе ступай».
Мальчик встал. А кот глазами
Поводил и все поет;
В окна снег валит клоками,
Буря свищет у ворот».

Алеша очень старался, читал с большим выражением и, как его учила мама, царапал пальцами воздух, крутил головой и издавал звуки «Мяу!», вызывая умиление и восторг у слушателей. Когда он кончил читать, великая княгиня подошла к нему, поцеловала в щеку и вручила коробку с солдатиками – она всегда делала ему такие подарки, так что у него дома собралось приличное войско из пеших и конных российских и иностранных частей.
Наверху послышались голоса. Спрятавшись за скульптуру Аполлона, Алеша увидел на верхней площадке дедушку и великую княгиню. Ксения Михайловна что-то ему говорила, дед кивал головой и тихо отвечал. Затем стал один спускаться по лестнице. Алеша его не узнавал. Михаил Андреевич шел, низко опустив голову и осторожно щупая ногой каждую ступеньку, как будто боялся оступиться или провалиться в яму.
Не выдержав, мальчик вышел из своего укрытия и бросился к нему навстречу. Обычно дед любил поднимать его кверху до уровня своей головы и целовать в голову и щеки, щекоча своими усами и бородкой. Сейчас он грустно на него посмотрел и, обняв за плечи, повел в свой кабинет.
– Дедушка, что с тобой, – удивленно спрашивал Алеша, заглядывая ему в глаза, – тебе плохо?
Михаил Андреевич как будто очнулся, погладил мальчика по голове и велел одеваться.
– Сейчас пойдем домой, – сказал он чужим голосом. – Мама должна вернуться.
– У нее сегодня спектакль, – напомнил Алеша, – она предупредила, что поздно вернется.
Дед опять промолчал, помог мальчику надеть шубу, завязать поверх воротника теплый шарф и стал сам одеваться.

ГИБЕЛЬ БАБУШКИ

Алеша плохо помнит вечер того дня. Мама много плакала и без конца обнимала и целовала сына, как будто с ним что-то случилось или должно было случиться. Дедушка сидел в своем кабинете, принимал чужих людей в черных пальто и черных котелках, которые приходили к нему за распоряжениями и быстро уходили. Беспрерывно звонил телефон. Папы не было.
Алеша догадывался, что вся эта суета и приход в дом чужих людей связаны с отсутствием бабушки и Ульяны, но когда он начинал расспрашивать о них маму, она прикладывала к губам палец – не надо, не спрашивай, и глаза ее наполнялись слезами. Так и не дождавшись ни бабушки, ни папы, он заснул в гостиной на диване, пока мама разговаривала с кем-то по телефону.
На следующий день с утра взрослые уехали, оставив мальчика с Хенной – кухаркой баронессы Унгерн. Эта светловолосая и голубоглазая молодая финка ласково улыбалась и говорила, как будто пела. Под строгим секретом она сообщила Алеше, что его бабушка и Ульяна вчера на Невском проспекте попали в толпу демонстрантов, и их убили казаки, когда разгоняли бунтовщиков; они обе лежат в морге Обуховской больницы. Если не будет новых беспорядков, их привезут для отпевания в Никольский собор, затем похоронят на Новодевичьем кладбище.
– Барин, только вы меня не выдавайте, – шептала Хенна, дыша ему в лицо сладким запахом яблочной начинки для пирога. – Вы сейчас поплачьте, а потом, когда маменька, папенька и дедушка придут, сделайте вид, что ничего не знаете.
Хорошо сказать «сделайте вид», когда слезы текут непрерывным потоком. Алеша не мог успокоиться, пока Хенна не вытащила из духовки пироги с капустой и яблоками и не заставила его резать их на равные части. Высунув от напряжения язык, он старательно работал ножом, забыв обо всех горестях, но стоило ему попробовать капустный пирог, и он сразу вспомнил, как они на днях ходили с бабушкой с такими же пирогами в гости к тете Оле, и слезы опять потекли по его лицу прямо в пирог.
– Ну, что вы право, барин, – рассердилась Хенна, отнимая у него нож. – Испортите мне все пироги.
Позже на помощь Хенне пришли еще женщины из их дома: они были в соборе на отпевании, на кладбище не поехали из-за новых волнений в городе. Они плакали, вздыхали, перешептывались, и уже невозможно было скрыть от Алеши, что случилось. Мальчик помогал им накрывать на стол и время от времени убегал в свою комнату, падал лицом в подушку и плакал, представляя себе, как любимую бабушку и добрую, ласковую Ульяну закапывают в холодную землю.
Вернувшись после похорон, мама хотела отослать мальчика к детям барона Вермана, но Алеша сказал, что уже все знает, и у него нет никакого желания в такой момент играть с Виталиком и его братом в веселые игры. «Какой ты у меня умный и совсем взрослый, – сказала мама, крепко обнимая и целуя его, – и как мы теперь будем жить без бабушки?».
– А можно Хенна у нас останется?
– Она тебе понравилась?
– Она тоже добрая, как Ульяна. Поговори с Амалией Францевной.
– Хорошо, мой мальчик. Но Хенна будет занята кухней, и она сама еще ребенок.

Бабушкина смерть стала началом всех страшных событий, которые вскоре произошли в России и отразились на их семье. Алеша ждал своего дня рождения, но его отметили очень скромно из-за семейного траура: без гостей, праздничного стола и традиционного пирога со свечами.
Это было 22 октября, а через три дня в Петрограде произошел государственный переворот, к власти пришли большевики, те самые люди, к которым принадлежал папа. Сам он все эти дни пропадал в Смольном, где находился революционный штаб, иногда звонил маме по телефону и говорил, что в самое ближайшее время им придется переезжать в квартиру на Итальянской улице, которую он давно для них присмотрел. Там две большие и две поменьше комнаты, на всех хватит. Папа просил сообщить об этом дедушке и подготовить его к переезду.
– Нельзя через две или три недели? – шептала в трубку мама. – Он должен прийти в себя и закончить все дела у великой княгини.
– Великих князей больше нет, – отвечал папа. – Не сегодня-завтра всех оставшихся на свободе Романовых арестуют. Могут забрать и служащих. Михаилу Андреевичу и всем нам надо быстрей оттуда уезжать.
На дедушку невозможно было смотреть. Он осунулся, постарел, потемнел лицом. Накануне этого самого переворота они с бароном Верманом нашли покупателей на дворец великой княгини и подобрали квартиру для нее и детей, но новая власть прислала во дворец своих людей – ликвидационную комиссию. Они объявили, что сам дворец и все, что в нем находится, являются государственной собственностью, из него нельзя ничего вывозить и выносить, кроме одежды и мелких предметов, и то после того, как их осмотрит комиссия. Главным у них был комиссар по фамилии Петрухин, ходивший по дворцу, как хозяин. Ксении Михайлове и ее дочерям пришлось срочно оттуда выехать.
Вскоре члены комиссии появились и в служебном доме. Петрухин потребовал под расписку, чтобы все жильцы выехали в течение трех дней, разрешив забрать с собой одежду и мелкие бытовые предметы. На все остальные вещи: мебель, книги, ковры, люстры, картины, антикварные вещи, приобретенные самими жильцами и не принадлежащие великим князьям, нужно было предъявить документы от продавцов. Таких документов за давностью лет ни у кого не было. Многие вообще привозили или выписывали вещи из-за границы. Какие там могли быть документы? Хорошо еще, что Михаил Андреевич, как будто все это предвидел, разделил все свои коллекции на три части между детьми и успел отвезти их Ольге и Николаю в Кронштадт. Оставшуюся мамину часть Петрухин лично осмотрел и реквизировал вместе с секретером и всем содержимым в его ящиках.
Из кабинета дедушке разрешили взять письма, альбомы с фотографиями, иконы и книги с иллюстрациями итальянских художников, в которых было много сюжетов на религиозную тему. По мнению комиссии и самого Петрухина, они не только не представляли никакой ценности, а подлежали немедленному уничтожению за их вредное буржуазное и религиозное содержание. Но, будучи в тот день в хорошем расположении духа, комиссар сделал исключение из правил.
Михаил Андреевич жалел, что не успел вывезти к Оле портрет отца и картины, которые тот нарисовал. Картины не представляли художественной ценности, но были дороги как семейные реликвии. Жаль было и мебель в кабинете, гостиной и столовой, которую обновили не так давно после большого ремонта. По своей аккуратности и педантичности дедушка мог сохранить бумаги из магазинов и с мебельных фабрик, но смерть бабушки, новый революционный переворот и все последние события окончательно выбили его из колеи: не было сил и желания идти к Петрухину и что-то ему доказывать.
Этот наглый, развязный тип ходил по квартирам, указывал хозяевам предметы, которые можно с собой забрать на новое место жительства. Все остальное имущество солдаты упаковывали в коробки и относили во дворец для дальнейшей передачи в государственное хранилище. При этом они ссылались на приказы и декреты Совнаркома. Во дворец отправилась вся дорогая посуда Гордеевых, серебряные столовые и чайные приборы, люстры, часы, настольные лампы – вся их жизнь, как грустно сказал дедушка. Еще десятки таких больших и малых коробок стояли во всех комнатах, ожидая печального расставания с хозяевами.
– Я не понимаю, – говорил Михаил Андреевич Петрухину, – вам нужны для музея художественные и архитектурные ценности великих князей и императорской семьи, но зачем вам наша мебель и вещи?
– Они ж дорогие, иностранные. Вы ими попользовались, теперь пусть другие попользуются. У простых рабочих и крестьян нет денег, чтобы покупать швейцарские часы, богемский хрусталь, шелковые покрывала на кровати.
В день переезда папа прислал (самого его не было) грузовик с тремя рабочими. Они быстро снесли вниз остатки мебели, кровати, мешки с одеждой, коробки с разрозненной посудой, дедушкиными и папиными книгами, посадили в кабину Хенну и укатили на Итальянскую улицу.
За мамой, дедушкой и Алешей приехал большой черный автомобиль, опять без папы – не хотел появляться в господском доме. И Гордеевская мебель ему не нужна, а мог бы как представитель новой власти все сохранить для другой квартиры без всяких документов.
В последний момент мама уговорила большевистского комиссара разрешить Алеше взять с собой коробки с солдатиками и железную дорогу, реквизированные членами комиссии как иностранные ценности. Они быстро снесли их вниз и, довольные такой малостью, уселись в автомобиль. Взревев мотором, машина оставила за собой такую дымовую завесу, что скрыла прибежавшего в последнюю минуту Платона. Он кричал и махал им руками.
Его услышал водитель и остановился. Они все вышли наружу и обнялись со старым солдатом. Платон плакал, прощаясь с дорогими ему людьми, тесно связанными с великими князьями. В самом дворце из служащих оставались только он и бывший гренадер Василий. Они присматривали за господскими вещами, но их тайком выносили из дворца сами солдаты, которых большевистская власть прислала охранять дворец и все, что там находилось.
Рассматривая на груди Платона военные награды, комиссар Петрухин обратил внимание на его Георгиевские золотые кресты 1-й и 2-й степеней и сказал, что все изделия, имеющие хоть какое-то отношение к царю, тем более из золота, реквизируются в пользу государства. И сколько Платон не просил его вернуть заслуженные награды, комиссар на это только усмехался.
Автомобиль выехал на Невский проспект и повернул в сторону Знаменской площади. Только тут до Алеши дошло, что они навсегда уехали из старого дома, и, уткнувшись в меховой воротник маминого пальто, малыш горько заплакал.

НОВАЯ КВАРТИРА

На новом месте было непривычно тесно и неуютно. Спасибо тете Оле. Она перевезла из своей квартиры необходимую на первое время мебель, занавески, ковры, люстры, зеркала, настольные лампы, постельное белье, посуду.
Самую большую комнату занимали мама с папой. Вторую такую же по размерам комнату отдали дедушке, там теперь были его спальня и кабинет. Папа свой кабинет устроил в одной из средних комнат. В другой комнате поменьше обитал Алеша. Хенне отвели угол в кухне за занавеской. Она была страшно недовольна своим новым положением. На бывшей квартире Гордеевых и еще раньше у баронессы Унгерн у нее была отдельная комната с умывальником и клозетом.
Алеша тоже чувствовал себя неуютно на новом месте. В бывшей детской у него было много разной мебели и свой письменный стол, за которым он рисовал и учился читать и писать. Здесь, кроме платяного шкафа и кровати, находилось всего два стула и обычный стол, придвинутый к стене.
С трудом удалось найти место для большой железной дороги. Часть ее ушла под кровать, и красный паровозик перед тем, как прибыть на конечную станцию, исчезал в темном пространстве. Мама сказала, что так бывает в горах, когда поезда ныряют в туннель и иногда там едут очень долго.
Свою любимую армию: солдатиков, пушки и пулеметы пришлось расставить на подоконнике – русские и иностранные полки друг против друга. Само окно здесь не такое огромное, как на той квартире, но вид из него намного интересней. Внизу целый день ходят люди, ездят автомобили, грузовики и конные экипажи, а в доме напротив находится музыкальный театр со смешным названием «Коломби́на». Эта героиня итальянских народных комедий с помощью хитрости и интриг улаживала любовные дела своих хозяев.
Над входом театра висит маска веселой плутовки. Театр для бедных людей – так ему объяснила Хенна и обещала как-нибудь в отсутствие взрослых спуститься вниз и посмотреть красочные афиши на стенах театра. Папа, услышав ее разговоры про богатых и бедных, объяснил Алеше и этой молодой финке, что в России теперь все люди равны, нет ни бедных, ни богатых, ни царя, ни великих князей, ни баронов и баронесс. Театры, музеи и кинематографы открыты для любой публики.
Общим местом для всех стала большая кухня, одновременно служившая столовой. В квартире было холодно, а здесь все время горела плита: и когда Хенна готовила обед, и когда пили чай из блестящего самовара. Пили его по нескольку раз в день, чтобы согреться. В Петрограде было холодно и голодно, и, хотя все домочадцы получали продовольственные пайки, разные по классам, а папе как члену Совета депутатов давали еще и дополнительный паек, приходилось обменивать вещи на продукты у спекулянтов черного рынка. Своих вещей было мало. Их выручала тетя Оля. Если бы не она, им пришлось бы очень туго. И вся одежда на маме была от сестры: ее шубы, пальто, платья, нижнее белье, шляпы, обувь.
На рынок теперь ходили дедушка и Хенна. От папы эти походы тщательно скрывались, он считал, что его зарплаты и продуктов на всех вполне хватает, не подозревая, что хлеб и колбасу за завтраком и ужином он ест из рыночного обмена на запонки дяди Володи или антикварные часы из его кабинета.
Еще больше папа боялся, что кто-нибудь из родных, особенно дедушка, его чем-нибудь в доме скомпрометирует. Новая власть отрицательно относилась к буржуям и тем, кто считался интеллигентом и имел высшее образование, их называли «из бывших». Дедушка же был дворянином с богатыми родовыми корнями, окончил Санкт-Петербургский университет, имел до революции имение в Тульской губернии. Там же было и родовое имение бабушки – Звягинцевых, известных земских деятелей в нескольких поколениях, обедневших после смерти отца Елены Александровны – Александра Илларионовича, умершего от апоплексического удара во время очередных земских выборов. Сейчас, как сообщил управляющий этих имений, верный дедушке человек, новая власть национализировала земли и усадьбы так же, как и всю собственность великой княгини Ксении Михайловны.
Когда дедушка с Хенной уходили на рынок, мама нервничала, прислушивалась к шагам на лестнице, вздрагивала при каждом звонке телефона. Такой она стала после того случая, когда бабушка и Ульяна вот также ушли на базар и на обратном пути оказались в толпе демонстрантов. Мама заметно изменилась и внешне: сильно похудела, редко улыбалась, но все равно оставалась такой же красивой, доброй и увлеченной своей работой в театре.

После октябрьского переворота актеры Петроградских императорских театров бойкотировали советскую власть и призывали другие театры не подчиняться решениям правительственных органов. Алеше повезло: спектаклей в эти дни не было, мама ходила в театр только на репетиции. В соответствии с новым временем режиссер Мартьянов решил поставить пьесу Максима Горького «Мещане» и нейтральную по политическим взглядам пьесу Шекспира «Король Лир». Находясь теперь дома почти весь день, мама учила новые роли, занималась сыном и помогала Хенне убирать квартиру.
Когда они оставались с Алешей вдвоем, она усаживала мальчика в кресло и представляла ему своих героинь. Как она в этот момент преображалась! Он то хохотал, когда миссис Чарли шантажировала сэра Роберта за его мошенничество при продаже акций Суэцкого канала, то чуть не плакал, когда мама, опустившись на колени и сжав в руках конец белой дымчатой занавески, произносила страстный монолог Офелии:

« – О, что за гордый ум сражен! Вельможи,
Бойца, ученого – взор, меч, язык;
Цвет и надежда радостной державы,
Чекан изящества, зерцало вкуса,
Пример примерных – пал, пал до конца!
А я, всех женщин жальче и злосчастней,
Вкусившая от меда этих клятв,
Смотрю, как этот мощный ум скрежещет
Подобно треснувшим колоколам,
Как этот облик юности цветущей
Растерзан бредом; о, как сердцу снесть:
Видав былое, видеть то, что есть!»

– Алешенька, ты все понял из этого монолога? – спрашивала мама, встав с коленей и загоняя щеткой мусор в совок.
– Все, – говорил Алеша, для которого жесты и мимика на лице мамы говорили больше, чем слова Шекспира. Отец Офелии Полоний запрещает бедной девушке любить принца Гамлета, а она любит этого молодого человека. Наделенный богатым воображением, мальчик так и видел хитрого и лживого Полония, спрятавшегося за ковром и подслушивавшего разговоры Гамлета то с Офелией, то с его матерью королевой Гертрудой.
– В трагедиях Шекспира, – объясняла мама, переходя от щетки к ведру со шваброй, – много зла. Отелло убивает жену за измену, на самом деле она ему не изменяла. На нее наговорил плохой человек Яго, который завидовал Отелло и хотел ему сделать больно. Гамлет хочет отомстить матери и родному дяде за то, что они отравили его отца. Еще один герой Шекспира – король Лир, страдает от измены двух дочерей и некоторых своих поданных. Но иногда добро побеждает зло. Короля Лира спасает его третья дочь. Ей нужен был отец – человек, а не его королевские владения и королевская власть.
– Ах, Алешенька! – восторженно восклицала мама, отжимая в ведре мокрую тряпку, – сколько страданий бывает в жизни и как хорошо их описывает Шекспир. Такое счастье играть в его пьесах! Но ты, мой мальчик, меня не слушай, – пугалась она, когда видела, как загорались глаза сына. – Ты ни за что не станешь актером. Это трудная профессия. Даже не знаю, кем тебе лучше быть. Наверное, ученым. Окончить, как дедушка, университет и заняться научной работой, например изучением туманов (в этот момент за окном стоял туман, поглотивший жилой дом напротив и театр «Коломбина» вместе с маской). Или стать астрономом и изучать звезды. А еще лучше проникнуть в человеческий мозг. Вот что интересней всего для ученого -исследователя. И если бы не театр, я поступила бы в медицинский институт.
– Я хочу быть военным, – сказал Алеша, любивший играть в солдатики. И дедушка был из семьи потомственных военных, хотя сам не пошел по этой стезе. Прадедушка принимал участие во многих войнах, которые вела при нем Россия. Более давние предки воевали с Наполеоном, а еще раньше – со шведами и турками.
Военными были дядя Володя и дядя Коля. Дядя Володя до войны окончил Николаевское инженерное училище, воевал в Восточной Пруссии, два раза был ранен, а после переворота в октябре 17-го года принял участие в антисоветском восстании юнкеров своего училища. Теперь он прятался от новой власти у родных в Ростове-на-Дону, что тщательно скрывается от всех знакомых и болтушки Хенны. Для них он пропал без вести в последнем наступлении русской армии в 17-м году.
С дядей Колей связана какая-то семейная тайна. Когда-то он был офицером, но в русско-японскую войну его разжаловали в матросы и в таком низшем чине он прослужил войну с германцами. Перед самой февральской революцией за личную высокую храбрость ему вернули офицерское звание и назначили командиром крейсера «Князь Владимир». Вскоре крейсер с Черного моря перебазировался в Кронштадт.
Считалось, что моряки этой военной крепости поддержали восстание большевиков и помогли им взять власть в руки. Дядя Коля к ним не относился и, узнав от верных матросов о том, что всех офицеров, не поддержавших большевиков, ждет арест и расстрел, бесследно исчез из города вместе с семьей.
– Только не военным, – возражала мама. – Воевать – это значит всегда убивать ради кого-то и чего-то.
– Но царь воевал, и сейчас идет война.
– Ты же видишь, к чему она привела. По всей стране началось недовольство, даже среди близких к царю людей, его свергли с престола.
Однажды, вернувшись с базара, дедушка вручил Алеше небольшой сверток, сказав, что это подарок от баронессы Унгерн. Это была музыкальная шкатулка с трубачами, о которой мечтал мальчик. Алеша запрыгал от радости, прижимая к груди драгоценный подарок.
– Вы были у баронессы? – удивилась мама. – Где же она живет?
– Встретили случайно на рынке. Амалия Францевна продавала свою шубу и ботинки. Вспомнила, что обещала Алеше шкатулку, и уговорила нас зайти к ней. Я был уверен, что она живет рядом с Ксенией Михайловной в квартире, которую для нее нашел Верман, но ей, оказывается, в той квартире отказали. Теперь с какой-то компаньонкой-монашкой они живут на Мойке. В комнатах беспорядок и грязь. Попросила Хенну приходить к ней убираться, а еще лучше вернуться обратно. Та все рвалась к ней сама, а как увидела эту монахиню, так всю дорогу домой умоляла меня не отдавать ее баронессе.
– Кто ж ее отдаст, – сказала мама, – она не вещь, чтобы ее передавать из рук в руки, а член нашей семьи. Только бы сама не сбежала от нас.

ПИСАТЕЛЬ ГОРЬКИЙ

Папа по-прежнему входил в Петроградский совет депутатов, целыми днями пропадал в Смольном и дома появлялся поздно ночью. Когда в редкие часы общения с сыном Алеша спрашивал его, чем он занимается в своем совете, папа смеялся и говорил:
– Тем, чтобы всем мамам, мальчикам и девочкам в Петрограде было тепло и сытно. А еще, чтобы ходили трамваи, работали заводы, на улицах соблюдался порядок, дети учились в школах и типографии выпускали для маленьких мальчиков красивые книжки с картинками.
– Но ведь книги продаются в магазинах, – ловил его на слове Алеша.
– Да, сынок. Но они не сами там появляются, а проходят долгий путь до прилавков. Сначала писатель от руки напишет текст на бумаге, потом машинистка перепечатает его на пишущей машинке, как у меня, затем в типографии ее наберут красивым шрифтом и отпечатают большим тиражом на станке. Чтобы станок работал, нужна специальная типографская краска, бумага, электричество. А еще рабочие хотят обедать, и им и их семьям нужно привезти из деревни хлеб, мясо, масло, молоко и дрова для печки. Вот всем этим и занимается наш совет депутатов.
Но получалось у Совета депутатов это не очень хорошо. Жители страдали от голода и холода. На многих улицах трамваи перестали ходить, были большие перебои с электричеством. По вечерам огромный город и даже Невский проспект погружались в темноту.
Иногда папа куда-то надолго уезжал: в деревни, другие города и области, возвращался оттуда мрачный, как будто не в себе. Насколько он любил маму, и то – даже ее просил оставить его одного в кабинете и мог там неподвижно сидеть за столом несколько часов, не отвечая на телефонные звонки и куря сигарету за сигаретой. Раньше, до этих поездок он не курил и не разрешал в помещении курить своим друзьям и гостям. В доме повисла гнетущая тишина, даже в других комнатах говорили шепотом.
– Не пойму, что с ним происходит, – жаловалась дедушке мама. – Просит ни о чем его не спрашивать.
– Говорят, что крестьяне в деревнях бунтуют, не хотят отдавать хлеб продотрядам. Тех, кто сопротивляется, расстреливают, а дома их сжигают.
– Что ты, папа, говоришь?
– Об этом сообщают буржуазные газеты. Большевистская «Правда» об этом, конечно, не напишет.
– Пусть это так. Но Сережа никогда не будет убивать.
– Вот и ходит хмурый. Совесть замучила, а может быть, разочаровался в своей революции. Всю Россию залили кровью.
Хенна тоже рассказывала Алеше, когда они оставались вдвоем, что большевики в деревнях мучают крестьян, все у них отнимают, убивают взрослых, женщин и детей. Вся прислуга из их дома ходила на собрания в соседний клуб. Там им читали лекции на политические темы и агитировали приходить работать на заводы и фабрики, обещали комнаты в общежитии. Но молодым женщинам больше нравилось жить у хозяев, прилично питаться и иметь отдельный собственный угол.
– Сергей Александрович тоже ездит с продотрядами по деревням и убивает крестьян, – добавляла Хенна, чтобы позлить мальчика, который, чуть не плача, начинал ей доказывать, что добрый, ласковый и умный папа никогда никого не тронет пальцем, он даже не умеет ругаться.
– А в стихах призывает убивать людей, я видела его стихи в «Правде».
– Убивать наших врагов – немцев. Они наступают на Петроград.

Вскоре в Петросовете произошла реорганизация, он стал называться Петроградской трудовой коммуной, и папу по его просьбе перевели в Комиссариат просвещения, развивать советское образование и культуру. Он перестал ездить по деревням и стал прежним папой: веселым и общительным. Еще его попросили заниматься в Пролеткульте с рабочими поэтами: читать им лекции и разбирать их стихи.
В здании Пролеткульта было холодно, и поэты часто собирались у них дома в папином кабинете: молодые люди, скромно одетые и держались скромно. Они читали вслух стихи, все вместе их обсуждали и под конец слушали критические замечания папы.
Алеше разрешалось сидеть с ними. Он с восхищением слушал, как они в своих стихах всех громили, били, летели вперед и всегда побеждали: человека, волка, танки, грозу. «Гремите ж яростней, восстания раскаты! // Преступный черный мир бьет в колокол тревог. // О, революция, труби в призывный рог!», – писал совсем еще юный Ваня Ерошин, работавший разносчиком газет.
Игнату Стрельникову папа говорил, что у него стихи похожи на кузнечный молот. Он вбивает строки, как будто бьет этим молотом по гвоздям: «Наковальни, горны, грохот, // Искры, пламя, дым…//
Мы проворно тянем, рубим,// Плющим и дробим.// Смело, радостно и дружно, // По болванкам бьем…// Из снарядной крепкой стали // Плуг и серп куем».
– Как же, Сергей Александрович, еще писать о революции? – растерянно спрашивал Игнат, работавший на Путиловском заводе кузнецом.
– Пиши, как подсказывает сердце, но посмотри на революцию и с другой стороны, что она принесла людям: свободу, синее небо, улыбки девушек. Может быть, хватит громов и молний? Пора переходить к мирной жизни, вспомнить, что есть девушки, любовь. Вот послушайте, что написал ваш коллега из Москвы Михаил Герасимов. Его стихи опубликованы в последнем номере нашего журнала «Грядущее»:

« – Вот осень в шорохах и звонах
Тоскливо бродит по селу,
По перелескам красных кленов
Туман мохнатый зыбит мглу,
Рябин зализывает раны
И умирающих берез,
Он окровавил лапы рдяно
О раны листопадных лоз.
Осенний вечер горько сгорбил
Коленопреклоненный сад.
И сколько неизбывной скорби
В соломенных морщинах хат!
Кадимый клубами тумана,
Осин рыдает хоровод,
Лишь ярко на груди кургана
Веселый искрится завод.
Природа всхлипывает тихо
Над блеклой плащаницей нив,
А он посвистывает лихо,
Багрянца шапку заломив».

– Интересные эпитеты, сравнения. Видно человек умеет наблюдать за природой, глубоко и тонко ее чувствует. Но употребление некоторых устаревших слов, как вы наверняка заметили, режут ухо. Кто-нибудь их заметил?
– Кадимый!
– Зыбит!
– Рдяно.
– Молодцы. Все правильно. Я бы еще сюда отнес слово «неизбывной» – книжное и устаревшее, хотя часто употребляется поэтами и писателями. Я выписал для вас несколько предложений. Один наш товарищ в рассказе пишет: «В доме стояла странная тишина, как будто все жильцы попрятались в свои комнаты от неизбывной тоски». По-моему, очень тяжелое слово. Есть более подходящие сюда синонимы: извечной, вечной или беспросветной. У кого еще есть варианты?
– Непреходящей…
– Постоянной.
– Неистребимой.
– Вот, видите, – с удовлетворением сказал папа. – Сколько можно найти вариантов, если как следует поработать над словом.
Выдержав паузу, папа сказал:
– У меня приятная новость, в следующий раз к нам согласился прийти Алексей Максимович Горький. Он расскажет о себе и ответит на ваши вопросы. Так что все приходите и приводите друзей.
– Так мы все не поместимся, Сергей Александрович, – заметил Игнат Стрельников.
– А мы, пожалуй, устроимся в кухне. Она у нас большая.
Известие, что к ним придет сам Горький взволновало маму. Ей как раз в театре предложили играть роль Татьяны в его пьесе «Мещане». Маме пьеса не нравилась, она не понимала свою героиню, которая в кого-то безнадежно влюблена и чувствует себя никому ненужной. Папа сказал, что будет хорошо, если мама подготовит монолог из этой пьесы и прочитает его на встрече с писателем.
Мама любила папу и согласилась. Хенне к этому дню было велено напечь пирогов с капустой и яблоками и попросить у соседей посуду и стулья. Неудобно просить, но что делать, если вся их посуда и мебель по распоряжению большевистского комиссара остались в старой квартире.
Папа пригласил на встречу и дедушку, но тот отказался, сославшись на плохое самочувствие. Мама тоже хотела, чтобы Михаил Андреевич послушал, как она будет читать монолог. «Ты нам потом с Алешей еще раз его почитаешь», – сказал дедушка. По его лицу внук видел, что он не хотел, чтобы и Алеша туда шел.
Дедушка по-прежнему не любил папу и все его общество. А папа терпел дедушку с его суровым лицом, застывшим раз и навсегда после смерти Елены Александровны, потому что он был отцом мамы и заменил в доме бабушку: сидел с Алешей и занимался хозяйством. Мама тоже доставила папе много неприятностей со своим театром, призвавшим театры Петрограда бойкотировать новую власть. Это было по части его новой должности в Петрокоммуне. Он вынужден был ездить по театрам, собирать актеров и уговаривать их продолжать работать.
Тот самый Померанцев, который играл с мамой в спектакле «Идеальный муж», выступил недавно на сцене Михайловского театра с большой речью, призвав публику и актеров бойкотировать советскую власть. ЧК его арестовало. Папа по просьбе мамы за него заступился, актера освободили, и он уехал за границу.
Волей-неволей перед приходом важного гостя дедушке пришлось вместе со всеми принять участие в уборке квартиры, готовить для «самородков», как он называл рабочих поэтов, бутерброды со шпротами (на кусок хлеба клали одну маленькую рыбину и кружок огурца), носить от соседей стулья и посуду.
Горький пришел хмурый и чем-то недовольный. Сидел, ссутулившись, исподлобья смотрел на поэтов, которые читали свои стихи, лучшие, отобранные по совету папы, и рассказы о новой жизни. На стихи он не проявил никакой реакции, некоторые рассказы похвалил и попросил рабочего Геннадия Петракова отдать ему свой рассказ для какого-то альманаха. Тот был на вершине счастья, схватил руку писателя и долго ее тряс.
Затем Горький сделал краткий обзор всего услышанного, сказал, что пролетарская литература – это хорошо, но всем надо основательно учить теорию поэзии и стихосложения, больше читать классиков, особенно Чехова и Льва Толстого. Папе он посоветовал привлечь для занятий с рабочими профессиональных поэтов и литературоведов.
– Это не так просто, Алексей Максимович, – сказал папа. – Они отрицательно относятся к пролетарскому творчеству.
– Платите им деньги, и они все прибегут, как миленькие, – отозвался Горький с пренебрежением о петербургских знаменитостях. – Я сам поговорю с Чуковским и Лернером. А вы сходите в «Бродячую собаку» и пригласите Гумилева и Ходосевича. Они как раз просили меня помочь с работой.
Еще Горький сообщил, что они с Андреевой, его женой и руководителем театральной жизни города и области, считают, что массовым видом искусства должны стать инсценировки, посвященные отдельным темам из истории русской и мировой культуры. Для этого они решили построить на Каменном острове амфитеатр на десять тысяч человек. Все тут присутствующие могут принять участие в массовых сценах.
Мама и Алеша сидели в последнем ряду. Горький мог их не видеть. Когда папа объявил, что его супруга артистка Александринского театра Анна Лаврова прочтет монолог Татьяны из пьесы Алексея Максимовича «Мещане», Горький поморщился. Но когда мама вышла в центр комнаты в черном платье с белой горжеткой и книжкой в руках, так полагалось по роли, писатель оживился, поднял голову и с откровенным любопытством смотрел на молодую женщину, читавшую с большим чувством монолог его героини. Все поэты тоже замерли. Мамин голос и ее красивое лицо действовали на всех магически. Алеше Горький не понравился, особенно выражение его глаз, с которым он смотрел на маму.
Писателя пригласили на общее чаепитие. Он колебался, смотрел на маму, стоявшую после чтения около окна, и все-таки отказался: его мучил кашель. В коридоре раскритиковал китайскую вазу, взятую у соседей на прокат для красоты. «Ничего не стоит», – сердито буркнул он, ткнув в вазу палкой, как будто она была в чем-то виновата.
После того, как Горький удалился, громко кашляя и тяжело опираясь на палку, все прошли в кухню. Там был накрыт стол, и закипали два чайника. Хенна разливала кипяток, мама предлагала заварку, спрашивая каждого человека, кому сколько налить. Поэты сначала стеснялись, потом оживились и стали просить маму еще что-нибудь почитать. Алеша видел по ее лицу, что ей не хочется этого делать, она устала от гостей и большого напряжения, связанного с присутствием Горького. Папа их поддержал: «Аннушка, пожалуйста, доставь нам удовольствие».
Мама встала и, обведя всех глазами, задумалась:
– Что же вам почитать? Может быть, что-нибудь из рассказов Горького «Старуха Изергиль»?
– Да, да. Пожалуйста, из «Старухи Изергиль», – радостно загалдели поэты и захлопали в ладоши.
Лицо мамы преобразилось. Улыбка исчезла, глаза сузились и потухли. Один миг – и перед изумленными зрителями предстала старая румынка. Как это у мамы получалось? Согнувшись и, опираясь на спинку стула, она тихим голосом рассказывала сказку о смелом юноше Данко, который решил вывести свое племя из дремучего леса, а, чтобы люди хорошо видели в темноте дорогу, вырвал из груди горящее сердце и, как факел, нес его на вытянутых высоко вверх руках. И этот яркий свет был виден каждому идущему. Молодые люди притихли, слушая мамин голос, многие даже не знали, что у Горького есть такие сказки.
И Алеша слушал, затаив дыхание. За эту сказку он простил Горькому его плохое настроение, решив, что Алексей Максимович пишет не хуже самого Шекспира.
Вечером перед сном, когда он разделся и лег в постель, мама прочитала ему по книге итальянские сказки Горького. Особенно мальчика поразил рассказ о старой матери, убившей за измену своего сына. Он так и видел эту старую сморщенную женщину, склонившуюся над телом мертвого сына. Эта сцена напомнила ему картину какого-то итальянского художника, которую он видел в одной из книг у дедушки. Убитая горем Богоматерь склоняется над умершим Иисусом, а его израненную руку заботливо поддерживает ангел. «Интересно, – подумал мальчик, – Горький верит в Бога или отвергает его, как папа, и знал ли он об этой картине, когда писал свой рассказ?». Заметив, что Алеша о чем-то задумался, мама спросила его, понравились ли ему рассказы Горького.
– Очень, – искренне ответил мальчик, – у него все люди, как живые, особенно мать изменника сына, дона Марианна. Знаешь, этот рассказ мне напомнил картину какого-то итальянского художника, не могу вспомнить фамилию.
– Я не сильна в живописи, – призналась мама, – завтра спросишь у дедушки или сам найдешь в книгах. Есть и такие иконы. Ты правильно заметил: у Горького все люди, как живые. Он в молодости много путешествовал, жил в Италии, встречался с разными людьми. Возможно, они ему и рассказывали эти истории, сидя у костра или на берегу моря. Открою тебе секрет, наш папа тоже в молодости много путешествовал по югу России, работал в провинциальных театрах и даже в бродячих труппах, которые переезжали со своими антрепризами из одной местности в другую. У Островского в пьесе «Лес» действуют два таких странствующих актера с фамилиями Счастливцев и Несчастливцев.
– Значит, папа был и в Америке, – вспомнил Алеша папино стихотворение о бродяге Джиме.
– Нет, в Америке он не был. А вот, когда одно время плавал на корабле «Отважный» в Индийском и Атлантическом океанах, они заходили во многие иностранные порты. В душе он по-прежнему поэт и романтик.
– Жаль, меня тогда не было.
– И меня тоже, – мама улыбнулась, и глаза ее увлажнились от чувств. – Мы познакомились с ним намного позже. Теперь он на своем месте. Будет писать стихи и пьесы для новых слушателей и зрителей. Наш папа очень талантлив.

ПРОГУЛКИ ПО ГОРОДУ

На новом месте дедушка занялся образованием внука. О поступлении в советскую школу речи пока не шло: советская система образования только налаживалась. Для своего возраста мальчик был любознательный, умел слушать, схватывая все на лету. Михаил Андреевич решил обучать его наукам, которые знал и любил сам: математике, истории, литературе, географии, анатомии, английскому и французскому языкам и, конечно, русской грамматике.
На каждый день он составил расписание занятий, куда входило и посещение музеев. Выяснилось, что до сих пор мальчик нигде не был, кроме Морского музея, куда его и своего сына Павлика однажды водил дядя Коля. Мама согласилась, что это большой пробел в воспитании Алеши, но просила дедушку особенно не перегружать внука, все-таки он еще ребенок.
Иногда, отдыхая от занятий, они с дедушкой ходили гулять по городу. Обычно через Невский проспект выходили на Екатерининский канал и шли к своему бывшему дому и дворцу великих князей. Теперь в них находились советские учреждения, о чем извещали медные доски с их названиями, висевшие около подъездов. Ворота внутреннего двора всегда были распахнуты настежь, туда и обратно въезжали и выезжали автомобили и коляски. Около ворот стояли два милиционера с кобурами на боку. Платон и бывший гренадер Василий исчезли, и не у кого было о них спросить. Алеша догадывался, что дедушку тянет в эти места тоска по бабушке и прежней жизни.
Однажды они рискнули войти в свой подъезд. Сидевший в вестибюле пожилой вахтер молча посмотрел на странных визитеров: дедушку и маленького мальчика, и махнул рукой в сторону лестницы.
С волнением поднимались они на свой второй этаж, замечая на ступенях отбитые куски мрамора, на стенах и потолке – трещины и обвалившуюся штукатурку, как будто здесь прошел Мамай. «Допустим, – размышлял Михаил Андреевич, – мрамор на ступеньках лестницы могли отбить, втаскивая наверх казенную мебель, но откуда взялись трещины на стенах и потолке, уму непостижимо, только если специально колотить по ним палками».
Дверь в их квартиру была открыта настежь, в коридоре около стен стояли длинные деревянные лавки без спинок, на которых сидели люди, пришедшие сюда по какой-то надобности. У женщин – серые лица, как будто покрыты дорожной пылью. Мужчины от скуки зевали, нетерпеливо посматривали на часы и гарцевали ногами по паркету. Впрочем, и паркет уже был не паркет, а грязные, потрескавшиеся деревяшки.
Из всех комнат доносились мужские и женские голоса, стук пишущих машинок, телефонные звонки.
Дедушка решил заглянуть в свой бывший кабинет, приоткрыл дверь, оттуда громко и грубо закричали, он быстро ее захлопнул, однако успел заметить, что книжный шкаф и письменный стол остались на прежнем месте; все картины со стен исчезли, над столом вместо портрета генерал-лейтенанта Андрея Павловича Гордеева висел небольшой портрет Ленина.
В самом конце коридора, где раньше находилась кухня, дверь была открыта. Там стояли столы с пишущими машинками; молоденькие девушки, похожие одна на другую, как две капли воды, с короткими стрижками, быстро-быстро стучали по клавишам «Ундервудов» и шумно передвигали каретки. «Машбюро», – прочитал Алеша на вывеске справа от двери и они повернули обратно к выходу.
Выйдя снова на лестничную площадку, дедушка увидел указатель со стрелкой на их квартиру, который они раньше не заметили: «Управление по делам лесного хозяйства». Такие же указатели с названием учреждений висели около квартир баронессы Унгерн и барона Вермана. «Общество слепых и слабовидящих», – прочитал дедушка вслух, – «Школьное образование», «Медицинское оборудование».
Большие, жирные стрелки указывали на третий и четвертый этажи, где находился «Пункт для записи добровольцев в Красную армию». Сверху доносились мужские голоса, но по лестнице никто не поднимался и не спускался, видимо, не было особо желающих воевать за советскую власть.
У дедушки испортилось настроение. Что он рассчитывал увидеть в своей квартире, где теперь хозяйничали советские чиновники? Вахтер внизу вызывал симпатию. Увидев их снова на лестнице: высокого, статного, еще не старого человека, с выражением особого благородства и достоинства на лице и хорошо одетого мальчика, привстал со своего стула и, наверное, догадался, что это были за посетители.
– Тут оставались дежурить два бывших служащих великих князей, – обратился к нему дедушка. – Вы не знаете, где они могут быть сейчас?
– А величали их как?
– Платон Никитович и Василий Филиппович. – Алеша впервые услышал, чтобы Платона и Василия называли по имени-отчеству, и удивился, что дед их знал и помнил.
– Нет. Не знаю. Я тут недавно работаю. А вот насчет бывших хозяев слышал. Двух молодых князей арестовали и посадили в Петропавловскую крепость.
– Спасибо, – уныло протянул дед. – Вы очень любезны.
Больше они в подъезд не заходили, но продолжали гулять по этому маршруту.
Дальше их путь лежал к Никольской площади и любимому Гордеевыми морскому Никольскому собору. В нем было две церкви: нижняя и верхняя на втором этаже. Нижняя освящена во имя святого Николая Чудотворца, традиционно считавшегося покровителем плавающих и путешествующих.
Прежде, чем войти в собор, дедушка с внуком подходили к Цусимскому обелиску. Его поставили здесь в память об экипаже броненосца «Император Александр III», погибшем в Цусимском сражении в войну с японцами.
Дедушка снимал шляпу, молился, вздыхал и снова молился. В его вздохе и усиленной молитве около памятника погибшим морякам была все та же семейная тайна, связанная с дядей Колей, о которой никто не хотел подробно рассказать мальчику. И он понимал: не настало еще для этого время, иначе дедушка давно бы ему ее открыл.
В храме Алеша оставался на лавочке у входа, дедушка подавал церковные записки в алтарь; ставил свечи на канун и перед иконами, читал молитвы. Все это время Алеша неподвижно сидел на своем месте.
Помня, что отец мальчика против того, чтобы его приобщали к религии, Михаил Андреевич ни к чему его не побуждал и не разговаривал с ним на эти темы. Сам внук тоже не проявлял интереса. Только однажды спросил:
– Деда, а ты читал молитвы, чтобы спасти бабушку, ну в тот день, когда они с Ульяной погибли?
– Читал, Алеша, читал, да видно, опоздал.
– И я, дедуля, читал. А, может быть, Бога нет, поэтому они и не помогают? – в голосе внука Михаил Андреевич услышал интонации его отца.
– Не задавай таких вопросов, Алеша. Вера в Бога – эта радость, неверие – это помутнение в головах людей, величайшее зло. Сам видишь, к чему оно привело, кругом смерть и разруха.
Дедушка старался уберечь внука от того, что творилось в городе, но на улицах часто можно было увидеть трупы умерших от голода людей, лошадей, собак, множество нищих и беженцев: женщин с грудными и маленькими детьми, стариков и особенно солдат на костылях, тележках, с изуродованными лицами. Они стояли не только у храмов – на всех углах, около магазинов и подъездов домов. Одни протягивали свои потрепанные, почерневшие от пота и грязи фуражки, другие ставили походные кружки, и все молча, опустив головы и глаза. Стыдно было русскому солдату просить милостыню за увечья, полученные в сражениях за Родину и царя-батюшку.
Милиционеры их гоняли с центральных улиц, они расползались по дворам и переулкам, нагоняя страх на жителей.
Иногда дедушка менял маршрут. По Итальянской улице они шли до дома Шувалова. Там теперь находился Дворец Пролетарской Культуры, где папа занимался с поэтами. Сам он, кроме стихов, писал еще и пьесы. Их ставили в рабочем театре, тоже находившемся в этом здании. Дед внимательно рассматривал афиши, удивлялся, что папа сочинил столько пьес, и они здесь шли – больше, чем у самого Горького. «И когда только Сергей успевает?», – хмыкал дед, непонятно, что вкладывая в эти слова. Алеша гордился отцом и однажды, когда Михаил Андреевич отвернулся в сторону, подобрал на карнизе окна рекламу театра с пьесами Сергея Волгина (папин творческий псевдоним).
Ознакомившись с афишами, дедушка с внуком сворачивали в Михайловский сад и, если была хорошая погода, могли дойти до Летнего сада и оттуда – к Зимнему дворцу и набережной Невы.
После того, как дед и Хенна встретили на базаре баронессу Унгерн, они стали заходить и к ней, не так часто, но раз в две-три недели обязательно. Дед приносил ей продукты и немного денег.
Тридцатипятилетняя баронесса, бывшая когда-то фрейлиной при дворе императрицы Александры Федоровны, и ее неизвестно откуда взявшаяся родственница монахиня были не приспособлены к самостоятельной жизни. Кое-как убирали комнаты, питались в кафетериях, безбожно тратя деньги баронессы. Когда они кончились, баронессе пришлось отправиться на базар и там продавать или обменивать на продукты свои вещи из прежних нарядов и украшений, которые «товарищи» разрешили ей вывезти из своей квартиры. Амалия Францевна оказалась способной торговкой – недаром ее далекий предок из Германии, прибывший в Россию из Берлина на торговом судне, был хозяин крупнейшей немецкой мануфактуры, организованной им тут, в Петербурге в середине XVIII века. Баронесса не позволяла себя обманывать и иногда сама шла на хитрость, выдавая отечественные ткани за французские и собственное тонкое белье – за белье знаменитой балерины Матильды Кшесинской или императрицы Александры Федоровны.
Кроме деда, Амалия Францевна встретила в городе и бывшего врача великих князей Дмитрия Георгиевича Алабышева, когда-то неравнодушного к ней и предлагавшего ей руку и сердце. После этого доктор стал у нее часто бывать. Через него нашлись и другие знакомые: офицеры из бывшей охраны великих князей. Два-три раза в неделю они собирались у баронессы, обедали, заказывая вскладчину блюда в соседних кафетериях, играли на деньги в преферанс.
Баронесса оказалась азартным игроком, но не очень удачливым и часто проигрывала, вызывая недовольство монахини. Доктор незаметно возвращал своей возлюбленной проигрыш. Он работал в двух больницах и занимался частной практикой, так что далеко не бедствовал.
Когда дедушка с внуком появлялись на Мойке, обе дамы обнимали и по три раза целовали и Михаила Андреевича, и Алешу. Затем вели их в большую комнату, уставленную мебелью и хозяйским барахлом. На комоде стояла клетка с говорящим попугаем Яшей: крупной птицей салатового цвета с желтым ожерельем на шее и такими же желтыми кольцами вокруг глаз. Попугай знал много слов, но чаще всего воинственно кричал: «В атаку!», «Руки вверх!», «Сдавайтесь!».
До баронессы эту квартиру одно время занимал прапорщик, хозяин этой птицы, участник войны, дважды контуженный и не совсем в себе. В пьяном виде он забывал, где находится и призывал всех к бою. С этими словами «В атаку!» и «Сдавайтесь!» его однажды увезли в дом умалишенных, оставив попугая на попечении хозяйки.
После прапорщика здесь недолго жила молодая поэтесса, сочинявшая вслух сентиментальные вирши. В хорошем настроении попугай любил декламировать: «Ты слышишь, друг. Мне нет прощения», причем произносил это с выражением и каким-то придыханием.
Алеша был в восторге от попугая. Тот хорошо повторял его имя и, когда они с дедом входили в комнату, кричал хозяйкам: «Алеша пришел. Ставьте чайник!».
Попугая все любили, кроме монахини, и он это чувствовал. Стоило ей войти в комнату, как Яша начинал нервничать и носиться по клетке с криком: «Спасайся, кто может!». Та со злостью на него шикала, а если и это не помогало, накидывала на клетку большой черный платок даже, когда комнату заливало солнце. Алеша просил дедушку взять попугая к ним домой, и хозяйка квартиры была бы рада избавиться от птицы, но боялась, что вернется из больницы прапорщик и потребует вернуть Яшу. К себе она его не брала, страдая аллергией на птичий пух и запах. В благодарность, что жильцы держали попугая у себя, убирала его клетку и покупала на свои деньги птичий корм.
Баронесса жаловалась деду на тяжелую жизнь: все деньги, вырученные от продажи вещей, уходят на квартиру, дрова и хлеб. Продукты, которые дед приносил, монашка быстро убирала в буфет, гости пили чай со своими конфетами и пряниками.
Амалия Францевна вместо роскошных богатых платьев теперь носила кофту с юбкой, меховую жилетку и теплый платок на плечах. Монашка всегда была в черном просторном платье и черном платке на голове, прикрывающем ее лоб и щеки. Возраст ее не определялся. И хотя она беспрестанно крестилась, шептала молитвы и упоминала имя Бога, дедушка считал, что она села бедной баронессе на шею и потихоньку ее грабит. Были у него подозрения и другого рода, что эта неизвестно откуда появившаяся родственница приставлена к баронессе ЧК, чтобы следить за ней и ее гостями. Он просил баронессу быть осторожней в разговорах с ней, особенно, когда приходили доктор Алабышев и знакомые офицеры.
Когда им надо было поговорить о своих делах, монашку просили выйти в другую комнату. Алеша в счет не шел, он был своим человеком и занимался в этот момент попугаем, но невольно все слышал.
Взрослые говорили об обстановке в городе и о Великой княгине. Сестра Ксении Михайловны, проживающая в Берлине и бывшая замужем за каким-то герцогом, предлагала ей выехать с дочерями за границу, но та не могла оставить сыновей, заключенных в Петропавловскую крепость. Дом, в котором находилась ее нынешняя квартира, с некоторых пор охраняли солдаты. Из-за этого она никого не могла принимать и сама выходила только во внутренний двор, где тоже дежурили солдаты. Ксения Михайловна трижды подавала прошение в Наркомат иностранных дел и ЧК на выезд Георгия и Владимира заграницу, и каждый раз получала отрицательный ответ. Теперь она отправила официальный запрос самому Ленину. Все это двигалось крайне медленно, так как из-за приближения германских войск к Петрограду советское правительство переехало в Москву.
– Я бы тоже с удовольствием уехала заграницу с Ксенией Михайловной, – шептала баронесса деду, – но охрана к ней не пропускает и не берет письма. Ксения Михайловна сама просила большевиков пригласить меня и Алабышева к ней. Ей в просьбе отказали и прислали своего врача. Дмитрий Георгиевич говорит, что арестовано много служащих Николая II и членов дома Романовых. Барона Вермана и графа Оболенского (управляющего дворцами молодых князей) тоже арестовали и отправили в Петрозаводск.
В этот момент попугай вдруг закричал на всю комнату: «Хватит болтать. Тасуй карты! Твой ход». Амалия Францевна от неожиданности вздрогнула и рассмеялась.
– Соскучился по гостям. Давно в карты не играли. Умница, иногда подсказывал мне и попадал в точку.
– Еще Дмитрий Георгиевич где-то узнал, – продолжала шептать баронесса, – что большевики вывозят всех Романовых на Урал, наверное, и наши князья там. Император с Александрой Федоровной и детьми в Екатеринбурге. Елизавета Федоровна и сыновья Великого князя Константина Константиновича – в Алапаевске. Что с ними со всеми будет?
– Большевики боятся, что царя похитят и тайком вывезут заграницу, – отвечал баронессе дедушка. – Поэтому они так активно всех записывают в контрреволюционеры и арестовывают. Моя Оля волнуется за Володю. От него давно нет известий. И Коля молчит. В газетах пишут, что на Дону Корнилов формирует Добровольческую армию, хотят идти сюда на большевиков.
– Я тоже об этом слышала от графини Уваровой. Ее сыновья уехали из города еще весной. Ее два раза по этому поводу вызывали в ЧК, спрашивали про них, угрожали арестом. Евдокия Петровна каждую минуту ждет, что ее посадят. Филиппова и Коваля неделю назад вызывали на Гороховую, 2. Ни тот, ни другой больше ко мне не приходят.
– Олю, вероятно, тоже вызывали в ЧК. Она мне ничего не рассказывает. Все меня берегут. Сергей осторожно намекает, что нам с ней надо из Петрограда уезжать. Боится за Аннушку и Алешу – большевики никого не жалеют.
– Немцы вплотную подошли к Петрограду. Может быть, сюда войдут и наведут порядок. Или хотя бы Николая Александровича с семьей спасут, – выразила надежду Амалия Францевна.
– Вряд ли, – покачал головой дедушка. – Троцкий формирует новую армию. Эти одержимые люди будут драться до последней капли крови. Свою власть никому не отдадут.
Всю обратную дорогу Михаил Андреевич молчал. Алеша ни о чем его не спрашивал, крепко сжимал его руку, чтобы дед чувствовал поддержку внука: они никому не дадут его в обиду. Ему очень хотелось спросить его, почему папа хочет, чтобы они с тетей Олей уехали из Петрограда, но тогда дедушка поймет, что он их с баронессой подслушивал. А он просто слышал, потому что у него есть уши. Однако любопытство взяло вверх, и он осторожно сказал:
– Дедушка, ведь ты от нас никуда не уедешь? Папа хороший, он тебя в обиду не даст.
– Дело, Алешенька, не в папе. Мы оба беспокоимся за тебя и твою маму. Если так будет лучше для вас, я уеду, но не навсегда. Когда-нибудь и, надеюсь, очень скоро, эта смута кончится, я опять к вам вернусь. Пожалуйста, только о нашем разговоре с Амалией Францевной никому не рассказывай, мы тебе доверяем.

БУДЕНОВКА

Приближалась вторая годовщина Октября и артисты Пролеткультовского театра на Сенной площади репетировали спектакль о революции и штурме Зимнего дворца. Для сцены использовали платформу обычного трамвая. Дедушка с внуком иногда ходили туда по вечерам. Михаил Андреевич делал это только ради Алеши. Ему совсем не хотелось смотреть, как под конец пьесы из-за соседних домов выбегают красногвардейцы и с возгласом: «Долой Временное правительство», бегут к платформе, взбираются на нее и там останавливаются. Но это пока. В день праздника они поведут за собой всю толпу на площади, арестуют членов Временного правительства, убьют юнкеров и набросятся на декорации Зимнего дворца. Под крики «Ура!» и стрельбу из винтовок декорации повалят на землю и, возможно, сожгут. Этот вопрос еще решался между папой, как главным автором постановки, и режиссером Петром Константиновичем Давыдовым.
Сама идея массового штурма с участием зрителей принадлежала Горькому и Андреевой. Несколько раз Алеша и дедушка видели Андрееву около платформы. Мария Федоровна кричала и подзадоривала солдат, штурмующих платформу. На самом деле это были рабочие с Путиловского завода, принимающие участие в массовых сценах. Они приходили сюда после работы, за что получали дополнительный паек в виде хлеба и селедки.
– Если все пройдет хорошо, – говорил папа, возвращаясь поздно вечером домой, – на будущий год мы проведем штурм Зимнего на Дворцовой площади. Там все будет по-настоящему, в штурме дворца смогут принять участие тысячи зрителей.
Дедушка уходил от этих разговоров в свою комнату. Власть большевиков и их праздник не вызывали у него никакой радости. С одной стороны гремели фанфары, с другой – страна шла ко дну, люди умирали от голода, а ЧК в каждом аристократе и интеллигенте видела врага советской власти. Призывы Ленина к уничтожению всех, кто не с ними или против них, казались безумием не вполне здорового человека.
Сергей тоже стал это понимать, но как творческий человек был одержим своим театром, студийцами, культурной работой в городе и этой постановкой на Сенной площади. Однако он твердо сказал Михаилу Андреевичу, что ему надо срочно уезжать из города и дал адрес своих хороших знакомых в Гельсингфорсе. Туда пока можно выехать беспрепятственно. Но Михаил Андреевич решил ехать в родные места в Тульской губернии, где у Гордеевых когда-то было имение. Все села и деревни в округе ему были хорошо известны. В одном из этих мест он и думал затеряться, занявшись каким-нибудь полезным делом, чтобы зарабатывать на жизнь и не привлекать к себе внимания.
В эти дни дед один, без Хенны продавал на базаре оставшиеся еще свои и бабушкины вещи. Особенно охотно покупали иконы и книги с иллюстрациями итальянских художников. В иконах покупатели ценили оклады, а они у Гордеевых все были дорогие. И книги были дорогие – в красивых обложках, с мелованной бумагой и тонкими прозрачными листами «шмуцтитул», в переводе с немецкого – «грязный». Их клали после иллюстраций, чтобы цветные краски на картинах не отпечатывались на тексте. Одного мужика, и смех, и грех, особенно привлекла эта бумага, он ее долго пробовал на ощупь заскорузлыми пальцами, чтобы определить, можно ли ее использовать для самокруток.
– Деда, – удивлялся Алеша, – зачем ты продаешь эти книги? Это же твои любимые итальянские художники. И мне нравится рассматривать в них картинки.
– Алеша, ты теперь знаешь, что мне придется уехать из города, а папу могут послать со спектаклями на фронт. Мало ли что там может случиться? У вас с мамой и тетей Олей должны быть в запасе деньги.
– Но деньги обесцениваются, ты сам говорил: копить сейчас невыгодно.
– Ты представляешь маму или тетю Олю на базаре?
– Нет.
– Вот и я не представляю, поэтому делаю для них все, что могу. Вы только с мамой никогда не трогайте свои иконы: святого Алексея и Святой мученицы Анны. Их бабушка сама для вас выбирала. Вам кажется, что они вам не нужны, но пусть всегда будут в доме. И 90-й псалом помни, раз бабушка тебя просила об этом.
– Ты меня бери с собой на базар, я тоже научусь продавать и обменивать.
– Нет, Алеша, это занятие не для детей. Там полно бандитов и нечестных людей. Отнимут твою вещь и сбегут, а то и побьют тебя. Подожди немного. Всему свое время. А ты, мой мальчик, не забыл, что у тебя скоро день рождения? Заказывай подарок, завтра пойдем с Хенной на базар, купим, что ты скажешь. Для этого у меня в кошельке тоже кое-что припасено.
– Мне ничего не надо. У меня все есть.
– Ну, ну. Алеша, не строй из себя взрослого. Подарки приятно получать в любом возрасте, а мне хочется тебя порадовать чем-нибудь.
– Я, дедуля, подумаю.
– Думай, и я подумаю, – согласился Михаил Андреевич, и вдруг лицо его озарилось загадочной улыбкой, – и приблизительно знаю что.
– Скажи, дедуля, что? – Алеша, только что выразивший равнодушие к подаркам, с любопытством набросился на Михаила Андреевича, теребя его за рукав.
– Не скажу, вдруг не получится, и ты расстроишься.

Алеше казалось, что последнее время обстановка в их семье наладилась. Папа много времени пропадал на работе, дома был со всеми общительный, любил подолгу сидеть за столом после ужина, слушать Алешины рассказы из того, что сын узнавал от дедушки на занятиях по истории и географии. И с Михаилом Андреевичем они сблизились, он даже иногда называл его папой.
Дедушка на это не сердился и уже не критиковал его стихи в газетах, принимал от зятя его новые сборники стихов и рассказов, выходящие в разных издательствах города и в самом Пролеткульте. Все это происходило оттого, что мама их всех очень любила, и ее любовь мужчин сближала. Никто не хотел ее огорчать. Но этот внутренний покой еще зависел и от внешнего мира. И что-то в этом мире было не так.
После разговоров о том, что дедушке придется уехать из Петрограда, а папу могут послать с театром Пролеткульта на фронт, Алеша стал замечать, что мама ходит грустная. Папа, наоборот, больше шутил и улыбался, но у него это получалось неестественно, фальшиво. Однажды Алеша заглянул к нему в кабинет и, увидев, что тот ничем не занят: не пишет и не читает, подошел к столу. Папа его не замечал, смотрел в одну точку на стене, потом переместил свой взгляд на сына и не сразу понял, кто перед ним находится. Очнувшись, улыбнулся и обнял его.
– Папа, о чем ты сейчас думал, – спросил Алеша. – У тебя неприятности?
– Да нет, Алеша, просто очень много дел, – он взъерошил мягкие волосы сына и поцеловал в макушку. – У тебя завтра день рождения, мне надо будет рано уйти, поэтому я тебе сейчас вручу свой подарок?
– Какой?
– Он необычный. Тебе нравится головной убор красноармейцев?
– Буденовка? Нравится. Ты мне ее подаришь? – у Алеши даже дух захватило от такой новости.
– Да, – папа открыл ящик в столе и вынул оттуда новую буденовку – головной убор красноармейцев, похожий на шлем древнерусских богатырей.
– Держи, она – твоя. И у меня такая же. Мне выдали военную форму, я попросил у начхоза две буденовки. Ты можешь носить ее дома или на улице.
– А зачем тебе военная форма, ты же не красноармеец?
– Как тебе, сынок, сказать?
Сергей Александрович встал и подошел к креслу, на котором что-то лежало, прикрытое сверху клетчатым пледом. Под ним оказалась военная шинель без погонов, широкий кожаный ремень и буденовка, такая же, как у Алеши в руках.
– Ленин призвал всех артистов выезжать на фронт, чтобы поддержать воюющих там солдат и рабочих. Германцы прорвали нашу линию обороны, подошли совсем близко к Петрограду. В Красной армии есть люди очень отважные, сражаются до последнего, а есть неустойчивые элементы: дезертируют, разлагают молодежь, уходят в леса, занимаются разбоем. Я написал несколько пьес на эту тему. Пьесы одобрили и поставили в нашем театре. Руководство города хочет, чтобы мы с ними ездили по частям нашей армии, читали стихи, исполняли песни.
– Но ведь это опасно? Немцы могут начать обстрел во время вашего выступления или пустят отравляющий газ.
– Наши товарищи уже выезжали в разные места и возвращались живыми и невредимыми. Зато представь, сколько у меня будет впечатлений, я напишу новые пьесы, стихи и рассказы, а то и роман закачу.
– Горький тоже с вами поедет?
– Ну что ты! Он писатель с мировым именем, его надо беречь как наше достояние.
Алеша не знал, что означает слово «достояние», но понял, что оно относится к очень дорогому для всех человеку, и громко выкрикнул:
– А ты для нас всех достояние. Я не хочу, чтобы ты уезжал. И мама не хочет.
– Ну вот. Я думал, ты, как мужчина меня поддержишь, а ты нюни распустил.
– Мне не нужна твоя буденовка, – рассердился Алеша на слово «нюни». – Ты, ты…, ты… нас не любишь, ты – предатель.
Алеша бросил буденовку в кресло и выбежал из комнаты. В коридоре его поймала за руку мама и, увидев взволнованное лицо сына, попыталась обнять и успокоить. Она никогда не видела Алешу в таком состоянии.
– Алеша, что случилось? Тебя папа обидел?
– Я больно ударился коленкой. Мне надо полежать, – сказал мальчик и, вырвавшись из маминых рук, бросился к себе в комнату.
Ему было опять плохо, как в тот день, когда Хенна ему сообщила о смерти бабушки и Ульяны. Уткнувшись в подушку, он горько заплакал. Мир рушился на его глазах. Из-за этой проклятой революции и войны с немцами, которая началась еще при царе, папа должен уехать из дома, и его могут убить.
Немного успокоившись, он приподнял голову. Слышно было, как за стеной в своей комнате громко разговаривали мама и папа. Дедушка тихо постучал в его дверь и, просунув голову, спросил:
– Алеша, можно к тебе?
Алеша не ответил, притворившись спящим. Что нового мог сказать ему дедушка? Он тоже все решил. В городе ему оставаться опасно. Он должен уйти, чтобы не портить жизнь остальным. Папа уедет с театром на фронт. Так решил Ленин. Больше всех будет страдать мама. И Алеша бессилен им всем помочь.
Взгляд его упал на солдатиков, расставленных на подоконнике в образцовом порядке и готовых к атаке. По всем правилам боевой науки перед наступлением артиллерия должна была начать массированный обстрел передовых позиций противника – немецких солдат, затем по команде командира в бой шла пехота. На фронте большинство солдат погибли бы, а его пехотинцы никогда не отступали и выигрывали любой даже самый трудный бой. В шкафу, в резерве находились еще коробки с солдатиками, которые могли прийти на помощь первым.
Но куда делся знаменосец? Алеша вскочил с кровати и подошел к окну – солдат со знаменем в руках лежал на спине и застывшими глазами смотрел на своего главнокомандующего. До начала боя его коварно убил вражеский снайпер. В другой бы раз Алеша нашел этого стрелка и приказал казнить при общем стечении всей армии и населения – двух плюшевых мишек, обезьянки Кики, негритенка Джимми и других игрушек.
Однако сейчас он задался вопросом: почему взрослые дарят маленьким мальчикам солдатиков и наборы военной техники? Не потому ли, что уже с детских лет готовят их к военной службе и необходимости, защищая свой народ и свою землю, убивать врагов. У Гордеевых в роду все были военными, кроме дедушки. А великие князья, их дети, да и сам Николай II – все с детства приписаны к каким-нибудь полкам и проходили там службу. Даже кучер Платон со своими боевыми наградами и подвигами был сейчас Алеше неприятен – он убивал людей, может быть, даже женщин и детей, пускай они и были врагами.
Все, все они виноваты в том, что папа должен ехать на фронт и подвергать свою жизнь опасности.
Желая выместить на ком-то обиду, Алеша вытащил из-под кровати большой короб, в который при переезде упаковали железную дорогу, и сбросил туда в кучу все свое войско. При этом у знаменосца от древка отломилось полотнище с двуглавым орлом наверху и провалилось на дно коробки. Хорунжий казачьего эскадрона остался без лошади и сабли, у двух пушек сломались стволы. Но Алешу это не расстроило. «Так вам и надо!», – пробормотал он вслух и туда же бросил небольшой бюст Наполеона, подаренный ему дедушкой на прошлый день рождения. Его любимый полководец и кумир в одно мгновение превратился в бездушного завоевателя и мирового убийцу.
Схватил и шкатулку баронессы Унгерн, открыл ее, но быстро захлопнул, так как дедушка опять подошел к его двери, постучал и, не дождавшись ответа, ушел.
Чувствуя себя самым несчастным человеком на свете, Алеша снова уткнулся в подушку и незаметно уснул, не слыша, как вскоре все трое вошли к нему в комнату. Дедушка, убедившись, что с мальчиком все в порядке, сказал, что тоже пойдет спать. Папа раздел сына, укрыл одеялом и поцеловал в щеку. Мама молча наблюдала за его действиями, а затем, уткнувшись в грудь мужа, заплакала.
– Аннушка, милая моя, успокойся, – шептал папа. – Со мной ничего не случится. Все будет хорошо. Но я не хочу, чтобы и ты выезжала на фронт. Дай мне здесь слово при Алеше, что, если вас тоже пошлют с концертами, ты, сославшись на маленького ребенка, не поедешь или уйдешь из театра.
– Даю тебе слово, – всхлипнула мама. – Да меня и так никто не пошлет. Я – ведущая актриса.
– Таких в первую очередь и посылают. Для примера другим. А если ты заявишь о своем уходе, они оставят тебя в покое.
Папа заметил, что мальчик убрал с окна свою боевую армию и свалил ее, как попало, в коробку. Это было на Алешу не похоже: он всегда все делал аккуратно и относился к своим любимым солдатикам с большим трепетом. Сергей Александрович подошел к окну и расставил солдат и технику в том же порядке, как они обычно стояли у сына, ведь когда-то он сам показал Алеше, как надо строить войска перед боем.
Тут ему в голову пришла неожиданная мысль.
– Аннушка, – сказал он жене, когда они вышли в коридор. – Ты иди, ложись спать, а мне надо заглянуть в кабинет. Я быстро.
Через минуту он вернулся к сыну с буденовкой в руках. Оглядел всю комнату, ища, куда бы ее пристроить. Над кроватью мальчика висел детский коврик. На крайних гвоздях Алеша пристроил детскую саблю и игрушечный наган. «Отличное место», – оценил папа и повесил буденовку на соседний гвоздь.
Потом он подошел к столу, включил настольную лампу и, отыскав карандаш и чистый листок бумаги, стал быстро писать, иногда прерываясь, чтобы посмотреть на спящего мальчика. «Сынок, – начал он свое послание. – Мне пришло на ум написать стихотворение о буденовке. Я его начну, а когда война кончится, мы его продолжим вместе с тобой. Но при этом мы поменяемся нашими буденовками, и моя сама тебе расскажет о моих дорогах. Очень сильно люблю тебя и маму. Вы для меня самые дорогие люди. И конечно, Михаил Андреевич. Ты не думай, что я к нему плохо отношусь. Ведь наша мама очень похожа на него. А ты – на них.
Поверь мне, сынок. Все будет хорошо.
Твой папа».
Внизу написал:

«БУДЕНОВКА

Наган и сабля на стене –
Товарищи в боях, –
А рядом дремлет в полусне
Буденовка моя.

Ей снятся звонкие года
Сражений и побед.
Усатый снится командарм,
Гармонь и лунный свет.

Под звуки маршей, с песней шла
Не раз она в поход.
Немало рек переплыла
И перешла болот.

Вот так, сынок, я вижу боевой путь нашей Красной армии. И мы, артисты, будет рядом с ними. А ты будешь гордиться и буденовкой, и папиными поездками на фронт».
Сергей Александрович вложил письмо в буденовку и, потушив свет, вышел.

ПОПУГАЙ РОМА

Утром Алеша проснулся в прекрасном настроении духа, совсем забыв о вчерашних переживаниях. Сегодня у него был день рождения, и весь день будет наполнен приятными сюрпризами, объятиями и поцелуями.
Натягивая на ноги чулки, мальчик заметил в углу стул, а на нем, на нем – он чуть не задохнулся от восторга – стояла клетка с попугаем. Не таким большим, как у Амалии Францевны, но необыкновенно красивым, как будто его разрисовал художник – весь верх желтый, низ голубой, голова оранжевая, а шея и часть груди вокруг нее – зеленые. Красавец сидел на жердочке, внимательно рассматривая Алешу черными бусинками глаз, и, кажется, его боялся.
Забыв про чулки и туфли, мальчик вскочил и босиком по холодному полу бросился к клетке. Он не знал, можно ли ее открыть, но помня, что попугай Амалии Францевны любил летать, открыл дверцу и помог птице рукой выбраться на свободу. О! Этот чудесный попугай летал по комнате, демонстрируя красоту крыльев, затем уселся на карниз с занавеской, отдохнул и спикировал вниз на спинку кровати. Алеша застыл от восторга на месте и как зачарованный смотрел на попугая. Это был его попугай.
– Дедуля, – закричал громко Алеша, выглянув в коридор, – это ты мне подарил такого замечательного попугая?
В коридоре послышались голоса, дверь открылась, и в комнату друг за другом вошли Хенна с шоколадным тортом на блюде и горящими в середине свечами, мама и дедушка со свертками в руках. После поздравлений, Алеша с первого раза задул восемь свечей – столько ему сегодня исполнилось лет, и принялся рассматривать другие подарки. Хенна напекла целую гору пирожных, уложенных в коробку и перевязанных ленточкой с красной розой во всю крышку.
Мама – от себя и тети Оли, так она всегда говорила, когда тетя не могла прийти, вручила большой игрушечный пулемет и такой же танк.
От папы был еще один подарок – альбом с иллюстрациями солдат французской и русской армий 1812 и 1914 годов. Мальчик по совету папы, который тоже этим увлекался наряду с марками, коллекционировал альбомы и открытки с армиями разных стран.
А дедушка? Самый лучший на свете дедушка в придачу к попугаю купил все, что полагалось для уборки клетки и ухода за птицей. И еще толстую книгу о говорящих попугаях с советами, как с ними обращаться и как учить их говорить.
– Как мы его назовем? – спросила мама, которая сначала категорически была против такого подарка, но вынуждена была уступить просьбе дедушки. И папа не хотел. Он боялся, что попугай будет летать по квартире, кричать и мешать ему работать. Дедушке стоило немало трудов их уговорить, рассказав о попугае у баронессы Унгерн и желании мальчика взять его к себе. «У Алеши нет друзей его возраста, – привел дедушка весомый аргумент. – Он все время среди взрослых. Ему нужны детские развлечения». Папа первый уступил Михаилу Андреевичу, поставив условие, чтобы Алеша сам убирал клетку.
– А то дети сначала радуются животным, – сказал он, – потом они им быстро надоедают.
– Это птица, – заметила мама.
– Конечно, птица, просто я выразился фигурально.
Дедушке пришлось основательно побегать по городу, чтобы достать попугая. Большинство зоомагазинов из-за отсутствия спроса на их товар закрылись во время войны. Только в одном, когда-то лучшем магазине такого типа на Лиговке еще торговали клетками, аквариумами и птичьим кормом. Хозяин магазина, узнав, что Михаилу Андреевичу срочно понадобился попугай, нашел продавца, и тот за своего красавца, привезенного из Италии, заломил баснословную цену. Дед не торговался, и чтобы сделать внуку настоящий сюрприз, договорился с соседями на этаже оставить у них клетку с птицей до нужного дня.
Сюрприз удался. Взрослые радовались Алешиному подарку не меньше, чем он сам. На время завтрака мальчику разрешили принести клетку на кухню: он не мог с попугаем расстаться ни на минуту. Все вместе придумали ему имя Рома – от города Рим, откуда его привезли в Россию. Продавец заверил Михаила Андреевича, что попугай легко поддается учению и знает много слов, но, как его не уговаривали что-нибудь сказать, он упорно молчал.
– Ничего страшного, – успокаивал дедушка Алешу, – он должен привыкнуть к нам и новой обстановке.
Хенна собрала со стола посуду и включила на полную мощь воду в раковине. Тут Рома встрепенулся и залился такими трелями, что все от неожиданности рассмеялись и захлопали в ладоши.
– Он подражает соловьям и дроздам, – сказал дедушка. – Так у нас в саду в Калиновке пели эти птицы.
В этот момент позвонил папа, хотевший не только поздравить сына, но и загладить вину за вчерашний неприятный разговор. Алеша еще не видел буденовку в своей комнате и записку в ней, но забыл свою обиду и, захлебываясь, стал рассказывать ему о Роме. Папа от души порадовался за сына. «Ты больше не сердишься на меня?»,– спросил он осторожно. «Нет. Приходи скорей. Хенна испекла торт и поставила тесто для пирогов».
Телефонный звонок еще больше подействовал на Рому. Он стал беспокойно летать по клетке, стучать клювом в дверцу, настойчиво требуя, чтобы его выпустили наружу. Его выпустили. Он облетел все углы, посидел на буфете и спинке папиного стула, затем уселся на люстре и, вертя головой, выкрикивал оттуда какие-то слова – что-то вроде «здорово», «здравствуйте», «Герцог – хороший».
– Ему у нас понравилось, – сказал дедушка. – Теперь люстра будет его любимым местом.
– Как-то неудобно над обеденным столом, – выразила сомнение мама.
– Мамочка, он – умный, – вступился за нового друга Алеша, – будет себя хорошо вести.
– Только непонятно, – обратил внимание дедушка на болтовню птицы, – почему он все время говорит Герцог. Наверное, его так звали бывшие хозяева, – и позвал. – Герцог, Герцог!
Попугай радостно зачирикал и слетел на плечо к дедушке.
– Его зовут Герцог. Так, наверное, его звали прежние хозяева, но не итальянцы. По-итальянски это слово будет duka.
И в подтверждение этих слов Рома громко проговорил: «Меня зовут Гер-р-р-р-цог».
– А мне больше нравится Рома, – сказал Алеша. – Дедуля, он сможет привыкнуть к новому имени?
– Посмотрим. Но видно, что это – умная и хорошая птица.

ПРАЗДНИК НА СЕННОЙ ПЛОЩАДИ

Седьмого ноября вся семья разделилась на части. Дедушка еще с вечера предупредил маму, что с утра пойдет в храм на литургию, затем съездит на кладбище к бабушке. Оттуда заедет к баронессе Унгерн, у которой давно не был, затем – к Оле, и у нее переночует. Новый государственный праздник, как и сам переворот, не вызывали у него радости. В душе ему было обидно, что молодежь живет своей суетной жизнью и не страдает, как он, от преждевременного ухода Елены Александровны.
Однако он не мог обижаться на родных: они все вместе посидели за столом в годовщину ее смерти, и Сергей нашел время, чтобы съездить с тестем на кладбище, выбрать в гранитной мастерской памятники для могил (их было два, еще и для Ульяны) и оплатил все расходы. Но даже там, на кладбище, когда они заодно стали приводить в порядок могилы, красить ограды и накрывать лапником клубни цветов и саженцы деревьев, Михаил Андреевич чувствовал, что все мысли зятя заняты предстоящим праздником и спектаклем.
Папа в последние дни приходил поздно ночью и уходил рано утром, когда все еще спали. И 7 ноября он ушел ни свет, ни заря, оставив записку, что представление на Сенной площади начнется в пять часов вечера, он заедет за ними за час – полтора до этого. Сергей Александрович был уверен, что все домочадцы захотят посмотреть спектакль, который он придумал.
После завтрака и Хенна заявила, что проведет этот день со своими друзьями, ходившими вместе с ней на политзанятия в соседний клуб. Мама подозревала, что у нее там появился молодой человек. Перед занятиями она красила губы, долго наряжалась перед зеркалом и приходила домой далеко за полночь. Анна Михайловна боялась, что с ней что-нибудь случится, что часто бывает с неопытными девушками. На все ее просьбы быть осмотрительной в общении с мужчинами, Хенна смеялась, дерзко заявляя, что она не маленькая и в советах не нуждается. И сегодня перед уходом соорудила взрослую прическу, накрасила губы и, предупредив, что придет поздно, направилась к двери.
Мама заметила на ней туфли на высоком каблуке и посоветовала надеть другие, чтобы поберечь ноги. Хенна отмахнулась от нее, как от назойливой мухи.
– Ну что вы, Анна Михайловна, выдумываете! Ничего со мной не случится. Я так все время хожу.
– Глупенькая, – с досадой сказала мама, – больше часа на них не проходишь.
Раньше Хенна такой не была, обо всем маме рассказывала, прислушивалась к ее мнению. Общество в клубе оказывало на нее дурное влияние, мама боялась, что это отразится на Алеше. Некоторые словечки из ее лексикона у него нет-нет да проскальзывали в разговоре и настораживали взрослых. Однажды мальчик заявил, что надо произвести локальную зачистку в его игрушках.
– Что это значит? – спросила с удивлением мама.
– Ну, это, когда в городе производят зачистку от плохих людей: жуликов и бандитов.
– И что с ними делают?
– Арестовывают, а потом отпускают или расстреливают.
– Только жуликов?
– Еще и буржуев, всякую контру, врагов. Ходят по домам и квартирам.
Дальше лучше было не спрашивать.
В ожидании папы Алеша сидел на подоконнике кухни, откуда хорошо просматривалась большая часть Итальянской улицы. На ней пока людей было мало. Все основные торжества сейчас проходили на площади около Смольного. По программе в двенадцать часов дня там выступит с речью о всемирно-историческом значении Октября нарком образования Луначарский. Затем намечалось открытие памятника Карлу Марксу и шествие к Марсову полю. У могил жертв революции люди будут присягать на верность идеям Октября.
Когда народу на их улице прибавилось, стало ясно, что торжественная часть около Смольного кончилась, и люди со всех концов потянулись в центр, к Марсовому полю. Еще через час в конце улицы показался папа.
– Папа идет, – радостно закричал Алеша, и, соскочив с подоконника, бросился к двери.
У Сергея Александровича было отличное настроение: Луначарский в своем докладе упомянул о развитии пролетарской культуры и отдельно – о работе петроградского Пролеткульта. Значит, он не зря вкладывал свои силы в рабочих поэтов и рабочий театр. Папа жалел, что не взял маму и Алешу к Смольному, и они не слышали выступление наркома. И еще они не видели, как украшен город. Этим занимались лучшие современные художники. Один из них – Илья Аркадьевич Бертман, делал эскизы декораций и костюмов для спектаклей Пролеткульта и часто бывал у папы в гостях. Он оформлял и сегодняшний спектакль.
– Это что-то удивительное, – восхищенно говорил Сергей Александрович, целуя жену и сына. – Новые веяния в оформительском искусстве, как в поэзии, театре и живописи. По центру надо обязательно пройтись пешком, все увидеть собственными глазами.
– У-у-у, – огорченно протянул Алеша, – я думал мы поедем на машине.
– Какая там машина? Везде толпы людей, улицы перекрыты, мы еле-еле проскочили на Невский. Водитель уехал обратно в Смольный. А где все остальные?
– Папа поехал на кладбище, – сказала мама, – оттуда – к Оле и останется у нее ночевать. Хенна встречается со своими друзьями.
– Ты, Аннушка, ее избаловала. Она совсем отбилась от рук.
– У нее есть выходные дни, которые она может проводить, где угодно, а свои обязанности она выполняет хорошо.
– Пап, ты что, Хенна нас любит! – вступился за девушку Алеша.
– Заступники. А поесть она вам приготовила?
– Есть полный обед с пирогами и компот из свежих яблок.
– Давайте быстро поедим и в путь.
Когда они вышли на Невский проспект, церемония на Марсовом поле закончилась, люди, возвращаясь оттуда через Дворцовую площадь, шли по мостовой, распевали песни и пускали в небо воздушные шары. Многие спешили на Сенную площадь, зная, что там будет большое представление, указанное в программе праздничных мероприятий в городе.
Около сцены-платформы стояли поэты Николай Семенов и Григорий Брагин. Это папа заранее попросил их побыть рядом с женой и сыном в качестве охраны.
– Ребята, – сказал он им строго, – отвечаете за мою жену и сына головой. Когда народ начнет штурмовать Зимний дворец, отведите их в сторону.
– Все будет в порядке, – успокоил его Семенов. – Сергей Александрович, мы с Гришей были на Марсовом поле и присягнули на верность Октябрю. Я по этому поводу сочинил стихотворение «Клятва». Можно я его прочту со сцены?
– Не знаю, Николай. У нас по сценарию к каждому событию подобрано специальное стихотворение. Ты уверен, что твое впишется в тему?
– Уверен. Само сложилось. В конце три раза звучит «Клянемся!» Можно призвать поклясться всю площадь.
– Это ты неплохо придумал. Хорошо, обсужу с Давыдовым и дам тебе знать рукой. Подойдешь тогда к другой стороне платформы.
Папу позвали со сцены, он быстро поднялся наверх и исчез за занавесями – бархатными материями бордового цвета. Вдали от платформы на здании большого доходного дома виднелся огромный транспарант со словами «Слава Пролетарской революции!» По бокам от него в обе стороны веером отходили красные знамена. Транспарант тоже служил украшением спектакля, возможно, так было задумано Бертманом.
Тем временем за сценой сначала тихо, потом все громче зазвучала Марсельеза, как будто откуда-то издалека к площади приближался военный оркестр. Бархатные занавеси раздвинулись, на сцене появились два ряда музыкантов. Продолжая играть, они маршировали на месте, переходя из одного ряда в другой и перекидываясь барабанными палочками; потом встали полукругом в один ряд.
На последних звуках французского революционного гимна из-за спин музыкантов вышел человек в расстегнутом черном пальто, шляпе и длинном белом шарфе на шее – Поэт революции.
Алеша моментально узнал его – это был Александр Авельевич Мгебров, дядя Саша, папин друг и режиссер пролеткультовского театра «Арена».
– Мама, это дядя Саша, дядя Саша, – дергал маму за рукав пальто Алеша.
– Алеша, – строго сказала мама, – ты мешаешь всем слушать. Веди себя прилично. Здесь может быть много людей, которых мы с тобой знаем.
Алеше хотелось всем рассказать, что дядя Саша и тетя Вика, жена Мгеброва Виктория Владимировна Чекан, актриса этого театра, – лучшие папины друзья. Кто ходил в театр, знал их маленького сына Ивана, с театральным псевдонимом Котя, игравшего детские роли в спектаклях и бывшего любимцем публики. Ваня погиб во время октябрьских событий прошлого года и как жертва революции похоронен на Марсовом поле.
Дядя Саша читал «Песню о Буревестнике» Горького. Алеша видел на его глазах слезы. Наверное, в этот момент он думал о своем Коте или такова была сила горьковского слова.
– Замечательно, – прошептала мама. – Тронул до глубины души.
Оркестр и дядя Саша ушли. И вот чудо из чудес, которое Алеша и дедушка не видели на репетициях: из-за кулис выбежали несколько юношей и девушек в красных одеждах и в бешеном вихре закружились по сцене. Длинные и широкие юбки девушек развивались как знамена. Музыка все нарастала и нарастала, пока вдруг неожиданно не оборвалась. Танцоры слились в единое целое, и на сцене вспыхнул огонь, как на Марсовом поле.
– Правда, здорово?! – дергал Алеша за руку то маму, то поэтов.
– Алешенька, тише, – останавливала его мама, тоже взволнованная танцем. – Это был пролог ко всему представлению.
Дальше в маленьких сценах рассказывалось, как люди жили до революции, как рабочие трудились на заводах по 16 часов, а господа в это время сидели в ресторанах, ходили в театры, устраивали балы и званые обеды.
Алеша видел это представление много раз, но по частям, без декораций и костюмов. Сейчас все смотрелось совсем по-иному, как будто действие происходило не на сцене, а на соседней улице или в соседнем доме.
Между сценами артисты читали стихи и исполняли пантомимы.
Из-за кулис на минуту показался Давыдов и показал рукой Семенову, чтобы он прошел за платформу. Николай быстро вернулся.
– Ну что, – спросила мама. – Взяли?
– Давыдов сказал, что, если бы немного раньше, когда утрясали весь текст, а сейчас его некуда вставить. Похвалил.
– Это уже хорошо. От Петра Константиновича редко дождешься похвалы.
Начало темнеть, но сегодня в городе было усиленное освещение, и два прожектора с крыш соседних домов ярко осветили сцену, на которой появились новые действующие лица: мужчины и женщины. В одной из женщин Алеша узнал Викторию Владимировну Чекан.
– Тетя Вика, – опять радостно запрыгал и закричал мальчик. – Тетя Вика!
Мама, думая, что мальчик устал, сказала, что скоро представление закончится. Но Алеша знал, что впереди их ждет самое интересное: штурм Зимнего дворца.
Тем временем на сцене разыгрывался новый сюжет. Молодые люди и девушки радуются солнцу, любви, музыке. В руках у них одеяла: их маленькие дети. Музыка нарастает и нарастает, звуча все более тревожно и переходя в голос войны: тяжелые шаги сапог и взрывы снарядов. Одеяла увеличиваются в размерах и превращаются в молодых ребят, уходящих на фронт. Их много, но еще больше лежащих на полу – раненых и убитых. Женщины, плача и рыдая, переходят от одного тела к другому.
– Вот это да, – протянул восхищенно Семенов. – Придумать такое с одеялами. Я бы никогда не догадался.
– И я, – подхватил Алеша. Он так смешно это сказал, что мама и ребята рассмеялись.
Неожиданно стало опять темно, и прожектор уже не с крыши, а сбоку на столбе выхватил из темноты старую седую женщину, на руках которой лежал убитый сын.
– Мама, – зашептал Алеша, – это же сцена из итальянских сказок Горького. Помнишь, старуху-мать, которая убила своего сына предателя.
– Нет, Алешенька, эта женщина потеряла сына на войне с германцами.
Чекан долго хлопали. Алеша подпрыгивал и громко кричал:
– Тетя Вика. Тетя Вика. Браво! Браво! Мы с мамой тут стоим.
– Алеша, – успокаивала мама разошедшегося мальчика, – ты мешаешь нашим соседям. Нас отсюда попросят.
– Тяжелая роль у Чекан, – заметил Брагин.
– Она рассказала о своем собственном горе, – грустно сказала мама.
Чекан долго не отпускали. Она стояла немного растерянная, сложив руки около груди и машинально кланяясь.
Прожектор на столбе погас и через минуту снова вспыхнул, осветив на сцене знакомых каждому питерцу персонажей: городовых, казаков, генералов, членов Временного правительства. Они стояли парами, как в танце, но не вальсировали, а делали движения, словно куклы на веревках, поворачиваясь к зрителям то спиной, то лицом и там, где перед этим только что видели человеческое лицо, возникала маска зверя.
– Львов, Корнилов, Алексеев, Родзянко, Савинков, – громко перечисляли в толпе.
– Во, во, лев, волк, тигр. Кровопивцы! Сколько народной кровушки попили.
– Ба, да это сам Распутин с императрицей.
– Сладкая парочка: гусь да гагарочка.
– Немецкие шпионы. Предатели.
– На виселицу! – неслось со всех сторон.
Кто-то не выдержал и запустил в артистов огрызком яблока. За ним полетели на сцену камни и пустые бутылки.
Голос из рупора за кулисами призвал зрителей не безобразничать, актеры могут получить опасные увечье.
В толпе поднялся хохот. Слово «увечье» почему-то всех сильно развеселило. Семенов сердито проворчал:
– Уже напились, черти. Никакой культуры и уважения к искусству.
– Народ, Николай, сразу не перевоспитаешь, – заметила мама. – Это очень тяжелый труд. Мы в театре с этим тоже часто сталкиваемся. Кричат, ругаются, подбегают к сцене, советуют артистам, что им делать.
– Какой позор, Анна Михайловна. Неужели такое может быть в Александринском театре?
– Может быть, Николай, еще как может.
На сцене появилась возбужденная толпа людей, быстрым шагом к ней подошел сам Керенский – до того был похож загримированный под премьер-министра человек.
– Игнатьев из «Арены», – прошептал Брагин. – Талант от Бога, Анна Михайловна. Пародирует всех подряд, хоть Керенского, хоть самого Ленина, не отличишь.
Голос артиста был один к одному похож на голос Александра Федоровича. Многим приходилось слышать на уличных митингах страстные, горячие речи премьер-министра – этого «гения русской революции» или «главноуговаривающего», как его прозвали в народе. И этот Игнатьев-Керенский, стоя вполоборота к площади, обещал народу свободу, крестьянам – землю, заключить мир с Германией, накормить всех хлебом и мясом.
Настроение толпы на сцене и на площади накалялось. Артисты и зрители слились в одну общую массу, готовую ринуться в бой, чтобы снести всех этих временных правителей. В разных местах площади появились отряды рабочих и красногвардейцев с ружьями и красными повязками на рукавах. Они медленно продвигались к сцене.
Но штурмовать ее еще было рано. На страницах истории появилась новая картина – овальный белый стол и большое кресло, в котором Керенский полулежал в расстегнутом френче. Его лицо перевязано белым платком, как обычно бывает у людей, страдающих зубной болью. Он держится за голову и мотает ею из стороны в сторону. Говорят, в ту памятную ночь с 24 на 25 октября 1917 года у премьер-министра сильно болели зубы. Однако он мог крутить головой и от отчаянья: все кончено, матросы и красная гвардия наступают, спасенья нет.
Неожиданно он вскочил с кресла и, упав на колени, стал неистово молиться. Его прерывают английские офицеры и английский посол. Они принесли Керенскому женское платье и просят переодеться. Так ли это было или нет, но после большевистского переворота в октябрьские дни 17-го года по городу сразу распространились слухи, что во время штурма Зимнего дворца Керенский бежал из него в женской одежде и таким образом спасся от расправы восставших.
Пятясь задом, по сцене пробежали юнкера, за ними красногвардейцы втащили пулеметы и направили их на задник сцены с изображением Зимнего дворца. Грянул выстрел, означавший сигнал к началу восстания и штурму Зимнего.
Семенов и Брагин быстро оттеснили маму с Алешей к соседнему дому. Еще по одному громкому сигналу толпа расступилась, пропуская вперед отряды рабочих и красногвардейцев, затем ринулась вслед за ними к сцене. Жалко, что Горький и Андреева этого не видели.
Люди ломали декорации, пулеметы, столы, стулья, все, что находилось на сцене и за кулисами. Под конец повалили щит с Зимним дворцом и разрубили его на части. Ах, как Алеше было жаль эту работу Ильи Аркадьевича! Никто больше не нарисует с такой точностью это восхитительное здание со всей его лепниной, колоннадой, арками, фигурами и вазами на крыше, портиком. У него самого никогда бы не поднялась рука уничтожить эту красоту.
– Мама, – воскликнул он, чуть не плача, – зачем папа разрешил красногвардейцам наброситься на щит? Илья Аркадьевич старался, рисовал его несколько дней. Это тоже произведение искусства.
– В театре, мой милый, бывает и не такое.
– Луначарский, – сказал Брагин, – сегодня в докладе хвалил художников за оформление Петрограда, обещал все декорации собрать в музей.
– Вот это правильно, – похвалила мама.
Представление окончилось. Мама беспокоилась, что толпа в эйфории нанесет ущерб актерам и папе, но все участники спектакля, боком, боком мимо поломанной мебели и декораций, вышли на сцену и, взявшись за руки, дружно поклонились публике. Голос в рупор перечислил всех артистов, режиссера и главного постановщика – Лаврова Сергея Александровича. Папа вышел вперед и поклонился. Ему долго хлопали, кричали: «Браво!», «Молодец!», «Спасибо!».
Выждав некоторое время, голос из рупора объявил, что представление окончено, но праздник продолжается. Около Михайловского замка, в Летнем саду, на площади Искусств и в других местах идут другие концерты, сегодня бесплатно можно сходить в кафе, театры и кинотеатры.
Мама с Алешей устали, но пришел папа, сказал, что нужно обязательно погулять по центру, посмотреть, как украшены Зимний дворец и Дворцовая площадь.
– Кто «за»? – спросил папа.
– Я, – быстро отозвался Алеша. – А Николай и Григорий с нами пойдут?
– Конечно, ребята, идемте с нами, – предложил папа.
– Спасибо за приглашение, Сергей Александрович. Мы идем в клуб. Там будет чаепитие и чтение стихов.
– Вам спасибо, что побыли с женой и сыном. Я боялся, что не только декорации снесут, но перевернут платформу. Может быть, все-таки вместе пообедаем?
– Нет-нет. Спасибо, Сергей Александрович, нам пора, – сказал Брагин, который заметно стеснялся мамы, и, если бы не ее присутствие, охотно принял предложение учителя.
Ребята ушли, подарив на прощанье Алеше мячик на резинке и надувную дудочку «уди-уди», которую мама категорически запретила брать в рот из-за всякой заразы. Алеша обиделся и надул губы.
– Так, друзья, – сказал папа, – все обиды в сторону. Идем обедать в ресторан, отдохнем, потом гулять по городу, посмотрим, что еще нарисовали наши художники.
В ресторане сидели долго. Мама с папой выпили вина.
– Страшная кислятина! – сказала мама. – И чем-то неприятно пахнет.
– Клопами? – спросил Алеша, слышавший раньше, что некоторые сорта коньяка пахнут клопами.
– Нет, не клопами. Но очень неприятно.
– Считается самой лучшей маркой, – расстроился папа. – Хорошо, если не подпольного производства.
Алеше заказали пирожное и мороженое. Они не имели ничего общего с тем, что делали до революции. Пирожное напоминало плохо выпеченный пирожок с кремом, мороженое – кусок льда из слегка подслащенного молока.
Все равно вечер был чудесный. Они редко вот так втроем сидели где-то вместе и гуляли по городу. Папа был веселый, шутил, рассказывал, как им с Бертманом в последний момент пришла мысль сделать такой необычный пролог в виде факела – как символа революции. Чекан придумала танец, и танцоры из «Арены» разучивали его всю ночь.
Такие же факелы горели сегодня по всему городу. Вот что значит творческая мысль. Чекан предложила между сценами читать стихи и вставлять пантомимы, которые актеры «Арены» подготовили у себя в театре к новому спектаклю о Великой французской революции.
Мама хвалила папину постановку, говорила, что в ней много интересных режиссерских находок, которым позавидовал бы сам Мейерхольд. Папе приятно было слышать это от мамы. Он, не стесняясь прохожих, целовал ее в щеку и толкал Алешу в бок: мол, знай наших. А наши – это они оба, папа и сын.
Все улицы и дома были украшены красными флагами, знаменами, транспарантами, картинами с разными сюжетами из жизни города и деревни. Их дополняли плакаты с портретами матросов, крестьян, солдат и комиссаров с коммунистическими призывами. Не меньше было и карикатур на попов, банкиров, пузатых капиталистов-американцев в котелках и с лошадиными челюстями. Мальчишки разрисовывали их лица и писали непристойные слова, заставлявшие краснеть прекрасный пол. Усы и сигареты пририсовывали и к портретам партийных лидеров, висевших не очень высоко. Их поспешно счищали милиционеры и рабочие дружинники с красными повязками.
Сергей Александрович привел их к декорациям, сделанным Бертманом. Илья Аркадьевич категорически отказался отражать в оформлении улиц партийную тему. «Пусть это будут сказочные сюжеты, – доказывал он членам комиссии по оформлению города, – старинные замки и шатры с петушками, ярмарки, русалки, дуб с говорящим котом, царевна-лебедь, богатыри со своим Черномором. Людей должны окружать не лозунги, а эстетическая красота. Это – в традиции русского народа». Так и оформил некоторые дома картинами (рисунками на щитах) с замками, башенками, церковными куполами, пряничными домиками, подводным миром, русалками, летающими рыбами. Горожане ахали от восхищения и замирали на месте, стараясь разом охватить всю эту красоту.
Под одним таким замком с башенками человек на импровизированной трибуне читал отрывок из поэмы Пушкина «Руслан и Людмила». Снизу его дергали за пальто другие желающие взобраться на трибуну и почитать свои или чужие стихи. В одном из них они узнали Игната Стрельникова, сочинявшего «молотобойные» стихи, как называл их папа. Наконец ему уступили место и Игнат, размахивая рукой, громко стал отбивать каждое слово своего творения:
– Все с каждым днем выше и шире,
Кровавым пожаром горя.
Восходит в прозрачном эфире
Великой свободы заря.
– А что, ничего, – сказала мама, – удачная рифма: горя – заря.
– Еще лучше: шире – эфире, почти зефире. Лентяй, не хочет работать над словом.
– А может быть, просто нет таланта?
– Скорей всего так и есть. Я их всех хвалю, а будешь честно говорить – расстраиваются и переживают, как дети.
Тут в рупор объявили, что в Летнем саду и на лестницах Михайловского замка идут концерты. А артисты Михайловского театра оперы и балета показывают на своей сцене бесплатно всем желающим оперу Бизе «Кармен».
– Ну что, граждане-товарищи, куда идем? – сказал папа и, не получив ответа, посмотрел на сына. Алеша засыпал, прикладываясь головой то к матери, то к отцу. Он посадил его на плечи и приказал крепко держать за шею. Теперь мама прислонилась к его плечу и закрыла глаза.
– Так, все понятно. Беру курс домой, – сказал папа и повернул обратно.
Навстречу им текла река из плотной толпы людей, и папе с трудом приходилось пробиваться через них. На плечах у него сидел полусонный сын, на правой руке повисла обессилевшая от усталости мама. Он смеялся и говорил, что обнаглевшие товарищи его окончательно захомутали.

ПАПА ПРОПАЛ НА ФРОНТЕ

После ноябрьских праздников Сергей Александрович стал постоянно выезжать со своими спектаклями на фронт. Возвращался оттуда уставший, но довольный. Все его пьесы солдаты встречали с большим воодушевлением, и, как сообщала пресса, они положительно действовали на дезертиров: беглецы возвращались в строй и приводили с собой добровольцев.
Папа вел военный дневник и писал фронтовые заметки и статьи во все газеты Пролеткульта, городские и даже центральные: «Правду» и «Известия». Эти статьи и разные похвалы со стороны высшего начальства в адрес поэтического отдела Пролеткульта, театра и его руководства притупили страхи мамы об опасности. И когда он веселым голосом сообщил о длительной поездке на месяц-полтора их агитбригады на фронт, в район Пскова и Изборска, она была уверена, что они будут далеко от тех мест, где сейчас идут бои. Вместе с артистами они везли с собой агитаторов и лекторов. Помимо спектаклей планировались концерты, составленные из стихов, песен и танцев. Некоторые артисты сами напрашивались в такие поездки, чтобы получать дополнительные пайки. Жители города голодали и очень сильно.
Папа наряду с военными был приписан к воинской части, но не говорил об этом родным. Мама считала, что к нему это не относится, даже выданная ему военная форма ее не насторожила. Для Анны Михайловны он всегда был работником Петрокоммуны и идейным вдохновителем пролетарской культуры.
Перед каждой поездкой папа обычно показывал Алеше на карте то место, куда они уезжали. В этот раз ему было некогда. Все вечера он что-то писал, переделывал сценарий новой пьесы, готовил кому-то доклады для выступлений, перепечатывал их на машинке.
Дедушка сам развернул карту и показал Алеше направление, куда выезжала агитбригада. Внуку он ничего не сказал, но сердце его екнуло: эти места находились на самой передовой линии фронта, а силы противника, как сообщала недавно большевистская газета «Правда», намного превосходили силы молодой Красной армии, состоящей в основном из новобранцев и рабочих питерских предприятий.
Весь город уже был на военном положении. Каждый день тысячи людей вместо того, чтобы вставать к станкам, рыли окопы и строили укрепления.
Рано утром, перед тем, как уйти, папа прошел в комнату Алеши, хотел разбудить его, но тот крепко спал, подложив под голову правую руку. Сергей Александрович приложился щекой к его щеке, поцеловал и прошептал в ухо: «Алешка, я тебя очень и очень люблю. Тебя и маму! Не беспокойтесь за меня. Я скоро вернусь».
Когда Алеша проснулся, папы уже не было. Мальчик обиделся, что его не разбудили, надулся и ни с кем не разговаривал. Чтобы его успокоить, мама разрешила ему входить в папин кабинет, сидеть за его столом, рисовать или читать книгу, но ничего там не трогать. Папа может вернуться в любой момент.

***

Казалось, в их жизни ничего не изменилось. Мама работала в своем театре, дедушка занимался хозяйством и внуком. Иногда они совершали прогулки к своему старому дому или к Михайловскому замку. Возвращаясь вечером домой, Алеша был уверен, что сегодня непременно увидит папу. Но прошел месяц, второй, а Сергей Александрович не приезжал, и от него не было никаких известий.
Мама начала везде звонить и ходить по инстанциям. Там делали вид, что ничего не знают. В Пролеткульте даже не могли назвать людей, которые были в той фронтовой агитбригаде. Таких бригад много. Они приезжают и тут же уезжают обратно. Кто-то гибнет в перестрелках с немцами, кто-то заболевает тифом или новой болезнью испанкой, больных оставляют в местных больницах, мертвых – в моргах.
Папины друзья Мгебров и Чекан тоже выезжали со своим театром «Арена» на фронт. Виктория Владимировна подробно освещала их выступления в журнале «Грядущее». В последней статье она рассказала, как во время спектакля в Юрьеве немцы ворвались в город, зрители (бойцы) бросились в бой, а артистам пришлось бежать, побросав все костюмы и декорации. Они уехали оттуда с последним поездом.
Встретившись с мамой, Виктория Владимировна рассказывала об этих приключениях с восторгом. Им с мужем все это нравилось, было частью той стихии, которая называлась революция и которую они приняли с большой радостью, несмотря на гибель маленького сына. Революция требовала жертв, Котя стал такой жертвой вместе с другими героями, похороненными на Марсовом поле.
От Чекан мама узнала, что папа официально является красноармейцем и состоит на воинском учете по месту жительства в военном комиссариате.
– Узнай, где находится ваш комиссариат, и сходи туда, – посоветовала Виктория Владимировна. – Там должны все знать.
– Странно, – сказал Михаил Андреевич, узнав об этом, – почему Сергей от нас все скрывал. Я еще удивился, что ему выдали военную форму, и он подарил Алеше буденовку.
– Не хотел нас расстраивать. Меня только возмущает, что он – работник Петрокоммуны, поэт и драматург пропал, и никому до этого нет дела. Заметь, что и поэты перестали к нам приходить, как будто чего-то боятся.
– Увы! – с горечью сказал дедушка. Он-то хорошо понимал, что такое отношение к Сергею, будь он хоть полковник или генерал, связано с родственниками его жены: мужем сестры Ольги Владимиром, братом Николаем и им самим, Михаилом Андреевичем, служившим когда-то у одних из Романовых управляющим. ЧК может придумать, что угодно, например, что Сергей помогает Михаилу Андреевичу и заинтересованным лицам спасти царскую семью и сбросить советскую власть. Недаром чекистский агент постоянно стоит напротив их подъезда и везде ходит за ним хвостом. Жизнь в семье Гордеевых могла сослужить большевику Лаврову плохую службу.
Пойти в военкомат маме посоветовала и Хенна. Пряча глаза и оглядываясь по сторонам, как будто их может подслушивать кто-то из посторонних, она объяснила маме, что все сведения о фронтовиках можно получить в военкомате.
– Но Сергей Александрович – не военный, – удивилась мама такой осведомленности девушки.
– Раз ему выдали форму, значит военный. И еще я видела у него наган.
– Наган? Где же он лежал и почему я не видела?
– Он его чистил перед отъездом, я случайно в этот момент вошла в кабинет.
Мама пошла в военкомат. На ней было светлое драповое пальто с лисьим воротником, скромное синее платье, кожаные сапожки на шнурках и меховая шляпа с вуалью – обычная одежда, в которой она теперь везде появлялась. Стараясь выглядеть как можно скромней, она не накрасила губы и не подвела брови, как обычно делала перед выходом на улицу.
Стоило ей войти в кабинет, как сидевший за столом человек в военной форме, видимо, из бывших царских офицеров, быстро вскочил, подвел маму к стулу и, вернувшись на свое место, выслушал ее стоя. Он сам и вызванные им два красноармейца тщательно просмотрели папки со списками работников культуры, пропавших без вести, пока, наконец, в одной из них не отыскали донесение командира 4-й части 5-й армии Западного фронта, в котором упоминалась фамилия поэта Волгина.
Анне Михайловне разрешили взять документ в руки и самой с ним ознакомиться, но она так волновалась, что долго не могла сосредоточиться. Поняла только одно: во время спектакля в Изборске в город ворвались немцы, и артисты вступили в бой вместе с бойцами 4-й части. Часть была полностью разбита.
К донесению прилагался список убитых, раненых и пропавших без вести. Имя Сергея Волгина числилось среди пропавших.
– Знаете, как бывает в бою, – с сочувствием сказал военком, – кто-то выжил и сумел выйти к своим, кто-то попал в плен. Так что, Анна Михайловна, надейтесь на лучшее. Прошло три месяца, это не так много для пропавшего человека. Бывает, что люди объявляются через два или три года. Так было в войну с германцами.
– Мне непонятно, почему ЧК выясняет у знакомых и сослуживцев моего мужа его благонадежность. Он вполне показал свою преданность советской власти до переворота и после, работая в Петросовете.
– Анна Михайловна, это вынужденная мера. Белогвардейцы активно работают в нашем городе, у них есть тут подпольные организации, верные люди, которые дают им нужную информацию, деньги, устраивают на заводах диверсии. Мы все постоянно должны быть начеку. Вашего мужа проверяют, как и всех, кто попал в плен. Есть такая установка свыше.
Военком услужливо проводил ее до двери и держал открытой, пока мама не вышла в коридор.
Анне Михайловне было непонятно, почему ей об этом не рассказали папины друзья из Пролеткульта или сослуживцы из Петрокоммуны, наверняка все знавшие. В последнее время они все перестали им звонить и приходить в гости, а встретив ее в театре или на улице, отворачивали голову или переходили на противоположную сторону. Она не придавала этому особого значения: мало ли куда люди спешат или не хотят выслушивать ее жалобы. Та же Чекан ей разъяснила, что ЧК подозрительно относится к тем, кто пропадает без вести; по их мнению, они переходят на сторону врагов, становятся шпионами, диверсантами или пробираются к белым.
Маме стало ясно: люди боятся ЧК. О зверствах в ее застенках рассказывают страшные вещи. Недаром в Петрограде недавно убили ненавистного всем председателя Петроградской ЧК Моисея Урицкого.
Как-то поздно вечером к ним домой пришли поэты Семенов и Брагин. Их принимала одна мама. Молодые люди записались добровольцами в РККА и пришли к ним попрощаться. Поэты признались, что их тоже вызывали в ЧК, хотя они не были ни в одной поездке с Сергеем Александровичем.
– Помните, какую замечательную постановку Сергей Александрович сделал на 7 ноября? – говорил Николай Семенов. – Такой человек не может быть врагом народа. Мы так и говорили с Гришей в ЧК. Да им, Анна Михайловна, бесполезно, что-либо доказывать.
– А что они еще спрашивали?
– С кем он среди студийцев больше общался, о чем они говорили, как отзывался о советской власти?
– Как он мог еще отзываться, если он несколько лет был членом Петросовета и сейчас им является? – возмутилась мама.
– У них есть записи свидетелей, которые слышали, как он осуждал продотряды и расстрелы крестьян за укрывание хлеба. Расспрашивали о вашем брате Николае Гордееве. Мы даже не знали, что тот самый Гордеев – ваш брат.
– Боже мой, какое недоверие к людям. А стихи Сергея, его пьесы? Сам Ленин предлагал печатать его стихи в «Правде» еще при царе и распространять в армии, считая их лучшей агитацией за большевиков.
– Анна Михайловна, мы верим, что Сергей Александрович жив и скоро вернется. Жаль, Алеша спит, мы принесли ему подарок.
Они протянули коробку с набором мушкетеров – любимых Алешиных героев. Все в голубых плащах с серебряными крестами, в шляпах с перьями, сапогах с отворотами и со шпагами. Их было восемь штук – трое на конях, остальные пешие в разных позах. Таких элитных солдат французского короля Людовика VIII делали за границей, и ребята могли их приобрести или обменять на что-то дорогое на черном рынке. Маму так растрогал этот подарок, что она расплакалась.
– Спасибо, ребята, – сказала она, вытирая слезы. – Алеша будет рад такому подарку. И меня вы вернули к жизни. Можно я вас расцелую и перекрещу? Я все еще верю в Бога.
Она расцеловала их и перекрестила.
– Берегите себя и пишите нам письма. Адрес наш знаете.

ДЕДУШКА БЕЖИТ ОТ ЧК

Михаил Андреевич давно заметил, что за ним ходит человек невысокого роста, в тужурке и кепке, низко надвинутой на лоб. Он сопровождал его на базар и страшно нервничал, когда дедушка, чтобы разыграть его, как малый ребенок разыгрывает свою няню, прятался в подворотне или нырял в проходной подъезд и выходил на соседнюю улицу, куда вскоре прибегал запыхавшийся чекист или, как таких людей называли в царские времена, шпик.
Иногда Михаилу Андреевичу удавалось от него оторваться. Возвращаясь на Итальянскую улицу через два или три часа, он видел там своего преследователя. Тот обычно стоял около подъезда театра и делал вид, что внимательно изучает афишу.
Тетя Оля тоже по телефону сообщила, что за ней следят из ЧК и больше никому не надо к ней приходить и звонить. Она сама найдет возможность с ними связаться. Михаил Андреевич давно догадывался, что ее донимает ЧК, но дочери старались от него все скрывать и лишний раз не волновать.
Михаилу Андреевичу надо было срочно уезжать, а он все тянул и тянул, как будто предчувствовал, что без него тут еще что-нибудь случится. И Анна Михайловна без конца твердила, что оставаться в городе опасно. Как-нибудь вдвоем с Хенной они справятся. Алеша стал самостоятельным, вполне может помогать Хенне по дому и продолжать по книгам домашние занятия.
Вот только Хенна в последнее время вела себя как-то странно. Все больше молчала, по вечерам ненадолго уходила то в клуб, то в кино, то погулять с подругами. Со всеми была доброй, ласковой, даже дерзить перестала, но вот голубые глаза свои стала прятать, как будто ей было стыдно смотреть в лицо хозяевам.
Анна Михайловна решила, что она беременна, стесняется им сказать и ведет себя, как провинившаяся девчонка. Надо было с ней поговорить по душам, вместе подумать, что делать дальше. Конечно, если отец ребенка откажется от него, они оставят Хенну у себя, помогут с малышом. Мама ее предупреждала, что нужно вести себя осторожно с молодыми людьми, но что случилось, то случилось.
Вопрос был слишком деликатный и, пока Анна Михайловна набиралась духу, чтобы поговорить с Хенной, девушка исчезла из дома. Ушла в воскресенье утром на базар за продуктами и не появилась ни в этот день, ни через неделю.
На втором этаже в 4-й квартире в домработницах служила подруга Хенны финка Айна. Пошли к ней. Та долго отпиралась, говорила, что ничего не знает о своей подруге, потом призналась: Хенна выходит замуж и уезжает со своим мужем в Финляндию.
– Он хоть хороший человек? –поинтересовалась мама, считавшая себя в ответе за девушку. – Вы его видели?
– Нет. Не видела. Она говорила, что у него много денег, обещал купить дом в Гельсингфорсе.
– Какой-нибудь бандит, – сказала мама дедушке. – Позабавится с девчонкой и бросит.
– Час от часу не легче, – сокрушался Михаил Андреевич. – Если я уеду, как же вы тут останетесь без Хенны и меня? И Алеша целый день будет один.
– Ничего, найдем еще кого-нибудь. В газетах много таких объявлений. Хуже будет, если тебя арестуют. Мы знаем, где ты будешь, и как-нибудь к тебе приедем с Алешей и Олей.
– Коля тоже знает. Может быть, они с Верой и детьми там давно скрываются. Единственное, что меня туда тянет. А так вся жизнь теряет смысл, без вас, без Алеши, – дедушка вытер слезы, выкатившиеся из глаз, и мама всхлипнула вместе с ним.
– Я Алеше тоже рассказал про Дулебино, – сказал Михаил Андреевич, – подробно объяснил, с какого вокзала ехать, как сделать в Москве пересадку. Надеюсь, ему это не пригодится, так, на всякий случай, пусть знает.
Дедушка не спешил уезжать, занялся поисками прислуги, читал объявления в газетах, ходил в бюро труда, расклеивал на всех углах бумажки. Публиковать их самим в газетах было слишком дорого и опасно: привлекло бы внимание ЧК.
Из деревень приезжали сотни девушек, но у них теперь были высокие требования, которые им объяснял их профсоюз: временная прописка в квартире, приличная зарплата, 8-ми часовой рабочий день, выходные дни, отпуск раз в году и т.д.
По дедушкиным объявлениям приходило много женщин разного возраста, но одних не устраивали требования хозяев, и дедушка, беседовавший с ними, не хотел идти на уступки, другие, наоборот, – не нравились дедушке и Алеше, не видевшего в них ничего общего с Ульяной и Хенной.
Как-то днем после репетиции в театре (там ставили новую пьесу Горького «На дне») мама готовила на кухне обед, дедушка с внуком занимались в его комнате. Рома сидел на люстре в кухне и время от времени громко восклицал: «Анна! Не грусти! Только не грусти!». Это Алеша научил его так говорить, чтобы отвлекать маму от тяжелых мыслей. Еще Рома любил повторять: «Кушать хочется», чтобы в отсутствие Хенны хозяева не забывали его кормить и подсыпать любимых тыквенных семечек. Вообще он чутко реагировал на настроение людей и, когда им было плохо, вел себя довольно сдержанно, даже когда лилась вода и звонил телефон.
В этот раз телефон зазвонил как-то особенно тревожно или так сильно у всех были напряжены нервы. Рома соскочил с люстры и вылетел в коридор, вопя: «Караул! Спасайся, кто может!».
– Вот чудак! Скоро, как Яша у баронессы Унгерн, будет кричать: «Руки вверх!», – засмеялась мама и крикнула на ходу Михаилу Андреевичу, выглянувшему в коридор, что она снимет трубку в кабинете Сергея. Еще один аппарат висел в коридоре, но мама не хотела мешать занятиям дедушки и внука.
Мама схватила трубку и услышала приглушенный голос Хенны. Она сразу узнала ее по характерному акценту:
– Анна Михайловна, не спрашивайте меня ни о чем. Вашу сестру Ольгу Михайловну сегодня ночью арестовали и отправили в Кресты. Сегодня же придут за Михаилом Андреевичем. Если он дома, велите ему срочно уезжать из города. Больше я вам ничего не могу сказать. Простите меня за все. Деньги, которые я взяла у вас тогда на базар, лежат в кухонном шкафу внизу под белой кастрюлей.
Маму бросило в дрожь. Она заставила себя встать со стула, пройти в комнату отца, но не могла вымолвить ни слова. Михаил Андреевич и Алеша, ничего не понимая, смотрели на нее с недоумением.
– Мама, что с тобой? – бросился к ней Алеша и обнял ее.
– З-з-звонила Х-ен-на, – наконец, запинаясь, произнесла мама. – Арестовали Олю и сейчас, папа, придут за тобой. Тебе надо немедленно уходить.
– Хенна? Я так и знал, она и монахиня связаны с ЧК. Пригрели змею на своей груди.
Всегда выдержанный и спокойный, дед кипел от возмущения. На лбу его появились глубокие морщины.
– Папа, о чем ты говоришь? Она нас предупредила, тебе надо срочно уходить.
– Да-да! – Михаил Андреевич зачем-то стал собирать на столе книги и расставлять их в шкафу. Он тоже растерялся: внутренне он давно был готов к отъезду, но не думал, что это произойдет таким образом.
– Папа, – громко и нервно крикнула Анна Михайловна. – Надо что-то делать. Сейчас сюда придет ЧК.
– Дедушка, – серьезным голосом повторил Алеша, – надо скорей уходить.
– Да, Алешенька, мне надо уходить, – слова внука вернули Михаилу Андреевичу самообладание. – Теперь ты остаешься за старшего и отвечаешь за маму. Я найду способ, чтобы вам прислать весточку, а, может быть, и встретиться. Все не так страшно, – пытался он успокоить дочь, которую до сих пор била мелкая дрожь.
– Т-т-там внизу стоит твой шпик, – сказала мама, выглянув в окно из-за края занавески, – как ты выйдешь из дома?
– Надену свою лисью шубу. Шпик меня в ней ни разу не видел. А ты, Алеша, поищи за шкафом мою палку и принеси из папиного кабинета мой саквояж с вещами.
– Алеша, – добавила мама, – возьми из моей сумки кошелек с деньгами, да загляни в кухонный шкаф, внизу под белой кастрюлей должны лежать деньги. Оказывается, Хенна их там оставила перед уходом. Надо все отдать дедушке.
– Мне ничего не нужно, – запротестовал Михаил Андреевич. – Меня больше волнует ваше положение, я вам там кое-что оставил, Алеша знает где. Тебе, Аня, надо будет сходить на Гороховую, узнать об Оле, в чем ее обвиняют, передать вещи и продукты. Когда придет ЧК, Алеше лучше лечь в постель и сделать вид, что спит. Говорите им, что я уехал к знакомым на охоту, когда вернусь, не сказал. Они, наверное, произведут обыск, разбросают книги, фотографии. Могут и в кабинет Сергея зайти. Надеюсь, у него там нет ничего крамольного. Посмотри на всякий случай, пока время есть.
Алеша помог дедушке застегнуть на все пуговицы шубу. Михаил Андреевич обычно надевал ее в самые сильные морозы; очень приятный на ощупь мех находился внутри, сверху было черное сукно. Выглядел он в ней крупным и представительным. На голову водрузил теплую боярскую шапку. Чтобы не привлекать внимания шпика и соседей, с собой взял небольшой саквояж с бельем, фотографиями и дорожным иконостасом.
– А если Хенна над нами пошутила? – вдруг остановился он и пристукнул палкой, которую ему в этот момент подал Алеша.
– Папа, ты знаешь, что она не такая. Девочка попала в беду. Мы решили, что она беременна, а она связалась с чекистом, тот ей заморочил голову и использует в своих целях.
– Пожалей ее еще. Ну-с, я готов. Присядем на дорожку.
За окном быстро темнело, громко тикали в кухне новые часы, приобретенные на этой квартире мамой. Михаил Андреевич первый встал. Алеша обнял деда и вцепился в его шубу, не желая отпускать. Так они и шли к двери вдвоем, и дед тащил мальчика на себе. Алеша не выдержал и разревелся, уткнувшись в сукно, пахнущее нафталином. За ним начал кричать и причитать Рома.
– Вот хорошо, что Ромка напомнил о себе, – обрадовался дедушка и крикнул ему на кухню. – Прощай, любезный! Закройте его сейчас в клетке и потом накиньте платок, пусть спит, а то наболтает наш умник лишнего. И кормить не забывайте. Все, все мои дорогие.
Михаил Андреевич тихо открыл дверь, осмотрел лестницу и вышел, одной рукой опираясь на палку, другой, придерживая саквояж и поднимая полы шубы. Мама и сын, обнявшись, смотрели, как он осторожно спускается по ступеням, стараясь держаться ближе к стене.
Входная дверь внизу часто хлопала. В лестничный пролет было видно, что с улицы на третий этаж таскали мебель: въезжали новые жильцы. Вернувшись в комнату Алеши и выглянув в окно, мама с сыном увидели около подъезда грузовик с мебелью и мешками. Двое мужиков по доскам скатывали сверху громоздкий шифоньер. Еще несколько человек стояли рядом, подавая грузчикам советы и крича прохожим, чтобы не стояли тут, разинув рты, а проходили мимо. Шпик продолжал изучать афиши около театра. Он замерз и, стараясь согреться, усиленно топал ногами и растирал рукавицами щеки.
Михаил Андреевич мог повернуть направо и отправиться на Николаевский вокзал, но ноги сами понесли его к Невскому проспекту и Екатерининскому каналу, чтобы попрощаться с дорогими его сердцу местами. Далеко не пошел. Остановился на Казанском мосту и смотрел на свой старый дом, дворец великих князей и Казанский собор. Самая главная чудотворная Казанская икона Божией Матери находилась внутри собора, но он и так помнил каждую черточку на ее лике. Перекрестился, прочитал молитвы об умершей супруге и на дальнюю дорогу и, остановив извозчика, направился к вокзалу.
Он давно никуда не ездил и очень удивлялся, что курьерский поезд был переполнен людьми, и каждый, несмотря на купленный билет с номером полки, занимал место, где хотел или где успел. По старой привычке ему как барину или богатому купцу в такой солидной шубе освободили место на нижней полке. Он сел около окна и погрузился в свои мысли, не обращая внимания на соседей, крики и время от времени возникающие громкие ссоры и драки.
Он ехал к себе на родину, но не в родовое имение, ныне занятое под туберкулезный санаторий, а в село Дулебино, тоже принадлежавшее когда-то его семье. Была там церковь, построенная его далеким предком полковником Гордеевым Николаем Александровичем по обету Богу. Случилось это в первую русско-турецкую войну. Прапрадед с группой солдат своего полка вырвался из окружения одних турок, и угодил в лапы к другим. Содержали их в жутких условиях. У полковника открылась старая рана на ноге, гноилась, не хотела заживать. Его мучили страшные боли с лихорадкой и высокой температурой; еще больше он страдал от мысли, что так глупо погибнет на чужой земле. И молился, молился Богу, обещая по возвращении на родину построить в своем имении новую церковь. Вскоре о пленных узнали русские казаки Хоперского полка, ходившие в разведку в эти места, освободили их и переправили в Россию.
Не врачи, а жена полковника, Наталья Федоровна, сумела разными травами и мазями сохранить мужу ногу. За свое спасение и выздоровление он сделал много пожертвований в свой родной храм в Калиновке и, как дал обещание Богу, построил каменную церковь в одном из соседних сел – Дулебине. Позже хотел построить в тех местах дом для старшего сына, уж больно там живописные окрестности: высокий берег реки Веселка, недалеко от нее – хрустальной чистоты озеро и леса, полные дичи, ягод и грибов. Но сын его идею не поддержал, стремился в столицу, учиться, делать карьеру в армии.
Вот в это Дулебино и ехал Михаил Андреевич. Там у него был знакомый священник. Он надеялся найти приют у него или с его помощью у кого-нибудь из прихожан. О себе он сейчас думал меньше всего. Душа болела о младшей дочери и маленьком внуке. Алеша – добрый, мягкий, отзывчивый мальчик. И мать его такая же чуткая, возвышенная натура, неприспособленная к жизни, да еще избалованная своим мужем. «Господи, – молился он через каждые пять минут, – дай им сил пережить сегодняшний визит ЧК».

ОБЫСК

Когда Михаил Андреевич ушел, мама не знала, что ей делать дальше: идти в театр, взяв с собой Алешу, или ждать прихода ЧК. Если им не открыть дверь, то эти изверги ее выломают силой, перевернут всю квартиру и с помощью новой страшной организации домком (группы активных жильцов, наводивших в доме порядок), пожалуй, выселят их на улицу. У этих людей, неизвестно когда и как заселившихся в их дом, не было ни стыда, ни совести. Захватывали чужие комнаты и вещи, как свои собственные.
Их квартира из четырех комнат с кухней на одну небольшую семью не давала никому покоя. Председатель этого домкома некий Самуил Маркович Бибик, каждый раз встретив на улице Анну Михайловну или Алешу с дедушкой, спрашивал, вернулся ли товарищ Лавров домой.
Мама объясняла ему, что ее муж выполняет ответственное задание Ленина, поднимает боевой дух бойцов Красной Армии. Бибик потребовал, чтобы мама принесла справку от самого товарища Зиновьева. Мама достала справку в Пролеткульте, но Бибику этого показалось мало, ему еще нужна была печать военкомата. Мама больше никуда не пошла, решив, будь, что будет.
В театр мама решила позвонить. Ей любезно разрешили остаться дома. Пьесу, которая сегодня шла в театре, иногда вывозили на предприятия города (это называлось шефской работой театра), и был второй актерский состав, где ее героиню играла актриса Крылова. Она и заменила маму в этот вечер.
Анна Михайловна немного успокоилась. Вместе с сыном они доварили суп, сделали картофельную запеканку с луком вместо мяса, и от души напились компота из свежих яблок. Их и другие фрукты и овощи в корзинах, а иной раз в мешках осенью привозили им студийцы-поэты, имеющие родню в деревнях. Яблоки и ягоды сушили в духовке, варили варенье с малым количеством сахара. Картофель, тыкву и кабачки держали в самом холодном месте – коридоре, надеясь, что они долежат до нового года.
Папа категорически был против таких подношений, но ребята, ничего не говоря, проносили всё на кухню Хенне, забирая на обратном пути пустые корзины и мешки. И в деревнях было не так всего много. В одних районах случился неурожай, в других – все забирали продотряды и проходившие мимо части Красной Армии.
После обеда они просмотрели бумаги в кабинете папы, в основном военные записи. В самом нижнем ящике стола под папкой бумаг из Петрокоммуны и Пролеткульта Алеша обнаружил толстую папку с тесемками, завязанными на крепкий узел. С трудом его развязали. В папке лежали перепечатанные на машинке пьесы папы с указанием их названий и автора. Алеша перебирал их, читая вслух названия: «Черная пена», «Дело чести», «Кровавая расправа», «Равнодушие», «Все промолчали», «Упыри».
– Что это? – в изумлении воскликнула мама, выхватывая из рук сына рукописи. – Критика нынешней власти. Эту папку надо немедленно уничтожить или… или спрятать. Но куда? Если будет обыск, они вытащат все книги, ящики. И зачем папа везде писал свою фамилию, неужели надеялся, что эти пьесы поставят, или работал в стол?
– Как это в стол? – не понял Алеша.
– Это когда писатель или поэт заранее знает, что по какой-либо причине его произведение не будет опубликовано, пишет для себя, потому что ему нужно выразить мысли, которые его мучают. Такие стихи писали Пушкин и Лермонтов, они ходили по рукам, попадали в тайную полицию, и поэтов отправляли в ссылку. Литературный критик и писатель Чернышевский отбыл свыше двадцати лет на каторге и в ссылке за то, что критиковал власть.
– Папа тоже сидел в Петропавловской крепости.
– Ты еще не знаешь, и дедушка с бабушкой не знали, но теперь можно сказать: он еще раньше, в 1905 году, сидел в тюрьме за такое же дерзкое стихотворение про царя. Большевики его печатали в листовках и повсюду их распространяли. Там были такие строки: «Царь испугался, // Издал Манифест: // «Мертвым свобода! Живых – под арест!»». Был в этом году после революции издан Манифест, объявивший народу некоторые свободы. Но со всеми забастовщиками потом жестоко расправились. И сейчас, видишь, времена не лучше. Такой запрет со стороны властей называется цензурой. Зачем я тебе забиваю голову этими глупостями? Ведь ты еще мал для таких вещей.
– Ничего не мал. Дедушка мне доверял все свои тайны.
– Как ты думаешь, на чердак дверь закрыта?
– Сейчас сбегаю, посмотрю.
– Только, пожалуйста, будь осторожен. Вдруг шпик стоит где-нибудь наверху.
Алеша ушел и быстро вернулся назад. Дверь на чердак открыта и там никого нет: он успел его осмотреть вдоль и поперек.
– У папы в шкафу должна быть большая кожаная сумка. Сложим все туда. И еще я обнаружила такую же папку со стихами не для глаз ЧК. Давай быстро везде зачеркнем его фамилию, сложим все в сумку и отнесем наверх.
Это занятие отняло у них два часа. Бумага была плохая, карандаш царапал и рвал ее, задевая буквы на следующей странице. Тогда они стали вырезать фамилию ножницами. В тексте мама встречала критические высказывания героев о большевистском начальстве и удивленно восклицала: «Что же случилось с нашим папой?». В одном месте она прочитала слова одного из героев: «Мы критикуем не партию, не наше правое дело, а отдельных товарищей, возомнивших себя коммунистами, на самом деле являющихся ее главными врагами». «Вы знаете, кому принадлежат эти слова?», – спрашивает этот герой чуть ниже своего собеседника. «Нет. Какому-нибудь контре?». «Владимиру Ильичу».
Алеша принес из папиного кабинета сумку. Они аккуратно туда все сложили, следя, чтобы бумажки с вырезанной фамилией папы случайно туда не залетели, хотя и так было ясно, кому могли принадлежать в их доме стихи и пьесы, и отнесли на чердак. Чего там только не было: сломанные стулья, кресла, диваны, ржавые сетки от кроватей, разбитые зеркала, прохудившиеся ведра и чайники, – всякий ненужный хлам, который люди из-за лени тащили не на помойку во дворе, а сюда, на чердак. Дворники, как было раньше, за этим не следили.
В углу завалился на сломанных ножках диван с торчавшими наружу пружинами. Мама решила, что это подходящее место для тайника, засунула сумку под пружины и заложила сверху большим ящиком, чтобы папку не погрызли мыши, бегавшие по чердаку и подъезду, а иногда забегавшие и в квартиры, где жильцы вели с ними беспощадную борьбу.
Крамольные мысли папы, в которых Алеша ничего не понял, да мама и не дала ему их читать, привели ее саму в новое волнение. Они еще раз внимательно просмотрели все книги и бумаги. Часть книг из папиной комнаты перенесли к Михаилу Андреевичу. Дедушкины оставшиеся книги об искусстве поставили в шкаф папы. Маме пришла мысль выдернуть из журналов несколько портретов Ленина и развесить их по всей квартире в рамках от маминых фотографий, стоявших и висевших в папином кабинете.
Рома, слыша, что они не спят и чем-то занимаются, обиженно кричал и возмущался. Его выпустили из клетки, и он с восторгом носился по всей квартире, раскачиваясь по пути на люстрах.
Потом они втроем пили чай на кухне. За моральный ущерб Рома был награжден тыквенными семечками из небольшого мешка, собранными для него Михаилом Андреевичем.
В кухне было тепло и уютно. Алеша разговаривал с Ромой и заставлял его повторять за собой новые слова, подбрасывая семечки. Попугай устал, уселся на жердочке и затих. Его накрыли платком и унесли в Алешину комнату.
Шел одиннадцатый час ночи. Алеше давно пора было спать, он зевал и тер глаза руками, но попросил маму почитать немного его любимую книгу «Три мушкетера». Алеша сам умел читать, однако ему больше нравилось, когда это делали другие. Быстро выполнив все процедуры перед сном, он надел пижаму и забрался под одеяло. Мама села рядом, придвинула ближе к кровати настольную лампу со стола и принялась за чтение.
Он слушал этот роман Дюма, наверное, в сотый раз. Такая у него была привычка: перечитывать любимые вещи по многу раз. «Приключения Тома Сойера» Марка Твена, «Остров сокровищ» Роберта Стивенса, «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо, «Путешествия Гулливе́ра» Джонатана Свифта. Многие романы Майн Рида и Вальтера Скотта он знал от корки до корки.
Анна Михайловна начала читать бодрым голосом, но, намаявшись за целый день, вдруг стала засыпать: веки слипались, язык заплетался, она бормотала что-то непонятное. Алеша потряс ее за плечо. Спохватившись, мама нашла то место, где остановилась, бодро прочла еще пять страниц, и снова запуталась в словах. Алеша ее не поправлял. Мальчик сам спал, положив правую руку под голову. Не в силах идти в свою комнату, мама положила книгу на стол, выключила свет и легла рядом с сыном.
Оба проснулись от резкого, продолжительного звонка в дверь.
– Они, – испуганно прошептала мама, приказав Алеше отвернуться к стене и делать вид, что спит. – Ну, а, если станут тебя будить, придется встать и отвечать на их вопросы. Помнишь, о чем мы договаривались?
– Дедушка уехал к знакомым отдыхать на несколько дней.
– Все правильно. Надеюсь, к тебе они не войдут.
В коридоре Анна Михайловна по привычке остановилась у зеркала, поправила растрепавшуюся прическу и, как была в шелковом халате и тапочках на босу ногу, направилась к двери: звонок трещал, не переставая, разбудив, наверное, всех соседей на этаже.
Первым вошел высокий молодой мужчина в черном пальто и черной шляпе, видимо главный, все называли его «товарищ Коскинен», за ним – еще четверо в кожаных куртках и фуражках. Группу замыкал шпик, следивший на улице за дедушкой. Он хотел закрыть дверь, но в нее, запыхавшись от быстрой ходьбы, влетели понятые – председатель домкома Самуил Маркович Бибик, его жена Эсфирь Давыдовна, чрезвычайно активная и скандальная дама, заместитель Бибика Захар Петрович Горшков.
Не раздеваясь и не вытирая ноги, вся группа прошла по коридору и остановилась около зеркала. «Товарищ Коскинен» снял шляпу, повесил ее на вешалку, пригладил светлые волосы и только после этого произнес с довольно сильным акцентом:
– Нам нужен Гордеев Михаил Андреевич.
– Его нет дома.
– Как нет? – удивился чекист и, бросив недовольный взгляд на побледневшего шпика, спросил, где он может быть в такой неурочный час.
– Еще утром уехал к знакомым за город, – сказала Анна Михайловна, невольно краснея под пристальным взглядом «товарища Коскинена».
– Так, так, – задумчиво произнес тот, продолжая сверлить маму взглядом, как будто видел ее насквозь и понимал, что она говорит неправду. – Мы должны произвести в вашей квартире обыск. Приступайте, – кивнул он головой остальным членам группы, а маме сунул в руки бумаги: ордера на арест Михаила Андреевича Гордеева и обыск квартиры. Свет горел плохо, от волнения мама не могла прочитать тексты, разглядела только синие печати внизу.
Чекисты разбрелись по квартире. Коскинен и еще двое прошли в комнату Михаила Андреевича, пригласив туда понятых и маму. Пока чекисты осматривал все предметы, бумаги, книги и мебель, включая кровать, диван и комод, «товарищ Коскинен» устроил маме допрос, куда исчез ее отец. Застывшие у стены супруги Бибик и Горшков слушали их с нескрываемым интересом.
Мама повторила, что папа уехал с утра отдыхать к своим знакомым. Он до сих пор, несмотря на свой возраст, катается на лыжах и коньках.
– Смотрите, – проявил эрудицию чекист, – еще один Толстой нашелся. Может быть, он туда отправился на велосипеде или верхом на лошади? – вдруг оживился он. Но никто его шутки не оценил, вряд ли остальные люди знали об увлечении старого писателя всеми видами спорта.
Мама определила в «товарище Коскинене» финна: по фамилии, акценту и внешнему виду – высокий, голубоглазый блондин. У нее возникло подозрение, что этот тип был молодым человеком Хенны; девушка от него узнала об аресте ее сестры Оли и Михаила Андреевича и предупредила маму. Красивые голубые глаза его были холодные, даже ледяные. Бедная Хенна! Его льдинки попали ей в сердце, как льдинки Снежной королевы залетели в сердце маленького мальчика Кая. Девушка оказалась в сетях зла. Финн мог обещать ей золотые горы и использовать в своих целях.
– И часто он так уезжает? – прервал мамины размышления «товарищ Коскинен».
– Когда как.
– А с кем тогда остается ваш сын? Где он, кстати?
– Спит в своей комнате.
– Приведите его сюда. Нет, пожалуй, пусть Геворкян за ним сходит.
Алеша держался молодцом. Его поставили перед чекистом, и он смело, глядя ему в глаза, отвечал на все вопросы, еще более коварные, чем тот задавал маме.
– Вы с ним часто ходили гулять к своему бывшему дому. Он там с кем-нибудь встречался, разговаривал?
– Мы гуляли по набережной канала и никогда ни с кем не встречались.
– Баронессу Унгерн навещали?
– Навещали, но давно.
– У баронессы бывали офицеры, вспомни, о чем они говорили?
– Никаких офицеров я там не видел.
– Тогда о чем разговаривали твой дедушка и баронесса?
– Я их никогда не слушал. Там был попугай, я с ним играл.
«Товарищ Коскинен» вдруг разозлился, схватил Алешу за ухо и так его вывернул, что бедный мальчик закричал на всю квартиру.
Мама бросилась к сыну, но чекист ее грубо оттолкнул, так что она упала на дедушкину кровать, больно ударившись о железную спинку.
– Он же ребенок, что вы от него хотите?! – закричала мама, готовая сама расплакаться от жестокого обращения с сыном.
Все двери в комнатах были раскрыты. От криков и шума в Алешиной комнате проснулся попугай и, поняв, что происходит что-то неладное, заорал что есть мочи: «Караул, убивают, спасайся, кто может!».
– Это еще кто там, – вскочил от неожиданности финн и, выхватив из кобуры наган, бросился на голос птицы. Раздался выстрел. Слышно было, как под платком попугай свалился с жерди и затих.
Алеша набросился на финна с кулаками и стал со всей силой бить его по животу, отчаянно крича:
– Это мой попугай. Зачем вы его убили? Вы – плохой, плохой, плохой.
Чекист скинул с клетки платок. Рома лежал на боку в луже крови, смотря на убийцу стеклянными глазами. Мальчик взял попугая на руки и прижал к себе, не замечая, что кровь капает на его голубую пижаму и пол.
От этой сцены «товарищ Коскинен» ошалел еще больше и приказал Геворкяну выкинуть попугая за окно.
Тот засуетился, не зная, как подступить к мальчику и взять у него окровавленную птицу. На помощь ему бросился Горшков. Выхватив у мальчика попугая, открыл форточку и выбросил его в темноту. Окно, подоконник и часть занавески, не говоря уже про пол, были залиты Роминой кровью. Все чекисты сбежались в комнату и, не разобравшись, кто и зачем стрелял, выхватили револьверы.
Мама прижала к себе Алешу и с ненавистью смотрела на Коскинена и всю его камарилью.
– Что вы от нас хотите? – проговорила она, едва сдерживая слезы. – Мы ничего не знаем. Я – артистка. Мой муж – поэт и драматург. Нас интересует только искусство.
– Мадам, мы ценим ваш талант, но вы живете не одна и как творческая натура можете не замечать, что вокруг вас находятся враги советской власти и зреют заговоры. Прошу вас успокоиться и продолжим наш немного неприятный разговор. Перед тем, как уехать, ваш отец списывался с тем, к кому он поехал?
– Не знаю. Он мне ничего не говорил. Он жил сам по себе. Много читал, гулял, занимался с внуком, готовил его к поступлению в школу.
– С офицерами Никольским, Ширяевым, Коваль вы знакомы?
– У великих князей всегда было много народу, нас часто приглашали на балы и праздники. В основном мы общались с жильцами нашего дома, но после переезда сюда никого из них не встречали.
– И со своим сыном Николаем и зятем Кривицким ваш отец не переписывался?
– Он мне об этом никогда не рассказывал. Моя сестра на этой квартире была всего один раз в начале нашего переезда. Брата и его семью мы не видели с ноября прошлого года и ничего о них не знаем.
Делавшие в других комнатах обыск чекисты, приносили начальнику папки, книги, письма. Он их просматривал и откладывал в сторону, говоря: «Ничего интересного!».
– А муж ваш, где пропадает?
– Он выехал на фронт с агитбригадой от Петрокоммуны. В военкомате мне сказали, что он принимал бой вместе с красноармейцами и пропал без вести…
Неожиданно для мамы чекист проявил большую осведомленность.
– Ваше счастье, что его видели рядом с командиром. Тот был тяжело ранен, и ваш муж вынес его из боя, но их обоих накрыло снарядом. Командир погиб, а Волгина увезли в госпиталь. Возможно, по дороге он снова попал под обстрел или в руки германцев.
– Откуда у вас такие сведения? В военкомате мне об этом не сказали, – удивилась мама, не понимая, в чем должно быть ее счастье: в том, что Сергея видели с командиром, и он не оказался перебежчиком, как, наверное, многие думали, или что он остался жив после нового обстрела.
– Надо было к нам прийти, – он встал, подошел вплотную к маме и сверлил ее глазами, казавшимися уже не голубыми, а серо-стальными. – Видите, Анна Михайловна, как у вас все связаны в один клубок: ваш отец, муж, брат, муж сестры, знакомые офицеры, воюющие сейчас у Деникина. Вы окружены врагами и, поверьте мне, очень опасными для советской власти и лично для вас. На сегодня разговор окончен. Как только ваш отец появится, сразу сообщите нам.
– Геворкян, – громко крикнул он, – что-нибудь еще нашли?
– У Волгина нашли бумаги из Пролеткульта и Петрокоммуны.
– Забирайте все с собой. На месте разберемся.
– Ну что же, Анна Михайловна, приятно было с вами познакомиться. Продолжайте и дальше радовать зрителей своим искусством. Спокойно ночи. Здесь нам больше делать нечего. Похоже, птичка улетела, – он криво ухмыльнулся, вспомнив про выброшенного за окно убитого им попугая.
– Покко Янович, – обратился к нему с подобострастной улыбкой Бибик, – в этой квартире четыре комнаты и кухня. Сейчас в ней остались два человека. Мать и сына можно поместить в одну комнату, в остальные пустить новых жильцов.
– Вы сами сюда хотите въехать?
– У меня есть две комнаты на втором этаже.
– Тогда это уже не наше дело. Распоряжайтесь сами, как хотите.
Чекисты ушли, недовольные, что зря потеряли столько времени. Входная дверь оставалась открытой, слышно было, как Покко Янович отчитывал шпика, грозя ему выговором или увольнением из органов. Члены домкома остались и, обойдя еще раз всю квартиру, велели маме и сыну перебираться в Алешину комнату. Остальное помещение они забирали для нуждающихся работниц и работников революционного Петрограда, как заявил им Бибик.
– Это же маленькая комната, – запротестовала мама. – А если мой муж завтра вернется с фронта и отец приедет из гостей?
– Для Гордеева приготовлена другая квартира, – усмехнулся Бибик, – а товарищ Лавров-Волгин, когда вернется, тогда и решим.
– Оставьте нам хотя бы мою комнату. В Алешиной не поместятся две кровати.
– У нас на одной кровати спят по пять человек, и в одной комнате проживает по три семьи, а вы вон чего захотели? – заявила Эсфирь Давыдовна Бибик, шумно дыша и раздувая от негодования ноздри.
– Буржуи. Везде люстры, книги, столы письменные, – закричал вдруг визгливым голосом Горшков. – У меня в комнате висит простая лампочка на шнуре. Я всю жизнь в подвале жил, в сырости. Жена и дети ревматизмом страдают.
– Ладно, Захар, успокойся, – сказала Эсфирь Давыдовна, видимо, главный человек в домкоме, от которого зависело распределение жилплощади. – Все-таки известная актриса, и муж работает в Петрокоммуне, пусть забирают большую комнату. А тебе мы еще где-нибудь присмотрим три комнаты, а то и целую квартиру. Эту маленькую давайте отдадим Юрковой с грудным ребенком, вторую – вдове Кулагиной.
– Большую комнату уже присмотрел дворник Шалимов, – перехватил инициативу у жены супруг, – у него средний сын вернулся с войны без ноги. Семь человек ютятся в подвале.
– У них вся Казань ночует. Ты бы, Самуил, навел порядок, да и подвал нам самим нужен для клуба и библиотеки. Товарищ Зиновьев призвал все домкомы заниматься культурно-воспитательной работой. Товарищ Лаврова нам в этом поможет. Верно, товарищ Лаврова? – обратилась она к маме.
– Не знаю, у меня много работы в театре.
– А мы в театр бумагу напишем, чтобы вы нам оказывали товарищескую помощь. Будете концерты и пьесы ставить с нашими жильцами…
– Эсфирь, все вопросы можно решить потом. Давай закончим с квартирой. Завтра скажешь потихоньку Юрковой, Кулагиной и Шалимову о переезде, а то другие хай поднимут. Мебель тут есть. В кухне плита, уголь, дрова. Всего немного, но на первое время хватит. И в комнатах оставьте все, как есть. Людям не на что покупать мебель и занавески.
– Но позвольте, – возмутилась Анна Михайловна, – все это нам подарила моя сестра. Наши вещи остались в старой квартире.
– Для нас это не имеет значения. Буржуи при любой власти остаются буржуями. Мы и сейчас не можем позволить себе такие диваны и покрывала. Наша власть для того и создана, чтобы за ваш счет улучшать жилищные условия простым труженикам. И чтоб все у меня прописались, – пригрозил почему-то Бибик пальцем Горшкову.
Когда они ушли, Алеша бросился со слезами к маме. Его горе из-за страшной даже для взрослого человека сцены убийства попугая было безмерно. Мама посадила сына на колени, обняла всего, как маленького, стала качать и дуть на ухо, которое распухло и сильно болело. Она хотела сделать ему холодную примочку, но он не отпускал ее от себя. Мальчик плакал, но не только от боли и от того, что не смог уберечь своего друга, еще больше оттого, что все эти люди: и чекисты, и члены домкома, унижали маму, дедушку, папу, имея на это полное право от власти.
– Вот как советская власть быстро решает все вопросы, – сказала мама, как будто читала мысли сына. – Из одной квартиры нас вышвырнули, забрав все наше имущество. Теперь сюда протянули ненасытную лапу. Давай, сынок, перенесем все, что сможем, в нашу комнату. Утром позвоню в театр, попрошу прислать рабочих, чтобы перенесли сюда диван, буфет и папин письменный стол. Все сохраним к его возвращению. Пусть попробуют забрать обратно.
И они опять принялись за работу.
Позже, засыпая на кровати рядом с мамой, Алеша спросил:
– Мам, а как быть с Ромой? Он там лежит один, всеми брошенный.
– Завтра найдем его и похороним во дворе. А ты спи, малыш, и думай о чем-нибудь хорошем: как вернется папа, приедет дедушка, и мы все вместе поедем гулять в Гатчину или пойдем в Эрмитаж смотреть итальянских художников. Мама с тобой. Она не даст своего мальчика в обиду.

СОСЕДИ

Первое время Анна Михайловна переживала, что у них в квартире живут чужие люди и все время находятся на кухне. Целый день они там что-то варили, жарили, кипятили белье в ведрах и баках, мыли в тазах детей, снова что-то варили, разогревали, ставили чайники и без стеснения мыли в раковине для посуды детские горшки, когда были заняты туалет и ванная комната. Ванная комната была занята всегда; с самого утра до позднего вечера там лилась вода, гремели тазы, женщины терли белье о доску.
Повсюду на веревках висело мокрое белье с такими предметами и в таком заношенном виде, что, по мнению мамы, его стыдно было вывешивать на общее обозрение. Все это ей напоминало ночлежку, описанную Горьким в пьесе «На дне». Однако некоторые герои там, хоть и являлись отбросами общества, отличались высокой нравственностью и чистотой души. Таких, как Сатин и Пепел, она здесь не видела. Да и вряд ли такие типы были в самой жизни. Мама считала, что папа лучше знал простых людей, и в его пьесах они, в отличие от Горького, были заняты конкретным делом, а у Алексея Максимовича больше философствовали и фантазировали о том, чего не было и не могло быть в окружающем мире. Недаром некоторые герои в этой пьесе плохо кончают.
Но надо было привыкать к новому образу жизни. Мама поставила на столе в кухне спиртовку, на ней все варила и кипятила, белье вешала за окном и в комнате на веревках. Роли разучивала по ночам, когда в квартире, наконец, наступала тишина.
Тишина была относительной. В соседних комнатах плакали грудные дети (их было двое), кричал, всегда пьяный к вечеру, безногий инвалид войны Бакир, сын дворника Шалимова, а одинокая вдова Кулагина принимала по ночам ухажеров, скрип ее дивана говорил о горячем темпераменте самой вдовы и ее кавалеров.
В театре посоветовали маме купить в аптеке беруши – ватные тампоны, которые засовываешь в уши, чтобы ничего не слышать. Они тоже не спасали. Мама и Алеша по ночам просыпались от плача грудной девочки за стеной у Юрковой. Малышка кричала не переставая по нескольку часов, измученная мать не знала, что с ней делать. Анна Михайловна дала Юрковой несколько советов, но девочка продолжала плакать и иногда очень сильно кричала, становясь багровой от натуги.
Врач районной поликлиники уверял, что у матери мало молока, ребенок плачет от голода. Но и после прикорма ребенок продолжал мучиться от боли. Соседи приняли участие в ее беде, собрали деньги, вызвали хорошего частного доктора. У девочки оказались проблемы с кишками, ее положили в больницу, сделали операцию, при этом внесли инфекцию, и ребенок умер.
Мама сочувствовала молодой женщине, на время они сблизились, и Анна Михайловна собиралась предложить ей за деньги присматривать по вечерам за Алешей, когда у нее был спектакль. Даже не то что бы присматривать, он уже большой, но ей было бы спокойней, если рядом с сыном в квартире находился свой человек.
Однако Юркова собралась замуж. У нее оказался ухажер, который жил в общежитии фабрики «Красный треугольник» и после смерти девочки переехал к невесте. Теперь за стеной часто собирались компании. Гости вели себя шумно: много пили, пели песни, курили и расходились во втором часу ночи, громко хлопая входной дверью.
Второй грудной ребенок был у старшей дочери дворника Равиля Шалимова – Дильшат. Здесь малыш плакал оттого, что в их комнату постоянно приходили какие-то люди, громко разговаривали, кричали, дрались. Драки выплескивались в коридор, на лестницу, иногда и на улицу. Несколько раз по вызову домкома приходил милиционер, пригрозил вернуть Шалимовых обратно в подвал, если они не наведут у себя порядок и не пропишутся в домкоме по документам. Всех без документов обещал сажать в тюрьму. Только после этой угрозы в квартире наступил порядок.
В этой татарской семье оказалось девять человек: сам Равиль, его жена Фатима, старый отец, сапожник Карим, и пять детей – старшая дочь Дильшат с ребенком, но без мужа; безногий инвалид Бакир и младшие – Ильяс, Азира и Газида.
Неожиданно для мамы Алеша подружился с 13-летним Ильясом, тот часто заходил к ним в гости, играл с Алешей в солдатики и железную дорогу. С одной стороны Анна Михайловна была рада, что у сына появился товарищ, с другой – боялась дурного влияния на мальчика этих непонятных для нее людей.
Дедушка Ильяса, сапожник Карим, целый день сидел на низенькой скамейке около Гостиного двора и надраивал желающим сапоги и ботинки. До революции, да и после нее Алеша никогда его в этом месте не видел, но Карим уверял его, что хорошо знал Великую княгиню Ксению Михайловну, ее покойного супруга и Алешиных дедушку с бабушкой. Только тогда он был не Карим, а всеми уважаемый Карим Фахимович Шалимов, недаром его имя Карим с татарского на русский переводится как «уважаемый», «почитаемый», «дорогой», и сам он – потомок казанских князей.
Была у него до революции в Гостином дворе своя сапожная мастерская, где он не только латал подметки, но делал на заказ знатным людям модные ботинки и сапоги. И зарабатывал тогда столько денег, что снимал в доходном доме на Лиговке пятикомнатную квартиру, а свою старшую дочь выдал за самого богатого человека на этой улице сына трактирщика Ансара – Рустама. Только Рустама убили на войне, и старшего внука Эльдара убили на войне, и мужа Дильшат Марата убили на войне, а любимый внук Бакир вернулся без ноги. Вот он и сидит целый день на Невском, наводит блеск на чужих сапогах. А ведь Бакир тоже мог бы заниматься этим несложным делом, сидеть – не ходить, а Равиль пошел бы работать на Обуховский или Путиловский завод. Там, говорят, платят хорошо. Метлой-то каждый дурак махать может.
Старый сапожник мог говорить часами. Все Шалимовы любили что-то рассказывать, когда рядом с ними на кухне оказывались слушатели. Безногий солдат Бакир – о войне, Дильшат – о своем муже герое, которому будто бы сам Великий князь Николай Николаевич вручал Георгиевский знак «за храбрость в бою». Одна тетя Фатима крутилась как белка в колесе, жаря на раскаленной сковороде беляши. Запах от лука и пережаренного масла целый день стоял не только в квартире, но и на всех этажах подъезда.
Тетя Фатима укладывала их в лоток с крышкой и ремнем. Ильяс надевал этот ремень на грудь, и они с Алешей шли торговать на Невский проспект или к Николаевскому вокзалу. Лоточников гоняла милиция и люди с красными повязками. Им давали деньги (и Ильяс давал, и тетя Фатима давала) и в этот день они их не трогали. На следующий день повторялась та же картина. Тех, кто не платил и возмущался, могли избить и отнять лоток вместе с товаром и выручкой. Делали это, конечно не сами милиционеры и люди с красными повязками, а нанятые ими бандиты.
Раскупали беляши быстро. Они были очень вкусные: с луком и каким-то особым соусом, который Фатима сама готовила из азиатских пряностей и специй, купленных до войны на Апраксином дворе. Ильяс говорил, что в этих беляшах должен быть еще фарш из мяса или рыбы. И мука была не первого, не второго и даже не третьего сорта, а с какими-то непонятными примесями, и масло прогорклое, но сладкий лук и душистые пряности сглаживали все эти недостатки.
Тетя Фатима недавно стала доверять сыну торговать одному, сама уходила в другое место, чтобы за день больше продать и больше получить денег – содержать такую громадную семью было нелегко. Алеша охотно ходил с Ильясом к вокзалу и Гостиному двору, громко крича вместе с ним: «Беляши горячие, дешевые. Кому беляши?».
Мама, конечно, об этом не знала. Она считала, что днем, когда она бывает в театре на репетициях, они с Ильясом гуляют во дворе или соседнем сквере, а вечером, пока она занята в спектакле, сын делает уроки.
Отчасти так оно и было. Алеша все успевал: сходить в магазин, помочь по хозяйству маме и поработать вместе с товарищем на вокзале, вечером позаниматься, почитать любимую книгу или поиграть с Ильясом в войну с Алешиными солдатиками.
Ильяс никогда не видел столько игрушек, у него загорались глаза, когда Алеша снимал с подоконника солдатиков разных армий и показывал ему на полу, как надо по правилам военного искусства расставлять воинские подразделения. Мальчики устраивали бои между германцами и русскими солдатами. У Алеши в этом деле был большой опыт, его учителем был сам папа, и он всегда выигрывал, но, видя, как Ильяс расстраивается и чуть не плачет от обиды, начинал ему в последних решающих битвах уступать, его собственная армия с позором отступала.
С Ильясом и его дедом-сапожником Алеше было интересно. Он даже иногда забывал про своего бедного Рому. За такую забывчивость и предательство он потом должен был просидеть лишних полчаса на его могиле: маленьком холмике во дворе, под которым покоилось тело любимого друга.
К соседям со временем привыкли, но Юркова со своим ухажером неожиданно исчезла, в ее комнату вселилась уборщица из Пассажа тетя Вера с двумя детьми и мужем Виктором, бывшим кронштадтским моряком, а ныне грузчиком в том же Пассаже. Дядя Витя всегда приходил пьяный, и, открывая дверь, орал на всю квартиру: «Свистать всех наверх!». За стеной часто слышались крики и ругань.
Иногда грузчик сильно бил жену. Она выбегала в коридор вместе с детьми – двумя маленькими близнецами Иной и Ниной, взывая о помощи. Одноногий Бакир хватал нож и, подпрыгивая на костылях, бежал заступаться за мать и детей. Обычно добрый и ласковый, в гневе он становился страшный. За ним выбегала вся его семья, умоляя Бакира успокоиться и бросить нож.
– Зачем кричишь, зачем обижаешь женщину? – громко кричал инвалид, угрожающе размахивая ножом. Тут уже, предчувствуя страшный конец, за мужа заступалась тетя Вера, успокаивала Бакира и уводила дядю Витю домой.
– Боже мой, что за люди, – говорила мама, обнимая Алешу и закрывая ему уши, чтобы он не слышал этих криков и ругательств. – Как так можно жить, чтобы напиваться до одури и бить жену – мать своих детей, на их глазах. Этим людям мы несем новое искусство. Но им ничего не надо, кроме водки и беляшей.
– Мне нравятся беляши, – заступался за любимое блюдо Алеша.
Вскоре и вдова Кулагина переехала в другое место, а в ее комнату вселили пожилую пару Симаковых – оба работали на трикотажной фабрике. Все бы ничего, но Петр Иванович тоже любил выпить, и теперь они с дядей Витей на пару выпивали или на кухне, или у Симаковых. С ними не прочь был выпить и Бакир.
Однако, когда маму, несмотря на ее возражения о маленьком сыне, стали посылать с концертами на фронт, правда, на два – три дня, она могла быть спокойна, что соседи присмотрят за Алешей, подогреют ему приготовленный ею обед, а то угостят и своим обедом и беляшами, как тетя Фатима.
Мама не представляла, как Алеша страдал в эти дни. Мальчик затихал и целыми днями сидел на подоконнике, всматриваясь в дальний конец улицы – не едет ли мама: она обычно возвращалась с чемоданом на извозчике или ее кто-нибудь подвозил из знакомых на машине. Его охватывал страх: вдруг она тоже не вернется, как папа, и он останется один?
Чекисты перестали дежурить на их улице. Но это ничего не значило. Мама сказала, что ЧК могло поручить следить за ними кому-нибудь из соседей или домкома. Надо быть осторожными, не говорить ничего лишнего при других. Если бы было что сказать, а то и говорить нечего. Они сами ничего не знали ни про папу, ни про дедушку, ни про остальных родных. В Крестах приняли передачу для тети Оли, но свидание не разрешили и записку не взяли.
Из всего «крамольного» у них остались только альбомы со старыми семейными фотографиями, среди которых были и снимки с членами императорской семьи, и дедушкины иконы. Сумку с папиными пьесами мама отнесла в театр и спрятала в костюмерном цехе за огромным старым шкафом, который, как неприступная скала, стоял на этом месте со дня открытия Александринки. Даже если сумку найдут, то вряд ли сообразят, что это за пьесы и кому они принадлежат.
Икон было несколько штук, все, что осталось у них от дедушки с бабушкой. Среди них были и те, что дедушка просил особенно беречь: Святого Алексия и Святой Анны. К ним прилагались и особые молитвы. При папе иконы стояли в шкафу за книгами, чтобы он их не видел, теперь их приходилось прятать от чужих глаз в ящик стола, запирающийся на ключ.
Каждый вечер мама вынимала иконы из ящика, молилась про себя и вслух, кончая все молитвы просьбой к Всевышнему о возвращении папы, освобождении тети Оли и здоровье всех родных. Алеше она тоже говорила, чтобы он читал молитвы, которым его учила бабушка Лена. «Читай их чаще и моли Бога, чтобы наш папа вернулся, – просила она, пряча слезы. – Коллективная молитва имеет огромную силу».
Папа в Бога не верил, но мама хотела, чтобы Бог помог папе вернуться домой.

МАМА В БОЛЬНИЦЕ

До Бога, видимо, молитвы не доходили, а, может быть, он за что-то сердился на маму, ее неверующего мужа и еще плохо разбиравшегося в религиозных вопросах сына. Он решил всех их наказать.
Из последней поездки на фронт всего на два дня Анна Михайловна вернулась с высокой температурой. С трудом сняв пальто и ботинки, она приказала Алеше не подходить к ней, легла на кровать и затихла. Мальчик сидел поодаль в кресле и слышал ее тяжелое прерывистое дыхание. Ему стало страшно. Он окликнул ее и предложил принести суп или горячий чай. Мама не ответила, потом вдруг стала что-то быстро-быстро говорить и громко вскрикивать, затем надолго замолкла. В какой-то момент он решил, что она умерла. Он бросился к ней со слезами, упал ей на грудь. Сердце ее билось часто и громко, как часы, он слышал его даже через платье. Щеки ее пылали, блуждающие глаза горели лихорадочным блеском.
«Что же это я сижу, – спохватился Алеша, – надо бежать к доктору Алабышеву». Он быстро надел пальто, схватил конверт с деньгами Михаила Андреевича и выскочил в коридор. Там толпились обеспокоенные соседи. Не слыша за дверью голосов и заглядывая в замочную скважину, они были уверены, что актриса привезла из поездки на фронт сыпной тиф, чуму или новую страшную болезнь «испанку». Никто, конечно, не думал о самой больной, каждый боялся за себя и своих близких.
– Ну, что там Михална, заболела? – схватил за рукав Алешу дядя Витя. – Смотри, парень, если тиф, мы этого не потерпим. Сейчас же милиционера вызовем, пусть увозят куда следует.
– А если «испанка»? – взвизгнула Симакова.
– Ничего у нее нет. Она спит, – крикнул со злостью Алеша и, вырвавшись из рук кронштадтского моряка, ринулся к двери. Воронье сзади закричало и закаркало. Он испугался, что они ворвутся к маме в комнату, вернулся, закрыл дверь на ключ. Ильяс стоял около стены и молча наблюдал за всей этой картиной.
– Ильяс, ты тут посмотри, чтобы они дверь не взломали, – крикнул ему на ходу Алеша, – я сейчас вернусь.
Доктор Алабышев жил на Садовой улице. Они у него были несколько раз с дедушкой, Алеша запомнил и дом, и квартиру. Проходя во время прогулок мимо этого дома, они невольно смотрели на его окна. Если те зашторены, доктор спит – мог спать и днем, после ночного вызова или дежурства в больнице; если в столовой и гостиной горели люстры, доктор принимает гостей.
Дмитрий Георгиевич часто бывал у баронессы Унгерн, но они с дедом его ни разу там не заставали. В последний раз баронесса говорила, что все офицеры и доктор перестали у нее бывать. Все они заметили за собой слежку ЧК. Сейчас Алеша об этом не думал: он видел перед собой пылающее лицо мамы и ее блуждающие глаза с лихорадочным блеском.
Дверь открыла Марта, пожилая кухарка и домохозяйка в одном лице, бывшая еще у доктора на старой квартире в служебном доме. Узнав, что сюда привело Алешу, она покачала головой и ушла доложить доктору.
Высокий, чуть полный, в круглых очках, Дмитрий Георгиевич вышел в коридор, внимательно выслушал Алешу и сказал то ли ему, то ли кухарке, а скорей самому себе: «Все ясно. Тиф!». После чего приказал Марте собрать для больной корзину с едой.
Ехали они в личной коляске доктора. По дороге Дмитрий Георгиевич расспрашивал о дедушке, папе и, узнав, что Михаил Андреевич вынужден был спешно уехать из Петрограда, замолчал и всю оставшуюся дорогу барабанил пальцами по докторскому сундучку. «Да-с, – наконец, промолвил он, – печальная картина, ваша семья попала под грозное око ЧК».
Дома он подтвердил у мамы страшный диагноз и по телефону вызвал перевозку и дезинфекцию, посоветовав Алеше переночевать где-нибудь в другом месте, но у себя не предложил, боялся. Денег не взял, наоборот, дал еще две сотни и посоветовал покупать для мамы соки и минеральную воду. Надевая в коридоре пальто, он как бы невзначай сказал Алеше: «Ты вот что, Алеша. Сам ко мне больше не приходи. Если что, передай свою просьбу Марте по телефону».
Перевозка и дезинфекция нагнали на всех жильцов дикий страх. Они в панике разбежались по своим комнатам. Алеше было не до них. Проводив доктора, он снова выбежал на улицу и на трамвае, как подсказал ему доктор, отправился в заразно-сыпную больницу №45, куда отвезли маму. Это была старая Мариинская гимназия, переделанная в годы войны с немцами под госпиталь, а теперь принимавшая сыпных больных. По бокам к основному зданию еще в 14-м году были сделаны пристройки. В одной из них находилось приемное отделение, куда подъезжали кареты скорой помощи. Их было очень много. Большой город болел и умирал от голода и болезней.
Время приближалось к полуночи. Большие входные двери в основном здании были закрыты изнутри, а врачи и медсестры, подъезжавшие к приемному покою на машинах скорой помощи не могли знать о его маме, и никто не хотел ему помочь в его поисках.
В темноте здание больницы казалось огромным застывшим кораблем. Окна освещались слабым электрическим светом, и где-то там без сознания лежала его мама – лучшая актриса Александринского театра, знавшая наизусть все пьесы Шекспира и Островского. Только кому до этого было дело? Тиф тут всех уравнивал.
Мальчика трясло от страха и холода – впопыхах он забыл поддеть теплый свитер и взять варежки. Чтобы согреться, Алеша, несколько раз обежал больницу и снова, глотая слезы, стоял и прыгал около дверей приемного покоя, куда подъезжали машины скорой помощи.
На него обратила внимание сторожиха из приемного отделения, пустила в свою каморку и приказала дальше нее никуда не ходить: там, за порогом смерть. Она накормила его хлебом с сыром, дала горячего чаю с сахаром, и он, разомлев от еды и тепла, мгновенно заснул на том же топчане, где сидел. Утром сторожиха его накормила на скорую руку остатками бутербродов и быстро выпроводила, сказав, что сейчас придет начальство.
Весь день Алеша безуспешно пытался хоть у кого-нибудь узнать о состоянии здоровья Лавровой. Как брошенная собачонка, бродил он около огромной больницы, пока опять не появилась сердобольная сторожиха из приемного покоя. Она сама взялась узнать о здоровье Анны Лавровой. Ее долго не было. Он решил, что она забыла о нем, и совсем приуныл, с трудом сдерживая слезы, чтобы не разреветься тут при всех. Вскоре женщина появилась на крыльце с каким-то стариком-доктором. Тот пристально на него посмотрел и сообщил, что больная с такой фамилией жива, она лежит в 10-й палате и находится в очень плохом состоянии.
Когда он ушел, добрая сторожиха посоветовала Алеше идти домой, найти денег и принести сюда усиленное питание. Больных кормят очень плохо, а «тифозным» нужны сыр, масло, фрукты, мясо, куриные бульоны. Да и врачам неплохо бы подбросить деньжат, будут лучше лечить.
– Да, – перекрестилась женщина на купола соседнего храма, приспособленного в советское время под морг, – всем нынче кушать хочется: и здоровым, и больным. Так что иди Алеша, домой. Завтра будет день. И молись. Все нынче в руках Божьих. Господи, помилуй нас и прости, очисти грехи наши.
– Погоди, милый, – остановила она вдруг Алешу. – А живете вы с матерью в квартире или в комнате?
– В комнате.
– Ты, парень, комнату свою стереги. А то знаешь, какие сейчас времена? Не посмотрят, что мать жива, комнату отымут, а тебя в приют или трудовую коммуну сдадут. Э-э-э, милый, сколько таких случаев бывает.
Добрая женщина, как в воду смотрела. Не успел Алеша войти в квартиру, как соседка справа тетя Вера сообщила, что несколько раз наведывался председатель домкома Бибик, спрашивал, что с Лавровой и куда подевался Алеша.
– Я был у мамы в больнице.
– А он решил, что ты убег к своему деду, заявил о тебе в милицию. Оттуда тоже приходили, хотят тебя на время болезни Анны в детский приют поместить.
– Какой еще приют? Я один со всем справляюсь. Я уже большой.
– Так ты сам никому не нужен, а вот на вашу комнату много желающих. Я бы сама туда с удовольствием перебралась. Да вот нашелся на нее какой-то важный тип из горсовета.
Позднее он узнал, что и тетя Фатима претендовала на эту комнату, громче всех кричала, что ее сын потерял на войне ногу: им первым должны улучшить жилищные условия. Они чуть не подрались с тетей Верой.
В квартире сильно пахло дезинфекцией. Отправившись вчера искать маму, Алеша забыл закрыть дверь комнаты, и в ней, очевидно, кроме санитаров, побывали все соседи. Исчезло много вещей из одежды мамы и папы, мамина бижутерия, пудра и разные флакончики со столика трюмо, постельное белье и полотенца, аккуратно сложенные в ящиках комода. Исчезла также детская железная дорога и все солдатики, которых он после последней игры с Ильясом оставил на подоконнике.
Увидев пустой подоконник без своего многочисленного войска и исчезнувшие железнодорожные пути с любимым красным паровозиком, стрелочниками и шлагбаумами, мальчик разревелся и, высунувшись в коридор, закричал на всю квартиру, что все тут воры и преступники, вернется с фронта его отец, всем им покажет. Одноногий солдат Бакир вылетел из своей комнаты, стучал костылем в стены и двери соседей, требуя, чтобы похитившие у ребенка вещи вернули назад, но никто не подумал даже выйти в коридор, а выбежавшие вслед за пьяным солдатом мать и Дильшат быстро увели его в комнату. Тетя Фатима, бывшая еще несколько дней назад такой ласковой и доброй к Алеше, теперь смотрела на мальчика волком.
У папы в столе все ящики закрывались на ключ, ключ лежал у Алеши в кармане, поэтому там ничего не взяли. Если бы знать, что все так случится, он бы заранее туда спрятал все свое войско и железную дорогу. В ящике лежали дорогие его сердцу вещи: буденовка со стихами папы, альбомы с фотографиями, папины бумаги, документы, мамины роли, отпечатанные на машинке. Он положил туда свои любимые книги и дедушкиных итальянских художников. Перед тем, как закрыть ящик на ключ, вынул из буденовки папино письмо и, хотя знал его наизусть, перечитал вслух.
– Ах, папка, папка, – вздохнул он, дочитав до конца. – Как ты хорошо и красиво пишешь! А в жизни все далеко не так. И боевые командиры часто бывают с подлыми и жестокими сердцами, как тот финн, который пришел арестовывать дедушку. А ведь он тоже какой-то начальник, четко выполнял свое боевое задание.
Алеша сложил письмо и засунул его в карман рубашки, поближе к сердцу, чтобы оно согревало его своим теплом.
Покончив с этим занятием, он сдернул с кровати покрывало, положил туда оставшуюся одежду родителей, настольную лампу, две вазы, разные статуэтки и предметы с письменного стола, замотал огромный тюк поясами от маминых платьев и засунул под кровать. Под диваном и кроватью нашел мышеловки, которые дедушка ставил для мышей, повадившихся к ним из подъезда, и прислонил их к тюку. «Только пусть сюда кто-нибудь сунется, – шептал он со злорадством, – сразу палец прищемит. Будут знать, как воровать чужое добро».
Ильяс к нему за весь вечер не зашел, из чего Алеша сделал печальный вывод: друг, которому он доверял и помогал, взял его солдатиков и железную дорогу. Бакир знал об этом, когда носился по коридору, требуя вернуть ребенку награбленное. Такая доброта еще хуже, чем само воровство.
Мир разделился для Алеши на две части: одна осталась за дверью, где царило зло, и вторая – здесь, в комнате, где все было связано с его родными. Чтобы отгородиться от всех этих плохих людей, он закрыл дверь на ключ, вытащил из дивана ящик с детскими игрушками: плюшевым медведем Мишуткой, клоуном Степой, куклой-негром Джимми, любимой собачкой Кнопкой, положил их рядом с собой на кровать. С ними можно поговорить о маме и пожаловаться на своих обидчиков.
Забравшись под одеяло, он обнял, как в далеком детстве, мишку. И тут случилось невероятное: около кровати появилась мама, погладила Алешу по голове, поцеловала в щечку и ласково прошептала: «Спи мой маленький. Мишутка давно спит, и ты спи, все будет хорошо!». Уставший от беготни мальчик крепко спал, и лицо его озаряла счастливая улыбка.

Как-то утром позвонили из маминого театра, попросили Алешу прийти, забрать деньги и продуктовые талоны. Он зашел туда перед тем, как пойти в больницу. Незнакомый охранник попросил его остаться на улице, а сам кому-то крикнул, что пришел сын Лавровой. Ждать на улице было не очень приятно: во всех общественных и присутственных местах теперь у входа лежали соломенные коврики, пропитанные хлоркой, нафталином и дустом. Их запах шлейфом тянулся за людьми, когда они заходили в учреждения, магазины и трамваи.
Охранник вышел еще раз, переспросил его фамилию и недовольно пробурчал: «Неужели, кроме ребенка, некого было прислать?».
– У нас сейчас больше никого нет в городе, – жалобно сказал Алеша, испугавшись, что ему не дадут эти деньги, а он на них очень рассчитывал. – Папа сейчас на фронте, бабушка умерла.
– Тогда жди. Сейчас вынесут, – и он закрыл дверь.
Раньше Алеша знал многих людей в театре, особенно мама дружила со своей гримершей Алей и актрисой Чижовой. Но никто из них за это время не позвонил Алеше, чтобы спросить о здоровье мамы, и не пришел проведать ее сына домой. Хорошо, хоть сейчас вспомнили.
Через долгих полчаса, показавшихся Алеше вечностью, незнакомая пожилая дама вынесла ему конверт с деньгами и талонами и сумку с продуктами.
– Здесь мамина зарплата, талоны и продовольственный подарок от театра, – сказала она прокуренным голосом. – Будет возможность, еще раз тебе позвоним. Как она?
– Не знаю. В тифозное отделение не пускают. Говорят, что жива.
– Дай Бог выкарабкается. Ей еще повезло, а то многих оставляют по дороге.
– Зачем же их тогда посылают на фронт?
– Этот вопрос не ко мне, – удивленно посмотрела на мальчика женщина.
Алеша спросил у нее о Чижовой и гримерше Але. Дама сказала, что Чижова уехала в Москву, Алю она не знает, сама здесь работает недавно. «О вашей маме все помнят, – заверила она Алешу, – Оскар Эрнестович (режиссер Мартьянов) очень обеспокоен ее здоровьем».
«Так обеспокоен, – подумал про себя Алеша, – что ни разу о ней не справился по телефону». И здесь обманывают. А ведь мама говорила, что в театре самое страшное – это ложь. Человек теряет веру в людей и самого себя. «Видно, вранье-то… приятнее правды…», – говорила мамина героиня Наташа из пьесы Горького «На дне».
Денег в конверте было не так много, но достаточно, чтобы несколько дней покупать соки, фрукты и минеральную воду. Мама, как ему говорили, все время просит пить. Алеша все это покупал и отдавал знакомой сторожихе, та в свою очередь относила их в специальной корзине еще куда-то, где принимали передачи для больных. Обратной связи не было, но мальчик надеялся, что мама все это получает.
Сам он ел всухомятку и отказывался от еды, которую ему вдруг стали предлагать соседи, видимо пожалев мальчика.
– Ты, Алеша, сиди дома, – как-то предупредила его вдруг подобревшая к нему Симакова, – а то Бибик опять сюда зачастил, хочет тебя в детский приют отдать. Есть такой приказ правительства. Ты возьми в больнице справку, что Михална там лежит, а то Бибик за деньги чего хочешь сделает. Не человек, а дьявол.
Все теперь делалось за деньги. Мама тогда доставала печати и справки о папе за деньги. И добрая сторожиха в больнице передавала маме продукты за деньги – не себе, конечно, а третьим лицам, как она объясняла Алеше, вытягивая из него деньги. И справку придется доставать за деньги у той же сторожихи; она скажет, что сама достать ее не сможет, надо кого-то просить. И всем плати. И он платил, с ужасом замечая, что все деньги, отложенные для них дедушкой, подходят к концу.
Алеша покупал на базаре кусочки мяса или курицы, отваривал их и передавал сторожихе. Получая обратно пустые кастрюли, радовался, что раз в них ничего нет, значит, мама весь обед съедает полностью, у нее восстанавливаются силы.
Сторожиха радовалась вместе с мальчиком. Да и дома соседи за них были рады, когда, готовя суп и второе на кухне, Алеша рассказывал, как ему удается передавать их маме в палату. Однако Симакова сомневалась в честности сторожихи, считая, что она все обеды уносит домой или с кем-то их делит. Кругом был такой обманчивый мир, что Алеша сам начал сомневаться в этой женщине, и находился в постоянной тревоге. Сыр, масло и хлеб, которыми она его иногда угощала вместе с чаем, наверняка были из таких же передач.
Но беда пришла с другой стороны. Погода накануне этого дня выдалась хуже некуда. Всю ночь мела и выла метель. К утру она стихла, но на улицах выросли такие сугробы, что невозможно было выбраться даже из подъезда. Из всех домов выгнали нетрудовой элемент – бывших буржуев. Одни расчищали трамвайные пути, освобождали застрявшие в снегу автомобили, заодно вытаскивая из-под снега трупы лошадей, собак, а иногда и людей. Другие деревянными лопатами прокладывали дорогу пешеходам, отбрасывая снег на проезжую часть дороги. Вскоре по ее краям выросли в человеческий рост сугробы, но их никто не спешил увозить: для этого в городе не было ни грузовиков, ни лошадей.
Около их дома на Итальянской улице громче всех кричал и командовал дядя Равиль, у самого в руках не было даже лопаты. Теперь он входил в домком и отвечал за перевоспитание нетрудового элемента. Раньше он один справлялся с любой зимней напастью, работая на улице с утра до позднего вечера, теперь у него был восьмичасовой рабочий день и выходной по воскресеньям, и как начальнику, пусть и небольшому, полагалось больше сидеть за письменным столом и решать вместе с Бибиком и его супругой бытовые проблемы жильцов.
Обычно Алеша приезжал в больницу к десяти часам, сегодня из-за того, что трамваи ходили с большим перерывом, пришел на два часа позже. Подходя к главному входу, он увидел толпу людей, извозчиков, крытые и открытые машины. Ему сказали, что на третьем этаже старого здания ночью лопнули трубы, вода залила нижние этажи вместе с кроватями больных. Больница и так была переполнена, теперь больных с мокрых кроватей и вовсе некуда было класть, даже на пол. В одной из палат на втором этаже произошло замыкание, начался пожар, его быстро потушили приехавшие пожарные, и оставили открытыми все окна и двери, чтобы вышел весь дым и угарный газ. В здании было холодно, как на улице.
Час назад по распоряжению председателя Петрокоммуны Зиновьева больных начали развозить по другим больницам. Сведений о том, кого куда отправили, не было. Алеша не мог найти свою сторожиху и хоть одно знакомое лицо из персонала, с которым ему приходилось говорить о маме.
Приехали технические службы, начали чинить трубы, но больных продолжали эвакуировать, вынося на носилках под тонкими одеялами. Алеша заглядывал в их лица, расспрашивал медсестер и врачей, отмахивавшихся от него, как от назойливой мухи. Никому не было дела до мальчика и его мамы. Он плакал, но слезы не действовали на мужчин и женщин в белых халатах, замученных случившейся аварией.
Ничего не добившись, Алеша сам стал объезжать соседние больницы. Это оказалось бесполезным занятием: людей из 45-й больницы было много, но Лавровой в списках не находили.
На следующий день он встал рано, и целый день ходил по тем же и новым больницам. Мамы нигде не было.
В один из дней он собрал посылку для тети Оли, отнес ее в Кресты. Посылку приняли и сказали, чтобы он больше сюда не приходил, ее перевезли в Карелию в исправительно-трудовой лагерь, точный адрес можно узнать на Гороховой улице в Петроградской ЧК.
Приходя поздно вечером домой, Алеша разогревал на кухне остатки вчерашней еды и чайник и, скупо отвечая на вопросы соседей, уходил в свою комнату. Он чувствовал себя одиноким, никому не нужным мальчиком. Надеялся, что скоро выпустят тетю Олю, но ее увезли далеко от Петрограда. За что? Чем она провинилась перед властью, его веселая, добрая, ласковая тетя?
Несколько дней он ходил пешком по холодным улицам, экономя деньги, которые у него еще оставались от дедушки и конверта из театра. Последняя надежда оставалась на Давыдова, работавшего сейчас в театре на Каменном острове, и доктора Алабышева. Давыдова на месте не оказалось, Алеше предложили оставить ему записку, дали бумагу и карандаш. Алеша знал грамоту и писал с дедушкой сочинения. Он написал Давыдову, что случилось в 45-й больнице, и просил режиссера помочь разыскать маму.
Лучше всех мог бы помочь Дмитрий Георгиевич, но он ясно дал понять Алеше, чтобы тот к нему больше не обращался, боялся ЧК. Однако ради мамы мальчик готов был на все. И он отправился к доктору.
В отличие от прошлого раза лицо домохозяйки Марты выражало каменную неприступность. Скупо ответив на приветствие Алеши, она позвала доктора. Тот ласково ему улыбнулся, сказал, что видел маму в больнице, она уже шла на поправку. Знает ли он о том, что там произошло на днях? Знает, обещал все разузнать и позвонить Алеше.
– ЧК вас больше не беспокоит? – спросил он.
– Нет. Тетю Олю перевезли в Карелию.
– И Сергей не появился?
– Нет. Числится среди пропавших.
– На что же ты живешь?
– Театр дал деньги, талоны и немного продуктов.
– Молодцы, – похвалил доктор, велел Марте приготовить для Алеши корзину с продуктами и вынес из комнаты 5000 рублей: советские деньги быстро обесценивались. Стоимость всех основных продуктов за последнее время увеличилась в десятки, а то и сотни раз.
– Не волнуйся, Алеша. Мы найдем маму. Я тебе позвоню.
Доктор хорошо знал всю семью Гордеевых и в другое время оставил бы Алешу у себя, но страх за собственную жизнь не позволял ему это сделать. Почти все знакомые из бывшего служебного дома и окружения великих князей были арестованы. Оказалась в тюрьме и его любимая женщина – баронесса Унгерн. К ее несчастью, в это время в Сибири активную деятельность против советской власти развернул ее однофамилец, а может быть, и далекий родственник, о котором Амалия Францевна могла не знать, Роман Фёдорович фон Унгерн-Штернберг. Эти страшные люди чекисты могли ее пытками заставить назвать всех людей, которые приходили к ней домой играть в карты, и связать их с белым движением в Сибири и генералом Унгерном-Штернбергом.
Алеша слишком мал, чтобы обсуждать с ним такие вещи. Он попросил его быть осторожным в разговорах с чужими людьми и не рассказывать о работе дедушки у великих князей и их служащих. Ему было стыдно, что он сказал неправду об Анне Михайловне, что он ее видел, и она идет на поправку. Мало того, он был уверен, что она давно умерла. Наступили такие времена, что приходится постоянно обманывать взрослых и детей, близких и чужих, а больше всего – самого себя.

ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Алеша в этот день особенно устал, но обнадеженный доктором и его словами, что тот видел маму, и она поправляется, летел домой, как на крыльях. Дома ждут его друзья, старые игрушки, и самый преданный друг Мишутка. Он им расскажет о визите к доктору и позволит взять из корзины немного хлеба и сыра Пармезан – он так вкусно и сильно пахнет, что запах проходит через бумагу. Бывало, на старой квартире Ульяна к завтраку ставила тарелку с тоненькими лепестками этого сыра, разложенного веером. Все взрослые его ели с удовольствием, беря из тарелки специальной вилкой. Алеша его терпеть не мог и отворачивал голову, когда мама или бабушка уговаривали его попробовать хоть кусочек. А сейчас так и съел бы на ходу целую головку, положенную в сумку Мартой. У доктора, наверное, всего много. Бывшие и новые пациенты не скупятся оплачивать его визиты.
Алеша пришел домой поздно, но не настолько, чтобы вся квартира спала. Его насторожила непривычная тишина и пустота в коридоре. За всеми дверями было тихо, не слышно даже криков вечно пьяного дяди Вити и его жены. Мальчик вставил в замочную скважину ключ и обнаружил, что замок открыт. Дверь тотчас распахнулась, и Алеша очутился в руках милиционера. За столом сидела знакомая троица из домкома: супруги Бибик и Горшков.
– Наконец-то блудный сын явился домой, – промолвил Бибик, улыбаясь, как будто собирался обрадовать мальчика чем-то особенно приятным. – Ты две недели живешь неизвестно где, дома появляешься редко, может быть, воруешь или грабишь прохожих.
– Самуил Маркович, что вы говорите, я хожу в больницу к маме, все соседи об этом знают.
– Ты сам в комнате топишь буржуйку, зажигаешь спиртовку, а это строго запрещено делать маленьким детям. Ты можешь поджечь весь дом, или того хуже – принести с улицы или из больницы всякую заразу. Домком постановил сдать тебя в детский приют. Поживешь пока под присмотром старших и на государственном обеспечении. Анна Михайловна поправится и заберет тебя домой. Комнату мы за вами сохраним.
– Никуда я не пойду, – выкрикнул Алеша, стараясь вырваться из сильных рук милиционера, но это ему не удавалось. Тот вцепился в него, как коршун в свою добычу.
В комнату заглянул дворник Равиль. Увидев Алешу в руках милиционера и, переглянувшись с Бибиком, он быстро скрылся.
– Дядя Равиль, – закричал Алеша, – скажите им, что я умею все делать сам. Не разрешайте меня забирать в приют.
– Бакир, Ильяс, тетя Фатима, – звал соседей Алеша, но никто на помощь ему не спешил. Он вырвался из рук милиционера, два раза стукнул его в грудь и укусил за палец. Тот с силой ударил его по шее, так что из глаз мальчика брызнули слезы.
– Дяденька, я больше не буду, – захныкал Алеша, – отпустите меня. Мне нужно навещать маму.
– Давайте быстрей решайте, что с ним делать, – сказал милиционер.
Слова Алеши о маме вызвали у него жалость. Мальчик был чистый, хорошо одет и совсем не похож на тех грязных бездомных детей, которые стаями носились по улицам и вокзалам Петрограда. Он пожалел, что ударил его по шее.
– Пичугин, – сказал Бибик, – не твоя забота решать дела государственной важности. Отпусти его пока. А ты, Алеша, собери с собой необходимые вещи для сна и гигиены. Еще можешь взять с собой любимую игрушку и книгу.
Алеша понял, что сопротивляться бесполезно. Он вынул из шкафа небольшой мамин саквояж, положил туда две пижамы, носки, нижнее белье, книги «Три мушкетера» и «Приключения Тома Сойера», негритенка Джимми. Мишутка сюда не влезал. Он был, как в тумане, и плохо соображал, что надо еще взять с собой. В последний момент вспомнил про буденовку и иконы, лежащие в папином столе, но не захотел при этих людях показывать, где находится ключ от ящика. Он поверил, что комнату за ними оставят, и они сюда вернутся.
– Будь спокоен, – заверил его Бибик, – все вещи сохранятся до вашего возвращения. Я сам прослежу за этим. Давай, Пичугин, кончай базар. Куда его сначала: в отделение или сразу на место?
– Сразу на место, – угрюмо проговорил милиционер и, взяв у Алеши саквояж, повел к выходу.
– Какой ты быстрый, подожди минуту, – Бибик вскочил со стула и сунул Пичугину в карман конверт. – Отдашь директору.
– А где мой ключ? – спросил Алеша. – Отдайте ключ от нашей комнаты.
– Какой ты недоверчивый, Алеша. Я же сказал: никто вашу комнату не займет, все вещи сохранятся до вашего возвращения. Домком за этим проследит.
Из всех дверей выглядывали соседи, никто не осмелился заступиться за мальчика. Один одноногий Бакир вдруг выскочил в коридор и набросился на Бибика с упреками, что он отнимает у сироты законное жилье.
– Кровопийцы, продажные шкуры, шакалы, – кричал он, отбиваясь от матери и сестры, которые пытались увести его в комнату.
– Угомонись, Бакир, – Пичугин остановился и пригрозил ему кулаком. – За оскорбление власти загремишь как контра в ЧК. Не посмотрю, что инвалид.
– Подумаешь, напугал. Я бы вас всех расстрелял на месте. Окопные крысы.
– Надоел ты, Шалимов, до смерти – устало сказал Пичугин. – Приду завтра, разберусь с тобой.
– Да он пьяный, товарищ милиционер, не слушайте его, – запричитала Фатима. – Равиль, Равиль, – звала она мужа, – Бакира хотят забрать в ЧК.
Из комнаты выскочил полуголый Равиль, схватил сына за шиворот и поволок в комнату, как куль с мукой. Тот беспомощно размахивал руками, пытаясь вырваться из своего унизительного положения. Соседи смеялись, позабыв об Алеше и домовом комитете. Однако, Алеша хорошо помнил, что Бакир вот также возмущался украденными у него солдатиками и железной дорогой, прекрасно зная, что они находятся у Ильяса. Что взять с пьяного человека?
У подъезда стояли сани с другим милиционером. Мохнатая лошаденка с впалыми боками уныло смотрела по сторонам. Они здесь, наверное, были давно, Алеша их не заметил, когда шел домой. Второй милиционер отругал Пичугина за то, что его так долго не было, взял под мышки упирающегося мальчика, бросил, как котенка, в сани, туда же полетел его саквояж, уселся рядом и взял Алешу за руку.
– А ты Пичугин, шагай в отделение. Тебя два трупа ждут, – сказал он товарищу, с сочувствием смотрящему на плачущего мальчика. – Тебе конверт передали для директрисы?
– Передали.
– Так чего же ты тянешь, давай его сюда, – и выхватил из рук Пичугина конверт.
Тот о чем-то задумался, но, вспомнив про убийства, заворчал.
– Вот так всегда. Пичугин туда, Пичугин сюда. Мое дежурство кончилось, я бы парня сам отвез по назначению, оттуда домой. Как будто других людей нет. Ты с мальчишкой поласковей. Жаль его. Мать с тифом лежала в 45-й больнице, ну, той, где трубы прорвало.
– Всех, Федор, не пережалеешь. Жизнь нынче такая подлая, мерзкая, а ты иди, куда тебе сказано. Иди. Там тебя ждут. А мы с парнем поговорим по душам.
Когда сани тронулись, он вытащил из-под Алеши овчинный полушубок, накрыл им мальчика и принялся рассуждать.
– Дурак ты, парень, дурачина. В приюте тебя будут кормить. Небось, ходишь по улицам, попрошайничаешь, водишься с ворюгами и бандитами. И вши, небось, есть. – Он брезгливо посмотрел на его прядь волос, вылезшую из-под теплой шапки.
– Какие еще вши? – возмутился Алеша. – Я каждый день моюсь под душем и все с себя стираю.
– Я и говорю, вши могут быть. И тиф от матери мог подхватить. Все тифозные окружающих заражают. Это уж обязательно. Факт.
– Товарищ милиционер, – сдерживая слезы, пытался разжалобить его Алеша, – мне надо маму каждый день навещать, ее могут выписать домой, она слабая, сама сюда до Итальянской улицы не доберется.
– А папка твой где?
– Он ответственный работник Петрокоммуны. Отправлен с агитацией на фронт.
– Как говоришь его фамилия?
– Лавров Сергей Александрович. Еще у него есть псевдоним Волгин.
– Знаю, был такой, так он вроде погиб…
– Ничего не погиб. Убитым его никто не видел, значит живой.
– Пускай и живой, – охотно согласился тот. – Все равно одному тебе жить нельзя. Советская власть для того и создана, чтобы таких, как ты, с улицы подбирать, кормить, одевать. В приюте тебя вымоют, дадут новую одежду, в школу направят. Спасибо еще скажешь. Борьба с беспризорниками – есть первоочередная задача советской власти, – сказал он с выражением, как будто прочитал лозунг на стене дома.

ДЕТСКИЙ ПРИЮТ

Детский приют, куда милиционер вез Алешу, находился в бывшем помещении Толмачевских складов, далеко от центра города. Перед тем, как туда вселить детей, здание отремонтировали: большие комнаты приспособили для столовой, спален, спортзала, библиотеки; комнаты поменьше – для классной и детских игр.
Недалеко от дома был давно заросший сад. Его отдали детям и обнесли вместе с домом металлическим забором. У входа поставили сторожевую будку. Днем и ночью территорию по очереди охраняли два инвалида войны.
Увидев сани с милиционером, из будки вышел сторож в длинном овчинном тулупе, козырнул начальству и, с любопытством посмотрев на Алешу, спросил:
– Беспризорник?
– Вроде того, – сказал милиционер. – Ну, и холодина сегодня. Как ты там сидишь?
– Да ничего. Тимофей печурку соорудил, тепло и чайку попить можно. А там глядишь и Григорьевна, директриса наша, работенку подбросит. Вчера парни из старшей группы сарай где-то разобрали, всю ночь доски таскали, и нам сюда подбросили.
– Знаем. Жалоба на них от жильцов поступила.
– Беда с ними. На днях две скамейки откуда-то приволокли. И на участке деревья ломают. А что делать? Малыши мерзнут, по ночам ревут…
– Да, не сладко вам тут приходится, жаловаться в горсовет надо.
– Мне-то что, на это начальство есть. У них самих на первом этаже две печки топятся: в кухне и столовой. Вчера машину с углем привезли. Вы бы это, как высшее начальство, дали команду, чтобы и в спальнях затопили. Трое из старшей группы опять сбежали, и другие побегут. Мороз спадет, и побегут.
– Так вам будет лучше. Приведут тех, чьи родители сидят в ЧК. Они тихие, послушные.
– Дай-то Бог.
Алеша с ужасом слушал их разговор. Когда они подошли к дому, милиционер отпустил его руку.
– Ты чего парень приуныл? – заметил он грустное лицо мальчика. – Сейчас тебя встретят, накормят, спать уложат.
– Зачем здесь сторож и забор высокий?
– Чтобы дети не убегали. Сам подумай: неужели на вокзале или в подвале лучше жить, чем в таком доме? И ты не вздумай убегать, – пригрозил он, забыв, что мальчика доставили не с улицы, а из дома в самом центре города, – все равно поймаем.
Перед тем, как войти в подъезд, они тщательно вытерли ноги о тряпку, пропитанную хлоркой, и попали в небольшой предбанник. За ним находился длинный коридор, тускло освещенный лампами под самым потолком. Сильно пахло дезинфекцией и подгоревшей кашей.
Коридор заворачивал то влево, то вправо, и Алеша все решительней бубнил про себя: «Убегу. Убегу. Всем назло убегу и не поймаете». За очередным поворотом возникла дубовая массивная дверь с табличкой «Директор Власова Татьяна Григорьевна».
– Надеюсь, нас тут ждут, – весело сказал милиционер и постучал в дверь.
– Входите! – откликнулся женский голос.
Милиционер пропустил вперед Алешу. Из-за стола поднялась полная женщина в белом халате и, приветливо улыбнувшись, пошла им навстречу. Убедившись, что мальчик в чистом пальто, чистой шапке и не похож на чумазых беспризорников, которых обычно привозят с улиц и вокзалов, она помогла ему раздеться и усадила на стул около стола. Милиционер нерешительно топтался у входа.
– Вот, Татьяна Григорьевна, еще одного к вам привел. Отца нет. Мать в больнице с тифом лежит. Может быть, уже того, – он вслух не произнес страшного слова, но и без того было понятно.
Алеша помрачнел.
– Неправда, – выкрикнул он, – мама жива. И отец есть. Он на фронте.
– Это тот, что с Итальянской улицы? – спросила Власова.
– Он самый.
– Конверт для меня передали?
– Передали.
Милиционер порылся в кармане и передал женщине знакомый конверт.
– Как фамилия беспризорника? – спросила она не Алешу, а милиционера, нарочно употребляя неприятное для мальчика слово. Тот почесал затылок и кивнул головой Алеше, чтобы тот выручал его.
– Моя фамилия Лавров, Алексей Сергеевич, я не беспризорник. У меня есть отец и мать. Отец на фронте, мама сейчас в больнице, ее скоро выпишут.
– Ну, это еще бабушка на двое сказала, – ухмыльнулась Татьяна Григорьевна и попросила милиционера выйти и подождать ее в коридоре. Алеша, хоть и маленький, но уловил какую-то связь между Власовой, милиционером и председателем домкома Бибиком, передавшим конверт для директора. Если бы еще знать, что было в конверте? В мамином театре в конверте для Алеши лежали деньги. И если Бибик передавал деньги директору через милиционеров, то им всем зачем-то это было нужно? Но зачем? Что за услугу они оказывали друг другу?
– Ты писать и читать умеешь? – прервала его размышления Власова.
– Умею, – сказал Алеша, зевая и прикрывая рот рукой – эту культуру детей из господских семей Власова тоже оценила. С такими детьми у воспитателей проблем не бывает. Они все терпят и не умеют возмущаться.
Круглые настенные часы между окнами показывали 12 часов ночи.
– Мне надо на пять минут выйти, а ты, Алеша, заполни анкету для вновь поступивших детей, – она дала ему два листа с напечатанными на пишущей машинке вопросами. – Если что-нибудь не поймешь, пропускай и иди дальше. Вижу, ты мальчик смышленый.
В анкете были те же вопросы: имя, фамилия, возраст, где и когда родился, сведения о родителях. Когда Власова вернулась, анкета была полностью заполнена. Пробежав ее глазами, директор удовлетворенно кивнула головой и торжественно произнесла:
– Ну что ж, Алексей Сергеевич Лавров, приветствую тебя в нашем детском приюте имени героя революции товарища Моисея Соломоновича Урицкого. Будь, как дома. Воспитатели тебе заменят родных, товарищи – братьев и сестер. Главное правило в нашем коллективе: не врать, не воровать, маленьких не обижать и обо всех недостатках докладывать воспитателям или мне. Надеюсь, тебе у нас понравится.

ПО СВОИМ ЗАКОНАМ

Алеша первый раз оказался среди такого большого количества чужих людей. Дети в группах были нервные. Малыши часто и беспричинно плакали. Старшие держались особняком, уединялись в длинных запутанных коридорах, играли в карты, копеечку, пили водку, курили, нюхали кокаин и клей. Было холодно, голодно и неуютно. В спальнях на пустых стенах, выкрашенных в темно-зеленый цвет, висели в виде украшения портреты Ленина и Урицкого – председателя Петроградской ЧК, убитого этим летом эсером-боевиком в вестибюле своего ведомства. Его имя как героя революции и было присвоено приюту.
Казалось бы, можно было создать уют в столовой, где обедали и сами воспитатели (кроме Власовой – ей еду приносила в кабинет одна из поварих), но и здесь детей встречали голые стены, покрашенные все в тот же унылый темно-зеленый цвет. Посредине стоял длинный деревянный стол с лавками по бокам для воспитанников. И стол, и лавки были исписаны и разрисованы неприличными словами и картинками.
Для воспитателей в стороне около окон стояло несколько столов со стульями, скатертями, солонками и вазочками с бумажными розами на длинных стеблях с зелеными блестящими листьями. Обедали они после ребят, и что было на их столах, никто не знал.
До прихода детей дежурные из групп разносили железные тарелки с супом. Потом с этими же тарелками ребята сами подходили к поварам за вторым блюдом и компотом или киселем.
Кормили невкусно. Суп обычно представлял собой темную бурду с мороженой сладкой картошкой или недоваренными из-за экономии топлива зелеными листьями капусты без приправы и соли, иногда их заменяли чечевица или пшено. Та же мороженая картошка с неприятным запахом и вкусом, чечевица или пшено шли на гарнир. Мясо или курицу давали редко. Чаще всего бывали рыбные котлеты из мойвы или селедки, которые настолько отвратительно пахли, что только голод мог заставить детей их проглотить. Добавку гарнира и компота давали в редких исключениях малышам, когда те начинали реветь, доходя порой до истерики.
Первое время Алеша не мог есть ни первое, ни второе, ни даже третье, где вместе с сухофруктами могли плавать червяки и мухи, и отдавал все своим соседям. Но голод не тетка, заставит есть, что угодно. Через неделю он вылизывал всю тарелку с чечевицей или пюре из мороженого картофеля и рад был бы съесть столько же. Он так похудел, что на ремне брюк приходилось то и дело протыкать новые дырки.
Еще Алеша страдал из-за общей для всех мальчиков уборной и ванной комнаты. Присутствие там посторонних на него плохо действовало, и у него были проблемы со стулом. Потом он привык к этому, так же, как к мытью из кранов в общей комнате для гигиены – умывальной.
Раз в неделю детей водили в городскую баню. В эти часы баню для других посетителей закрывали. Старшие ребята об этом очень жалели: они любили подглядывать за женщинами в окна и двери.
За своими девчонками тоже подглядывали. Но здесь возникали проблемы. Между некоторыми мальчиками и девочками образовались влюбленные пары, и не дай Бог кому-то подсмотреть в туалете или бане за чьей-то подружкой. Поднимался такой шум и крик, что приходила Власова, находила зачинщика беспорядков и сажала его на несколько часов в карцер: темную, холодную комнату в конце коридора первого этажа. И воровали у своих, но тоже знали, у кого можно, а у кого нельзя, а то нарвешься на «командира», и его «шакалы» (приближенные) изобьют вора до полусмерти. У слабых и маленьких отнимали булочки, сухари, фрукты, которые иногда своим подопечным приносили рабочие соседнего механического завода.
Дети жили по своим законам, о которых Власова, несомненно, знала. Не зря она предупредила Алешу, что надо докладывать старшим обо всех недостатках.
Лучше всего Алеша чувствовал себя в библиотеке и классной комнате, где ребята, приходя из школы, делали уроки. И там, и там хозяйничала молодая воспитательница Василиса Витальевна Кирьянова, недавно присланная сюда из горкома партии для усиления работы с несознательным детским элементом: высокая, худая девушка в очках, с выпирающими лопатками и короткой стрижкой. Ребята звали ее кто Васька, кто Киря, а кто и Кащей бессмертный за эти выпирающие лопатки. Она повесила в библиотеке портреты известных писателей и поэтов и на отдельных листках ватмана крупными буквами написала их высказывания о силе знаний и литературы.
В классной комнате тоже висели портреты, но уже ученых: физиков, математиков, географов. Время от времени там появлялись географические и исторические карты с табличками: «Руками не трогать» и «Ничего на картах не рисовать». Вскоре на картах появлялись морды усатых котов с дымящимися трубками, а также неприличные картинки и подписи. К писателям ребята испытывали больше уважения и листы с их цитатами не трогали.
– Что мне с ними делать? – жаловалась Кирьянова Власовой и своим товарищам в горкоме партии. Ей советовали терпеть, проводить с ребятами воспитательные беседы и вывешивать карты снова, пока им не надоест безобразничать.
Власова в своих целях предложила девушке вести дневник, описывать в нем поведение и характеры детей, их разговоры, мечты и планы. Идейная барышня все старательно исполняла и показывала начальнице, думая, что совершает благое дело, а та делала из ее записей свои выводы.
В приюте были разные дети. Кое-кто из старших ребят раньше состоял в воровских бандах, возможно, и убивал ради денег и дорогих вещей. Такой мальчик Коля Шилов, по прозвищу Шило оказался и в группе Алеши. Шило любил рассказывать, как они с товарищами «работали» на вокзалах. Выберут дядьку с солидным багажом. Кто-нибудь один подойдет к нему и начнет жаловаться на своих жестоких родителей, показывать синяки и шрамы на голом пузе. При этом рассказчик поднимал рубашку и демонстрировал свой живописный живот. Иной разревется не на шутку. Человек его слушает и теряет бдительность. В это время другие ребята незаметно уносят его сумки и чемоданы, передают третьим ребятам, и все разбегаются в разные стороны. Через час-два встречались в условленном месте.
– И никто с чемоданами не сбегал? – недоверчиво спрашивали слушатели.
– Своих обманывать западло. Потом все равно найдут и жестоко расправятся, – пояснял кто-нибудь из тех, кому приходилось участвовать в таких «темных» делах.
– Не, – вставлял другой, из таких же знатоков. – У них там дядьки взрослые верховодят. Сами в ресторанах сидят, водку жрут, а дети на них работают. Ты жизнью рискуешь, а они все себе забирают. Возразишь – финку в живот получишь.
– А самим без взрослых нельзя? – спрашивал по наивности Алеша.
– Нельзя, на любого ребенка усатый дядя найдется. Я одно время в одиночку у теток сумки резал, кошельки таскал. Меня заставили под одного старика лечь, Ворона. С виду тихий такой, благообразный, Богу молится, а сам щиплется, так что синяк три недели не сходит. Зато у них свои люди в милиции. Если что, отмажут и из тюрьмы вытащат.
Эти ребята не учились в школе, спокойно входили и выходили из приюта через дырку в заборе, и Власова с воспитателями ничего с ними не могли поделать. Только, когда они чересчур наглели и устанавливали в группах свои порядки, их отправляли в трудовую колонию. Там нарушителей держали за колючей проволокой и заставляли работать. Побывавшие в таких колониях говорили, что у Власихи в приюте настоящий рай.
Было несколько детей, родителей которых арестовала ЧК. Эти вели себя тихо, могли заняться чтением или играли в шашки и шахматы, захваченные из дома. Алешины книги пользовались особым спросом. Он сам любил рассказывать ребятам все, что знал от дедушки или читал раньше в книгах. У воспитателей с такими ребятами не было проблем. Зато они становились объектами для издевательств «командиров» и «шакалов». Алеше они дали прозвище Барчук, но к нему пока не приставали, не было для этого подходящего случая.

Дети старше восьми лет учились в соседней школе. Власова решила, что по своему уровню развития и знаниям Алеша может посещать четвертый класс для ребят 10 – 11 лет.
Водили их в школу парами. Выстраивали во дворе приюта и в сопровождении дворника Никифора и четырех воспитателей выводили на улицу. Все мальчики и девочки были в одинаковой одежде: серых, длинных на вырост пальто, валенках с галошами и теплых шапках. Алеше тоже выдали такую униформу, пропахшую в общей раздевалке неприятным запахом столовой и дезинфекции.
По дороге в школу Алеша изучал окрестности, чтобы знать куда идти, если он сумеет сбежать. Это был рабочий район с прямыми улицами и каменными домами серого цвета без украшений и лепнины. Вдалеке виднелись трубы завода, рабочие которого шефствовали над их детским приютом. Туда ходили трамваи. В другом месте за домами возвышались белые купола храма. За ним, как рассказывали ребята, находилось кладбище и еще дальше – Нева.
Запомнив номера трамваев, Алеша попросил в библиотеке «Путеводитель по Петербургу», самую зачитанную книгу, и составил в голове маршрут, как добраться до Николаевского вокзала, а оттуда – на Итальянскую улицу. Сбежав на обратном пути из школы, можно побывать на квартире, в мамином театре и у доктора Алабышева. Пусть потом Власова его наказывает и кричит сколько угодно, ему обязательно надо узнать о маме. А может быть, он и вовсе не вернется обратно.
Алеше было невдомек, что Василиса запишет в дневник о том, что он в течение часа изучал «Путеводитель по Петербургу». Власова, конечно, догадалась, зачем мальчику понадобилась эта потрепанная книга, и приказала Никифору и сопровождающим в школу детей воспитателям внимательно за ним следить.
Власову интересовало настроение не только ребят, но и воспитателей, особенно Васьки, связанной с Горкомом партии, – что эта «безмозглая курица», как она называла про себя идейную большевичку, думает о ней самой и рассказывает своим товарищам?
Часто, когда дети расходились по спальням, она приглашала девушку отпить чашку чая «с чем Бог послал»: сухарями или печеньем. Идейный член партии делилась с ней мыслями о воспитании молодого советского поколения, влиянии на него литературы и искусства. Однажды она посоветовала Власовой пригласить к ним в гости художника Бертмана, с которым знаком новенький мальчик Алеша Лавров. Еще в гости к его отцу, поэту и драматургу, приходил сам Горький.
– Вы представляете, из какой семьи этот мальчик, если к ним в гости приходил сам Горький, – восторгалась девушка. Ей и в голову не могло прийти, что подумает сам Бертман, увидев Алешу, сына своего друга, в приюте для бездомных детей. – Воспользовавшись таким знакомством, мы можем попросить художника оформить все помещения нашего приюта. Я помню его чудесные декорации на улицах города 7 ноября прошлого года. Это как раз его тематика: сказки для детей. Алеша может поговорить с Ильей Аркадьевичем по телефону.
– Подождите, Василисочка, не спешите, – останавливала ее хитрая Власиха, – художник запросит большие деньги, а у нас их нет.
– Как нет? – удивлялась Василиса. – Нам же шефы выделили большую сумму на новый ремонт?
– Они все ушли на уголь и еду. В городе все так резко дорожает…
Хорошо, что эту курицу подобные объяснения вполне устраивали. Иначе ее давно пришлось бы уволить, а сейчас она была очень нужна директору. И читая ее дневник, Татьяна Григорьевна знала, с кем Алеша дружит, чем интересуется и как им управлять.
Особых друзей у мальчика не было, больше всего ему приходилось общаться со своим соседом по парте в классе – Славой Яновским, самым отстающим учеником и самым никчемным человеком, каким его считали в приюте и в школе. У него и прозвище было Дятел.
Мальчики оказались на одной парте, другого свободного места в классе не нашлось. Учительница по литературе, бывшая и классным руководителем, решила также, что для Яновского такое соседство будет полезным, Алеша подтянет его в учебе.
Эта молодая особа из бывших выпускниц Института благородных девиц в Смольном была поклонницей Блока, Гиппиус, Гумилева, обоих Ивановых и других представителей Серебряного века. Мечтая привить такую же любовь к ним и их поэзии своим ученикам, она витала где-то в облаках и не умела разбираться в людях. По просьбе Власовой она также составляла характеристики на ребят. Власовой важно было знать, кто из них может представлять приют на встречах с районной и городской властью, а также с частыми гостями: их шефами, рабочими с соседнего механического завода. Алеша для этого стал подходящей кандидатурой. Он сам охотно читал рассказы Горького, которые знал наизусть.
Но вот в друзья Славик ему не подходил: он слишком хорошо знал о другой, скрытой для посторонних глаз жизни приюта. О ней чистоплюю Алеше, сыну работника Петрокоммуны, знать не полагалось. Власова надеялась, что Алеша сам не станет с этим двоечником дружить, но неожиданно просчиталась.
В первый же день Алеша заметил, что его сосед все время ерзает на месте, как будто сидит на иголках или горячей сковороде.
Когда они возвращались домой, Славик встал вместе с ним в пару, а дома, когда они делали уроки в классной комнате, подсел к нему и попросил списать у Алеши задания по арифметике и чтению – ответить на вопросы к сказке Пушкина о «Царе Салтане». Алеша, не задумываясь, дал ему свои тетради. Жалко, что ли.
– У тебя мама есть? – спросил его Алеша.
– Не-а-а, здесь ни у кого нет ни мамки, ни папки. Мы все круглые сироты.
– Ты болеешь чем-то: все время вертишься и вертишься?
– Это меня наш дворник Никифор ремнем отлупасил. Знаешь, как больно? До самого мяса. До сих пор кровь на штанах остается.
– За что? Разве детей можно бить?
– За то, что я из буфета хлеб украл. Он сам крадет. Я видел своими газами, и сухари ворует, и сахар. Нам их приносят рабочие с завода. Власиха велела меня при всех высечь, а сама рада, что большие ребята ходят в город, воруют там хлеб и овощи и с ней делятся. Она и наших шефов за нос водит. Просит у них деньги то на постельное белье, то на игрушки. А сама эти деньги себе берет, делит их с Никифором и воспитателями, которые на нее работают. У нее связь с милицией, домкомами.
– Домкомами? А от них какая польза?
– Жилье нужным людям достают. Тебя сюда, а твою комнату – своим родным или знакомым. Круговая порука. Здесь библиотекарь хорошая. Старается. Хочет из нас достойных людей сделать. Только наивная очень, не видит, что здесь творится, чаи с Власихой распивает, а та ей лапшу на уши вешает, под себя подминает. Нет, такая жизнь не по мне. Если воровать, то для себя, а не для Власихи и Никифора. Вот придет весна, и я удеру. Айда со мной.
– Мне сначала надо маму найти. У нас комната есть. Я не сирота и знакомых много в городе. Только надо им как-то о себе сообщить.
– Адреса их знаешь?
– Нет. Если бы знал, то сюда не попал.
– Тогда, как ты их найдешь? – присвистнул от досады Славик. – Гиблое дело.

ПОБЕГ

Алеше нравилось учиться в школе, особенно он полюбил уроки литературы, и по совету учительницы брал в библиотеке книги понравившихся ему писателей и поэтов. Жаль только, там не было пролетарских поэтов, они издавались в тоненьких брошюрах небольшими тиражами и до библиотек не доходили. С интересом изучал он и предметы, с которыми его знакомил дедушка: математику, историю, географию. Многое он знал и тогда откровенно на уроке скучал, но если рассказывали что-то новое для него, то слушал, затаив дыхание. В дневнике по всем предметам у него стояли отличные отметки. И у Славика появились хорошие оценки, но учительница вскоре поняла, что он все списывает у Лаврова, попросила Алешу больше не давать ему свои тетради и пересадила Славика за другую парту.
В школу Алеша ходил с удовольствием, а вот к коллективной жизни в приюте, к строгой дисциплине, ходьбе парами, дежурству в столовой и уборной, привыкнуть не мог. Вымыть посуду, пол в спальнях и коридорах – это еще куда ни шло, все мыли, и Алеша мыл, а вот мыть и чистить уборные комнаты и толчки, которые старшие ребята в дежурство других групп нарочно пачкали и засоряли, он не мог и был готов отдать хлеб или сухари, которые специально копил к такому случаю, любому человеку, кто согласится поработать вместо него.
Несколько раз ему удавалось найти таких мальчиков. Кто-то из «любимчиков» директрисы, желая выслужиться, донес ей об этом. Власова попросила своего верного пса Никифора проследить, как Лавров справляется со своей общественной нагрузкой.
Узнав об этом, ребята из старшей группы так в уборной набезобразничали, что туда невозможно было зайти. Отвратительный запах стоял на всем этаже. Алеша отказался туда идти и спрятался в классной комнате, надеясь, что добрая Вася его поймет и защитит. Но не тут-то было. Идейная девушка прочитала мальчику лекцию о пользе коллективного труда и сама привела его к Никифору.
Тот втащил Алешу в уборную, схватил за голову и под свист и улюлюканье столпившихся ребят собрался ткнуть лицом в грязный толчок. Алеша изловчился и со всей силой ударил Никифора коленом ниже живота, как делали старшие ребята, когда дрались друг с другом. Хотел попасть в самое болезненное для мужчин место, но промахнулся.
Никифор разразился бранью, стянул с себя ремень и отлупил бы Алешу до полусмерти, но тут появилась Власова, которой ее «придворные» уже доложили об инциденте. Не разобравшись в чем дело, она строго посмотрела на Алешу и приказала Никифору отвезти его в карцер.
– Пусть посидит до отбоя, – сказала она, оглядывая всех собравшихся ребят суровым взглядом, – подумает, как себя вести дальше. И все остальные пусть подумают. Господ у нас нет. Все работы в советской стране почетны.
– Не думай, что так легко от меня отделался, – прорычал Никифор, вталкивая мальчика в темную комнату. – Ты у меня еще попляшешь.
Откуда в этом человеке столько злости и ненависти к детям? Кто-то из ребят сказал Алеше, что Никифор раньше работал надзирателем в Крестах. Еще говорили, что он родственник Власовой, двоюродный или троюродный брат. Оба стоят друг друга. Кстати, придурковатый истопник Миша – их племянник…
В карцере было холодней, чем на улице. Алеша нащупал в темноте голые деревянные нары, сел на них в тонких бумазейных брюках и заплакал. Он плакал и вытирал рукавом рубашки лицо и опухшие глаза. Мама, папа, дедушка! Где вы любимые люди, которым, сейчас, может быть, еще тяжелей, чем ему? «Мама, мамо-ч-ка!» – шептал он в темноту, разражаясь новыми рыданиями. Мысли о матери заглушили его собственное горе, и он стал думать о ней.
Однажды они с дедушкой видели в кинематографе документальный фильм о том, как немецких солдат привозили в госпиталь. Их было так много, что они лежали на полу в коридоре и проходах между кроватями, стонали, просили пить. Сестры и врачи ходили между ранеными, не обращая на них внимания. Он представил, что мама вот также лежит на полу и просит пить, и все врачи и сестры проходят мимо нее.
«Господи помоги моей маме, тете Оле, дедуле и папе», – зашептал он вслух. И тут ему послышался бабушкин голос: «Алеша, помнишь, я тебя просила в трудную минуту читать Псалом 90». Как он мог забыть об этом? Он его хорошо помнил. «Я сейчас, бабуля, сейчас», – обрадовался он, услышав родной голос, и зашептал в темноту: «Живущий под кровом Всевышнего, под сенью Всемогущего покоится, говорит Господу: «прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!». Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы, перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен; щит и ограждение – истина Его…».
Он так углубился в чтение Псалма, что не только не слышал, как в комнату вошел Никифор и осветил его лицо фонарем, но и не мог сообразить, где он находится. Возможно, он начал дремать и шептал слова в полусонном состоянии.
Никифор грубо ткнул его кулаком в плечо.
– Лавров, вставай, сортир тебя ждет. Иди теперь на третий этаж.
– Почему на третий?
– Там тебе сюрприз приготовлен, – сказал он с такой мерзкой ухмылкой, что Алеша понял: старшие ребята опять постарались превратить уборную в коровник.
Карманный фонарь тускло освещал фигуры мальчика и Никифора, державшего в ладони правой руки ключ от карцера. Алеша собрал все свои силы и ударил его ногой ниже живота, на этот раз точно попав в нужное место. Повалившись на топчан, дворник застонал от боли и грозил Алешу убить или утопить в толчке.
Не слушая его, Алеша поднял с пола выпавший у Никифора ключ, закрыл дверь карцера на замок и бросился по длинному коридору к выходу. По дороге была раздевалка, он нашел свое пальто, валенки и шапку. Все было мокрое после катания по ледяной дорожке в саду. В другой комнате на веревках сушились свитера, шарфы и варежки. Он не стал туда заходить и побежал дальше к выходу. Слышно было, как в дальнем конце коридора кричал и стучал в дверь карцера Никифор.
Открыв входную дверь и подперев ее оказавшейся рядом лопатой для уборки снега, Алеша бросил в сугроб ключ, и оглянулся на дом, как бы прощаясь со своей жизнью тут. Бежать, бежать отсюда без оглядки!
Во дворе было темно и особенно тихо, как обычно бывает в сильные морозы: градусов 20, а то и все 25. А ведь был уже конец марта, зима никак не хотела отступать. Снег предательски скрипел под ногами.
В окошке сторожевой будки горел слабый огонек. Сегодня там дежурил Тимофей, он или спал, или пил чай. Из трубы, выведенной наружу от маленькой железной печурки, шел дым. Сладко пахло березовыми дровами. В отличие от Никифора и второго сторожа Петра, Тимофей был добрым, хорошим человеком, жаль, что ему попадет от Власихи из-за Алеши.
В конце сада в одном месте у ребят из старшей группы был проход: подпиленный железный прут. Он легко вынимался и вставлялся обратно, и был незаметен для постороннего глаза, но хорошо известен и сторожам, и начальству. Его Алеше показал Славик во время прогулок. Мальчик подумал о товарище, который собирался бежать вместе с ним. Ничего, Славик не пропадет. Ни Славик, ни один человек из его класса и группы, слушавший его рассказы и бравший у него книги, не заступился за него перед Никифором. Все струсили, и храбрый на словах Славик спрятался за спины других, когда Никифор схватили его за голову.
Пригнувшись, чтобы его не заметили из окон дежурные воспитатели, Алеша побежал к деревьям. Одному в темном саду было жутковато. Ветки берез и елей цеплялись за его пальто, как будто хотели удержать. Узкая дорожка вела к детской площадке с качелями и песочницей для малышей. Чуть дальше ребята сами построили ледяную горку, чтобы кататься на санках и ногах. От нее он свернул влево, затем вышел к забору и заветному месту с дыркой. Прут был вынут из отверстия и прислонен к забору: кто-то до него ушел в город к девочкам, за спиртным или нюхательным порошком.
Алеша прислушался: никого. Перелез на ту сторону и, увидев ползущий в конце улицы трамвай, бросился к остановке, но в вагон не сел: у него не было денег, прицепился сзади к трамваю, как это делали безбилетные пассажиры. Ветер обжигал щеки и голую шею. Под пальто была только рубашка, и он пожалел, что не зашел в сушилку за свитером, шарфом и варежками.
Ему повезло, что было не так поздно и трамваи ходили. Сделав по памяти еще две пересадки, он доехал до Николаевского вокзала. Там, прячась от милиционеров, пробрался в зал ожиданий и нашел место рядом с женщиной, державшей на руках завернутого в теплое одеяло младенца. Женщина подозрительно на него посмотрела и придвинула к себе две набитые до отказа сумки. Часы в середине зала показывали половину второго. Впереди предстояла целая ночь. Борясь со сном, Алеша следил за милиционерами и работниками вокзала, которые, как рассказывал Славик, тоже ловят беспризорных детей.
У женщины заплакал ребенок. Не стесняясь, она вытащила из-под пальто и кофты грудь и стала его кормить. Когда малыш успокоился и заснул, она достала из сумки завернутый в тряпку кирпич черного хлеба, отломила большой кусок и протянула Алеше.
– Поешь, горемычный, – сказала она, с жалостью смотря на мальчика. – От кого же ты сбежал? На улице мороз, а ты без шарфа и варежек. Шея голая и руки красные, наверное, отморозил.
Алеша так замерз, что не мог говорить, и кивнул головой.
Женщина вытащила из сумки свою теплую кофту из козьего пуха, заставила мальчика одеть ее.
– Все теплей будет. Утром еще шерстяной платок из чемодана вытащу. Повяжешься, как девочка, никто тебя не узнает. У тебя ресницы длинные, как у моей Катеньки, – сказала она, показывая ему лицо спящей девочки. – Вот едем к папке в Вологду. Перевели туда в тюрьму из Крестов, говорят, состоял в какой-то боевой организации. Хорошо не расстреляли. Бог миловал. Поедем с нами. С вещами мне поможешь и в поезде за ними присмотришь. Сейчас без присмотра никак нельзя, а ты, вижу, из благородных.
– Спасибо, тетенька, у меня тут дела. Мне надо маму найти. И комната у нас есть, а папа мой на фронте. Он обязательно вернется.
Сомлев в тепле, Алеша прислонился к руке соседки и уснул. Добрая женщина еще что-то вытащила из сумки, прикрыла ему шею. В зале было так холодно, что изо рта шел пар. Убитая личным горем, женщина сердцем поняла, что у мальчика своя беда.
Утром она опять отломила ему кусок хлеба от оставшейся буханки и повязала поверх его шапки шерстяной платок.
– Не стесняйся. Сейчас и взрослые так ходят. Было бы тепло.
Алеша вышел с вокзала не сразу, долго высматривал большую группу людей, чтобы вместе с ними пройти мимо милиционеров, стоящих около дверей. Они как будто там специально стояли, чтобы ловить беспризорных детей. Но он не беспризорный. У него есть родители и есть комната.
Очутившись, наконец, на улице, он глубоко вдохнул свежий воздух. В такую погоду только дома сидеть. Ребята из приюта сегодня не пойдут в школу, будут от скуки торчать около окон и мечтать о маме с папой.
Если бы не теплая кофта доброй тети и платок на шапке, Алеша бы совсем пропал. Но ничего. Дома в шкафу висит его теплая цигейковая шуба, есть кроличья шапка с длинными ушами, много теплых варежек. Мама специально покупала ему про запас, зная, что он часто их теряет, а на резинке давно не носил, считая себя взрослым.
Он пересек Площадь Восстания (теперь так называлась Знаменская площадь), обогнул памятник Александру III и по Лиговской улице дошел до своей улицы и своего дома. В подъезде невыносимо пахло уборной, на стенах виднелись желтые подтеки от мочи. Видно, дядя Равиль совсем перестал выполнять свои обязанности дворника.
Перед своей дверью он остановился. В списке жильцов – кому, сколько звонить, их фамилии не было. Он нажал три раза Симаковым. Вышла Нина Степановна.
– Тебе кого? – неприветливо спросила женщина, всматриваясь в лицо ребенка: не то мальчика, не то девочки, узнала бывшего соседа и, схватив за руку, потащила его в свою комнату. Петр Иванович был дома и возился с мальчиком Алешиного возраста, как оказалось их внуком Сережей. Его привезла из Перми дочь, чтобы бабушка с дедушкой подкормили: в их городе совсем было плохо с продуктами.
Алеша так замерз, что не мог говорить. Его уложили на диван, накрыли теплой шубой. Нина Степановна принесла горячий суп и вареную картошку. Смотрела, как он с жадностью все поглощает, и вытирала слезы. Тяжелая жизнь собственной дочери и внука смягчили сердце соседки.
– Моя мама сюда не приходила? – наконец выговорил Алеша, переводя взгляд с Нины Степановны на Петра Ивановича.
– При нас не приходила, – сказала Симакова, заботливо поправляя на нем сползшую вниз шубу, – но могла прийти и без нас, когда мы на работе или гуляем с Сережей. Мы теперь из-за него с Петром Ивановичем работаем по сменам.
– А новые соседи кто… ну те, которые въехали в нашу комнату?
– Супруги Фридман. Ее зовут Роза Лазаревна, маленькая и толстая. Хвасталась, что ее мать работает директором в буфете горкома партии. Оттуда таскают и продукты. Прохоровы совсем бедствует, так она им очистки от картошки дает. Вера их провертывает через мясорубку и печет на воде картофельные лепешки. Ничего, есть можно. Я иной раз ей луку подброшу, так с луком еще вкуснее получается. Наш Сережа уплетает за обе щеки.
– Что же нам с тобой, Алеша, делать? – сказала Нина Степановна, с жалостью смотря на мальчика, которого после еды и в тепле разморило; он боролся со сном, зная, что ему нужно уходить: сюда в первую очередь придет его искать милиция. Глаза слипались, язык начал заплетаться.
– Я сейчас уйду, Нина Степановна. Поеду к маме в больницу.
– А потом куда? Дед-то ваш, где теперь живет? Надо написать ему, чтобы за тобой приехал.
Алеша хотел сказать про адрес, который Михаил Андреевич назвал ему на всякий случай, но вовремя спохватился. Никому нельзя доверять, даже хорошим людям. Бросят в ЧК, там под пытками все расскажешь.
– Давай сделаем так. Ты сейчас поспи, потом сходишь по своим делам, ночь проведешь у нас. Утром уйдешь. Ты уж нас прости, мы с Фатимой и Верой все ваши вещи разделили поровну. Не все, а то, что дала Роза. Большую часть она оставила себе.
Алеша и сам видел многие их вещи: книги, мамины флаконы с духами, пудреницы, стоявшие раньше на ее туалетном столе. На стене за неимением места висели на гвоздях папины брюки, пиджаки, мамины платья, меховая горжетка из чернобурой лисы, Алешины костюмчики, брючки, пиджаки, сшитые на заказ у знакомой маминой портнихи.
Проследив за его взглядом, Симакова поспешила сообщить, что они спасли альбомы с семейными фотографиями, которые Фридман выбросили во двор на помойку. Петр Иванович нашел их и принес домой. Алеша сможет их забрать с собой.
– Спасибо вам за все, Нина Степановна, – сказал Алеша, с трудом сдерживая слезы, – разбудите меня через два часа, я поеду к маме в больницу, – и отвернулся к стене, чтобы она не видела, как он заплакал. Чужие люди носили мамины вещи. «Мамочка, ма-ма, – шептал он, проваливаясь в сон, – я тебя обязательно найду».
Он так крепко и хорошо спал, что никто его не стал будить. Петр Иванович ушел на работу, бабушка с внуком отправились в магазин: отоваривать карточки на хлеб. Нина Степановна на всякий случай сказала Фатиме, что у нее в комнате спит Алеша, сбежавший из приюта, и, если нагрянет милиция, чтобы помогли ему спрятаться.
Фатима сообщила об этом Ильясу и мужу, когда тот вернулся домой. Решила, что лучше сказать сейчас, а то сам пронюхает или нагрянет милиция, тогда скандала не оберешься. Сообщила и тут же пожалела. Равиль опять стал одеваться.
– Ты куда, Равиль? – спросила Фатима, почувствовав в его поведении что-то неладное.
– Куда-куда, – ответил тот со злостью, – на кудыкину гору. Папиросы кончились, пойду куплю, – и ушел, хлопнув дверью.
– Вот беда-то, – запричитала Фатима. – Ильяс, Ильяс, иди, скажи Алеше, что ему уходить надо. Отец пошел за милицией. Захотел выслужиться, шайтан.
Алеша быстро вскочил, натянул вычищенные Ниной Степановной валенки с галошами, пальто и шапку, но не нашел теплой кофты и платка, подаренных ему женщиной на вокзале. Заметив, что он без шарфа и варежек, Фатима велела сыну принести свитер, шарф и варежки. Это были Алешины вещи, уже пропахшие беляшами и телом Ильяса. На вешалке Шалимовых он увидел свою цигейковую шубу и беличью шапку с длинными ушами, о которых мечтал по дороге сюда, но теперь был не тот момент, чтобы отстаивать свои права.
Выскочив из подъезда и оглянувшись по сторонам, он направился к Александринской площади, чтобы заглянуть в театр и поговорить со швейцаром. Вскоре его нагнал Ильяс и вручил пакет с горячими беляшами.
– Ну, и бегаешь ты, Алешка, – сказал он, тяжело дыша, – еле догнал. Мамка просила передать.
Он еще что-то сунул ему в карман. Алеша нащупал рукой монеты и хотел вернуть обратно.
– Бери, бери, пригодятся на хлеб. У отца стащил. Все равно пропьет. А в милиции за то, что про тебя дал знать, еще подбросят. Мужскую гимназию Гуревича на углу Лиговки знаешь?
– Знаю.
– Я там учусь в первом классе. Домком заставил. Можешь меня там всегда найти.
– Спасибо, Ильяс. Вы хорошие с тетей Фатимой.
Алеша уже забыл про свою обиду на Ильяса за то, что тот забрал его солдатиков и железную дорогу. Все это сейчас не имело значения. Другой мир и другие люди окружали его после того, как он остался один. Он был рад любому доброму слову и хорошему отношению к себе.
– Идем, я провожу тебя до театра. Дед-то наш помер, – вдруг сказал Ильяс, зная, что Алеша любил их деда-сапожника.
– Дедушка Карим? Жалко, хороший был человек.
– Ругал отца за то, что тот вошел в домком. Сидел на своем посту около Гостиного двора до поздней ночи, не хотел домой возвращаться. Там и умер. Он вашу семью всегда хвалил: хорошие, мол, были люди, хорошая семья, все разрушили, всех разогнали. Алешу в сиротский приют отправили. Эту власть ненавидел и отца ругал за то, что тот перед Бибиком выслуживается. А как не выслуживаться, если от него все зависит? Бибик пайки дополнительные на хлеб подкидывает, обещал квартиру отдельную дать. Ведь несправедливо, что мы семь человек в одной комнате живем, а некоторые вдвоем целую квартиру занимают. И в нашем доме есть такие. На-ча-льники! – рассуждал Ильяс, успевший уже политически образоваться.
Еще издали Алеша заметил, что окна в театре темные.
– Театр сегодня выходной, – сказал он другу, чуть не плача. – Сторож не откроет.
– Давай попробуем.
Они подошли к большой массивной двери, и с силой застучали в нее ногами. Долго никто не открывал. Наконец внутри загремел засов, и высунулось недовольное лицо незнакомого сторожа.
– Вы чего тут балуете? У меня ружье есть, могу и пристрелить.
– Дяденька, – жалобно протянул Алеша, – не закрывайте дверь. У меня тут мама служит в театре. Анна Михайловна Лаврова. Она лежала в больнице. Должна уже поправиться и вернуться в театр.
– Нету у нас таких. Читайте афиши, – ответил сторож и с силой захлопнул дверь. Алеша не успел у него спросить про Мартьянова и мамину гримершу Алю.
– Куда же ты теперь? – спросил Ильяс, с сочувствием заглядывая другу в глаза.
– Пойду к одной знакомой.
– Далеко отсюда?
– На Мойку. Там и поживу пока.
– Ну, тогда я пошел домой. Насчет школы не забыл? Приходи, если что. Днем мамка накормит, отоспишься. И денег еще подкину.
Алеша оглянулся вокруг. Народу в этот вечерний час на площади было много. В сквере гуляли няни с колясками и маленькими детьми. Хлопали двери в Императорской публичной библиотеке: там закончился рабочий день; читающая публика медленно расходилась по домам, вдыхая свежий воздух после душного помещения читальных залов. Туда они иногда заходили с дедушкой. Он заказывал большой анатомический атлас, и они изучали по нему строение человеческого тела.
Перейдя снова Невский проспект, он вышел через Михайловский парк к Инженерному замку, посмотрел, как на площадке около лестницы маршировали красноармейцы, и направился по набережной Мойки к дому баронессы Унгерн.

ТЩЕТНЫЕ ПОИСКИ

Какое это было необыкновенное счастье идти по городу и знать, что ты свободен и за твоей спиной нет Власихи и ее верного пса Никифора.
В квартире Амалии Францевны на звонок долго никто не отзывался, как будто все вымерли. Но вот послышались незнакомые шаркающие шаги, брякнула цепочка, и за ней показалась седая голова в пенсне на шелковом шнуре. Мужской старческий голос грубо спросил: «Что надо?».
– Здесь раньше жила Амалия Францевна Унгерн, – сказал Алеша, помня, что теперь не было ни баронов, ни баронесс, ни великих князей, ни графов, а одни товарищи и граждане.
– Здесь таких нет, – смягчился голос, и дверь захлопнулась, чуть не прищемив Алеше руку.
– Послушайте, – закричал Алеша, нажимая на кнопку звонка, – здесь еще недавно проживала товарищ Унгерн.
В этот момент открылась соседняя дверь, и пожилая женщина поманила его пальцем к себе.
– Ты кого ищешь, мальчик? – ласково спросила она.
– В этой квартире раньше жила Амалия Францевна Унгерн.
– Не говори так громко. Помню тебя. Ты приходил сюда с дедушкой. Амалию Францевну арестовало ЧК.
– За что? – удивленно воскликнул мальчик.
Женщина огляделась по сторонам и наклонилась к лицу Алеши.
– Подозревают в родстве с тем самым бароном Унгерном, что воюет сейчас с Красной армией на Дальнем Востоке. Говорят, через баронессу туда вербовали бывших офицеров императорской армии. Откуда я знаю? – женщина заметила немой вопрос в глазах мальчика. – У нее был обыск, меня пригласили в понятые.
– А ее соседка?
– Приблудная монахиня? Сбежала куда-то еще раньше. Старая ведьма, небось, была из ЧК, следила за теми, кто к баронессе приходил. Амалия Францевна тебе, кем приходится?
– Старая знакомая.
– Бойтесь, дети, старых знакомых, – протянула нараспев женщина, и глаза ее как-то нехорошо вспыхнули. – Они могут быть связаны с врагами революции.
Алеша попятился к лестнице и помчался вниз. Ему вспомнились разговоры шепотом дедушки и баронессы о ЧК и каких-то заговорах, после чего дедушке пришлось уехать из города, чтобы их с мамой не подвести. «Дедушка, миленький, – шептал он со слезами, – зачем ты от нас уехал, ты мне так нужен».
Выйдя на улицу, он стал думать, к кому еще можно пойти. Были папины родные, друзья – поэты и коллеги по газетам и театрам. Были художник Бертман, супруги Мгебров и Чекан, но он не знал ничьих адресов, да и с какой стати они должны пустить его к себе и заботиться о нем? Были еще Горький с Андреевой. К этим и подавно не пойдешь. Что им скажешь? «Алексей Максимович, помните, вы были у нас в гостях, теперь у меня никого нет, и комнату отняли. Помогите мне найти маму и вернуть комнату»…
Тут его, как будто током пронзило: он вспомнил о родителях дяди Володи, мужа тети Оли, – полковнике Алексее Константиновиче Кривицком и его жене Галине Николаевне, живших на Васильевском острове. Они часто у них собирались все вместе. Правда, папа не любил это офицерское общество и под разными предлогами оставался дома или, уступая просьбам мамы, приезжал, но в разговорах почти не участвовал, как мама ни старалась его сблизить с любимыми ею людьми.
Название улицы Алеша не знал, но дорогу хорошо помнил: мосты, храмы, красивые дома. Тетя Оля еще говорила, что если бы не было каналов и рек, то к дому дедушки Алексея, так его звал маленький Алеша, можно было бы доехать по прямой дороге за каких-нибудь полчаса. А так приходилось ехать на Троицкий мост, затем от Биржи извозчик сворачивал направо, проезжал церковь Святой великомученицы Екатерины, после нее делал еще несколько поворотов и останавливался около красивого дома с колоннами и лепниной.
Алеша был умный мальчик и, как отмечали взрослые, развит не по годам, но он был далек от политической жизни и не понимал о причинах массовых арестов офицеров и тех, кто с ними был связан. Все военные в их семье вызывали у Алеши гордость, они служили на войне, любили свою Родину и не могли причинить ей никакого вреда.
Ему не приходило в голову, что и дедушку Алексея Константиновича могли арестовать за то, что он полковник, а его сын – офицер императорской армии, который, по предположению ЧК, служил в войсках Добровольческой армии. Алеша уже видел себя в объятьях двух добрых стариков.
На мелочь Ильяса он доехал до церкви Святой великомученицы Екатерины, оттуда пошел пешком, сворачивая по памяти то налево, то направо, пока не очутился у знакомого дома.
Да, это был тот дом с очень красивым подъездом, расписными птицами на потолках, барельефами, ажурными решетками на лестнице, дубовым паркетом на площадках этажей и в коридорах. Раньше внизу сидел седовласый привратник. Он их с мамой всегда приветливо встречал, выходя из конторки. Теперь привратника не было, на полу и стенах виднелись желтые ручьи и лужи, и так же плохо пахло, как в доме на Итальянской улице.
Медленно поднимаясь по лестнице, мальчик просил Бога, чтобы дедушка Алексей Константинович и бабушка Галина Николаевна оказались дома. Но и здесь его ждало разочарование: старики в этой квартире уже не проживали. Об этом ему прокричал женский голос из-за двери, но открыть дверь побоялись.
Он попытался узнать о них у соседей. Из трех дверей ему прокричали, чтобы он немедленно убирался вон. Один только старик из квартиры этажом ниже впустил Алешу в коридор, и, расспросив мальчика, кем семья полковника ему приходится, сказал, что знает его маму, известную актрису Александринского театра.
– Да-да, – прошептал он, оглядываясь по сторонам, – видел ее много раз вместе с Олечкой, обе – умопомрачительной красоты женщины. А теперь я вам вот что скажу, молодой человек. Алексея Константиновича месяц назад забрали в ЧК, Галина Николаевна на следующий день съехала, не оставив никому адреса. Сейчас никто ничего не сообщает, – грустно сказал он, подталкивая Алешу к выходу.
– Советую, молодой человек, вам сюда больше не приходить. Это опасно для всех жильцов.
– Вот так номер, – расстроился Алеша, сбегая по ступенькам вниз и вспугнув человека, справляющего за конторой привратника нужду: он быстро исчез за дверью. – Что же такое творится в этом городе и куда мне теперь идти? Дома меня ждет милиция. Все там опять собрались: Бибик, его жена, милиционеры. И все надеются получить свой куш.
Теперь Алеша знал, что в конверте, который Самуил Маркович передал тогда Пичугину, были деньги от новых жильцов их комнаты. Вместе с милиционером и Власовой их получили Бибики, а, может быть, и Горшков.
В подъезде были широкие окна и огромные подоконники. Вот где хорошо бы провести ночь, но тут наверняка тоже есть свой домком, свой Бибик и дворник Равиль. В подтверждение этому он увидел при входе список ночных дежурств на месяц с фамилиями членов домкома и жителей квартир.
На Николаевский вокзал идти нельзя: там полно милиции, на других питерских вокзалах он не бывал и не знает, где они находятся.
Проходя обратно мимо церкви Святой Екатерины, Алеша увидел много нищих и решил к ним присоединиться: где-то они должны были ночевать. В самом храме еще шла вечерняя служба. Он зашел туда и остановился около иконы Святой Екатери́ны – девушки из египетского города Александрии, принявшей мученическую смерть за христианскую веру. В одной руке она держит меч, другой опирается на колесо с шипами, олицетворяющими муки и страдания, которые выпали на ее долю. Став святой, она помогала другим людям, нуждавшимся в утешении и божьей помощи.
Алеша сел на лавку рядом с двумя плохо одетыми женщинами, решив, что они нищие и нужно к ним держаться поближе. Когда они падали на колени, он падал вместе с ними. Когда они усердно пели, он пел вместе с ними. Неожиданно женщины встали и быстро пошли к выходу, оглядываясь на Алешу.
Мальчик пошел за ними, на улице они вошли в трамвай, и он понял, что ошибся: это – не нищие, а бедно одетые женщины из бывших купчих, чиновниц или прислуги. Обычные прихожанки, принявшие его за вора или еще кого-то и поспешившие сбежать.
Тогда он встал рядом с женщиной и двумя мальчиками старше его, просившими милостыню около церкви. Они протягивали вперед руки и каждый раз, когда кто-нибудь проходил мимо, низко кланялись и жалобно тянули: «П-по-дайте го-лод-ным на про-пита-ние».
– Тебе чего надо? – грубо шепнул один из мальчиков, больно толкнув его локтем в бок.
– Мне нужно где-нибудь переночевать. Вы где спите?
– Тут при храме. Просить милостыню не будешь?
– Нет. Мне только переночевать.
– Тогда иди вон к тому старику. Он у нас главный, – указал мальчик на высокого худого старика с бородой, в длинном черном пальто и черной шапке, похожей на монашескую камилавку. Монах не монах.
– Он деньги собирает?
– Да ерунда. Сунешь ему мелочь.
– А потом куда?
– Пойдешь с нами. Тут недалеко.
Алеша нащупал в кармане остатки мелочи и подошел к старику. Тот первым делом спросил о деньгах, пересчитал все его монеты, недовольно сморщился, но ничего не сказал. Он продолжал молчать, и Алеша молчал, не зная, что делать дальше.
– Ты вот что, парень, – сказал старик сердито. – От меня сейчас отойди, а когда кончится служба, выйдет диакон. За храмом есть сарай, туда всех отведут, принесут чай и хлеб. Там и переночуем. Добрые люди приносят одеяла и теплые вещи. С Богом и помощью Екатерины не пропадем, – и он несколько раз торопливо перекрестился.
Алеша отошел в сторону, как велел старик. Погода менялась. Потеплело, пошел легкий снежок, он все увеличивался и вдруг повалил хлопьями. От него хотелось поскорей укрыться под крышу.
Служба кончилась. Люди торопливо выходили из храма и, стараясь не смотреть на протянутые к ним руки женщин и детей, расходились по улицам или шли к остановке трамвая – петербуржцы особенно почитали Святую Екатерину и ездили к ней за помощью со всех концов города. В этой толпе он потерял старика-монаха и женщину с мальчиками, направившими его к этому старику.
Через полчаса около церкви никого не осталось. Он пошел за храм, чтобы посмотреть на сарай. Никакого сарая там не было. Только занесенный снегом сквер и ржавый автомобиль без колес. Старик и мальчики его обманули, оказались обычными жуликами. «Вот тебе и храм», – подумал он с досадой. Ни Святая Екатерина, ни ангелы не подсказали ему или хотя бы подали знак, что его обманывают. Хорошо, что он еще беляши старику не отдал, мелькала мысль предложить их к общему чаю, да посчитал это неудобным делать на улице.

ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК

Вернувшись к главному входу с колоннами, Алеша прижался к дверям, чтобы на него не падал снег. В один миг все вокруг заволокло снежной пеленой, не видно стало ни домов, ни людей, ни трамваев, ни уличных фонарей, ни малой Невки. Снег прилетал и к нему, попадал на глаза и от этого слипались ресницы, И внутри у него все слиплось от голода. Жаль было денег, которые отдал жулику-старику, а то сейчас бы зашел куда-нибудь в трактир и попил горячего чаю. Беляши в пакете тоже смерзлись и превратились в деревяшки. В такую погоду он на старой квартире любил сидеть на подоконнике и смотреть, как снег заметает канал и набережную, и одинокие прохожие бредут, наклонив голову и борясь с сильным ветром и колючим снегом. Им не позавидуешь, а дома тепло, уютно. Ярко горит люстра в виде медузы.
Бабушка Лена или Ульяна крикнут: «Алеша! Ты чего там сидишь один в комнате? Иди пить чай с пирогами и плюшками». Он с радостью соскочит со своего наблюдательного пункта и побежит в кухню. На столе стоит серебряный самовар. Ульяна осторожно возьмет чашку из богемского сервиза и подставит ее под открытый кран самовара, откуда льется кипяток и вьется змейкой пар. Затем бабушка нальет заварку из красивого фарфорового чайника.
Сладко пахнет тестом, яблоками, вишневым вареньем. На большом блюде со старинным замком и плавающими лебедями лежит большая горка плюшек с маком и корицей. Он любит самые поджаристые. Ульяна это знает и кладет ему на тарелку одну такую плюшку с маком и две – с корицей. Больше ему не съесть. А рядом с этим блюдом еще два блюда пирожков с разной начинкой и поджаристыми боками. Нужно и их попробовать.
Неожиданно из снежной завесы выступил человек.
– Малой?! Ты что тут делаешь?
– От снега спрятался.
– Метель началась, похоже, протянется до утра.
– Я только стою, ничего плохого не делаю, – испугался Алеша, что его хотят прогнать.
– Да вижу, что стоишь и слезы льешь. Подожди, сейчас храм открою, расскажешь о своем горе, – он вытащил из кармана большой ключ, вставил его в замочную скважину и два раза не без труда провернул. Из темноты храма пахнуло сыростью и ладаном. Видя, что Алеша замешкался на пороге, мужчина его слегка подтолкнул.
– Заходи, не бойся. Я тут состою ночным сторожем. Сегодня из-за снега немного припозднился. И Матвеевна не дождалась: спешила к детям. А так меня всегда ждет. Она тут в церковной лавке работает. Жуликов-то нынче вон сколько развелось. Ничего святого у людей нет.
– И меня обманули, – сказал Алеша. – Обещали на ночлег устроить в сарай за храмом, деньги взяли, а сами сбежали. И сарая там никакого нет.
– Ну и ну. Последнее дело ребенка обманывать. Ничего. У меня тут есть каморка. Сейчас чайник поставим, чайку попьем. И еда найдется. Матушка Таисия, добрая душа, еду оставляет, ту, что бедным приносят.
– А у меня беляши есть. Соседка утром угостила. Меня домком хочет в приют вернуть, я оттуда вчера сбежал. Там очень плохо.
– Чужие дети никому не нужны. Не забоишься в храме ночевать?
– Не знаю.
– Я вот первое время боялся один оставаться. Со всех сторон образа на тебя смотрят, как живые. И сейчас иной раз не по себе бывает. Но молитву прочитаешь, и страх как рукой снимает.
Егор Степанович, как просил называть его новый знакомый, провел мальчика в каморку – маленький закуток в правом приделе храма, отгороженный от общего помещения фанерной перегородкой, засветил свечу, разжег железную печурку около стены.
– С ней надо аккуратней, – предупредил он. – Садись на лавку и не двигайся, а я схожу за чайником и едой.
Его долго не было, затем он появился, держа в одной руке чайник, в другой – ведро, набитое щепой, сверху стояла кастрюля с едой.
Стол заменяла табуретка. Егор Степанович расстелил на ней чистое полотенце, вынул из кастрюли яйца, хлеб, куски пирогов, пирожки. В приюте такой вкусноты не давали. Не важно, что хлеб и пироги были из серой муки и с какой-то примесью, Алеша уплетал их за обе щеки, вспоминая пироги, которые когда-то пекла Ульяна, а потом и Хенна. Как давно это было.
Пока пили чай, Егор Степанович расспрашивал Алешу о его жизни, родных, ругал новую власть и мошенников, отнимающих у беззащитных детей жилплощадь.
– Да, Алеша, попал ты в капкан. Так просто тебе из него не выбраться. Надейся на милость Бога, он тебе поможет.
Сторож оказался разговорчивым. Говорил и говорил. Голос у него был приятный, ласковый. Он как горячий уголек из печурки проникал в сердце мальчика и растапливал в нем все его горести и обиды. Напившись горячего сладкого чая и наевшись пирожков и пирогов, Алеша поблагодарил сторожа за ужин и улегся на лавку.
Егор Степанович опять куда-то ушел и вернулся с подушкой и одеялом. «Это все Матвеевна держит, – пояснил он, – что же спать на голой лавке, будешь лежать, как человек». Он заботливо укутал Алешу одеялом, сам продолжал чаевничать и говорить, довольный, что у него есть слушатель. Алеше нравилась эта необычная обстановка, он с интересом слушал рассказы нового знакомого.
– Ты вот вижу, Алеша, из барчуков, говоришь складно, к людям относишься с почтением, хотя они тебя обижают. В мире вон как все изменилось. До войны я работал в судоходной конторе Красильникова, хорошо зарабатывал, все имел, семья не бедствовала. И на войне повезло: всего один раз ранило, живой остался. После революции ведомство мое прикрыли. Где сейчас работу найдешь? Я туда, я сюда. Жена пошла в больницу санитаркой работать, да подхватила там тиф и теперь ходит еле живая. Старшая дочь замуж вышла, укатила в Москву, пишет, что с голоду помирает, маленький ребенок болеет и болеет, боится, что помрет. Надо бы ей помочь, так дома у нас с женой еще трое ртов. Вот такая нынче черная жизнь настала. А все почему? В Бога веру потеряли, царя, помазанника божьего, скинули и расстреляли. Отец Леонид на днях вознес Богу молитвы о упокоении убиенных страдальцев, то есть всех членах Царской Семьи.Так через два часа ЧК сюда явилась, пригрозила, что если еще раз такое повторится, церковь закроют. И закроют. С ними шутить нельзя. Патриарха Тихона под домашний арест посадили. А люди куда пойдут? Они у Екатерины и помощь, и защиту ищут… ЧК лучше бы сюда охрану приставила, а то воры повадились лазить, в алтаре погром устроили, святую чашу унесли. Вот отец Леонид и попросил меня в сторожах тут побыть, убираться до начала службы, полы мыть. А я что? Все могу, если к тебе с душой относятся, деньги за работу платят. Правильно я рассуждаю?
– Правильно, – пробормотал Алеша, хлопая сонными глазами.
– У меня сын постарше тебя, – продолжал Егор Степанович, – никогда меня не слушает. Не интересно. А я считаю, не уважает, стесняется, что я работаю сторожем в храме. В Бога не верит. В комсомол вступил. А как в кино с барышней идти, так у меня денег просит. Днем я еще на Витебском вокзале грузчиком подрабатываю.
Дальше Алеша не слышал. Он заснул и проснулся от яркого солнца, бившего в глаза из оконца напротив его лавки. Метель прошла, пора бы уже и весне прийти, март на дворе. Егор Степанович согрел чайник, заварил чай в большой железной кружке. На столе (табурете) в тарелках лежали пироги, оставшиеся от вчерашнего ужина.
– А проснулся, Алексей, божий человек, – обрадовался он. – Давай, присаживайся к столу. Почаевничаем и за работу. Я уже везде пыль протер, воды принес полы помыть. Поможешь мне? Вдвоем быстро управимся. Потом перед храмом дорогу от снега почистим.
– Помогу. Мне не трудно, – Алеша рад был отблагодарить этого человека за гостеприимство.
После завтрака сторож привел в порядок каморку и повел Алешу в среднюю часть храма. Там стояли наготове ведра с водой и швабры. Одно ведро Егор Степанович отнес к алтарю, второе поставил в центре храма, велев Алеше начинать уборку с этого места и двигаться в сторону входа.
– Да не забывай мыть под лавками и паникадилами, – добавил он. – Отец Леонид за этим не следит, а вот матушка Таисия чистоту любит. У нее не забалуешь.
Алеша принялся за дело, старательно соскребая ножом капли воска на полу и налипшую грязь, чтобы не подвести сторожа. А тот успевал по нескольку раз сбегать к колодцу за чистой водой, простирнуть половые тряпки, коврики. Вымыл свою половину храма, два предела и принялся чистить подсвечники. Так что когда в эту часть храма заглянуло солнце, в ней все блестело и сверкало, радуя глаз. Напоследок вдвоем помыли витрины и полки в церковной лавке, протерли книги, иконы и сувениры на продажу. Наверняка это было дело самой Таисии Матвеевны, но Егор Степанович таким образом платил ей за добро.
Когда они кончили расчищать территорию около входа в храм и вымылись до пояса у колодца холодной водой –Егор Степанович делал все с азартом: фыркал, вскрикивал и хохотал, как ребенок – Алеша понял, что настал конец его счастью, пора уходить.
– Куда ж ты теперь пойдешь? – спросил сторож, суя ему в руки какую-то тряпку вместо полотенца. – Бери-бери, не брезгуй. Это все Таисии. Она – матушка чистая.
Сторожу повезло. У него жена болеет, и о нем заботится какая-то матушка Таисия. Есть же на свете добрые люди. Сам добрый и к нему тянутся такие же добрые люди.
– Пойду искать маму по больницам, – грустно произнес Алеша. – Потом схожу еще раз в театр. Прошло три месяца, она сама меня, наверное, ищет.
– Будь острожен. Милиция все равно тебя поймает. Я бы тебя к себе домой взял, так нам самим повернуться негде. А сюда приходи, только попозже, к часам десяти, когда все разойдутся. Постучи в дверь пять раз. Буду знать, что это ты, и открою.
Он покопался в кармане и положил ему в карман мелочь.
– Пригодится на дорогу. И меньше шансов будет столкнуться с милицией.
Распрощавшись с ним, Алеша направился в больницу, где был последний раз. Здесь давно навели порядок, все сведения о больных выдавали в специальной комнате с вывеской «Справочная». Строгая тетя в очках его внимательно выслушала, просмотрела все страницы в толстой потрепанной тетради и сказала, что больной с такой фамилией у них нет.
– А ее выписали или… – Алеша не мог произнести страшного слова вслух.
Женщина догадалась, что он хотел спросить. Достала с полки толстый журнал и стала перелистывать в нем страницы, водя пальцем по фамилиям и недовольно морщиня лоб. Неожиданно ее палец повис в воздухе, на лице появилось удивление. Она захлопнула журнал и сочувственно посмотрела на Алешу.
– Мальчик. У нас были две больные с фамилией Лавровой, и обе Анны, к сожалению, без инициалов и возраста. Одна умерла, другая выписана месяц назад.
– Вы можете посмотреть по числам, когда они поступили. Мою маму привезли сюда из 45-й больницы в конце января, когда там прорвались трубы отопления.
– Это надо искать в других тетрадях, мне этим заниматься некогда. Смотри, за тобой какая очередь выросла. Иди домой, и жди свою маму. Твоя мама, наверняка, выжила, – утешила его женщина, увидев на глазах мальчика слезы, и сердито крикнула в окошко, – следующий.
Алеша вышел на улицу. Больница находилась в старинном парке. Вековые ели и липы дремали под шапками снега. Тощие вороны клевали остатки рябины, сердито каркая на проходивших мимо людей. Никто не обращал на них внимания. Люди были заняты своими горькими мыслями.
Проехала карета скорой помощи. Алеша остановился и смотрел, как люди в серых халатах вынесли из нее на носилках мужчину. Рядом шли его родные: женщина и девочка. Они будут его навещать, сидеть рядом с его постелью, приносить ему хлеб и бульон. А его мама пропала в этом большом городе, и нет в нем такого места, куда бы она, и он, ее сын, могли приткнуться.
Он вышел из ворот и побрел по улице, никому не нужный и всеми забытый мальчик. Вдруг он остановился, в голове промелькнуло знакомое слово: Дулебино. Дедушка всем родным сказал свой адрес, куда они могут приехать при крайней необходимости. Ну, конечно, Дулебино. Вот куда ему надо ехать. Может быть, и мама уже там.
Навстречу ему полз трамвай, громко сигналя перебегавшим пути людям. Как только вагоны остановились, со всех сторон посыпались безбилетники. Номер трамвая незнакомый. Алеша спросил у пожилой женщины, куда он идет. «До Смоленской площади, милай, – сказала та, сильно окая и растягивая буквы, – садись скорей, а то ходют редко».
– А в обратную сторону?
– До Лиговки.
– Вот хорошо. Мне как раз туда и нужно, – обрадовался он. – Там рядом Итальянская улица.
Алеша перешел на другую сторону и, дождавшись нового трамвая, влез в переполненный вагон. Совесть не позволила ему ехать безбилетником, имея при себе деньги. Он взял у кондуктора билет и стал думать о том, как поедет в Дулебино.
Он хорошо помнил весь путь, как ему описывал дедушка. Только, как он туда доберется без денег, рискуя каждую минуту попасть в руки милиции? Придется снова идти к Егору Степановичу. Может быть, он что-нибудь придумает.
Ему очень хотелось есть. Можно было зайти к Ильясу в школу, а потом к ним домой поесть беляшей. Нет, туда нельзя, там наверняка милиция выставила караул и ждет не дождется его, чтобы вернуть обратно в приют. У него теперь одна цель – уехать к дедушке. Вместе они найдут маму.
Он пожалел, что ехал на трамвае честным образом, а то сейчас бы пил чай с булкой где-нибудь в кафетерии на Невском.
Проходя мимо Гостиного двора, Алеша увидел брата Ильяса Бакира. Одноногий солдат с трудом стоял на костылях, протягивая вперед засаленную солдатскую фуражку за подаянием. Из-под расстегнутой шинели виднелся коричневый папин свитер, связанный Алеше бабушкой ко дню рождения. Бабушка любила вязать и всем дарила на дни рождения шарфы, свитера и носки, каждый раз другого цвета и с новым рисунком.
Пока он смотрел на Бакира, появился Ильяс, выгреб всю мелочь из его фуражки и карманов, сунул ему подмышку пакет с беляшами и исчез в толпе. Бакир не сопротивлялся, с ненавистью смотря на младшего брата, которого сюда прислала мать забрать собранные им деньги, чтобы он их не пропил. Но до вечера далеко. Безногий инвалид наберет себе еще на выпивку, а не наберет, все равно найдет дружков и добрых людей, которые пожалеют его и угостят водкой и пивом.
Алеша пешком поплелся к храму Святой Екатерины. Пришел туда рано, в храме шла вечерняя служба. На подходе к центральному входу-колоннаде, стояло много нищих, среди которых он заметил вчерашнего старика-обманщика и женщину с двумя мальчиками. Старик на него сердито посмотрел и отвернулся.
Мальчишки усиленно молились, низко кланяясь проходившим мимо людям, и тянули писклявыми голосами: «Подайте Христа ради на пропитание».
Алеша нашел свободное место рядом с двумя стариками, снял на правой руке варежку и протянул маленькую ладошку, прося добрых людей дать ему деньги на билет, чтобы поехать к дедушке в деревню. Несколько человек бросили не старикам, а ему; одна женщина даже дала бумажку в 5 рублей. Старики злобно на него зашипели и потребовали, чтобы он ушел. Один без стыда и совести схватил у него пятирублевую бумажку, спрятал в карман и убежал за храм.
– Отдайте, – заплакал и закричал мальчик. – Мне нужно уехать к дедушке в деревню. Как вам не стыдно.
Другой старик больно ударил его по руке, прошипев, чтобы он замолчал и немедленно отсюда убирался. Никто на них не обратил внимания и не заступился за мальчика. Такие ссоры и сцены, доходившие до драк, тут случались постоянно. Старшие пользовались своей властью и силой.
Алеша перешел в другое место, и там его слова о билете к дедушке больше имели успех, чем просьбы о пропитании. Он перекладывал деньги в карманы, радуясь, что они заметно тяжелеют, и, не замечая сердитых взглядов соседей. Он думал, что каждый человек может встать у храма и с молитвой просить у добрых людей помощь. Когда они в Гатчине ходили в церковь, бабушка всегда напоминала: «Подавая милостыню нищему, мы подаем Самому Христу». Но времена изменились. Теперь здесь, видимо, были свои законы и свои начальники. Откуда-то подошли два здоровых мужика и приказали ему заплатить за место 2 рубля.
Еще чего: отдать свои честно заработанные деньги. Алеша расхрабрился, показал им фигу и побежал к трамвайной остановке, уверенный, что там никого нет из просящих, но там оказалось самое прибыльное место, и те же двое наглых мужиков вскоре его оттуда прогнали.
Алеша перешел на другую сторону улицы, где было мало прохожих, и затянул свою просьбу про дедушку и билет на поезд. Какая-то хорошо одетая женщина остановилась около него, хотела спросить его о чем-то, но передумала, вынула из сумочки крупную бумажку, сунула ему в карман и прошептала: «Смотри, не потеряй!».
– Вы знаете мою маму? – спросил Алеша с надеждой.
– Нет, не знаю. А где она?
– Ее увезли в больницу. Не могу ее найти.
– Бедный мальчик. У меня умер сын твоих лет. Мы с мужем уезжаем в Киев. Береги себя, малыш.
Алеше не терпелось посмотреть, сколько женщина дала ему денег, но он побоялся вынимать бумажку на улице. Да и торчать тут с протянутой рукой расхотелось. Он снова перешел на другую сторону и молча стоял, рассматривая прохожих, которые спешили в храм. Сегодня, оказывается, был большой церковный праздник: Благовещение Пресвятой Богородицы. Любимый бабушкин праздник. В этот день Деве Марии явился архангел Гавриил и возвестил Ей о грядущем рождении Иисуса Христа – Сына Божьего.
Служба кончилась, народ из храма потихоньку расходился, оборачиваясь назад и крестясь на икону и барельеф Святой Екатерины, но нищие продолжали стоять и чего-то ждать, столпившись около входа. Из дверей вышли Егор Степанович, дьякон и невысокая женщина с круглым добрым лицом, которая могла быть только матушкой Таисией. В руках они держали подносы с едой: хлебом, сухарями, лепешками. Люди жадно все хватали, запихивая еду в рот, набивали сухарями сумки и карманы. Егор Степанович спустился в толпу и, разделив ее на две части, направлял потоки нищих в разные стороны – к дьякону и Таисии. Подносы выносили несколько раз, и толпа не уменьшилась. Под конец вышел сам отец Леонид и всех благословил.
Алеша по своей стеснительности не стал ничего брать с подносов, хотя ему страшно хотелось есть. Он надеялся все это получить у Егора Степановича потом, когда они останутся вдвоем в его каморке. Но до этого оставалось еще много времени, и, хотя сторож был в храме, Алеша не решился к нему идти. Гуляя по соседним улицам, он думал о дедушке и предстоящей дороге. Неизвестность в пути его не пугала. Он был уверен, что доберется до цели и найдет дедушку. Деньги, которые лежали в кармане от добрых людей, грели ему душу. Он уже посмотрел: добрая тетя дала 10 рублей.
Когда мальчик вернулся в храм и за чаем изложил свой план сторожу, тот долго молчал. Подрабатывая грузчиком на вокзалах, он знал, что творится в поездах, и ему до боли было жаль этого маленького барчука, брошенного, как котенка на произвол судьбы и, решившего одному отправиться неизвестно куда.
– Эх, Алешка, Алешка, – наконец, вымолвил он, – пропадешь ты в этом мире. Я же тебя не гоню. Гуляй где-нибудь целый день, а ночуй у меня. Глядишь, и отец твой вернется. Мать найдем. Куда же ты один в такую даль поедешь? Да еще пересадку в Москве делать. Тут и взрослый растеряется, а ты еще малой, да глупой.
– Вот правильно вы говорите, дядя Егор, глупой. А я учиться хочу. Дедушка меня наукам учил, языкам иностранным. Может быть, там школа есть. В приюте меня сразу направили в четвертый класс. Буду учиться дальше.
– Ну и фантазер ты, Алеша, не знаешь даже, что тебе возразить. Вот бы мой Колька был такой. Тебе восемь годков, моему балбесу – пятнадцать, а в голове его – пусто. Давай ложись спать. Утро вечера мудренее. Что-нибудь придумаем и с деньгами, и с билетами.
– Так денег я набрал тут, у храма. Тетенька одна положила в карман 10 рублей. Еще одна дала 5, но один старик стащил.
Он высыпал всю мелочь и сверху положил драгоценную ассигнацию.
– Вот это да, – протянул Егор Степанович, и в голосе его послышалась не зависть, а восхищение, – улов так улов.
Они принялись считать монеты. Егор Степанович все путал, Алеше приходилось за ним пересчитывать. Сумма вышла приличная – двадцать рублей.
– Это ты за один день набрал? – все не мог успокоиться Егор Степанович.
– Да. Здесь постоял после обеда. Честно говорил, что надо на билет, уехать к дедушке.
– Не иначе Екатерина, прознав о твоей беде, решила помочь. Ты на эти деньги можешь жить целый месяц.
– Нет. Это стыдно. Я не нищий. И не сирота. Могу работать. Вам, например, помогать.
– Ладно, ладно. Спи, а то не заметишь, как утро наступит, а там дел полно. Спи, – сказал Егор Степанович и ушел к дверям посмотреть, что во дворе происходит.
Утром Егор Степанович сказал Алеше, что сам съездит на вокзал за билетом, разрешив мальчику остаться в каморке до его прихода. Матушка Таисия накормит и напоит его, он даст ей указание.
Алеша долго сидел на одном месте. Перед началом службы вышел в зал, прошел к иконе Николая Чудотворца и помолился о здравии всех своих родных и успехе предстоящей поездки. Потом обошел другие иконы, как всегда делали дедушка с бабушкой. Когда он возвращался обратно в каморку, из-за прилавка свечной лавки его поманила рукой матушка Таисия.
– Это тебя приютил Степаныч? – спросила она ласково. – Запамятовала, как звать-то?
– Алеша.
– Алексий, значит. Человек Божий. А иконка его у тебя есть?
– Была, но дома осталась у чужих людей.
– Не беда. Вот и иконка твоя, – женщина вытащила из коробки иконку и протянула Алеше. – Возьми с собой в дорогу. Она освещенная, поможет тебе. Егор сказывал, ты родителей потерял. Обязательно найдешь их.
Алеша выгреб из кармана оставшуюся мелочь, чтобы заплатить за подарок. Матушка замотала головой.
– Бери-бери. Она стоит пустяки, а силу может иметь великую. Ангел хранитель будет с тобой рядом, и Екатерина присмотрит. Она сама за свою жизнь настрадалась.

ЛЮДИ ХОРОШИЕ И ПЛОХИЕ

Алеша раньше не делил людей на «плохих» и «хороших». Рядом с ним всегда были любящие родные. Ни папа, ни мама, ни бабушка, ни тем более дедушка не ругали его и не повышали голос. Один раз Михаил Андреевич, уже на новой квартире, недовольный, что мальчик плохо написал текст на английском языке, сделал ему суровый выговор, так потом жаловался маме, что не мог всю ночь уснуть из-за того, что обидел внука.
Когда у них появились соседи, и пьяный дядя Витя кричал на свою жену и детей, выгоняя их из дома, Алеша понял, что есть и другие, плохие люди. К ним, уже задним числом, он приписал и тех, кто убил бабушку и Ульяну. Список плохих людей увеличивался, а хороших не менялся. Теперь в число последних он добавил Егора Степановича, Таисию Матвеевну, отца Леонида, настоятеля церкви Святой Екатерины, и тех людей, которые помогли ему собрать деньги на билет.
Отец Леонид ему лично ничем не помог, но он заботился и опекал нищих, добывал в такое сложное время деньги, чтобы покупать и раздавать им хлеб. Поэтому здесь всегда собиралось много разного народа.
Вернувшись с билетом, Егор Степанович продолжал уговаривать мальчика остаться в Петрограде. Алеша твердо решил ехать и, распрощавшись с хорошими людьми, ушел от них, получив кучу подарков и наставлений. Матушка Таисия дала ему на дорогу полную кошёлку еды, Егор Степанович подарил свое шерстяное одеяло, свернув его в солдатскую скатку и повесив мальчику через плечо. «Пригодится в поезде, а то и на улице. Весна нынче запаздывает»,– сказал он, оглядывая экипировку мальчика. Жалел, что не смог найти себе замену на сегодняшнее дежурство и посадить Алешу в поезд.
У Таисии Матвеевны были неотложные домашние дела. Прощаясь с ним, она посоветовала просить каких-нибудь женщин проводить его с собой в вагон. «Не бойся, – внушала она мальчику, – везде обращайся к женщинам, они помогут, у них добрые сердца. Война и горе всех коснулись». У самой матушки погибли в Галиции муж и два брата. Теперь она одна «мыкалась» с тремя детьми.
Алеша так и сделал. Пришел на перрон за сорок минут до отхода поезда. Увидев перед тамбуром своего вагона толпу людей, выбрал в ней добрую на вид пожилую женщину, показал билет и попросил провести в вагон. Женщина молча взяла его за руку и провела мимо проводника.
– Дойдешь до своего места? – тихо спросила она, с интересом и вместе с тем с сочувствием рассматривая мальчика с кошёлкой в руках. – Тебе надо в конец вагона, а у меня в начале.
– Спасибо, найду.
Алеша побрел по проходу, высматривая цифры над полками. Нашел свое место, вытащил далеко не чистый носовой платок, протер им полку и уселся на свое одеяло, ожидая, когда поезд тронется. Мимо ходили люди, возмущенно кричал кому-то проводник, свистела за окном милиция. И когда поезд отошел от перрона, в проходе еще долго продолжались движение и суета. Незнакомая ранее обстановка придавила мальчика. Он был один в этом мире, несчастный и никому не нужный.
– Куда же ты, мальчик, один едешь? – неожиданно обратилась к нему женщина, сидевшая с мужем напротив его полки.
– К дедушке, в деревню, – сказал Алеша и вспомнил рассказ Чехова «Ванька» про мальчика-сироту, который просит дедушку забрать его из города обратно в деревню и, не зная адреса, отправляет письмо в никуда. Их судьбы с этим Ваней чем-то похожи.
У женщины было грустное лицо с красными опухшими глазами. Видимо, она недавно плакала, и у него не поворачивался язык соврать ей еще что-нибудь. Он начал усиленно зевать и тереть глаза.
Поезд приходил в Москву днем. Проводник предлагал пассажирам комплект постельного белья. На самом верху лежали свернутые матрасы с подушками и одеялами. Добрая женщина взяла для Алеши белье, попросила мужа снять сверху матрас, сама все постелила и, когда мальчик лег, по-матерински подоткнула одеяло под его бока.
Алеша повернулся к стене и слышал, как женщина говорила мужу, что все дети сейчас бесхозные, что вот мальчик, наверное, сирота, так напуган, что боится даже слово сказать. Тихий, культурный.
– Давай возьмем его к себе вместо Николушки, – сказала женщина и заплакала. Алеша испугался и замер, ожидая ответа. Эти взрослые могли его силой потащить куда угодно.
Муж стал ее утешать, говоря, что они еще – молодые, родят другого ребенка. Зачем брать к себе взрослого мальчика, у которого могут быть всякие отклонения?
– Какой же он взрослый? Маленький, тихий, воспитанный, как наш Николушка. Ведь будет ходить по вагонам, подхватит где-нибудь эту «испанку».
– Он же сказал, что едет к родным.
– К таким маленьким родные сами приезжают, а не заставляют ехать одних в грязном поезде. Он такой вежливый. И лицо такое красивое.
– Наташенька. Я прошу тебя, успокойся. У него наверняка есть родители.
– Сиротинушка ты моя, – сказала женщина и, пересев к Алеше, накрыла его чем-то тяжелым, наверное, своим пальто.
– Наташенька, так нельзя. Ты готова всех детей приютить. Надо подождать. Не сможем родить, возьмем ребенка из приюта. Их много таких бездомных.
– Таких уже не будет. В приютах все грубые и дикие. И зачем мы едем в Клин? Вернемся обратно в Петроград. Я хочу на могилу к Николушке.
– Вспомни, что тебе врач посоветовал? Переменить обстановку. Ты давно своих родителей не видела. Съездим к твоей сестре в Торжок. Там поживем. Потом к моим родителям. Надо все забыть.
Алеша слышал, как вздрагивало тело сидящей рядом с ним женщины, старался не дышать. Вскоре она успокоилась, и муж уложил ее на соседнюю нижнюю полку. Громко стучали колеса. Вагон мотало из стороны в сторону. На остановках начиналось сильное движение: люди бегали по проходу, спрашивали номера мест, задевали лежавших мешками, чемоданами, огромными тюками.
В Москве было хуже, чем в Петрограде: на каждом шагу стояли милиционеры, высматривая беспризорников и нищих. С переездом сюда правительства Москва стала столицей РСФСР. В ней усиленно наводили порядок.
Еще в поезде Алеше указали номер трамвая, идущего до Курского вокзала. Экономя деньги, он пошел пешком по его маршруту и прямиком вышел к вокзалу. Это оказалось не так далеко.
Алеша попросил кого-то купить ему билет в кассе и провести в вагон, где опять уселся на свое одеяло. Теперь главное было не проспать – поезд приходил в Веденев в три часа утра.
Он сидел у окна и всматривался в темноту. Огни городов сменяли поля и леса. И чем ближе поезд подходил к станции, тем страшней становилось Алеше: вдруг он не найдет дедушку? Куда ему тогда деваться?
В тамбуре на выход стояло всего два человека. Когда поезд остановился и проводник открыл дверь, эти двое спустились вниз и растворились в темноте. Пустой перрон тускло освещали два фонаря. Проводник с жалостью смотрел на маленького мальчика, в растерянности оглядывающегося по сторонам.
– Что, не пришли встречать? – спросил он его и указал флажком на крошечные неподвижные огоньки вдали. – Иди в здание вокзала, там должны быть люди.
Поезд дернулся, и тихо пошел вперед, выпуская пары и набирая ход. Проводник еще некоторое время смотрел на маленькую фигурку, застывшую на месте, и захлопнул дверь.
Алеша пошел на огоньки. Там оказалось небольшое деревянное строение с лавками и билетной кассой. Людей не было. За окошком кассы сидел человек в такой же синей форме и фуражке, как у проводника. Алеша слегка постучал в окошко. Человек нехотя открыл его и, высунув голову, с удивлением спросил: «Тебе чего?».
– Вы не подскажете, как дойти до Дулебина?
– Ты с поезда? К кому приехал?
– К дяде, – уверенно сказал Алеша, боясь ненароком выдать дедушку.
– Что же дядя не удосужился тебя встретить?
– Он…он не знает, что я приеду, а я адрес потерял…
– В Дулебине я многих знаю, моя жена оттуда. Филипп Гаврилович, что ли?
Алеша кивнул головой.
– Дядьку-то твоего в кулаки записали. Лошадь и корову с телком отобрали. У самого девять ртов, а тут еще и племянничек объявился. Что-то ты, парень, темнишь. Может быть, ты сын Вальки-шалавы или Фелициных? У них цыгане три года назад маленького сына утащили, теперь в таком же возрасте, как ты. Да не похож вроде…– продолжал допытываться кассир, рассматривая мальчика.
– Мне, дяденька, идти надо, – пробормотал Алеша, не зная, как от него отвязаться.
– Ты давай, парень, не дури, куда пойдешь в темень? – кассир закрыл окно и появился в дверях.
– Заходи сюда. Здесь у меня печь топится, а в зале холодно. Вижу у тебя одеяло, как у настоящего солдата, ложись на лавку. В восемь часов придет мой сменщик, я тебя пристрою к кому-нибудь из села: почтальону Акиму или солдатке Евдокии, она сюда приходит продавать ягоды и сушеные грибы, – поймав удивленный взгляд мальчика добавил, – не нам, конечно, у нас самих этого добра хватает, а пассажирам с юга. Кому продаст, а у кого обменяет на хлеб или муку. Народ-то и здесь голодает, не хуже, чем в городе.
Список добрых людей у Алеши пополнился еще и этим кассиром. Петр Евграфович подбросил дров в печь, прикрыл мальчика своим полушубком и уселся к окошку. Было тепло, светло – на столе горела керосиновая лампа. Изредка к очередному поезду в окошко стучали пассажиры или громко звонил телефон. Поезд подходил к станции шумно, выпуская пары и гремя вагонами. Иногда вихрем проскакивали мимо курьерские или громыхали товарные составы. Куда и что они везли по звенящим рельсам?
Кассир оказался такой же любитель поговорить, как и Егор Степанович – сторож из храма Святой Екатерины. Видя, что Алеша лежит с открытыми глазами, он расспрашивал его о Питере, о Ленине, жаловался, что городские совсем обнаглели, шлют и шлют сюда продотряды, отбирают у крестьян последний хлеб, а тех, кто сопротивляется, расстреливают.
– Теперь повадились за дровами ездить, – рассказывал он, – в центре, говорят, народ замерзает, шлют сюда рабочие отряды. Тоже, если разобраться, непорядок. Рубят лес без разбору. Всех зверей распугали.
– Да-а-а, – протянул он, перекрестившись на красный угол с иконами Спасителя и Божией Матери. – Видит Бог, быть большой беде.
На улице рассвело, за дверью слышались голоса и в окошко кассы то и дело стучали люди, спрашивая билеты на Москву, Тулу, Орел, Курск. Вот-вот должен был появиться сменщик кассира. Петр Евграфович заявил Алеше, что так просто его не отпустит. Сейчас они пойдут к нему домой, поедят, а потом он сам отведет его на Почту к Акиму или поищет его на перроне – он к 9-ти часовому поезду привозит из Дулебина протоиерея Александра. Тот служит в Туле в церкви Благовещения Пресвятой Богородицы.
Алеше совсем не хотелось идти домой к кассиру или искать какого-то Акима. Он ждал момента, чтобы его опекун куда-нибудь вышел, и он сбежит из комнаты. Перед приходом сменщика кассир сам попросил Алешу выйти и подождать его в зале. Алеше только этого и надо было. Он так быстро выскочил из здания вокзала, что забыл про одеяло, спросил у людей, как добраться до нужного ему села, и вскоре уже шагал по грязной, разбитой дороге, окруженной с двух сторон вековыми деревьями.
В этих местах было намного теплей, чем в Петрограде, снег на обочине просел и стекал на дорогу тоненькими ручейками, образуя глубокие лужи. В них отражалось небо и лохмотья облаков с лицами людей и зверей. Они низко нависали над землей и деревьями. Пахло весной, землей, талой водой. Алеша шел, подгоняемый мыслью, что скоро увидит дедушку.
Когда он прошел километр или два, его догнали сани с мешками и почтовыми посылками. На месте кучера сидела немолодая женщина в овчинном полушубке и теплом сером платке, завязанном крест-накрест на груди и с узлом на спине.
– Алеша? – спросила она, останавливая лошадь.
– Да! – удивился тот. – А вы кто?
– Почтальон из Дулебина, Марья Сергеевна.
– Мне сказали, что оттуда приезжает Аким.
– Сегодня я вместо него. Садись, подвезу. Петр Евграфович просил тебя догнать. К кому же ты так шустро шагаешь? Не таись. Я всех у нас знаю.
– К Гордееву Михаилу Андреевичу. Знаете такого? – сказал Алеша, понимая, что от почтальона ничего не скроешь, он по своей работе обязан всех знать в селе.
– Это тот, что со священниками живет?
– Наверное, – неуверенно сказал Алеша. Ведь дедушка велел, чтобы узнать, где его найти, обращаться в храм.
– Конечно, знаю. А ты ему кем приходишься?
– Внуком.
– Что же Михаил Андреевич тебя не встретил? Не помню к нему письма или телеграммы…
– Я его адрес потерял.
– А едешь издалёка?
– Из Петрограда
– Во как. И все один?
– Один. Люди добрые помогали.
– Люди добрые? – усмехнулась почтальонша. – Где ж ты сыскал таких? У нас тут все наоборот. Правда, раньше народ был другой, а вот как понаехали сюда из центра продотряды и лесорубы, все озлобились, власть ненавидят, приезжих готовы поубивать за то, что отбирают у них хлеб и скот. Забыли вкус мяса и курицы. Да что я тебе говорю, ты еще маленький. Дай Бог, чтобы Михаил Андреевич тебя от всего этого уберег. Вот, кто добрая душа. Он у нас председатель Приходского совета. Его здесь все уважают. И оба священника с матушками такие же. Жаль, почты к ним нет, а то посадят за стол, напоят, накормят, с собой еще дадут.
Женщина вдруг оборвала речь на полуслове. Навстречу им двигался обоз с лесом. Проехав еще с полкилометра, они увидели на дороге другие повозки и телеги. На них мужики укладывали очищенные от ветвей стволы деревьев. Охраняли все это вооруженные красноармейцы. Это были те самые приезжие из центра, которые заготавливали дрова для Москвы.
– А они нас не тронут? – спросил Алеша, пододвигаясь ближе к почтальонше. Вид вооруженных людей его напугал.
– Они меня знают. Проверяли раньше все мешки, думали в них картошка или зерно, а там одни газеты и агитация, ну там плакаты, лозунги. Наш секретарь партячейки Толкалин их везде развешивает. Вон тот в лисьей шапке у них главный, – показала она кнутом на мужика в лисьей шапке, командовавшего остальными, – больно грозный. У меня, говорит, не забалуешь. Если что найду, и – к стенке. Посмотри на Мальчика, – она кивнула на коня, который недовольно фыркал, раздувал ноздри и мотал хвостом. – Чует нечистую силу.
Дальше вдоль дороги слева и справа тянулись участки вырубленного леса. Смотря на них, женщина тяжело вздыхала и, не уставая, твердила: «Ироды, ироды, ироды. Бог вас накажет».
Алеша вспомнил, как они мерзли в приюте, и хотел рассказать об этом женщине, но не стал. У этих людей своя правда, а в замерзающих городах – своя. Только, наверное, все это можно делать по-другому, согласованно, чтобы деревенские не обижались на городских, а городские – на деревенских.

***
Почтальон насупилась, и всю оставшуюся часть пути молчала. Алеша был этому рад, думая о том, как они встретятся с дедушкой.
Дорога неожиданно пошла в гору, и слева показалась река с тянувшимися вдоль нее ветлами.
– Наша Веселка, – сказала почтальон с гордостью. – Смотри, как крутится между лугами. А вон и Дулебино, и церковь на пригорке. Дом священников рядом с ней.
Она высадила Алешу около двухэтажного деревянного дома с палисадником и, не оглядываясь, поехала дальше. Пока мальчик в растерянности топтался на крыльце, не решаясь открыть дверь, его увидели из окна. Из дома вышла молодая женщина в накинутом на плечи полушубке, спросила, что его сюда привело.
– Мне нужен Михаил Андреевич Гордеев, – запинаясь от волнения, сказал Алеша.
– А ты кто ему будешь?
– Внук…
– Алеша! – радостно воскликнула женщина, обняла его и повела в дом.
– Дедушки сейчас дома нет. Он на работе. Вернется часов в семь. Вот для Михаила Андреевича какая радость. Он измучился, ничего не зная о вас. – Тут она спохватилась, что ребенок приехал один, без взрослых. – Да как же ты сюда добрался, а где мама, отец, Ольга Михайловна? Дедушка нам обо всех вас рассказывал.
Она остановилась перед дверью с ковриком и, пошарив рукой на притолоке, достала ключ.
– Это комната Михаила Андреевича. Он всегда тут ключ оставляет, мало ли что. Да ты не бойся, раздевайся. Вот здесь вешалка, туалет за углом дома, рукомойник в коридоре. Приведи себя в порядок и приходи к нам в соседнюю дверь обедать.
Женщина помогла Алеше раздеться и ушла к себе. Там плакал маленький ребенок, и чей-то девичий голос громко звал ее: «Мама, мама! Андрюшка проснулся».
Алеша стоял на одном месте и не мог поверить, что дедушка здесь живет, и они скоро встретятся. По лицу его текли слезы. «Дедушка, дедушка, мой любимый, мой родной, – шептал он. – Я нашел тебя, нашел».
Алеша привел себя в порядок, но к соседям не спешил, осматривая дедушкину комнату. Уезжая из Петрограда, Михаил Андреевич взял с собой только саквояж с бельем и фотографиями. Здесь он увеличил эти фотографии до больших размеров, заказал для них рамки, и теперь они в виде портретов украшали все стены. Алеша, мама, тетя Оля одна и с дядей Володей, общая фотография всех Лавровых, семья дяди Коли. Больше всего фотографий бабушки, ее родителей и родителей дедушки – владельцев поместий в этих краях.
На полке в красном углу стояли иконы, купленные дедушкой уже на новом месте. Перед ними теплилась лампада – все, как в рабочем кабинете Михаила Андреевича на Екатерининском канале.
Алеша так увлекся рассматриванием вещей, что не слышал, как в дверь постучали и, не дождавшись ответа, в комнату вошла девочка в длинной черной юбке, белой блузке и белом платке на голове, очень похожая на женщину, встретившую его на крыльце дома.
– Алеша, – сказала она, смущенно улыбаясь, – что же вы не идете к нам обедать, папа пришел со службы. Мы вас ждем.
Алеша так отвык от культурного обращения на «вы», что растерялся.
– Иду, иду. А вас, как зовут?
– Даша. Можете обращаться ко мне на «ты».
– А кем ваш папа работает? – спросил Алеша, не решаясь назвать это милое и, как ему казалось, воздушное создание на «ты».
– Он – настоятель нашей церкви, отец Владимир, на втором этаже живет отец Александр. Он служит в Туле, приедет поздно вечером. Мама попросила его сына Сашу сходить за вашим дедушкой на завод. Это недалеко, пять километров. Часа через два они придут, а если найдут повозку, то приедут еще раньше.
– Спасибо, – не мог сдержать радости Алеша. – Очень благодарен вашей матушке. Может быть, я здесь подожду дедушку?
– Нет-нет, – возразила девочка и взяла его за руку. – Мама просила тебя привести, иначе ты нас обидишь.
Они прошли по коридору в соседнюю дверь. Как потом Алеша узнал, отец Владимир, настоятель дулебинской церкви Живоначальной Троицы, уступил дедушке в своей квартире большую комнату. Каким-то образом они с дедушкой были давно знакомы. В квартире еще оставалось пять комнат, но и семья у батюшки была немалой: кроме него и матушки Евгении, – шесть детей. На втором этаже тоже жил священник – отец Александр с такой же большой семьей. Когда-то он служил в Дулебинской церкви, потом его перевели в Тулу настоятелем церкви Благовещения Пресвятой Богородицы. Батюшке не хотелось переезжать с малыми детьми в большой город, и он с согласия отца Владимира остался жить в старом доме на втором этаже.
Отец Владимир только что пришел из церкви после утренней службы, успел переодеться в домашнюю одежду и теперь кормил в столовой маленького сына, упрямо отворачивающегося от ложки с кашей. «А вот едет паровоз, паровоз, – напевал густым басом батюшка, держа перед ним полную ложку манной каши, – и Андрюше прямо в рот, прямо в рот. Андрюшенька, раскрой для паровозика ротик, – ласково упрашивал он сына, – скушай еще кашки». Другие дети, двое мальчиков и две девочки, все младше Даши, расставляли посуду и носили из кухни блюда с едой.
– Хочешь, помогай нам, – сказала Даша Алеше, велев брать из буфета столовые приборы и раскладывать их на восемь человек. На столе, покрытом белой накрахмаленной скатертью, стояли тарелки для первого и второго блюд, салатницы, соусники, приборы с солью и специями. Отвыкший от такой обстановки, Алеша боялся сделать что-нибудь не так, особенно задеть рукой стаканы для воды из тонкого стекла.
Когда все было готово, отец Владимир отнес засыпающего сына в другую комнату, подозвал всех к столу и прочел молитву: «Отче наш, сущий на небесах!…». Дети и матушка вслух повторяли за ним. Алеша только шевелил губами. Он знал эту молитву, но у них в доме ее никогда не читали из-за папы.
Обед был вкусный: щи и пироги с грибами, капустные и морковные котлеты, разные салаты из овощей, соленья, моченые яблоки, брусника и клюква. Мяса не было – шел Великий пост. Однако Алеша помнил рассказ почтальона Марии Сергеевны, что городские все отнимают у крестьян, люди живут лесом и огородом. Про рыбу и мясо все забыли. Священники не были исключением. Чай пили из самовара. К нему принесли на большом блюде постный пирог с яблоками, варенье и мед.
Отец Владимир наливал чай из чашки в блюдце и, зажав в зубах кусочек сахара, втягивал чай вместе с воздухом. Видно было, что это доставляет ему большое удовольствие. Дети, подражая отцу, тоже наливали чай в блюдца и придерживали его двумя руками. Одна матушка Евгения пила чай из большой кружки и, посматривая на батюшку и детей, улыбалась. Алеша заметил, что сама матушка сахар не брала; отец Владимир взял только один кусок из четырех, которые вначале положил рядом с блюдцем, остальные три потом незаметно вернул обратно в сахарницу.
У Алеши глаза разбегались от обилия вкусных вещей, но он стеснялся их брать. Видя это, матушка Евгения сама подкладывала ему на десертную тарелку то новый кусок пирога, то варенье, то мед. После обеда снова прочитали молитву, и все занялись своими делами.
Алеша был рад, что его ни о чем не спрашивают. Отец Владимир и матушка Евгения ушли в церковь: она руководила там церковным хором. Даша предложила Алеше вместе почитать повесть Куприна «Поединок», который им задали в школе по литературе. Девочка читала вслух и время от времени, как взрослая, спрашивала, все ли ему понятно. Алеша кивал головой. На самом деле он думал только о том, когда придет дедушка.
– Алеша, – сказала Даша, – ты меня совсем не слушаешь. Идем, я тебе лучше поиграю на пианино.
Алеша послушно встал и пошел за ней в другую комнату, но тут за окном прогремела повозка, громко хлопнула входная дверь.
– Алеша, ты где? – раздался знакомый голос, – мы пришли.
Мальчик бросился в коридор, налетел на дедушку и повис у него на шее. Михаил Андреевич, до последней минуты не веривший, что к нему приехал внук, это какая-то ошибка, заключил мальчика в объятья и крепко к себе прижал. Алеша не выдержал и заплакал. Все его детские переживания, оскорбления и унижения, испытанные за эти полгода, пока он не видел дедушку, выплеснулись наружу.
Спустившаяся со второго этажа жена второго священника матушка Ольга усиленно звала их к себе, но дедушке не терпелось поговорить с мальчиком, и он обещал прийти позже. Вечером приходили звать и от матушки Евгении, но они так и просидели весь день в своей комнате. Обняв внука, дедушка молча слушал его рассказ о поисках мамы по больницам, о домкоме и жизни в детском приюте. Алеша видел, как ходили на его скулах желваки и сверкали гневом глаза.
– Мальчик мой, сколько же тебе пришлось испытать, – сказал Михаил Андреевич, когда Алеша закончил свой рассказ. – Плохих людей было много, но, согласись, и хороших не меньше. Низкий поклон твоему Егору Степановичу и Таисии Матвеевне, тем женщинам, которые тебе пожертвовали деньги на билет. Буду за них молиться.
Алеша так и заснул на диване, прижавшись к деду. Михаил Андреевич отнес его на диван и долго сидел рядом, думая о том, что теперь делать и как уберечь внука от жестокостей этого мира.

КАЛИНОВКА

В Дулебине была школа, но Михаил Андреевич решил, что Алеше надо посидеть пока дома и прийти в себя. Он сам занимался с ним каждый день и, невольно сравнивая его знания и развитие с другими детьми, считал, что внук их во многом опережает. Это и радовало его, и пугало. Судя по, рассказам Алеши, как к нему относились в приюте, в современном детском сообществе не любят ребят умных, честных и воспитанных. У Алеши это было в крови, и ничто его не изменит.
По выходным, когда дедушка не ходил на завод, они гуляли по селу. Михаила Андреевича здесь все знали не столько, как старшего бухгалтера на кирпичном заводе, сколько как председателя Приходского совета. При встрече с ним люди кланялись ему, как самому священнику, дед здоровался и говорил: «Бог в помощь» или «Храни вас Бог». С некоторыми подолгу разговаривал, расспрашивая о домашних делах, записывал что-то в тетрадь, которую всегда носил с собой в кармане пальто.
Всем уже было известно, что к нему приехал внук, но все-таки считали нужным спросить:
– Это ваш внук, Михаил Андреевич?
– Внук, – отвечал дед с гордостью, – сын младшей дочери.
– На вас похож, – говорили женщины, чтобы сделать ему приятное.
– Спасибо, он вырос на моих руках, – улыбался Михаил Андреевич.
Иногда они доходили до озера и наблюдали, как на ледяной поверхности образуются трещины, и вода через них выходит наружу тихо, без звуков. И на реке Веселке все происходило без особого шума, не то, что на Неве, когда льдины напирали друг на друга, готовые снести гранитные набережные и мосты.
День удлинился, солнце пекло все жарче, в садах зацвели сирень, яблони, груши, вишня. Теперь дедушка с внуком уходили далеко в лес. Их окружали березы, осины, сосны и ели, перемежающиеся иногда с рябиной и кленом. Некоторые деревья так близко росли друг к другу, что их ветви тесно переплетались между собой, и солнечные лучи с трудом пробивались на землю. От этого лес казался темным и непроходимым. Но вот тропинка выбегала в ельник или на поляну, а то и вовсе приводила к пруду или болоту с кочками, усыпанными кустами цветущих ягод: голубики, клюквы, брусники.
Михаил Андреевич говорил, что лес тянется на десятки километров и, не умея ориентироваться в нем, можно легко заблудиться. Сам он тут знает каждую тропинку. Ведь недалеко находится его бывшее поместье Калиновка. В детстве ходил сюда с ребятами и взрослыми за ягодами и грибами, в юности – на охоту. До приезда Алеши несколько раз ходил с Акимом на зайцев.
– У тебя есть ружье? – удивился Алеша, когда впервые услышал об охоте.
– Пришлось купить. Раньше здесь водились кабаны, лоси, лисы, волки, куницы, летом было много уток и вальдшнепов. Сейчас редко кого из них встретишь. Лесорубы всех разогнали, да и охотников много развелось. Люди голодают, ищут в лесу добычу. Если встретят зайца или лису – великая удача. И белок ловят. Только большевики ружья отбирают, так что про мое ружье молчок, оно у меня спрятано в надежном месте.

***
Как-то в середине июня дедушка с внуком вышли пораньше из дома, перешли висячий мост через Веселку и пошли по берегу в обратном направлении от села, куда еще ни разу не ходили. Дорога все больше поднималась в гору, сверху открывался чудесный вид на петляющую речку, заливные луга, озеро и их село с церковью. Алеша остановился, как завороженный.
– Тебе этот вид ничего не напоминает? – спросил Михаил Андреевич, радуясь, что мальчик чувствует красоту природы. Обычно дети равнодушны к таким вещам.
– Напоминает, одну из картин, которая висела в твоем кабинете на старой квартире.
– Да. Пейзаж моего отца, а твоего прадеда Андрея Павловича Гордеева. Возможно, он рисовал с этого места. Здесь отовсюду открываются чудесные виды. Чуть дальше находится святой источник Святого Пантелеймона, купальня и часовня при них, но мы сегодня туда не пойдем, свернем в лес. Наша Веселка долго петляет и выходит к мужскому Свято-Никольскому монастырю. От нас к нему летом не пройдешь: там на несколько километров тянутся непроходимые болота. А если по железной дороге, то третья остановка от Веденева. Наши прихожане туда ездят к святым мощам святителя Нектария, был такой святой в этих местах. Считается, что он исцеляет от многих заболеваний, особенно душевных.
Вскоре с дороги свернули в лес. Михаил Андреевич уверенно шел вперед, переходя с одной тропинки на другую, а то и вовсе без всякой дороги. Пробирались через бурелом и заросли то осинника, то орешника, то дикой малины, которая в основном росла на полянах и просеках.
– Дедуля, куда мы идем? – не терпелось узнать Алеше, он начал уставать.
– Потерпи, Алеша. Осталось немного.
Еще раз перешли глубокий овраг, поднялись наверх и вошли в залитую солнцем березовую рощу. В таких местах обычно бывает много подберезовиков и белых. Но это будет в июле – августе, а пока – не их пора. Вскоре через деревья стала проглядывать белая колокольня.
– Ну, вот, Алеша, мы и у цели. Сейчас выйдем к кладбищу, за ним и церковь с колокольней. Это, мальчик, наш родовой храм, а рядом на кладбище похоронены несколько поколений Гордеевых. В полукилометре отсюда наша бывшая усадьба Калиновка. Я тебе рассказывал про этот храм, про историю появления церкви в Дулебине. Это село и соседние тоже когда-то нам принадлежали: Калиновка, Дулебино, Мальцево, Грибаново, Архиповка. Крестьяне к нам всегда хорошо относились. В 17-м, когда произошла революция, эти же люди ограбили нашу усадьбу, церковь разорили и самое страшное: надругались над могилами, перекопали их, повалили памятники. Я пытался поднять и восстановить их на могиле отца и матери, но их снова повалили. Зачем? Невозможно объяснить причину такого вандализма. Давай подойдем к склепу Николая Александровича Гордеева и его супруги Наталии Федоровны, урожденной Татищевой. Да, да, того самого Татищева, который написал «Историю Российскую». В нашем роду были и другие известные люди.
Склеп находился у входа с другой стороны кладбища, к нему пришлось пробираться между поваленными надгробиями и крестами. Дедушка смахивал платком пыль с надписей и читал их: Сергей Андреевич Гордеев, Андрей Павлович Гордеев, Алексей Николаевич Гордеев, Татьяна Ивановна Гордеева, Наталия Павловна Гордеева…
Подошли к склепу с выбитой дверью. Изнутри веяло сыростью и неприятным запахом. Внутри виднелось что-то бесформенно белое.
– Туда лучше не входить, – сказал дедушка, придерживая Алешу за руку. – Устроили общественный туалет. Гробы разбили. Кости выбросили на дорогу. Спрашивается за что? Мы всегда хорошо относились к крестьянам, да и они нас любили. На Рождество и Пасху матушка всех приглашала в усадьбу, дарила подарки, деньги бедным, – дедушка незаметно смахнул слезу. – И так быстро эти же крестьяне превратились в разбойников и убийц. Уму непостижимо.
– Дедушка, а где было бабушкино имение?
– Хрущево? К нему ведет вон та дорога, – Михаил Андреевич указал на дорогу, исчезающую в бескрайних полях. – Оно отсюда в 30 километрах. Там и того хуже: усадьбу сожгли, в храме устроили склад, кладбище разорили. Ничего страшней этого не может быть. А поля? Посмотри на них. Заросли травой и лесной порослью. А ведь раньше здесь собирали приличные урожаи пшеницы и ржи.
– Дедуля! А почему Бог не покарает плохих людей?
– Покарает. Обязательно покарает. Не здесь, так на том свете. Тебе, Алеша, неплохо бы знать, что обе церкви обустраивали наши предки. В Калиновке один Гордеев подарил нижнюю часть алтаря, другой пригласил известных мастеров из Москвы, чтобы расписали все стены фресками. И в нашей дулебинской церкви Николай Александрович Гордеев и его дети давали деньги на иконостас, церковную утварь, художников. Не сразу, но постепенно она приобрела тот вид, какой имеет сейчас.
Дедушка помолчал и прислушался к пению птиц в зарослях сирени. Дрозды или соловьи разливались на всю округу. Их не касались человеческие страдания.
– Умерших надо поминать. У вас, молодых, нет такой привычки, как ходить на кладбище в дни рождения, смерти, на Пасху или в родительскую субботу, поминать близких, подавать записки. Я хочу, чтобы ты всегда помнил про эти места и навещал иногда своих дедушек и бабушек.
Вдали послышались голоса, и они поспешили удалиться с кладбища. Снова вошли в березовую рощу, пронизанную солнцем. Было так светло и хорошо на душе, что Алеша забыл о тех горьких вещах, которые ему поведал дедушка.
Пора было и перекусить. Они отыскали в тени поваленный ствол березы и расположились на нем. Дедушка вытащил напеченные с вечера оладья, две бутылки с водой. Поели и долго молчали, слушая птичью разноголосицу.
– Алеша, – сказал дедушка задумчиво, – я все время думаю о том, чтобы съездить в Петроград, узнать о маме. В городе много разных организаций, где-то должны вести учет больных и выздоравливающих. Надо навести справки и об остальных родных: твоем папе, Оле, Николае. Я не могу спокойно спать, не зная, что с ними.
Алеша вцепился в рукав деда.
– Дедуля, я поеду с тобой.
– Я вернусь быстро, 3-4 дня – и назад. Здесь все наши добрые друзья. И матушки за тобой присмотрят. Я могу быть спокоен.
– Нет, дедуля. Не оставляй меня ни с кем. В Петрограде у нас была комната и соседи, все равно меня забрали в приют, а комнату отняли.
– Мальчик мой, как они тебя напугали. Хорошо. Не поеду. Что-нибудь придумаем еще. Кстати, матушка Евгения говорит, что у тебя хороший голос, хочет, чтобы ты пел в хоре. Как ты на это смотришь?
– Я не хочу в церковный хор. И папе это не понравилось бы.
– Меня беспокоит, что ты оторван от детей. Все время один и один, а до школы еще далеко.
– Я не один – с тобой, Дашей. Саша не хочет со мной дружить, считает меня малышней, а сам приходит ко мне решать задачи и делать упражнения по русскому языку. Напоминает мне Славика из приюта, я тебе про него рассказывал. Только ты не говори об этом отцу Александру и Ольге Николаевне.
– Они сами переживают, что он учиться не хочет. В Бога не верит, в церковь не ходит. На тебя отец повлиял, а он сам так решил. И школа, наверное, свое сделала. Закон Божий отменили. Комсомол придумали. У нас на заводе – партячейка. Директор хотел меня сделать своим заместителем по экономическим вопросам, а партячейка не утверждает: мол, беспартийный. В партию же меня не примут, потому что я – из верующих, да еще председатель Приходского совета. О моей службе у великих князей они, конечно, не знают, и о родстве с помещиками Гордеевыми не догадываются. Мало ли на свете Гордеевых? В их партию я сам никогда не вступлю. Мне эти люди не по душе, – он нахмурился. – Опять, Алеша, у нас с тобой пошел запретный разговор. Давай соберем мусор и будем двигаться дальше.

СУНДУК С ДРАГОЦЕННОСТЯМИ

Матушка Евгения все-таки уговорила Алешу петь в хоре, теперь он каждый день после завтрака ходил вместе с ней, Дашей и еще двумя девочками из семьи отца Александра на репетиции в храм. Пели наверху, на клиросе. Певцы выстраивались в два ряда по голосам и росту. Матушка Евгения стояла перед ними, показывая жестами и голосом, как надо петь. Алеше нравился ее голос. Дома из своей комнаты он слышал, как она пела арии из опер. Даша сказала, что мама окончила Московскую консерваторию по классу вокала и страдает, что не может здесь петь и обучать людей музыке. Она ходит по деревням и собирает для хора певцов. Есть уникальные голоса.
Дьякона Тихона и кузнеца Антона Пахомова пытался переманить в Москву регент из Свято-Данилова монастыря, сулил им всякие выгоды. Но оба из уважения к матушке остались тут. Про Тихона говорили, что по диапазону и силе голоса он превосходит самого Федора Ивановича Шаляпина.
У Алеши был высокий чистый голос, матушка Евгения просила его иногда солировать: петь одному. Хор замолкал, и он пел один, слыша, как его голос уходит вверх к самому куполу, где изображен Иисус Христос Вседержитель. В левой руке у него раскрытая книга, в которой написано: «Заповедь новую даю вам — да любите друг друга»; правой он благословляет Вселенную.
Однажды во время репетиции мальчику показалось, что Христос смотрит на него и улыбается. Алеша замер и, забыв о том, где он находится, весь подался вперед и стал просить его, чтобы в Дулебино приехала мама. Христос кивнул головой. Мальчик стоял, как завороженный. Из-за этого новый куплет хор начал петь без него.
Матушка Евгения постучала указкой по пюпитру.
– Алеша, что с тобой? Ты забыл слова?
– Простите, – очнулся Алеша, – я нечаянно отвлекся.
Весь день он был сам не свой: он не верил в Бога, но сегодня во время пения так явственно почувствовал его присутствие, что обратился к нему как к живому человеку. Позже он догадался, что улыбка на лице Иисуса появилась благодаря игре солнечных бликов из соседних окон, а возвышенное состояние ему дает музыка, и не только церковная. Когда тенор Антон Пахомов поет «Уж как пал туман на сине море», Алеша видит перед собой дали вокруг Веселки, и дедушкино имение, и родовое кладбище со склепом. Многие женщины говорили матушке Евгении, что и Алешин голос переворачивает у них все внутри.
6 августа церковь отмечала большой праздник – Преображение Господне, или как его еще называли Яблочный Спас. В былые годы перед храмом ставили столы, за которыми собиралось все село. С собой приносили пироги с яблоками, грибами и ягодами, домашние сладости, варенье, мед, наливки, яблоки всех сортов. Одни люди уходили, приходили другие. Бегали дети, играла гармонь. В меру пили, пели и заказывали певцам из хора любимые песни и романсы. По вечерам в центре села (на площади перед Почтой, домом купца Мельникова, его магазином и конторой) собиралась молодежь, водили хороводы, пели частушки и песни.
Днем в храме освящали плоды и фрукты нового урожая, мёд, хлебные колосья. Освящённые колосья и семена сохраняли до следующего сева – такая была в народе традиция, ее помнили и исполняли…
Хотели и в этом году устроить общий праздник, но отцу Владимиру поступило указание из сельсовета: отменить в этот день и в последующие колокольный звон, освящение яблок и других плодов и фруктов, как пережиток прошлого, застолье в саду. Это распоряжение настолько возмутило сельчан, что на утреннюю службу собралось, как никогда, много народу, а в самом храме повсюду стояли вазы с яблоками, банки с вареньем и пирожки с яблочными и ягодными начинками. Оставалась одна отрада – хор, и он пел в этот день с таким проникновенным чувством, что многие женщины плакали, и все неистово молились и крестились.
Раньше в церковные праздники Михаил Андреевич и члены Приходского совета ходили по домам: вручали нуждающимся деньги, собранные зажиточными прихожанами, одежду, продукты, лекарства.
После того, как в село стали наезжать продотряды и отнимать хлеб и скотину, богатые прихожане сами превратились в бедных. Стоило теперь Михаилу Андреевичу войти в дом, как люди набрасывались на него с вопросами: чем кормить детей, как проводить посевную, если рабочие отобрали все зерно, не оставив ничего для посева. Что это была за политика? Город обрекал крестьян на голодное существование.
Хуже, когда мужики пускались в рассуждения и критику советской власти, ругали сельсовет и его председателя Воронкова, грубого и на редкость жестокого человека, поставленного в начальство товарищами из Тулы. Понимая опасность таких разговоров, Михаил Андреевич в споры не вступал, разъяснял, как мог, экономическое положение в стране.
Батюшкам тоже задавали такие вопросы. Все трое мучились, не зная, что отвечать людям, чтобы не подставить не только себя и родных, но и саму церковь. Газеты то и дело писали об аресте священников и закрытии храмов и монастырей. Отец Владимир сказал, что не надо больше ходить по домам, пусть люди сами приходят в церковь, да и их дом всегда открыт для прихожан.

***
Вскоре после яблочного Спаса к Михаилу Андреевичу пожаловал неожиданный гость – председатель сельсовета Воронков. Он попросил Алешу выйти из комнаты, но говорил так громко, что мальчик за дверью все слышал.
– На вас товарищ Гордеев, – сказал он, – пришла жалоба. Вы выступаете против советской власти, агитируете людей прятать хлеб и оказывать сопротивление продотрядам. И поп об этом талдычит с амвона. Вы все трое тут со своими курятниками, как гнойный нарыв на здоровом теле нашего нового общества. Предупреждаю, если не прекратите свою пропаганду, напущу на вас ЧК, и храм ваш поганый закрою.
– Вы это зря, Николай Петрович, – сказал Михаил Андреевич, выпрямляя спину и гордо поднимая голову. – Никакой пропаганды мы не ведем, только помогаем людям, болеющим и живущим в крайней нужде. Церковь и община всегда этим занималась.
Последние слова дедушки взбесили Воронкова. Он стукнул кулаком по столу так, что подпрыгнула посуда, оставшаяся после ужина, и прорычал:
– Замолчи, контра. По-твоему, только церковь о людях заботится? Мы про тебя все знаем, служил у Романовых, теперь здесь прячешься от правосудия. Подожди. В Питере и Москве вас всех уберут, и здесь наведем порядок. Так и передай своим попам.
Он ушел, со злостью хлопнув дверью. Алеша вбежал в комнату и увидел бледное от растерянности лицо Михаила Андреевича.
– Дедушка, – тронул его за руку Алеша, – я все слышал. Он тебе угрожал. Надо отсюда уезжать.
– От них, Алешенька, никуда не спрячешься. Они теперь везде. А мы связаны с людьми и батюшками. Воронков нам всем пригрозил. Пойду-ка я схожу к отцу Владимиру, а ты посиди тут, я скоро приду.
– Дедуля, я пойду с тобой, пожалуйста.
– Хорошо, идем вместе.
В коридоре они встретили Дашу. Она шла к ним. Отец Владимир, увидев Воронкова в окно, решил, что тот направляется к нему, но тот навестил Михаила Андреевича. Его громкий голос был слышен на весь дом. Когда он ушел, отец Владимир пригласил Михаила Андреевича и отца Александра для разговора.
Отец Александр только что приехал из Тулы и оставался в рясе. Услышав о приходе Воронкова, он сказал, что власти начали новое наступление на церковь. Выпущена инструкция, в которой местным советам предписывается в течение двух месяцев изъять в храмах и монастырях всё церковное имущество и денежные средства. Днем к нему приходили работники краеведческого музея, просили заранее отдать и тем самым спасти драгоценные иконы и предметы из храма. Когда они ушли, он вызвал к себе председателя Приходского совета. Тот предложил все самое ценное раздать прихожанам, составил список, кому что взять, и ушел, обещав вечером собрать совет. Вскоре появилось ЧК с грузовиком и красноармейцами, всех из храма выгнали, и целых пять часов занимались грабежом. Иначе этот акт не назовешь. Увезли все, что можно, даже нижнюю часть алтаря. Обещали еще приехать. Говорят, деникинские войска рядом, а Красную армию нечем вооружать. Вот они и ищут деньги для заводов. Недаром Тульскую губернию объявили на военном положении.
– Что же нам делать? – задумался отец Владимир. – Воронков тоже на днях приходил в храм, интересовался мощами Великомученика Иннокентия, осматривал ковчежец. Я тогда не придал этому значению. А, оказывается, вот оно что. Решил, наверное, что в ковчежце спрятано золото.
– Где ему знать, что мощи святых дороже любого золота, – заметила матушка Евгения. – Этот своего не упустит.
Воронков был для сельчан чужим человеком. Его прислали сюда из Тулы для организации совета депутатов и советской власти. На общем собрании его представили как признанного руководителя тульских большевиков, сыгравшего заметную роль в революции 1905 года. Он отсидел десять лет на каторге в Сибири и, вернувшись обратно в Тулу в первые дни марта 1917 года, был избран членом Тульского Совета рабочих депутатов. Затем партия посылала его на другие ответственные участки. Здесь, в Дулебине он проявил себя крайне жестоким и неуравновешенным руководителем. Бывая в Туле, кто-то из сельчан узнал, что до революции он был активным боевиком, занимался в городе и грабежами и убийствами, организовывал погромы.
В замах у Воронкова ходил местный крестьянин Егор Мохов, старавшийся во всем походить на своего начальника.
– У Мохова тяжело болеет мать, – сказал Михаил Андреевич. – Отец инвалид, сестра – слепая с рождения. Приходской совет попросил их соседку Клавдию Пермякову присматривать за больной, лекарствами ее снабжаем. Мохов о них не заботится. Отцу и сестре пригрозил, что снимет с них голову, если они пригласят в дом священника. А она все время просит исповедовать ее.
– Егор и в детстве был непутевый, – заметила матушка Евгения. – Мать на него все время жаловалась. Удивляюсь, как он завоевал расположение тульских большевиков, поставивших его на такой пост.
– Придумал себе героическую биографию, пойди, проверь, где он пропадал после войны. Такие пройдохи сейчас и находятся во власти.
– Воронков заявил, что на меня в сельсовет поступила жалоба, – сказал Михаил Андреевич, – будто я выступаю против советской власти, агитирую людей прятать хлеб и оказывать сопротивление продотрядам. Мы все трое, как он изволил выразиться, гнойный нарыв на здоровом теле коммуны. Угрожал напустить на совет ЧК и закрыть храм.
– Кто-то из сельчан пишет на нас доносы, – предположил отец Александр.
– Своими угрозами ЧК могла запугать и завербовать любого человека, – отец Владимир нервно заходил по комнате. – Что же нам делать с ценными вещами? И с иконами? Не хотелось бы, чтобы они попали в руки этих нехристей, особенно наша Пресвятая Царица Небесная «Утоли моя печали». В ее ризе много дорогих камней.
– Надо их вынуть, пока не поздно и спрятать подальше.
– А я бы самое ценное собрал в сундук и закопал в лесу, – решительно сказал отец Александр.
– Так ведь заметят, еще хуже скандал выйдет.
– Не заметят. Попросим Акима помочь с повозкой. Человек надежный, и место подходящее укажет.
– Вы предлагаете прямо сейчас? – спросил Михаил Андреевич, до сих пор находящийся под впечатлением от разговора с Воронковым.
– Завтра может быть поздно.
– В таком случае надо пригласить дьякона и дьячка Илью, – предложил отец Владимир.
– Слишком много народу, – возразил отец Александр. – Сами справимся, и дети нам помогут.
Против Акима никто не возражал. Это был свой человек, работавший до недавних пор у отца Александра кучером и выполнявший разные работы в саду и на огороде. Лошадь Мальчик и повозка (еще были сани и коляска), на которой Алеша въехал в Дулебино, тоже раньше принадлежали отцу Александру. Сельсовет их реквизировал для своих нужд вместе с Акимом, поручив ему по утрам ездить за почтой в Веденев.
По старой памяти Аким в восемь часов заезжал к батюшке и отвозил его к тульскому поезду. Обратно отец Александр добирался своим ходом, чаще всего пешком. Воронков запрещал Акиму использовать лошадь без необходимости.
Послали Сашу за Акимом, а матушка с Дашей и Алешей быстро освободили самый большой сундук в доме. На чердаке нашли четыре ящика от почтовых посылок. Мужчины принесли из сарая доски, рабочий инвентарь, ведра – все, что потребуется для работы в лесу.
Приехали на повозке Саша с Акимом. Аким был уже в курсе событий и предложил дальний овраг в лесу, заросший ольховником.
– Там по краям, – объяснял он, зевая со сна и прикрывая рот рукой, – кроты изрыли всю землю, есть такие глубокие норы, что можно до плеча руку просунуть. Расширим их и углубим. И ехать недалеко. За полчаса будем там.
Все согласились с таким вариантом.
– Тогда за дело, – скомандовал отец Владимир, – дорога каждая минута.
Мужчины с помощью веревок и досок водрузили сундук на повозку и подогнали ее вплотную к дверям храма. Дашу послали караулить на улицу, остальные собирали предметы и иконы, на которые указывал отец Владимир, относили их матушке Евгении. Она аккуратно заворачивала все в бумагу, полотенца и салфетки, предусмотрительно захваченные из дома, укладывала крупные вещи в сундук, меньших размеров – в ящики.
Это были изделия из золота и серебра: кувшины, блюда, подсвечники, ковшики, венчики, большая серебряная чаша. В отдельных кожаных мешочках лежали ценные камни, золотые и серебряные монеты, дорогие украшения, которые прихожане вешали на свои любимые иконы за исполнение своих желаний.
Принесли Чудотворную икону Божией Матери «Утоли моя печали». Матушка Евгения завернула ее в два слоя бумаги, свой фланелевый халат и положила в середину сундука. У нее текли слезы: любимая икона, говоришь с ней и поверяешь ей, как родной матери, самые глубокие тайны. А она, родимая, услышит, утешит и излечит болящую душу.
Отец Владимир повесил на ее место другую икону.
– Матушка Евгения, – позвал он жену, стоя на лестнице, – очень заметно, что висит другая?
– Заметно, – вздохнула матушка, – придется говорить, что отдали на реставрацию.
– А другие иконы? Николая Чудотворца? Всех Святых? Из иконостаса?
– Другие оклады и изображения, как не заметить.
– Тогда вернем обратно «Утоли моя печали», – сказал отец Владимир. – Разворачивайте бумаги.
Повесили икону на место. При свете керосиновой лампы засверкали в верхней части серебряной ризы дорогие камни, подаренные Сафроном Колышевым за рождение его супругой Евдокией долгожданного сына-наследника, а в нижней – три изумрудных камня от помещицы Авдеевой за спасение трех ее малолетних детей во время пожара в ее московском доме.
Сама Богородица смотрела на священника с такой тоской и печалью, как будто понимала, что здесь ее не ждет ничего хорошего. Да и дарителей этих уже в селе не было. Помещица год назад уехала за границу, а семью Колышевых признали кулаками и отправили в Сибирь.
– Все понимает страдалица. Не дадим тебя в обиду. Возвращайте, матушка, икону в сундук, – сказал отец Владимир, слезая с лестницы и вручая супруге икону.
В этот момент отец Александр в другом месте снимал икону Божией Матери «Семистрельная», называемой ещё «Умягчение злых сердец». В ее ризе тоже было много дорогих камней. Священник не удержался и прочитал короткую молитву, закончив ее словами: «Все Святые, молите Бога о нас! Пресвятая Богородица, умягчи злые сердца наши!».
– И наши, и наших недругов, – добавил Михаил Андреевич, бережно принимая у него икону. Светлый лик в окружении красного платка оказался перед его лицом. Брови в нитку, губы слегка улыбаются. А глаза!? Они смотрели на него с полным пониманием тревожащей его боли за внука.
Сняли еще несколько старинных образов, написанных на медных досках, окаймленных золотом и серебром. Со дня основания церкви их было собрано и подарено немало прихожанами Дулебина и окрестных деревень.
Больше всего предметов принесли из алтаря. Их упаковывали с особой тщательностью. Матушка Евгения несколько раз бегала домой за полотенцами, простынями, мешками, всем, что могло уберечь вещи от сырости и перепада температуры.
Вся эта работа заняла три часа. В темноте черный сундук возвышался как гроб. По бокам лежали ящики, лопаты, ведра. Сверху привязали доски. Для людей места не было, им предстояло идти пешком.
Отец Владимир отослал матушку и Дашу домой. Отсылали и Алешу, но мальчик заупрямился и вцепился в деда.
– Пусть идет, – сказал Михаил Андреевич, – поможет в меру сил.
Странная это была процессия. Аким вел под уздцы Мальчика. Алеша и Саша шли по бокам повозки, присматривая, чтобы с нее ничего не свалилось. Трое мужчин шагали сзади, изредка перебрасываясь словами. Михаил Андреевич больше молчал. Он чувствовал приближение беды, ему было страшно за Алешу. Хотя он и говорил внуку, что матушки и их дети всегда помогут мальчику, после разговора с Воронковым понял, что такие люди, как этот председатель сельсовета, не пожалеют ни женщин, ни детей. Дед и внук бежали от беды из Петрограда, и, как говорят в народе, попали из огня да в полымя. Эта повозка с сундуком-гробом казалась ему предвестником новых несчастий.
В августе ночи бывают темные, но сегодня, как нарочно, светила большая, ярко-желтая, как спелый подсолнух, луна, и, если бы кто-то из сельчан ехал по дороге или полю, а это мог быть охотник или рыболов с озера, их непременно бы увидели. Но они сами никого не заметили и облегченно вздохнули, когда повозка въехала в лес.
Мальчик замедлил шаг. Надвинувшиеся стеной деревья и незнакомые звуки испугали его. Вскоре глаза его привыкли к темноте, и он пошел быстрей, но не намного, слишком тяжелый у него был груз, а под ногами полно узловатых корней от сосен и берез, стоявших по бокам дороги. Аким и Саша подкармливали его хлебом. Алеша, любивший лошадей с детства, гладил его по спине, жалея, что у него нет хлеба или сахара.
Через полчаса, как и говорил Аким, вышли к оврагу, но, чтобы попасть к нужному месту, пришлось еще пятнадцать драгоценных минут объезжать густые заросли ольховника. Мальчик с трудом тащился по ухабистой колее, упрямился и все норовил ущипнуть растущую по бокам траву.
На месте разожгли небольшой костер, но и при луне на окраине просеки хорошо были видны норы кротов по холмикам выкопанной ими земли. Нашли две подходящие глубокие ямы и принялись за работу.
Мальчики относили в ведрах землю в конец оврага. Алеше было весело, хотя он успел два раза упасть и сильно разбить коленку. Ночное приключение напоминало ему похождения Тома Сойера и его друзей Джо Гарпера и Финна Гекльберри, решивших убежать из дома и стать пиратами. Ночью у большого костра на берегу Миссисипи сидели уже не мальчики, а Черный Мститель Испанских морей, Кровавая Рука и Гроза Океанов. О, как хорошо им живется в мечтах: они захватывают корабли, жгут их, а деньги берут себе и зарывают в каком-нибудь заколдованном месте на своем острове, чтобы их стерегли всякие там призраки; а всех людей на корабле убивают, сбрасывая с доски в море. Вот и этот овраг с ольховником теперь станет заколдованным местом, и они – шесть заговорщиков, будут свято оберегать свою тайну.
Саша время от времени сменял Михаила Андреевича, которого батюшки заставляли отдыхать. Тогда Алеша шел с ведром один. Одному было страшно. Рядом раздавались странные звуки и шорох травы, как будто к нему подбирались кабаны или волки. Вывалив в кусты землю, он мчался что есть духу обратно, обдирая ноги о крапиву и колючки. Но тут раздавался голос деда: «Алеша, ты, где застрял?», и все страхи мальчика мгновенно улетучивались.
Батюшки и Аким, намного моложе Михаила Андреевича, работали, не останавливаясь. Спасибо кротам, которые настроили под землей не только ямы, но и тоннели: земля легко поддавалась лопатам. Михаил Андреевич, пока отдыхал, два раза измерил параметры сундука. Также тщательно измерили яму и подогнали по длине доски для укрепления стен.
Когда все было готово, спустили в нее сундук и сверху поставили два ящика. В одном из них лежали украшения с иконы Божьей матери «Утоли моя печали». Отец Владимир берег их для ремонта церкви, но до него не доходили руки. Сейчас он почему-то вспомнил о том, что перед Рождеством Приходской совет предлагал продать эти украшения, а деньги раздать сельчанам. Он заупрямился: давно хотел оживить поблекшие фрески, вернуть им первоначальную красоту. Всех этих украшений хватило бы, чтобы люди безбедно жили целый год. И Господь его не вразумил. Ему стало стыдно за себя, он поделился своими мыслями вслух и сказал, что совершил, того не желая, тяжелый грех.
– Что вы переживаете, – успокоил его отец Александр, – лучше, если ЧК отнимет у вас и деньги, и украшения и пустит их на кровавую бойню? Все военные заводы в Туле сейчас работают в три смены, выпускают винтовки, пули и снаряды. Мы все делаем правильно. Жаль, что в моем храме не удалось этого сделать.
– Приходской совет с вами тогда согласился, – успокоил отца Владимира Михаил Андреевич. – Фундамент просел и по стенам пошли трещины.
– Господи, на всякий час этого дня во всём наставь и поддержи нас, – воскликнул отец Александр, горячо перекрестившись. – Давайте, друзья мои, поспешим, а то мне скоро на поезд и на службу.
Пока это место тщательно маскировали от чужих глаз, притащив из леса поваленные деревья, Аким с Михаилом Андреевичем прошли по краю ольховника и нашли еще одно подходящее место для оставшихся ящиков. Здесь копали долго: то ли устали, то ли почва оказалась более твердой, глинистой. Закончили, когда уже начало светать, и в конце просеки небо порозовело.
Обратно ехали на повозке до выхода из леса. Там в целях конспирации все разошлись. Михаил Андреевич с внуком остались на опушке леса и, усевшись на дедушкин пиджак, смотрели, как на том берегу Веселки поднимается солнце и рождается новый день. И если бы не нависшая над ними страшная тень ЧК, мир казался бы прекрасным и полным удивительных вещей. На их глазах просыпались цветы, их стебли наливались соком, поднимали головки вверх и раскрывали лепестки. Туда устремлялись пчелы, выпуская хоботки и собирая ими нектар и пыльцу для меда. Когда они прилетали и куда потом исчезали со своим грузом, не уследишь. Их было много: они жужжали и носились по полю, зная, что никто не может помешать их такому важному занятию.
– Алеша, – нарушил молчание дедушка, – ты запомнил место, где мы закопали сундук и ящики?
– Запомнил. В конце оврага.
– Через год деревья в овраге вырастут, и вокруг все изменится. Я тебе скажу другие приметы. Рядом с ольховником стоят сосны, напротив нашего сундука находится сосна, у которой наверху ствол раздваивается и напоминает рогатку. Такое редко увидишь в природе. Я это заметил, когда отдыхал. Хотел обратить внимание всех, но так спешили, что было не до того. Ты запомни, а я сейчас отцу Владимиру скажу. Ящики от дуба в двадцати пяти шагах дальше по оврагу.
– Хорошо, дедуля, запомню. Мы еще будем гулять в лесу, и ты мне этот дуб покажешь.
С их места было видно, как на дорогу выехала повозка Акима, направляясь в Веденев за почтой. В повозке сидел отец Александр, облаченный в рясу. Навстречу им ехала закрытая коляска. Когда она поравнялась с повозкой, отец Александр сошел на землю и подошел к коляске.
– Наверное, фельдшер из Веденева, – предположил дедушка. – Скоро у Ольги Николаевны родится малыш. А вон и отец Владимир идет от озера. Солидный крюк сделал.
Они видели, как отец Владимир с дороги свернул к кладбищу, чтобы подойти к храму с другой стороны. Спустя некоторое время снизу от Веселки показалась долговязая фигура Саши. Пора было и им идти. Дедушка с внуком спустились к реке, привели себя в порядок и направились к дому в обход села.

ПРЕДАТЕЛЬСТВО ВАСИЛИСЫ

Бывают же такие совпадения! Первого сентября Алеша пошел в школу в четвертый класс и классным руководителем у него оказалась молодая учительница Василиса Тимофеевна с такой же длинной русой косой, как у Василисы из детского приюта в Петрограде. Когда мальчик увидел ее первый раз, он даже вздрогнул: до того она была похожа на свою тезку из приюта. Через неделю они стали лучшими друзьями.
Молодая учительница из Москвы, приехавшая в село по направлению комсомольской организации, любила театр, литературу, музыку. И Алеша все это любил, рассказывал ей о мамином театре, читал отрывки из пьес Шекспира, которые ему читала Анна Михайловна. У него была хорошая память, и он их все помнил.
Рассказывал он ей и о своем отце. Она слышала о поэте Сергее Волгине, но стихов его не знала. По программе в школе проходили русских классиков и советских поэтов, к которым относились Владимир Маяковский, Демьян Бедный, Максим Горький (оказывается, у него были и стихи), Алексей Толстой, Сергей Есенин. Учебников об этом периоде литературы не было, учителя сами составляли свои лекции по материалам из газет и журналов.
Еще ему нравился учитель истории Ярослав Мефодьевич, тоже приехавший по путевке комсомола, только из Тулы. Он рассказывал много интересных вещей, которых не было в учебниках. Кое-что мальчик знал от дедушки, но Михаил Андреевич больше уделял внимание истории Греции, Италии, Франции, а Ярослав Мефодьевич – русским князьям и царям.
Школьная библиотека только формировалась и мальчик брал книги у отца Александра. У батюшки была большая библиотека с редкими, как он их называл, раритетными, книгами. Он начал ее собирать, еще студентом Петербургской духовной академии, затем, служа в разных епархиях, продолжал выписывать книги по каталогам из Петербурга и заграницы.
Были у него и редкие древние рукописи, которые ему приносили монахи или настоятели монастырей, зная, что он увлекается такой литературой. Он разбирал их, переводил с церковно-славянского и древнерусского на современный язык, сопоставлял факты и события с другими источниками. Надеялся, что когда-нибудь все это выльется в большой научный труд, дети оценят его увлечение и пойдут по его стопам. Но старший сын Саша был равнодушен к книгам, малыши только осваивали грамоту. Книгами пользовались взрослые и другие дети в доме, больше всего Даша и Алеша.
Узнав от Алеши и Даши об этой библиотеке, оба учителя тоже стали обращаться к отцу Александру за книгами. Ярослав Мефодьевич предложил ему помогать разбираться с рукописями и приходил в его кабинет в отсутствие священника. Обе матушки считали его своим человеком, кормили, по нескольку раз предлагали чай с домашним угощением.
Через некоторое время Василиса стала упрашивать отца Александра передать часть книг – собрания сочинений, историческую и научно-популярную литературу, книги о художниках и альбомы с иллюстрациями русских и зарубежных художников – школьной и сельской библиотекам. Отец Александр отказался. Ярослав Мефодьевич ее пристыдил, встав на сторону священника.
Уверенная, что делает благое дело, Василиса обратилась за помощью к Воронкову. Тот, ссылаясь на указы правительства о конфискации церковного имущества, приказал вывезти из библиотеки батюшки все книги, кроме церковной литературы и рукописей: они советским крестьянам ни к чему. Хорошо еще, не сожгли, как во времена инквизиции. Всей работой руководила сама Василиса, держа в руках списки книг и указывая грузчикам, что брать.
Заодно для нужд обеих библиотек увезли письменный стол протоиерея, стулья, кресло, кожаный диван, картины и антикварные вещи. Так Даша и Алеша невольно оказались виновниками лишения отца Александра его любимой библиотеки и кабинетной обстановки.
Алеша был так возмущен этим предательством Василисы, что перестал ходить в школу. И сколько его не уговаривали дедушка, матушка Евгения, Ярослав Мефодьевич, Даша, он упрямо сидел дома или убегал с деревенскими ребятами на озеро ловить рыбу.
Михаил Андреевич не знал, что делать. Директор школы, старая революционерка Ида Моисеевна Цигельман, науськанная Василисой, пригрозила исключить мальчика из школы, и на будущий год, если он снова сюда придет, принять в первый класс.
Как-то в будний день Алешу позвал к себе отец Александр. Он обычно приезжал из Тулы поздно, они редко виделись. Да и с матушкой Ольгой Алеша почти не общался, та после родов была занята грудным ребенком и находилась все время на своем втором этаже. Другое дело семья священника Владимира. Матушка Евгения днем заставляла Алешу у них обедать, отец Владимир давал ему разные поручения по храму.
Алеша поднялся на второй этаж и робко открыл дверь квартиры. В коридоре никого не было. В детской слышались голоса младших детей. В столовой матушка Ольга громко выговаривала Саше, наверное, ругала за прогулы или плохие отметки: он со своим футболом совсем перестал заниматься, да и не стремился к наукам. Алеша заглянул туда, чтобы поздороваться.
– А, Алеша, – обрадовалась ему матушка Ольга, – батюшка ждет тебя в кабинете. Совсем нас забыл.
Мальчик тяжело вздохнул и постучался в хорошо знакомую дверь.
– Алеша это ты? – отозвался священник. – Входи, я тут порядок навожу.
Отец Александр, крупный, немного тучный мужчина, стоял на лестнице и собирал в одно место оставшиеся книги. Все остальные полки и книжные шкафы зияли пугающей пустотой.
– Садись на диван. Я сейчас спущусь.
Алеша заметил новый письменный стол, сколоченный самим батюшкой из досок, диван и стулья из других комнат. Стены тоже не пустовали. Сюда снесли все, что можно со всей квартиры, чтобы батюшке было привычно работать в прежней обстановке. Он по-прежнему в свободное время что-то писал, читал или переводил. Алеша слышал, как он говорил дедушке, что начал вести записи о том, что сейчас происходит в Туле и Дулебине.
– Это опасно, – тихо сказал Михаил Андреевич, которому не понравилась эта идея.
– Там нет ничего крамольного. Только события и факты.
– ЧК найдет повод, чтобы вас обвинить в контрреволюции, как и меня. Помните, я вам рассказывал про визит Воронкова? Мы все для них враги советской власти.
– На наших глазах идет уничтожение церкви. Где те летописцы, которые запечатлят каждый шаг этого чудовищного преступления? Я обязан это сделать.
Отец Александр слез с лестницы и, подойдя к столу, придвинул к себе толстую синюю папку с завязками.
– Алеша, – сказал он, усаживаясь на стул, жалобно пискнувшим под его крупным телом, – не знаю, будет ли тебе интересно. Это мой научный труд. Слава Богу папки с рукописями не привлекли внимания грабителей. Здесь записанные мною воспоминания и рассказы разных монахов. Самые интересные из них – пророчества старцев. Таких пророчеств известных святых много, вы с Сашей их игнорируете, считаете вымыслом, пережитками прошлого. Многие из них предсказывали смуту, которая у нас сейчас происходит. Это удивительное свойство людей через века с точностью увидеть и даже предсказать многие события нынешней эпохи – две войны, падение самодержавия, предательство императора его близкими, описать злодеяния, которые принесли с собой большевики. Здесь 365 листов – труд моей жизни. Мне уже не удастся его ни окончить, ни увидеть изданным или хотя бы прочитанным в виде доклада в академическом мире.
Алеша слушал его, затаив дыхание. Он сам читал о разных пророчествах святых. Эти способности у них появляются благодаря постоянным длительным молитвам и общению с Богом. Это было интересно и поучительно. Но ни разу ему не попадались пророчества о сегодняшних днях.
– Вот послушай, – продолжал отец Александр, – что мне рассказал старец Илларион из Свято-Никольского монастыря про пророчества другого старца Варфоломея. Лет двадцать назад этот старец говорил своей братии:
«…Отсюда из монастыря виднее сети диавола… А в последние времена храмы будут разрушены. На их местах будут устроены идольские капища и прочее. Монастыри будут в великом гонении и притеснении. Истинные христиане будут ютиться в маленьких церковках. Гонения и мучения первых христиан, возможно, повторятся… Все монастыри будут разрушены, имеющие власть христиане будут свергнуты. Это время не за горами, попомните это мое слово. Вы доживете до этих времен, тогда вы скажете: «Да, помню, все это говорил мне батюшка Варфоломей»». Вот сейчас мы все это и наблюдаем. И его монастырь разрушен. Обоих старцев убили. Варфоломей и свою смерть предсказал день в день и даже точно описал те злодеяния, которые учинят над ними красноармейцы.
И отец Александр прочитал еще несколько отрывков из своей работы.
– Я тебе, Алеша, к чему все это говорю и читаю? Воронков и Чигаев не оставят нас в покое. Они способны уничтожить любого, кто стоит на их пути, даже стариков и детей. Ты меня понимаешь?
– Понимаю.
– Прошу тебя, возвращайся, пожалуйста, в школу, занимайся в хоре и кружках. Все вы: и Саша, и Дашенька, и младшие дети не должны привлекать к себе лишнего внимания.
– А Ярослав Мефодьевич читал ваш труд? – поинтересовался Алеша.
– Да. Я ему доверился, просил даже кое-что для меня перевести – он знает церковнославянский, но с тех пор больше не приходит, видимо, ему сделали предупреждение или пригрозили.
– Надо было вашу рукопись спрятать вместе с сундуком.
– В ней нет ничего опасного. Это всего лишь исторический материал, – сказал священник то же самое, что говорил дедушке, но уже не так уверенно. – А вот ты, мальчик, надеюсь, меня понял и завтра пойдешь со всеми в школу.
– Хорошо, отец Александр, обещаю.

СЕЛЬСКИЙ КЛУБ

Воронков был доволен, что в селе появились две библиотеки. По его совету Василиса разделила книги священника на две части: для школы и клуба. Теперь не надо тратить деньги на покупку книг, специально выделенных для этого сверху, а пустить их на строительство клуба и новых домов для тех, у кого развалились старые избы. За это, не экспроприацию книг (об этом в губкоме РКП(б) не знали), а создание двух богатых книжных фондов, Воронкова и Толкалина похвалили и наградили грамотами «За большие успехи в ликвидации неграмотности». Вручая эти грамоты на общем собрании, секретарь Тульского губкома партии Моисей Яковлевич Зеликман сказал, что теперь в Дулебине надо построить и новый клуб. Из библиотек и клубов – главных просветительских учреждений, начинается путь к коммунизму. Намекнул он и на то, что в качестве клубов можно использовать бывшие помещичьи усадьбы, дома кулаков и храмы.
В Дулебино под клуб пока использовали дом лавочника Игната Петровича Ерофеева, убитого год назад при сопротивлении рабочим из продотряда: те полностью опустошили его амбар, два склада при лавке и саму лавку. Его жену, детей и старых родителей выслали в Сибирь вместе с семьей Сафрона Колышева и другими кулаками.
Обязанности заведующего клуба по совместительству выполняла Василиса. Она и Ярослав Мефодьевич организовали там литературный и исторический кружки. Их обязала к этому партячейка.
Из Тулы в школу прислали еще одного учителя: по физике и математике, Петра Васильевича Позднякова, бывшего военного летчика, сильно хромавшего на правую ногу. В школе собрались хорошие специалисты, но где ребятам было знать, что их всех привели в деревню безработица и голод. Летчик предложил в клубе свой кружок – авиамодельный, делать с детьми модели самолетов. Василиса сказала, что вряд ли такой кружок заинтересует крестьянских детей, но туда как раз записалось больше всего народу.
Секретарь партячейки Толкалин взялся по воскресеньям образовывать людей по политической части. Говорить с людьми он не умел, читал доклад по бумажке, не поднимая глаз, а когда поднимал их и смотрел в зал, то находил там от силы пять – десять человек. Видя такое дело, Толкалин поставил у дверей дежурить комсомольцев и приказал им никого из-за зала не выпускать, даже если будут проситься по нужде или покурить.
Но и эта мера не помогла. Народ и вовсе перестал ходить на лекции, только в принудительном порядке собирались члены партячейки. Толкалин заставлял их потом обсуждать свой доклад, высказывать мнение и пополнять пробелы в знаниях чтением газет и брошюр. Этого добра было много в клубной библиотеке. Все газеты аккуратно подшивались и раскладывались на столах. Этим занимались дочери Толкалина, комсомолки – Таня и Катя.
Днем в воскресенье в зале показывали немое кино. Пока оно шло, в углу за пианино сидела Василиса, подбирая подходящую музыку. Таких людей называли таперами. Говорят, что за это она получала дополнительно к заработку хлеб или муку.
Клуб в основном привлекал детей и молодежь. Люди постарше более охотно ходили в церковь. Воронков давно бы ее закрыл или реквизировал оттуда драгоценные вещи, но в губернии произошло несколько неприятных инцидентов, когда при попытке закрыть церковь или снять для финансовых нужд колокола, жители оказали сопротивление, и пришлось вызывать красноармейцев. А ему, вернее, некоторым членам сельсовета, не хотелось проливать кровь сельчан. Люди и так возмущаются, что приезжие из Москвы в сопровождении красноармейцев рыскают по избам и сараям, отбирают последние хлеб, овощи и зерно.
В селе Лопарево, по ту сторону железной дороги, прошлой зимой во время очередного наезда московских рабочих крестьяне убили восемь приезжих, председателя сельсовета и секретаря партячейки. В лопаревской церкви святых апостолов Петра и Павла хранилась почитаемая в округе икона Всех святых. Ее иногда приносили в Дулебино в сопровождении крестного хода с пением и молитвами. Когда из Тулы приехали красноармейцы усмирять бунтовщиков, люди вышли к ним навстречу с этой иконой. Красноармейцы расстреляли тех, кто шел впереди: священника, дьяконов и несколько прихожан, среди которых были женщины и дети. Часть людей разбежалась, но, когда красноармейцы стали шарить по избам и сараям, мужики всех их перестреляли.
Единственное на что решился Воронков, это прекратить в своем селе все крестные ходы, а службу в храме ограничить двумя днями в неделю, по воскресеньям и церковным праздникам, если они не совпадают с государственными. Церковное имущество тоже пока не трогали, боясь народного гнева, только прислали комиссию из комсомольцев кирпичного завода, чтобы те составили опись всех ценных икон и предметов.
Один из переписчиков, бывший дьячок церкви, а теперь комсомолец и безбожник Иван Беспалый стал допытываться у отца Владимира, куда и кому отдали на реставрацию икону «Утоли моя печали». Ему назвали фамилию известного художника в Москве. Дотошный дьячок обнаружил отсутствие и других икон и дорогих предметов, видимо, о чем-то догадался, но из-за уважения к отцу Владимиру и Михаилу Андреевичу Гордееву не стал докладывать об этом остальным членам комиссии.
Воронков ходил злой и, не зная как бороться с попами, чтобы не вызвать особого возмущения народа, потребовал убрать церковный хор. Тут он просчитался: хор оставался единственной отрадой сельчан. Люди пришли к сельсовету, требуя, чтобы хор оставили в покое. Воронков сам вышел к бунтовщикам, пригрозил при повторении такой демонстрации вызвать из города ЧК и красноармейцев. У него вошло в привычку: чуть что, грозить ЧК и военной силой.
Вслед за Воронковым на крыльце появился его заместитель Мохов. Его умирающая мать все-таки упросила сына разрешить пригласить к ней священника для соборования. Мохов уступил. После прихода отца Владимира женщина ожила и вскоре поднялась на ноги. Чудо не чудо, но Мохов не решался теперь идти наперекор верующим. В первых рядах толпы он увидел свою мать и слепую сестру, которую любил и жалел. И к людям он относился с большим уважением и пониманием, чем Воронков.
Мохов объяснил людям, что в селе теперь есть клуб, там работают кружки, организуется и хор, которым по-прежнему будет руководить матушка Евгения. Сказал и под тяжелым взглядом Воронкова поправился: Евгения Федоровна Вознесенская. Все певцы могут перейти туда и давать концерты в клубе, как это делают артисты в больших городах.
– Певчий хор – не артисты, – выкрикнул кто-то из толпы, – служба без певчих не служба.
– Оставьте в церкви хотя бы Антона Пахомова.
– Дьякона Тихона.
– Внучонка Гордеева.
Но Воронков был неумолим. Оттолкнув Мохова, он снова вышел вперед.
– Все товарищи, все, – старался он перекричать расшумевшуюся толпу. – Революция, товарищи, вас призывает к новой жизни, а церковь тянет назад, в темное прошлое.
В этот момент на крыльцо вышла Василиса с каким-то ящиком и поставила его на перила, придерживая рукой. На штуковине была труба. Под трубой крутилось что-то гладкое, черное и скрипучее. Оно шипело, как блин на сковороде. И вдруг оттуда понеслось над толпой: «Эй, ухнем! Эй ухнем! Еще разик, еще раз…».
Люди замерли от неожиданности. Кто-то первый раз увидел эту штуковину, кто-то раньше видел ее у бывшего хозяина избы Мельникова или у родных в Туле. «Граммофон, граммофон», – пронеслось по рядам.
– Что за черт. Посадили человека в ящик, и он разрывается, – удивлялись другие и по привычке крестились, отгоняя от себя нечистую силу.
– Да это Шаляпин, певец такой известный, наш человек, из простого народа.
– Ну и голосище, а у Тихона все-таки лучше. У этого голос дребезжит.
– Так это не голос дребезжит, а пластинка, вон та черная штуковина. По ней иголка бегает.
– Господская затея. Чего только не придумают!
– Вот так, товарищи, – сказала Василиса, – вы сможете послушать в клубе любую пластинку. У нас их много. Приходите.
– И на лекцию в воскресенье приходите, – добавил Толкалин.
– Безбожники! Нехристи! Ишь, что надумали: пластинки вместо хора, – ворчали люди, расходясь по домам.
Им было стыдно, что не заступились за отца Александра, когда у него вывозили книги. И теперь не смогли отстоять свой любимый певчий хор. Чувствовали силу Воронкова и новой власти, а те брали людей измором и угрозами. Но никто пока и словом не обмолвился, обнаружив, что исчезла любимая икона Божией матери «Утоли мои печали» и другие иконы и привычные церковные предметы. Если их нет, значит так надо. Отец Владимир знает, что делает. Ему и Приходскому совету с его председателем, призванному следить за общественным имуществом, доверяли больше, чем сельсовету.

***
Алеша пошел в школу, делая для всех вид, что ничего не случилось. По-прежнему учился на одни пятерки, но уже не проявлял активности ни на уроке литературы, ни на увлекательных лекциях по истории. Оба учителя приглашали его в свои кружки в клуб, но он отказывался, говоря, что уже записался в хор матушки Евгении и авиамодельный кружок.
Дедушка пытался ему объяснить, что людям свойственно ошибаться, надо уметь прощать. Алеша доказывал ему, что это – не ошибки, а заранее обдуманные плохие поступки и даже предательство по отношению к человеку, который им доверился и делал добро. Это, как Бибик, председатель домкома на Итальянской улице, который обещал Алеше сохранить комнату и все вещи, а сам за деньги пустил туда нужных людей. Он его никогда не простит.
– Но ты посмотри на поступок Василисы с другой стороны, – говорил Михаил Андреевич. – Она же взяла эти книги не для себя, а для школы и общей библиотеки.
– Дедуля, как ты не понимаешь. Они даже не извинились перед отцом Александром. Пользуются тем, что у них власть. В следующий раз они заберут в нашем доме один этаж, сгонят всех в одну квартиру или вообще попросят отсюда выехать. От них можно ожидать, что угодно, – рассуждал совсем по-взрослому мальчик, испытавший все эти козни новой власти на себе.
Михаилу Андреевичу было страшно за внука: мальчик оказался очень ранимым. Он объяснял ему, что таких ударов и разочарований в его жизни будет много, нужно научиться принимать их с достоинством, иначе вся жизнь превратится в сплошное страдание.
Были бы в школе другие классы и учителя, Алеша ушел бы от Василисы и Ярослава Мефодьевича, а так приходилось их терпеть и слушать все, что они рассказывали, а рассказывали они, как назло, оба интересно. Этого Алеша не мог отрицать. Но книг, которые учителя советовали детям для дополнительного чтения, он из принципа не брал ни в той, ни в другой библиотеке.
Саша тоже затаил на всех обиду и проговорился как-то Алеше, что надо Василисе и сельсовету отомстить, но, как это сделать, он не знает. В кружки он не ходил, увлекся футболом, вошел в школьную футбольную команду и целыми днями пропадал на стадионе за селом. Футбол пришел в Россию из Англии и некоторые члены команды назывались английскими словами: Саша был форвардом, то есть нападающим, игроком передней линии команды. Его заставляли бегать, прыгать, хитрить и умело обходить игроков другой команды. У него постоянно были разбиты в кровь локти и коленки, чем он немало гордился.
Постепенно вроде бы все успокоились. Алеша занимался в хоре. Матушка Евгения опять заставляла его или солировать, или одному петь песни и подходящие для его возраста арии из опер, вроде песен юного пажа Керубино из оперы «Свадьба Фигаро» Моцарта. Когда-то Алеша знал «Коломбину» – веселую служанку из итальянских пьес. Ее маска висела на фасаде театра на Итальянской улице. Теперь он познакомился с Керубино. Этот веселый плут и юный влюбленный Алеше очень нравился. Он вполне смог бы сыграть эту роль в музыкальном театре. Еще он пел романс «Гори, гори, моя звезда». На концертах эту песню его просили исполнить по второму разу. Некоторые женщины от избытка эмоций выбегали со слезами из зала.
Одновременно по программе, спущенной откуда-то сверху, матушка Евгения должна была обучать певцов сольфеджио. Понимая, что деревенские мужики, вроде дьякона Тихона и кузнеца Антона Пахомова вряд ли будут изучать такую трудную науку, она просто рассказывала им об иностранных и русских композиторах и их творчестве, упоминая и композиторов, писавших духовную музыку.
Казалось бы, все это должно было привести Алешу к увлечению музыкой и пению, но его захватило моделирование самолетов. Учитель физики и математики, строгий и требовательный на уроках, на занятиях кружка преображался, с увлечением рассказывая ребятам об авиации и своих полетах над вражеской территорией во время войны с германцами. «И еще, – говорил он, – кроме открывающейся сверху красоты, испытываешь восторг от того, что ты паришь в воздухе, как птица, и тебе подвластна умная машина».
Подобные чувства Алеша испытывал, когда звонарь Евсей разрешал ему подняться вместе с ним на колокольню. Пока он звонил в огромный двухпудовый колокол, Алеша с замирающим сердцем смотрел на открывающийся сверху вид на село и его окрестности. Люди казались маленькими, дороги прямыми линиями, леса – зелеными коврами, расстилавшимися до самого горизонта. А если подняться еще выше, как белые голуби, или еще выше, как самолет, можно увидеть Веденев, бывшее дедушкино имение Калиновку и Спасо-Никольский монастырь.
И вот уже Михаилу Андреевичу дано задание купить в хозяйственной лавке в Веденеве или Туле лобзик для выпиливания из фанеры разных деталей, наждачную бумагу, квадратный напильник, бумагу, клей, суровые нитки, а в речи внука появились новые слова: авионика, перкаль, фюзеляж, закрылки, глиссада, катапульта. За ужином он рассказывал дедушке о чудо машинах, которые без посадки могут совершить полет в 3 тысячи километров. Такой первый перелёт через Атлантику совершили 14 июня английские летчики на самолёте «Виккерс Вими». Взлетев в Ньюфаундленде в Америке они через 16 часов 12 минут приземлились в Ирландии.
– Во время полета, – рассказывал мальчик с горящими от восторга глазами, – у них из-за дождя и мокрого снега началось стремительное оледенение самолета. Один из двигателей заглох. Тогда одному из пилотов пришлось пробраться к двигателю по обледенелому крылу и вручную завести его. После этого двигатель отказывался работать еще пять раз. И еще пять раз его запускали вручную.
Михаил Андреевич слушал внука и радовался, что мальчик оттаял душой, тянется к ребятам, нашел новых друзей. Летом они с ним везде ходили вдвоем, теперь Алеша бегает с одноклассниками на лыжах в лес, катается на коньках по озеру, ходит с ними на рыбалку. И в доме он – незаменимый помощник: колет дрова, таскает воду из колодца на три семьи, выполняет разные поручения отца Владимира и обеих матушек. Ольга Николаевна его нахваливала, говоря, что от своего сына Саши помощи не дождешься, а Алеша сделает все, что ни попросишь.

ГИБЕЛЬ АКИМА

Беда всегда приходит неожиданно. В тульской газете «Коммунар» (органе Советов депутатов Тулы и Тульской губернии и губкома РКП(б)) за подписью «Наблюдатель» неожиданно появилась заметка о том, что в селе Дулебино в новом клубе хором руководит бывший регент местной церкви Евгения Федоровна Вознесенская. Под видом классической музыки певцы изучают буржуазных композиторов и буржуазные произведения, упаднические романсы и песни, духовную музыку, совершенно чуждые советским людям и несовместимые с идеалами коммунизма, несут эту культуру в массы. Сюда относились «Вечерний звон», «Эй, ухнем», «Тройка», «Ямщик, не гони лошадей» и другие произведения, которые исполняли хор и его солисты.
Автор предлагал партийной ячейке и сельсовету подумать о том, чтобы заменить регента другим руководителем, а еще лучше – распустить хор, так как в нем есть бывшие церковные певчие. Явно, что за этой статьей стоял Воронков. Он подкупил журналиста хлебом или мукой, а тот сочинил ругательный текст. Не дожидаясь официального увольнения, матушка Евгения сама ушла из клуба. Вместе с ней ушли Алеша, Даша и две дочери отца Александра, певшие в хоре.
За этой бедой пришла другая: пропал Аким. Днем он возил Воронкова в соседнюю деревню Мальцево, затем они вернулись в сельсовет и через час председатель отправил Акима с поручениями еще в два места. Больше его не видели. День не было, два. Жена Акима Полина подняла тревогу. По ее требованию сельсовет организовал поиски пропавшего по всей округе, обошли и поговорили со всеми людьми, работавшими на лесозаготовках. В первую очередь подозрение пало на них: мало ли, проезжая по дороге, Аким сцепился с кем-нибудь из них, оскорбил, обозвал – все жители села высказывали приезжим заготовителям дров свое недовольство, вот и сцепились, а там и убить недолго. Те уверяли, что Акима хорошо знают, никто его не трогал и вообще давно не видели.
На пятый день его нашли охотники в лесу на поляне, заросшей кустами малины. В нескольких местах по краям поляны были вырыты глубокие ямы, а сами кусты основательно примяты и поломаны. Никто ничего не мог понять. На труп страшно было смотреть: лицо и руки объели собаки или лисы, на теле и голове виднелись гематомы от побоев. Убийцы даже не удосужились замести следы своего разбоя – спрятать труп так, чтобы его никто не нашел. Кто-то их спугнул или они до того обнаглели, что ничего и никого не бояться.
Эта новость встревожила всех жителей дома, где жили священники. Отец Владимир догадывался, что Аким мог проболтаться кому-нибудь из бандитов о тайном кладе, иначе, как объяснить ямы на поляне?
На следующий день из Тулы приехали следователи: один солидный, видно, что из старых служащих Департамента полиции, другой молодой – бывший красноармеец в шинели и буденовке. Молодой, Виноградов, ходил по домам, расспрашивал, с кем особенно был связан убитый. Узнав, что Аким раньше служил у священников кучером и по утрам возил отца Александра в Веденев, все внимание переключил на служителей церкви: как они себя ведут, о чем говорят с прихожанами, кто к ним ездит из посторонних, не спрятали ли где-нибудь церковное добро. Убийство Акима его мало интересовало.
Следователь Портнов, из бывших, наоборот, долго беседовал с отцом Владимиром, старшим дьяконом и всеми служащими церкви, спрашивал, с кем Аким был знаком, с кем выпивал, были ли у него недоброжелатели, какие поручения батюшек в последнее время выполнял, и кого они сами могут подозревать в его убийстве. Еще он сказал, что в губернии действует десять банд из уголовников и дезертиров.
На третий день у старшего конюха Егора милиционеры обнаружили в избе трех чужих мужиков, оказавшихся без документов. Застигнутые врасплох, они клялись и божились, что их обокрали по дороге, но назвать место, где произошло ограбление, не могли. Из Веденева приехал грузовик с охраной и троицу увезли вместе с Егором сначала в Веденев, затем – в Тулу.
Аким был участником русско-японской войны, имел два георгиевских креста, человек уважаемый в селе, хотя и запятнал себя в глазах начальства тем, что продолжал верить в Бога, ходил в церковь и состоял в Приходском совете. Несмотря на это, сельсовет решил похоронить его, как героя, пострадавшего от врагов советской власти. Это была первая такая жертва и первые торжественные похороны в селе.
Обтянутый красной материей гроб, поставили в клубе. Стену за ним обтянули красной материей с гербом РСФСР, нарисованным золотой краской местным художником самоучкой Петром Кроминым. Рядом возвышалась стойка с Красным знаменем. Из города привезли венки с официальными надписями на лентах: «Герою революции», «Мы тебя никогда не забудем!», «Жертве контрреволюции». Воронков хотел организовать около гроба почетный караул из школьников, но родители детей этому воспротивились – не хватало им еще им целый день стоять рядом с чужим покойником.
Люди приходили в клуб не столько, чтобы попрощаться с героем, сколько посмотреть на все это необычное для них представление, искренне жалели Акима и крестились, когда рядом не видели начальства. Об отпевании и ночных бдениях около гроба не могло быть и речи. Однако все эти дни, пока искали Акима, оба священника читали в храмах молитвы о том, чтобы он оказался жив, а когда пришла весть о его трагической кончине, проводили ежедневные богослужения об усопшем.
Вечером, накануне похорон, началась сильная метель и продолжалась на следующий день. Ветер завывал и раскачивал деревья, колючий снег бил в лицо. Несмотря на это, проводить в последний путь хорошего человека собралось все село. Люди шли за повозкой с гробом, с трудом вытаскивая ноги из сугробов. На кладбище, тоже в новинку, устроили митинг. Говорили Воронков, Мохов, Толкалин, односельчане-партийцы, комсомольцы. За всю свою 47-летнюю жизнь бывший конюх не слышал столько хороших и высоких слов о себе.
Ораторы называли Акима героем, призывали брать с него пример, защищать советскую власть от врагов и бандитов, обещали даже разбить около клуба сквер, посадить там деревья и поставить герою памятник. Кто-то с ходу предложил назвать его именем школу или площадь перед сельсоветом – так делали в городах. Играл оркестр, заглушая рыдания старой матери Акима и жены Полины. Двое их детей погибли в войну с германцами, еще один, младший служил в Красной армии по мобилизации и воевал сейчас где-то в Средней Азии.
И поминки сельсовет решил устроить в клубе на свои деньги, скорей всего в противовес церковному обряду: без молебна, кутьи, блинов и киселя. Дежурным комсомольцам велено было не пускать в клуб старых бабок, соблюдавших на всех похоронах христианские обычаи, а если какая-нибудь из них случайно и проникнет внутрь, следить, чтобы ничего не пронесла из своей еды и не поставила на столе пустой стакан с хлебом для угощения души покойного.
Клуб набился битком, люди стояли по бокам столов и хватали все подряд, кто в рот, а кто набивал едой карманы и сумки. Сельсовет расщедрился, выставив большие тарелки с хлебом (наполовину с отрубями), вареными яйцами, козьим сыром, отварным картофелем и разными соленьями. Дежурные комсомолки осторожно, по четверти, наливали в стаканы самогон, реквизированный в большом количестве у кулаков Стоянова и Груздева.
Некоторые сельчане сами приносили спиртное. Была бы закуска, а выпить всегда найдется. Власти строго боролись с теми, кто гнал самогон, но в селе не было ни одной семьи, где бы этим не занимались. Гнали больше для продажи или обмена на продукты, спички, соль, сахар, но и себя не забывали.
Отец Владимир ни на кладбище, ни на поминки не ходил, чтобы лишний раз не попадаться на глаза начальству. Михаил Андреевич в этот день работал, отец Александр был в Туле, оба вернулись домой, когда все село от дармового застолья гудело, как раньше бывало по большим престольным праздникам. Временами где-то начинал играть баян и звонкие голоса выводили частушки, но их быстро прерывали, напоминая по какому поводу люди собрались.
Все эти дни обитатели дома гадали, кто убил Акима. То, что здесь замешан тайник с сундуком, никто не сомневался. За Акимом водился грех: он любил выпивать. А у пьяного, что на уме, то и на языке. Мог сболтнуть про тайник конюху Егору. Тот был жаден до чужого добра, рассказал обо всем чужакам, пущенным им на ночлег, и те под угрозой смерти заставили Акима показать заветное место. По дороге Аким протрезвел, завез своих спутников на другую поляну. Те там все перекопали, ничего не нашли и жестоко расправились с Акимом.
Но что Аким успел рассказать Егору и тем троим, которых увезли в Тулу? Если тайна раскроется, то жди ЧК. Эти расшибутся, но вытянут из священников все, что надо.
Снова и снова обсуждали вопрос о том, чтобы уехать из Дулебина. У матушки Ольги были родные в Сибири, и она предлагала всем бежать туда. Женщины требовали, чтобы мужчины незаметно скрылись по одному, они потом к ним присоединяться. Священники твердили, что об этом не может быть и речи – они не оставят здесь одних женщин и детей, да и куда ехать, если кругом война, голод и тиф. В Сибири, как сообщали газеты, большевики воевали с Русской армией Колчака.
Михаил Андреевич молчал. Он бежал от большевиков из Петрограда в глушь и снова бежать туда, куда все равно проникнут советская власть и ЧК, не видел смысла.
Делом Акима занимались в Туле, в Дулебино больше никто не приезжал, и сельчан никуда не вызывали. Наконец, кто-то из арестованной троицы признался в убийстве, Егор оказался к нему не причастен, и его отпустили на свободу. Вернувшись домой, он рассказал, что убийцы у него останавливались на ночлег, он знать не знал, что они куда-то с Акимом ездили и у него в сарае лежат его вещи.
Егор или хитрил, или, действительно, ничего не знал. Отец Владимир ждал, что он будет их шантажировать, выманивать деньги или требовать, чтобы показали тайник. Но вскоре его жена Настасья известила сельсовет и соседей, что он уехал на заработки в Москву. Настасья раньше пела в церковном хоре и по секрету сообщила матушке Евгении, что накануне исчезновения мужа у них появились двое неизвестных и что-то требовали от него, угрожая оружием. Егор отпросился по нужде во двор. В эти дни стоял сильный мороз, он вышел в одной домашней рубахе, и те двое его спокойно отпустили, уверенные, что в такой одежде он никуда не сбежит, следили за ним из окна, а он выбил в уборной доску и сбежал.
Приезжие взбесились, перевернули в избе все вверх дном, побили посуду и забрали все съестное. «Все Аким, – со злостью говорила Настасья, – спьяну, что-то брякнул Егору и тем троим, которых забрали в Тулу. Сам погиб и Егора за собой тащит. Как мне теперь одной пятерых детей поднимать и стариков содержать: моих и его? Хорошо если остался жив, а если замерз и лежит где-нибудь мертвый на дороге?».
Все это укрепило священников в мысли, что бандитам стало известно о закопанном сундуке, но где находится это место, Аким все-таки не показал.

АРЕСТЫ

В конце января тяжело заболела родившаяся полгода назад дочка отца Александра и матушки Ольги Машенька. Отец Александр привез из Тулы детского врача, тот определил у нее скарлатину и посоветовал немедленно отправить в больницу. В школе эта новость вызвала переполох. Детей обоих священников и Алешу попросили пока не посещать занятия: боялись, что они подхватят инфекцию и заразят всех детей.
Директор школы Эсфирь Давыдовна Ласкер, эксцентричная, нервная дама, говорившая грубым от курения голосом, была уверена, что это не скарлатина, а грипп «испанка», который привезли с собой московские рабочие – заготовители дров и члены продотрядов. Они живут в избах, ходят в общую баню, а теперь с открытием клуба – в кино и на танцы. От этого гриппа в селе умерло уже несколько человек. Трех женщин по настоянию родных отпевали в церкви. Проводившие ритуал отец Владимир и два дьякона могли сами не заболеть, а стать переносчиками заразы. Об этом говорили санитары, производившие дезинфекцию в домах умерших.
Эсфирь Давыдовна требовала закрыть церковь временно или навсегда. «Люди могут заражаться, прикладываясь к иконам и ларцу со святыми мощами, – доказывала она Воронкову и Толкалину. – Зачем советским крестьянам этот опиум для народа?».
Те пока не решались пойти на такие крайние меры, но, пользуясь случаем, Воронков предложил сельсовету постепенно изымать в храме ценные вещи, продавать их, а вырученные за них деньги раздавать крестьянам. Сельсовет, в большинстве своем состоявший из членов партии, одобрил эту идею и позвал на помощь комсомольцев – рабочих с кирпичного завода.
Имея мандат от сельсовета, парни пришли в церковь после утренней службы и начали собирать в мешки все, что имело в своем составе серебро и золото. Отец Владимир пытался их остановить, объясняя, что это не его личное имущество, а всего сельского общества и приобретено на деньги прихожан. Его не только не слушали, но бесцеремонно попросили выйти за дверь. Бывшие в храме прихожане сами поспешили удалиться.
Народ менялся на глазах – тихие спокойные парни превращались в бандитов и хулиганов. Те же, кто раньше проявлял активность, участвовал в крестных ходах, теперь предпочитали молчать, не лезть на рожон: ими овладел страх. В Туле происходило то же самое. Оба священника видели, как семя зла распространяется среди молодежи, не предвещая ничего хорошего в будущем.
Дочка отца Александра умерла на пятый день. Из больницы, не завозя домой из-за опасности заразить других детей, ее отвезли на сельское кладбище. Матушка Ольга, находившаяся все эти дни у постели умирающей девочки, пережила страшные страдания и словно окаменела: целыми днями молча сидела на кровати, уставившись в одну точку. Так могла просидеть несколько часов, не обращая внимания на других детей, иногда на нее что-то накатывало, она начинала рыдать, звать к себе умершую дочь.
Психиатр, привезенный отцом Александром из Тулы, сказал, что у нее после родов, видимо, была небольшая депрессия, смерть ребенка ее усугубила. Прописал лекарства, покой, хорошее питание и заботу окружающих.
Детей забрали к себе отец Владимир и матушка Евгения, за больной попросили ухаживать прихожанку Евлампию Никитичну, обычно помогавшую одиноким людям по просьбе отца Владимира или Михаила Андреевича.
В доме повисла гнетущая тишина, даже маленькие дети, плохо понимавшие, что происходит, боялись смеяться и громко разговаривать.
Алеша видел Машеньку всего несколько раз: когда она родилась, и ее показывали всем домочадцам, и во дворе в коляске, когда с ней гулял кто-нибудь из детей постарше.
Смерть такой крохи его потрясла не меньше, чем смерть любимой бабушки, и навела на разные размышления. Человек рождается для жизни. Как Бог, если он есть, мог допустить, чтобы она заболела такой тяжелой болезнью? Ей было больно, она все время плакала, пока не обессилела. Ему вспоминалась мама, которая лежала на кровати без сознания и громко вскрикивала от болей, мучивших ее тело.
Жалел он и матушку Ольгу. Хотелось сделать ей что-нибудь приятное, отвлечь от печальных мыслей. Он решил отдать ей самолет, который приготовил в подарок дедушке ко дню его именин. Всего он задумал сделать несколько таких макетов: сначала дедушке, потом – Даше, маме и папе на будущее, матушке Евгении, отцу Александру и отцу Владимиру. Матушка Ольга не входила в этот список, он с ней редко общался, теперь его планы поменялись. На фюзеляже самолета уже красовалось имя Михаил. Он его замазал и написал новое имя: Ольга.
Самолет был очень красивый: биплан. Со стойками и растяжками между крыльями, с колесами (неубирающимися шасси), фюзеляжем прямоугольной формы, в котором находилась капитанская рубка и две пассажирские каюты – точная копия «Русского витязя», только в миниатюре. При желании в рубку можно было посадить летчика в шлеме и очках, а впереди на специальном балконе поставить пулемет и прожектор, но матушке Ольге это ни к чему. На борту у самолетов Красной армии горят красные звезды. Вместо них Алеша нарисовал большое солнце с расходящимися лучами. Сам самолет был серебристого цвета.
Когда подарок был готов, Алеша отнес его наверх матушке Ольге. Она молча взяла самолет, долго на него смотрела и вдруг громко разрыдалась. Алеша испугался, но находившаяся рядом Евлампия Никитична сказала, что это хорошо. Матушке надо больше плакать, чтобы горе вышло наружу, а то она все держит в себе.

***
Дедушкины именины были 18 февраля, этот день приходился на среду, поэтому отмечать их решили в воскресенье: тихо посидеть, учитывая горе в семье отца Александра. В эти дни были также именины у двух детей: Павла, сына отца Владимира, и Светланы – дочери отца Александра. Как всегда собирались в столовой у отца Владимира и готовили стол общими стараниями.
С утра матушка Евгения затеяла пироги с разными начинками. Дети готовили овощные салаты. Саша, целыми днями теперь промышлявший в лесу и на озере, наловил к праздничному столу рыбы, а накануне в одну из его ловушек в лесу попал заяц – редкая удача для местных жителей. Так что стол был богат рыбными и мясными блюдами, овощами и пирогами. Через пять дней начинался Великий пост.
Матушка Ольга тоже спустилась вниз, в разговоры не вступала, но если ее о чем-то спрашивали, отвечала и улыбалась. Отец Александр, изучавший в молодости психиатрию, говорил, что жена идет на поправку. И он, и отец Владимир, и матушка Евгения усиленно молились о ее здоровье, уповая на помощь Бога и медицины.
Сейчас отца Александра за столом не было. Он еще не вернулся из Тулы после воскресной службы.
За шумом голосов никто не слышал, что в дверь громко стучали. Видя, что в доме горит свет, человек подошел к окну и постучал в стекло. От неожиданности все замолчали, маленький Андрюша на руках у отца Владимира испуганно заплакал.
Михаил Андреевич пошел открывать дверь. Алеша бросился за ним, уверенный, что это пришел отец Александр. Тот обещал ему купить в магазине журнал или книгу об авиации. На пороге стоял незнакомый мужчина, представившийся прихожанином из храма, где служит отец Александр. Спросив, кем ему приходится Михаил Андреевич, он сообщил, что батюшку арестовали на его глазах два часа назад на вокзале в Туле. Подошли двое в кожаных куртках, взяли его под руки и повели на площадь к автомобилю. Вокруг них тут же образовалась толпа, люди стали возмущаться, требовать, чтобы батюшку отпустили: он был не только многим известен, как настоятель храма, но еще выделялся и крупной, колоритной фигурой в рясе, с густой вьющейся бородой и черными волосами. Тогда один из чекистов достал пистолет и выстрелил над головой собравшихся. Отец Александр упирался, его силой втолкнули на заднее сидение машины и, выстрелив еще раз в воздух, быстро укатили. Наверное, увезли в губЧК или в тюрьму.
Михаил Андреевич попросил Алешу привести из комнаты отца Владимира, но так, чтобы никто не заметил. Тот быстро вышел, человек еще раз повторил свой рассказ. Отец Владимир побледнел и, стараясь не выдать своего волнения, предложил гостю пройти в комнату и выпить чаю.
– Спасибо. Мне надо обратно. Я собирался ехать в Москву к сыну, но, увидев такое дело, решил приехать к вам. Знаю, что у батюшки большое горе, они с матушкой потеряли ребенка. Мы ему все сочувствуем.
– Вы сегодня были в храме на службе?
– Был.
– Может быть, он сказал что-нибудь лишнее на проповеди?
– Нет-нет, – человек понизил голос. – Это сверху шлют указы об аресте священнослужителей. В губернии уже арестовали многих священников. Храмы закрывают, устраивают в них склады, овощехранилища, мастерские. В Щегловском монастыре собираются открыть лагерь принудительных работ, а монахов расселить по квартирам. Матушку успокойте, надеемся, что его скоро отпустят.
– Да-да, конечно. Уже поздно, как же вы доберетесь до станции? – спросил отец Владимир незнакомца.
– Не беспокойтесь. Меня повозка на улице ждет. А в Москву завтра поеду.
– Где у вас там губЧК находится? – спросил дедушка.
– На территории бывшего архиерейского подворья, рядом с оружейным заводом. Там у них есть такой Чигаев, страшный человек.
– Знаем такого. У нас начальник милиции его родственник.
Когда он ушел, отец Владимир прислонился к стене.
– Вот оно началось, – сказал он с каким-то обречением. – Что же теперь делать, как себя вести?
– Завтра я отпрошусь в обед у начальства и съезжу в ЧК, – сказал Михаил Андреевич. – Узнаю обстановку, передам вещи и продукты. Говорят, там ужасные условия. Надо найти тетрадь с записями отца Александра и спрятать ее или уничтожить.
– Что за тетрадь? Я первый раз слышу.
– Он начал вести записи о всех нынешних событиях. Надеется, что это понадобится потомкам. Своего рода Летопись.
– Я поговорю с Сашей, может быть, отец его предупреждал о тетради. Вот беда. Что теперь будет с матушкой Ольгой, только стала отходить от смерти дочери?
– Не будем пока говорить ни ей, ни детям. Пусть думают, что его задерживают дела в городе.
Тут Михаил Андреевич заметил, что внук дергает его за руку.
– Алеша, ты оторвешь мне руку.
– Дедушка, можно я поеду с тобой. А вдруг тебя тоже арестуют?
– А меня за что?
– Помнишь, Воронков тебе угрожал?
– Иди, мальчик, лучше спать. Я еще немного побуду у отца Владимира и вернусь.
Алеша пошел в свою комнату, зажег керосиновую лампу и взял с комода модель самолета, которую он не успел доделать к дедушкиному дню рождения. Второй такой самолет пока без крыльев стоял на платяном шкафу для мамы. Он ждал ее каждый день, каждую минуту.
Рассказ незнакомого человека его напугал. Что-то зловещее и страшное надвигалось на их дом. Отца Александра задержали два человека, и большая толпа людей не могла их заставить его отпустить. Это ЧК, как Комитет общественного спасения во время Великой Французской революции. У них – власть и сила, у них – оружие. Не успокоятся, пока не уничтожат всех, кого считают своими врагами.
Ночью он несколько раз просыпался и видел, что дедушка сидит за столом, разбирает какие-то бумаги.
– Дедушка, ты почему не спишь? – спрашивал он, с трудом отрывая голову от подушки.
– Спи, Алеша, спи. Утром к тебе будет дело, а сейчас ни о чем не спрашивай.
Видимо, дед сам вскоре задремал за столом, потому что когда во входную дверь сильно постучали, Алеша проснулся, а Михаил Андреевич продолжал спать, положив голову на руки. На столе лежали две стопки с папками. Алеша интуитивно схватил их в охапку, сунул ноги в валенки и, накинув на плечи полушубок, пулей вылетел в коридор, чуть не сбив спешившего к дверям отца Владимира.
– Ты куда, Алеша?
– Так, мне надо, – крикнул мальчик на ходу, выскочил через черный ход на задний двор и бросился в дальний угол, где стояла бочка, в которой жгли ненужные вещи и мусор. Сбросил туда папки, сильно перегнулся через край и прикрыл их золой со дна.
Тем же путем он вернулся в дом, но, увидев в конце коридора, людей в кожанках, разговаривавших с дедушкой и отцом Владимиром, нырнул в чулан. Через щель в неприкрытую дверь было видно, как один из пришедших показывал им какие-то бумаги. Также тыкал в лицо маме ордера на обыск и арест дедушки «товарищ Коскинен», когда пришел арестовывать Михаила Андреевича в питерской квартире. А вдруг и у этих людей есть приказ арестовать дедушку и отца Владимира, ведь несколько часов назад они арестовали на вокзале отца Александра? Алеше стало страшно.
Дедушку и отца Владимира заставили пройти в квартиру священника, один чекист остался около входа, остальные разбрелись по всему дому. Слышно было, как проснулся и заплакал маленький Андрюша, и матушка Евгения его ласково успокаивала. Вскоре из квартиры вышла Даша, поднялась на второй этаж и спустилась вниз с матушкой Ольгой, которая, не понимая, что происходит, растерянно смотрела на незнакомых людей и улыбалась. Дети и Саша оставались наверху вместе с Евлампией Никитичной.
В чулане было холодно, Алешу начало трясти то ли от холода, то ли от страха. Что чекисты ищут в их доме? Вдруг они узнали о пропаже ценных вещей из церкви, заберут их всех в ЧК и будут там пытать. Ребята в питерском приюте рассказывали, что в ЧК людям засовывают под ногти иголки и забивают в ладони гвозди, как делали римские воины, прибивая к крестам Иисуса Христа и двух разбойников. От страха перед неминуемым испытанием Алеша забился в самый угол, где висели старые шубы и пальто.
В этот момент кто-то открыл дверь чулана, чиркнул спичкой и, осветив помещение, увидел в углу испуганное лицо мальчика. От колеблющегося пламени человек казался необыкновенно высокого роста. Придвинувшись к нему, он грозно спросил:
– Ты что тут делаешь?
– Это внук Гордеева, – послышался голос матушки Евгении, поспешившей на выручку мальчику. – Он с вечера тут сидит за плохое поведение.
– Знаю я этого пацана, – вмешался другой голос, в котором Алеша узнал начальника поселковой милиции Чигаева. – Гордеев в мальчишке души не чает, не мог его сюда посадить. Пацан здесь что-то прятал. Товарищ Жилкин, прикажите своим людям тут все осмотреть и мальчишку допросить.
– Ведите его в комнату попа, там и поговорим.
Схватив Алешу за рукав, Чигаев силой потащил его в комнату отца Владимира, совмещающую в себе кабинет и библиотеку. У него тоже было много книг, но не так, как у отца Александра, в основном религиозная литература. Был также письменный стол и много икон, больших и маленьких; в углу около иконостаса и в других местах горели лампады. Чекисты рылись в книжном шкафу и ящиках стола, заглядывали под иконы, простукивали стены. Дедушка и отец Владимир были в другом месте.
Жилкин вошел следом за ними, уселся на стул и поставил Алешу перед собой.
– Давай, пацан, признавайся, что ты прятал в чулане?
– Ничего не прятал. Меня туда посадили в наказание за плохую успеваемость в школе, – поддержал мальчик слова матушки Евгении.
– Врешь. Твой дед – церковный староста. У него должны быть списки всей вашей контрреволюционной организации, церковная касса, дорогие иконы, золото, серебро. Признавайся, он велел тебе их спрятать. Где все это лежит?
– Я ничего не знаю. Дедушка работает на кирпичном заводе. Он бухгалтер, никогда не брал ничего чужого.
– Вражье семя. Пел в церковном хоре и вместе с дедом ходил по домам. Расскажи, о чем твой дед разговаривал с людьми, и мы тебя отпустим. И твоего деда отпустим, только говори правду.
Глаза Жилкина налились кровью, он больно ткнул Алешу кулаком в живот. Мальчик глотал слезы, не понимая, что хочет от него этот человек.
– Дедушка помогал бедным, спрашивал, в чем они нуждаются. На праздники мы разносили им продукты и подарки.
– Говорил ли твой дед, что советская власть плохая, что большевики хотят уничтожить храмы и нужно их свергнуть? Так он говорил?
Алеша замотал головой.
– Нет.
– Тогда кто так говорил: попы или попадьи?
– Никто так не говорил.
– Так, так, так. А почему вы разносили людям хлеб, не потому ли, что советская власть довела людей до голода и нищеты?
– Потому что у них не было денег его купить.
– Слушай, Петрович, – обратился чекист к Чигаеву, – попробуй с ним сам поговорить, я такого тупого парня в жизни не видел.
– Да он не тупой. Отличник в школе. Притворяется, что тупой. Алеша, давай на чистоту, что ты делал в чулане? – спросил Петрович ласковым голосом.
– Я там спал. Дедушка меня наказал. Он меня туда все время отправлял. Я поревел, поревел и заснул.
– Пожалуй, он, действительно, ничего не знает. Отпустим его, – разочарованно протянул Чигаев.
– Отпускай. И давай следующего. Того парня, что постарше, со второго этажа.
Алешу вытолкали в коридор. Вытирая рукавом рубашки слезы, он направился в свою комнату. В ней никого не было, и он снова вышел в коридор, не зная, где искать дедушку. Везде: у дверей и на лестнице стояли чекисты. Слышно было, как в кабинете отца Владимира Жилкин кричал на Сашу, как наверху плакали маленькие дети, и их успокаивала Евлампия Никитична.
Алеша вернулся в свою комнату. Неожиданно все голоса стихли. Мальчик выглянул в коридор, решив, что чекисты ушли. Дверь в квартиру отца Владимира была открыта, и вдруг оттуда с заложенными назад руками вышли дедушка и отец Владимир. По бокам их и сзади шли конвоиры.
– Дедушка, – громко закричал Алеша и бросился к процессии. Его оттолкнули прикладом винтовки так, что он отлетел в сторону, больно ударившись о косяк двери. Дедушка с криком бросился к внуку, его ударили той же винтовкой и пригрозили расстрелять на месте. Отец Владимир крестился и громко увещевал конвоиров: «Что же вы творите? Это же ребенок. Он-то в чем провинился?».
– Поп, – прикрикнул на него один из чекистов: маленький, рыжий, с блестящими злыми глазами, в котором Алеша узнал старшего сына Чигаева Николая, – заткнись или получишь пулю в лоб.
Мимо, переговариваясь и смеясь, прошли все чекисты. Последними шли Жилкин и Чигаев-старший. Жилкин остановился около Алеши.
– Чего ревешь? Может быть, теперь расскажешь всю правду? Глядишь, и деда твоего отпустим.
– Я ничего не знаю.
– Гаденыш. Подожди. Мы еще доберемся до тебя.
Арестованных посадили в повозку и, не дав попрощаться с родными, куда-то увезли, как потом оказалось, в милицейский участок. Их сопровождали двое чекистов. Остальные во главе с Жилкиным и Чигаевым пошли дальше по избам продолжать обыски и аресты. К утру арестовали всех членов Приходского совета – всего с Гордеевым и протоиереем 30 человек. Днем за ними приехали два грузовика с охраной и отвезли в Тулу.

ПРАВДА О ДЯДЕ КОЛЕ

Сельчане настолько были напуганы происшедшим, что за весь день никто не осмелился прийти в дом священников. Матушка Евгения, оставшаяся за старшую, перевела всех детей и Ольгу Николаевну в свою квартиру. По-хорошему надо было с утра съездить в город, отвезти всем трем мужчинам одежду и еду и, может быть, добиться свидания с мужем, но обычно энергичная, она растерялась, не зная, что делать с такой оравой детей и матушкой Ольгой.
Ухаживающая за ней Евлампия Никитична испугалась ЧК и ушла домой. А у той начались новые приступы безумия: теперь ей чудилось, что Машенька жива, она ее звала и уходила в одном платье искать на улицу. Матушка Евгения попросила Сашу неотлучно находиться при матери. Другие обязанности разделили между собой Даша и Алеша. Даша занималась малышами, Алеша помогал матушке по хозяйству.
Мальчику не терпелось сбегать к бочке, достать дедушкины папки и посмотреть, что там находится, но у него не было ни одной свободной минуты. Временами он забывал о том, что произошло, но, пробегая на улицу за водой или дровами мимо своей комнаты, вспоминал, что дедушку арестовали и сердце его сжималось.
Перед ним возникало лицо деда, растерянное и обреченное. Михаил Андреевич знал, чувствовал, что когда-нибудь этот час настанет, но все-таки надеялся, что не так скоро.
Вечером пришли несколько женщин, жены арестованных членов Приходского совета. Рассказывали, как чекисты ходили по домам, допрашивали взрослых и детей. У Савельевых до полусмерти избили георгиевского кавалера Петра Федотовича. Весть об арестах быстро облетела село. И как только раздался стук в дверь, старик схватил ружье и всех бы перестрелял, если бы старший сын Федор не подставил ему ногу, и тот не упал на пол. Чекисты набросились на старика и стали избивать его ногами. Тогда Федор схватил ружье и выстрелил в воздух. Обоих забрали без всякого обыска. Старик не мог идти. Его дочь Надежда помогала брату вести отца к повозке. Так и ее отвезли в участок, а оттуда вместе со всеми – в Тулу.
– Пусть бы уж Федотыч их всех перестрелял, – воскликнула в сердцах Татьяна Клокова, – наши мужики успели бы сбежать.
– Они бы сюда карателей прислали и сожгли все село, – сказала матушка Евгения. – В газетах опубликованы приказы ЧК и Троцкого уничтожать всех без разбору, кто выступает против советской власти.
– Матушка Евгения, что же теперь делать, куда идти, где правду искать? – спросила Мария Ступина.
– Правду вряд ли мы найдем. Всем ходить не надо, я завтра одна съезжу в Тулу, все узнаю. Остальным лучше сидеть дома и ничего не рассказывать соседям. ЧК не просто так всех арестовала, кто-то им доносил на наших мужей, следил, подслушивал. И церковное имущество им не дает покоя. Говорят, его продают, и на эти деньги Ленин покупает за границей зерно и мясо.
– Воронков тоже обещал на конфискованные из нашей церкви ценности купить продукты. И где все это? Ни ценностей, ни еды, ни денег.
– Вор на воре сидит, – добавила Татьяна. – Ленин из них главный, а Воронков нас тут всех грабит по его указанию.
– Татьяна, – строго сказала матушка Евгения. – Ты больше нигде не высказывай таких мыслей. Воронков очень опасен.
– Что ж я не понимаю, только молчать нет сил. Всю душу своими поборами вымотали.
Алеша все ждал удобного момента, чтобы потихоньку выйти на задний двор, но после гостей пришлось мыть посуду. Затем они с Дашей укладывали малышей, и, читая мальчикам сказку Пушкина «О рыбаке и рыбке», он сам заснул рядом с ними в кресле.
Днем он все-таки выскочил во двор и вытащил из бочки папки, успевшие испачкаться от мокрой золы. Внутри одной оказались списки членов Приходского совета, денежные счета, тетради с расчетами и фамилиями людей, нуждающихся в материальной помощи. В отдельных конвертах лежали две сберегательные книжки, ценные бумаги и расписки сельчан о выданных средствах, скрепленные вместе одной большой скрепкой.
Дедушка все подробно записывал, чтобы потом отчитаться перед Приходским советом и общим собранием прихожан. В ту ночь, услышав об аресте отца Александра, он решил уничтожить все эти документы, но не успел. Алеше удалось их спрятать, да что толку: весь Совет арестовали и без этих списков.
В других папках лежали большие конверты с письмами, открытками, старинными фотографиями. Из одного конверта выпала записка.
«Моему внуку Алеше, – прочитал он. – Эти фотографии всех наших предыдущих поколений сохранил для нас управляющий нашего имения. Не было времени посмотреть их вместе с тобой. Мама, тетя Оля и дядя Коля их видели, когда в детстве приезжали сюда отдыхать со мной и бабушкой Леной. Никому их не показывай и постарайся сохранить для своих детей, а те для своих, чтобы все потомки помнили о своих родовых корнях, которые идут из этих мест. Калиновка – наше родовое гнездо».
Внимание мальчика привлекла толстая амбарная тетрадь. В ней оказался список святынь, подаренных прихожанами церкви или купленных на собранные деньги. В первых рядах были записаны следующие предметы:
« – деревянный, обложенный позолоченным серебром, напрестольный крест с семью частицами мощей Киево-Печерских угодников (когда и кто пожертвовал крест храму, неизвестно);
– серебряная дарохранительница, являющаяся в миниатюре точной копией дулебинского храма, пожертвованная в 1878 году Харитоном Кононовым;
– большой серебряный оклад на образе святых мучеников Серафима и Евдокии, изготовленный в 1796 году;
– серебряная риза с изумрудами и двумя бриллиантами на храмовом образе Святой Богородицы «Утоли моя печали», подаренными помещицей Евтухиной из села Никольское в 1863 году во имя исцеления ее мужа;
– ряд камней был подарен прихожанином Евсеем Туркиным в 1905 году, всего на сумму 12.375 тысяч по тому времени».
Алеша попытался вспомнить, что из этих вещей было спрятано в сундуке, который они закопали в лесу: серебряная риза с изумрудами и бриллиантами – раз; серебряная дарохранительница – два, еще с десяток предметов. Половина или больше? Во всяком случае, этот перечень явно расходился с тем, что составляли после этого комсомольцы по поручению Воронкова. Эту тетрадь надо было немедленно уничтожить.
В другой амбарной тетради дедушка зачем-то записывал подарки, которые прихожане лично дарили священникам. Наверное, для того, чтобы за давностью лет люди не подумали, что батюшки присвоили себе общинное имущество. Каждая страница была подписана Михаилом Андреевичем (а до него другим старостой) и тремя членами правления.
Отец Александр тут тоже фигурировал, так как прихожане и к нему часто обращались с просьбами, и он ходил по домам и ездил в другие села, не умея отказывать людям, находящимся в беде. У некоторых из них он был духовником.
Алеша спрятал в шкаф папки с фотографиями и семейными бумагами, а все остальное, не говоря матушке Евгении, решил сжечь в бочке.
Сбегал в чулан за спичками и, набрав из поленницы около сарая щепы, быстро разжег в бочке огонь. Струя серого дыма взметнулась вверх, заплясала на ветру и, повинуясь встречному потоку, направилась в сторону дома.
Почувствовав запах, сверху из окна высунулся Саша и закричал, чтобы Алеша немедленно потушил огонь. Через минуту он выскочил во двор, бросился к бочке и, чертыхаясь, перевернул ее вверх дном. Вместе с остатками щепы, золой и почерневшими папками Михаила Андреевича оттуда выпал толстый пакет, обернутый в газету. Его огонь не затронул.
– Алеша, что ты тут делаешь? – набросился на него Саша. – Внизу лежит тетрадь с записями отца, ты ее чуть не уничтожил.
– Откуда я знал? Надо срочно сжечь дедушкины папки с бумагами, а то вдруг чекисты опять нагрянут.
– Хоть бы со мной посоветовался.
– А где толстая папка отца Александра с его научным трудом?
– Не знаю. В квартире ее нет. Я ее тоже хотел спрятать, когда услышал про арест отца. И чекисты не нашли. Эти записи лежали в ящике стола. Давай бочку поставим на место.
Перевернув бочку, они накидали туда новой щепы, подожгли ее и, когда она хорошо разгорелась, бросили в нее папки Михаила Андреевича. Огненные языки с жадностью набросились на свою добычу. Когда зола остыла, они засунули под нее тетрадь с записями отца Александра и набросали еще сверху щепы.
– Потом, когда все уляжется, – сказал Саша, – найдем место получше. На чердаке еще остались ящики. Можно положить в ящик и закопать в лесу, как тот сундук. Ты место то помнишь?
– Помню. На краю ольховника.
– Говорят, Аким с пьяных глаз кому-то проговорился про клад, те люди теперь его ищут, все овраги и поляны в лесу перепахали.
– Они же в тюрьме сидят.
– Сообщили другим на волю. Ты там был с тех пор?
– Нет.
– А я был. Там кусты сильно разрослись, подвинулись к самому лесу.
– Ну и хорошо. Теперь точно никто не найдет, а тетрадь можно закопать и здесь, в саду.
На следующий день матушка Евгения с утра уехала в Тулу, оставив за старшего Сашу. Он пытался втянуть в работу и свою мать. Ольга Николаевна молча подчинялась его просьбам: резала хлеб, подметала в комнатах пол, но сама никакой инициативы не проявляла. Если не позовешь ее к столу, так и будет сидеть на кровати целый день, позабыв о детях. Отсутствие мужа, отца Владимира и Михаила Андреевича она не замечала. И то хорошо, что перестала искать Машеньку.
– Немножко не в себе, – сказала Даша Алеше. – Мама говорит, что это состояние может или пройти, или остаться навсегда. Если навсегда, то нам придется взять ее и всех детей к себе. Будем жить одной семьей и ты с нами. Будешь мне вроде младшего брата.
– Дедушка и батюшки скоро вернутся. В ЧК поймут, что они ни в чем не виноваты и отпустят их, – постарался успокоить девочку Алеша. Даша ему нравилась. Мало того, он был в нее влюблен. Хотелось все время видеть и слышать ее. Но в Дашу по-взрослому был влюблен Саша. Алеша видел однажды, как они целовались в саду. Его сердце, не знающее еще, что такое ревность, ныло и страдало.
– Наших вряд ли отпустят, – грустно сказала Даша. – В газетах постоянно сообщают о расстрелах священников и монахов. Их обвиняют в контрреволюционной деятельности.
– В этом обвинял дедушку Воронков, когда к нам приходил в прошлый раз. Так и говорил ему.
– Я боюсь за маму, помнишь статью в Тульской правде? Ее тоже обвиняли в антисоветской деятельности.
– Женщин и детей они не трогают, – успокоил ее Алеша. – Вот увидишь, Даш, все будет хорошо.
Алеше не терпелось посмотреть, что еще лежит в дедушкиных конвертах, но весь день прошел в домашних хлопотах. Старшие дети готовили обед, потом ужин; стирали, рубили и пилили дрова, таскали воду. Младшие после ужина три раза бегали на дорогу встречать матушку Евгению и возвращались одни. Совсем маленькие, плохо понимая, что происходит, плакали и просились к маме и папе. Так и не дождавшись ее, Даша уложила всех детей в одной комнате и, намаявшись за день, уснула рядом с ними в кресле.
Саша возился с детьми и матерью на втором этаже. И, видимо, тоже уснул.
Один Алеша бодрствовал, подбрасывая дрова в печки, чтобы во всем доме было тепло, а матушку Евгению ждал горячий ужин.
Когда часы пробили полвторого ночи, понял, что ждать бесполезно. Вернувшись к себе в комнату, высыпал все содержимое конвертов на стол и стал разглядывать старые фотографии: прабабушки и прадедушки в маленьком возрасте, гимназисты, юнкера, офицеры, взрослые сыновья и дочери в семейном кругу. Как их много, оказывается Гордеевых, и все родились и жили в Калиновке. Некоторые снимки очень старые, с подписями и датами: военные парады, торжественные приемы у Александра III, Николая II, у великих князей. На одном конверте дедушкиным красивым почерком выведено «Николай». В ней фотографии дяди Коли в детстве, годы учебы и служения на флоте. Внимание его привлекала сложенная вчетверо вырезка из газеты. Алеша осторожно развернул ее, чтобы не порвать на сгибах.
«Трагедия русского крейсера «Янтарь», – прочитал он заголовок статьи и с любопытством стал читать дальше. – Бронепалубный крейсер «Янтарь» в присутствии Императора Николая II был спущен с верфей Невского завода в августе 1903 года, и через год вошел в состав Второй Тихоокеанской эскадры.
Вскоре этому боевому кораблю довелось принять участие в Русско-японской войне. В ходе трагического для Русского флота Цусимского сражения «Янтарь» получил 17 попаданий, но сумел уйти от неприятеля в Манилу. В дальнейшем крейсер служил в составе Сибирской флотилии, совершал плавания по бухтам Приморья, был флагманским кораблем командующего флотилией.
В 1914 году, когда разразилась война с Германией, «Янтарь» вместе с крейсером «Аскольд» по решению Императора был присоединен к флоту союзников, поступив под командование английского вице-адмирала Джерама, который направил русские боевые корабли в Гонконг.
Соединившись с английской эскадрой, русские крейсера приняли на борт британских офицеров связи и разделились у Филиппин. На долю «Янтаря» выпало конвоирование английских и французских транспортов, переправлявших войска и грузы. В конце сентября «Янтарь» оказался у малазийского острова Пенанг (остров принца Уэльского) – небольшого английского порта, находящегося недалеко от Сингапура, где по настоянию своего командира капитана 2-го ранга Н.М. Гордеева встал на ремонт из-за плохого технического состояния котельной установки.
«Обстановка была полумирная, – позже рассказывал служивший на «Янтаре» лейтенант Клещенков. – Вражеский австро-германский флот скрывался далеко в Европе в своих базах. Тихоокеанская немецкая эскадра пробивалась на родину и находилась где-то у берегов Южной Америки. Единственной угрозой был крейсер «Герлиц», блуждавший где-то в водах Индийского океана, но, по сведениям английской контрразведки, он находился, во всяком случае, не ближе тысячи миль от Пенанга».
Однако стоянка эта оказалась для «Янтаря» роковой. Сведения о германском крейсере были неверными, и ранним утром 15 октября «Герлиц», затушив огни и установив фальшивую дополнительную четвертую трубу из брезента, делавшую его силуэт очень похожим на британский крейсер «Ярмут», обманул французский дозор и беспрепятственно вошел в гавань Пенанга. Немецкие моряки надеялись застать здесь французские броненосные крейсера «Монкальм» и «Дуплекс» и атаковать их во время стоянки на якоре. Но вместо них немцы наткнулись на практически беззащитный русский «Янтарь».
О том, что произошло дальше, рассказывается в воспоминаниях старшего офицера крейсера «Герлиц» Ганса фон Хентига: «Все уже решили, что экспедиция не удалась, как вдруг среди этих «купцов», стоявших с якорными огнями и с освещенными изнутри иллюминаторами, показался какой-то темный силуэт без единого огонька. Это был военный крейсер «Янтарь». На нем царили мир и тишина. Мы были так близко от него, что в слабом свете зарождавшегося дня отчетливо было видно все, что делается на русском крейсере. Но ни вахтенного начальника, ни вахтенных, ни сигнальщиков не было заметно. С дистанции около одного кабельтового мы выпустили свою первую мину из правого бортового аппарата и в тот же момент открыли огонь всем бортом по носовой части «Янтаря», где в своих койках спала большая часть команды. Наша мина взорвалась в кормовой части крейсера. Его всего как бы всколыхнуло от этого взрыва. Корму подбросило из воды, а затем она стала медленно погружаться. Только после этого русские обнаружили признаки жизни…
Между тем наша артиллерия поддерживала бешеный огонь по «Янтарю»… Носовая часть крейсера была изрешечена в несколько минут. Языки пламени охватили весь полубак. Сквозь дыры в борту виден был противоположный берег».
От неожиданности на «Янтаре» началась паника, члены экипажа стали выбрасываться за борт. Офицерам быстро удалось восстановить порядок, но оказать сопротивление «Герлицу» они не смогли: на время ремонта на русском крейсере были выведены из строя все котлы, кроме одного, который не мог обеспечить полноценного энергоснабжения и работы снарядных элеваторов. В итоге, встав к орудиям, моряки обнаружили, что у большинства из них снарядов нет, так как элеваторы подачи не функционировали.
«…Наконец на « Янтаре» собрались с силами и открыли по нам огонь, – продолжал вспоминать фон Хентиг. – Орудия на нем были крупнее наших, и русские снаряды могли причинить нам большой вред. Поэтому командир решил выпустить вторую мину.
«Герлиц» развернулся и вновь направился к «Янтарю». Вторая мина была выпущена с расстояния около двух кабельтовых. Через несколько секунд послышался страшный взрыв под передним мостиком русского крейсера.
Гигантский столб из серого дыма, пара и водяных брызг поднялся на высоту около 150 метров. Части судового корпуса были оторваны взрывом и летели по воздуху.
Видно было, что крейсер разломился пополам. Носовая часть отделилась. Затем дымом закрыло весь корабль, и когда он рассеялся, крейсера уже не было видно, из воды торчали лишь обломки его мачты. На воде среди обломков кишели люди. Но «Герлицу» было не до них. Переключившись на французский миноносец «Муске», попытавшийся задержать «Герлиц», германский крейсер отправил на дно и его, а затем растаял в сумраке раннего утра…
«Янтарь» полностью ушел под воду за несколько секунд. «Первые лучи восходящего солнца осветили уже спокойный рейд, на поверхности которого копошились люди и малайские лодчонки. Это местные жители спасали раненых и тонувших русских моряков», – рассказывал свидетель трагедии.
Экипаж русского крейсера потерял мичмана и 87 нижних чинов; 9 офицеров и 113 матросов получили ранения различной степени тяжести.
Но и для «Герлиц» это был последний успех. Отправив на дно помимо двух военных кораблей 22 парохода, уже 27 октября 1914 года германский корабль был настигнут австралийским крейсером «Сидней» и в ходе боя потоплен.
Тем временем, досадная потеря крейсера «Янтарь» вызвала недовольство и возмущение в России. Было решено провести следствие, по итогам которого Военно-морской суд в 1915 году признал командира корабля Н.М. Гордеева и старшего офицера С.Т. Максимова, виновными в неготовности «Янтаря» к боевым действиям. Командир Н.М. Гордеев был признан виновным в том, что во время переборки механизмов и чистки котлов, не принял никаких мер предосторожности, хотя знал о том, что в этом районе действует немецкий крейсер. При этом было установлено, что сам Гордеев за день до трагедии покинул судно, съехав к жене на берег, вызванной к нему из Владивостока на время вынужденной недельной стоянки «Янтаря».
Суд постановил «с учетом беспорочной службы и наград за Русско-японскую войну» лишить обоих офицеров чинов и всех знаков отличия, исключить их из военно-морской службы и «по лишении дворянства и всех особых прав и преимуществ» отдать в «исправительные арестантские отделения гражданского ведомства»: Гордеева – на 3,5 года, а Максимова – на 1,5 года. Но по личному решению Императора Николая II арестантские роты были заменены иным наказанием: Гордеев и Максимов были разжалованы в матросы и отправлены на фронт.
Дальнейшая судьба разжалованных морских офицеров сложилась следующим образом. Матрос 2-й статьи Николай Гордеев воевал на Кавказском фронте в составе озерной флотилии, был награжден 3 солдатскими Георгиевскими крестами и в апреле 1917 года восстановлен в чине капитана 2 ранга…».
Алеша не успел дочитать до конца, как раздался тихий стук в окно и к стеклу прислонилось лицо – матушка Евгения. Алеша бросился к двери и с трудом открыл новый английский замок, который недавно поставил отец Владимир. Мальчик прижался головой к пальто матушки, обнял ее за спину и чуть не расплакался от радости. Матушка была ласковая и добрая, как его мама.
– Ну, что ты, что ты малыш, – матушка обняла его и ласково поцеловала в голову. – Все хорошо, я дома, с вами. А все остальные спят?
– Спят. На кухне ужин и горячий чайник.
– Родные вы мои, как я соскучилась по вам, как будто не видела целую вечность. День был ужасный. Ходила по городу из одной конторы в другую. Никто ничего не знает. Это хуже всего. Наконец в тюрьме дала охраннику деньги, и он сказал, что их могли отправить в другой город или сразу расстрелять. За что? Без суда и следствия.
Из детской вышла Даша, и обессиленная матушка положила голову на плечо дочери. Дети довели ее до дивана, сняли обувь, обложили подушками. Она так устала, что, пока Алеша наливал суп в тарелку и резал хлеб, заснула.
Даша ушла к детям, Алеша, подложив еще дров в печку и вылив обратно в кастрюлю нетронутый матушкой суп, побрел в свою комнату. На столе лежала не дочитанная до конца статья о дяде Коле. Он быстро пробежал глазами два оставшихся абзаца и задумался. Так вот в чем состояла семейная тайна. Дядю Колю обвинили в гибели крейсера и всей команды. Сам Николай II подписал указ о его разжаловании в матросы, но дядя сумел выдержать это испытание, доказал свою преданность родине. Ни дедушка, ни родные не верили в его вину. И в статье сказано, что англичане не обеспечили суднам безопасность от нападения немецких лодок, экипаж «Янтаря» ни в чем не виноват. К этому выводу склоняются и другие иностранные эксперты.
Дедушка и все Гордеевы тоже были в этом уверены, но раз об этой трагедии в семье старались не говорить, значит, какая-то доля вины дяди Коли существовала. Алешу снова одолели тревожные мысли о Михаиле Андреевиче, маме, папе, отце Владимире и отце Александре. Если дедушку и священников осудят на несколько лет, то его как сироту могут насильно отправить в детский приют. И вряд ли, как говорит Даша, матушка Евгения сможет взять к себе его и всех детей отца Александра вместе с матушкой Ольгой. У них и сейчас продуктов хватит на одну, от силы две недели.

МАТУШКА ЕВГЕНИЯ ЗАБОЛЕЛА ТИФОМ

На следующий день матушка Евгения уехала в Тулу, когда все еще спали. Даша одна приготовила на всех завтрак. После него Алеша мыл посуду и готовил вместе с малышами обед: они чистили овощи, он варил овощной суп и жарил на большой сковородке капустные и картофельные котлеты: целых сорок штук, чтобы часть осталась на ужин. Если бы год назад ему сказали, что он будет стоять у плиты и жарить котлеты, он рассмеялся бы, и мама рассмеялась, и папа, и Хенна и, может быть, дедушка, а теперь он с помощью Даши освоил эту премудрость, и у него неплохо получалось. В Питере он варил бульоны и супы для мамы, здесь дедушка научил его готовить борщ, чистить и жарить рыбу, которую они иногда ловили на озере, распознавать грибы, солить их, мариновать и сушить в печке.
Саша больше выполнял мужскую работу: таскал воду из колодца, рубил дрова, кипятил на другой печке баки для стирки. Стирала Даша, дети постарше помогали ей. Саша бегал к мосткам на Веселке полоскать белье и развешивал его на заднем дворе на веревках. Общая беда их всех сблизила, и без указания взрослых, старшие дети взяли на себя всю заботу о доме.
Днем приходили Клокова и Ступина, спрашивали матушку Евгению и, поняв, что накануне ей не удалось ничего узнать, и она с утра уехала в Тулу, обещали зайти в другой раз.
Вечер опять прошел в томительном ожидании матушки Евгении. В этот день она так и не появилась. О чем-нибудь плохом старались не думать. Решили, что она устала и осталась ночевать на вокзале или у кого-нибудь из знакомых. На следующий день с обеда малыши бегали ее встречать на дорогу, и поздно вечером привели домой еле живую. Она не разрешала к ней подходить и, не раздеваясь, прошла в спальню. Так поступила Алешина мама, когда поняла, что заболела тифом и боялась заразить сына.
Алеша взял у Даши градусник и рискнул подойти к матушке. И без градусника по воспаленным щекам и беспамятству было ясно, что у нее тиф или «испанка». Градусник показал 39 и 5.
– Надо срочно отвезти матушку в больницу, – решительно сказал Алеша. – У нее все то же, что было у моей мамы. Только к Воронкову идти нельзя, он сразу сообщит в Тулу и нас всех заберут в приют.
– Тогда к кому идти? – сказала Даша, вытирая слезы. На нее было больно смотреть. Саша без всякого стеснения обнимал ее и целовал в голову. – Из больницы все равно сообщат в сельсовет и милицию.
– Чего там думать, – заявил Саша, – угнать лошадь из конюшни и запрячь в повозку, которая стоит у нас в сарае. Колеса целы, сбруя и дышла есть. Через полчаса, от силы сорок минут мы будем в больнице.
– А если тебя поймают? – возразил Алеша. – Воронков не пощадит: арестует и – в трудовую колонию для малолетних преступников.
– Не поймают. В конюшне теперь вместо Егора дед Матвей, его и припугнуть можно.
– Нет. Этот вариант не годится. Пойду, схожу к Ярославу Мефодьевичу. Он поможет, – решительно заявил Алеша.
– Нашел, к кому обращаться. Он отца предал.
– Не он предал, а Василиса.
– Ты сам его презирал за трусость. Забыл? Даже в школу не ходил.
– Он трус, но не подлец, – упрямо твердил Алеша. – Иду к Ярославу, а вы всех детей отведите наверх и сами к матушке Евгении не подходите.
– Тоже мне раскомандовался, – недовольно проворчал Саша, – а если Ярослав откажет?
– Пойду к Воронкову. Не видишь, матушке очень плохо.
Матушка металась по кровати и бредила, зовя то отца Владимира, то детей, то какого-то товарища Ревзина.
Дети со страхом смотрели на ее пылающее лицо и конвульсии тела. Даша жалобно вопрошала: «Мамочка, мамочка, что с тобой?».
Алеша на ходу нацепил пальто и побежал к учителю. Историк и физик жили в одном доме недалеко от школы у солдатки Матрены Старостиной. Саша прав: Алеша был обижен на Ярослава Мефодьевича, но в душе он знал, что историк – хороший человек, он обязательно поможет. И физик – хороший, впопыхах он о нем совсем забыл. И этот, если что, не побоится пойти к Воронкову и разговаривать с ним.
Ярослав Мефодьевич еще не спал и вышел на стук в дверь. Он нисколько не удивился Алешиному приходу. Выслушав его сбивчивый рассказ, быстро оделся, приказал Алеше идти домой и к больной никого не подпускать.
Через полчаса к дому подъехала знакомая повозка с обоими учителями. Все дети были наверху, внизу оставались Даша, Алеша и Саша.
– Как матушка Ольга? – на ходу спросил историк Сашу.
– Плохо. Одно время было лучше, теперь опять целый день сидит на кровати и молчит.
– Лекарства у нее есть?
– Есть, да толку от них мало.
– Таким больным лекарства подбирают. То, что она пьет, может не подходить. Ей тоже надо в больницу. Саша, – тихо сказал он, – готовьтесь к тому, что вас всех отправят в детский приют. Временно, пока матушки не поправятся.
– А наши отцы? Их расстреляют?
– Не знаю. Ты уже взрослый, должен понимать, что происходит в стране.
– Ярослав Мефодьевич, – Саша придержал его за руку. – Если нас отсюда увезут, заберите к себе все оставшиеся книги и рукописи отца. Прямо сегодня приходите и заберите. Ведь все пропадет.
– Хорошо. Перевезем сегодня же ко мне на этой повозке. Вы с Алешей все подготовьте и перевяжите, а мы на обратном пути из больницы заберем.
Учителя делали все быстро. Уложили матушку в повозку на старые пальто, накрыли сверху шубой, и, не разрешив детям к ней подойти и попрощаться, уехали. Историк правил лошадью, физик сидел сзади, свесив вниз ноги. Он с горечью смотрел на детей, которых ожидала незавидная участь.
Саша сказал Алеше, что попросил историка забрать все рукописи и оставшиеся книги отца, он заедет на обратном пути. На глазах его были слезы, он тяжело переживал, что не успел ничего сказать отцу перед расставанием. Отец считал его неудачником, они часто ссорились, но он очень любил и уважал его. Алеша хорошо понимал его состояние. Он тоже обижался на папу, а утром, когда тот уехал на фронт, не успел ему сказать, как он его сильно любит.
Отправив Дашу спать, они вдвоем принялись упаковывать и перевязывать стопки книг и рукописей и складывать их внизу у входной двери. Еще им пришла мысль собрать ценные иконы из всех квартир, иконостас отца Владимира и разные церковные и домашние предметы из золота и серебра.
Сбегав во двор, Саша принес тетрадь, спрятанную в бочке. Это навело Алешу на мысль отдать учителю все фотографии и бумаги из дедушкиных папок, ведь неизвестно, что с ним будет дальше. К этим фотографиям добавил и те, что висели на стене, оставив для себя несколько штук.
В сопроводительном письме к Ярославу Мефодьевичу он написал, что раньше они с дедушкой скрывали ото всех, что в этих местах находились имения Гордеевых – в Калиновке и Звягинцевых (его бабушки) – в Хрущеве, по соседству с Калиновкой. Но, оказывается, Воронков, а значит и ЧК об этом давно знают. Это – два древних рода, и некоторые фотографии дают представление об этих людях. В Калиновке есть большое родовое кладбище и часовня, ныне разоренные. Разорена и усадьба Звягинцевых. Не хотелось бы, чтобы память об этих людях навсегда исчезла.
Еще, наверное, интересно знать, что церкви в Калиновке и Дулебине тоже обустраивали Гордеевы. Об этом подробно сказано в дедушкиных бумагах. Он, как председатель Приходского совета, делал все записи о поступлениях и расходах прихода и сохранял записи предыдущих старост. Не сразу, но постепенно церковь Животворящей Троицы приобрела тот вид, какой имеет сейчас.
Когда учителя вернулись, у мальчиков все было готово. Все вместе перенесли стопки книг, ящики и большие предметы в повозку. Ярослав Мефодьевич без всякой надежды посоветовал мальчикам продолжать ходить в школу, заниматься любимым делом: Саше – футболом, Алеше – моделированием самолетов.
– Насчет рукописей не беспокойтесь. Я их постепенно переправлю в Москву, в Румянцевский музей.
– А папина толстая папка у вас? – на всякий случай спросил Саша
– У меня, отец Александр давно отдал. Тоже переправлю, куда надо, и постараюсь рукопись издать. Я тебе обязательно об этом сообщу. Надеюсь, батюшки и Михаил Андреевич к тому времени вернутся домой, – утешил он мальчиков, и пожал, как взрослым, на прощанье руки.
Днем из Веденева приехали санитары, отправили детей гулять на улицу и облили все комнаты хлоркой. Матушка Ольга не понимала, что вокруг нее происходит: сидела на кровати, угрюмо наблюдая за незнакомыми людьми в белых халатах. Эти халаты напомнили ей врачей в палате умершей дочери, она начала плакать и выть, перепугав детей и этих взрослых женщин.
На обратном пути они заехали в сельсовет сообщить о больной тифом и сумасшедшей попадье, которую надо немедленно изолировать от детей. В сельсовете уже все знали о матушке Евгении – теперь в селе был телефон, соединяющий их с Веденевым и Тулой.
Воронков заверил санитаров, что сумасшедшую попадью отправят куда надо, а детей – в детский приют. Об этом уже договорились с Тульским отделом защиты детей. Никакого человеческого сочувствия к больным матушкам и их детям у него не было. Он думал о том, как расселить в поповском доме жителей села, а церковь использовать в хозяйственных целях.
Воронков решил сам сообщить о детском приюте поповским детям. В своем окружении он называл их «поповским отродьем», за что ему попадало от Толкалина, внушавшего всем, что дети не отвечают за отцов, тем более, что двое из них: Александр Кравец и Алексей Лавров, в Бога не верят и в церковь не ходят. Воронков особенно ненавидел Кравца, называвшего его прилюдно вором и разбойником за реквизицию отцовской библиотеки. От этого мерзавца следовало избавиться в первую очередь и немедленно.
Увидев всех детей во дворе, он подозвал к себе Дашу и Алешу. На Сашу не обращал внимания, как будто его тут не было. Мальчик сам подошел поближе, чтобы слышать, о чем Воронков будет говорить – ничего хорошего от него он не ожидал.
Расспросив для приличия о здоровье Евгении Федоровны Вознесенской, Воронков сообщил, что завтра Ольгу Николаевну Кравец заберут в больницу, а их всех, по решению сельсовета, отправят в Тулу в детский приют. В девять часов утра за ними придет машина с воспитателем. Они должны быть готовы к этому часу.
– Мы не поедем, – сказала Даша. – У нас все есть, мы прекрасно справляемся с детьми и можем ухаживать за матушкой Ольгой.
– Вас никто не спрашивает. Вы все несовершеннолетние, и как дети врагов советской власти будете воспитываться в детском учреждении, а не нравится, можем лично вас и Александра Кравца отправить в трудовую колонию для трудновоспитуемых детей, – Воронков бросил сердитый взгляд в сторону Саши. Тот поспешно отвернулся, чтобы не сорваться и не наговорить ему гадостей.
– Подождите несколько дней, – взмолилась Даша. – Мы обратимся к Дзержинскому или Калинину с просьбой, чтобы нас тут оставили. Мы одна семья и не хотим расставаться. И мы не сироты. Наши мамы выздоровеют, папы вернутся. Только лишние хлопоты для вас.
– Советское государство берет заботу о детях арестованных на себя. Когда родители вернутся, они вас заберут, и вы все вернетесь обратно.
– А наш дом? Что будет с нашими вещами?
– Все вещи и мебель останутся на месте. Закроете двери на замок, никто туда не войдет. Сельсовет отвечает за их сохранность.
«Знаем мы ваше отвечает, – усмехнулся про себя Алеша. – Как только нас увезут, сразу кого-нибудь сюда вселите. Мы это проходили».
– Так что, ребята, договорились, – сказал Воронков, – ничего с собой не берите, там все есть.
– Ничего не договорились, – не выдержал Саша. – Маму я никуда не отдам. Если бы не ваши аресты, она давно поправилась. Ей нужны положительные эмоции. А вы неизвестно за что арестовали наших отцов и Михаила Андреевича Гордеева.
– Вас никто спрашивать не будет, – разозлился Воронков. – Все попы – враги советской власти, а их дети – вражье семя. Всех вас надо уничтожать под корень, – со злостью сказал он и, резко повернувшись, зашагал прочь.

ОБИТЕЛЬ

Растерянные дети вернулись в дом. Малыши жаловались на холод: в комнатах были открыты все окна и двери, гуляли сквозняки, и все равно невыносимо пахло хлоркой. Повсюду на полу стояли белые лужи, так что Алеше и Саше пришлось срочно взяться за половые тряпки. Даша растопила в кухне печь и принялась за обед. Но всем троим не терпелось обсудить новость о завтрашнем дне.
Наконец, когда весь дом был вымыт, малыши накормлены и уложены спать, и они сами наелись овощного супа и картофельных котлет, настало время обсудить сообщение Воронкова о детском приюте.
– Я в приют не поеду, – заявил Алеша. – Как-нибудь доберусь до Питера, буду искать маму. Может быть, и отец из плена вернулся.
– Куда ты поедешь? – возразил Саша, – Везде милиция. Видел однажды, как в Веденеве детей ловили. Устроили засаду, как на волков.
– Не пойму, – возмущалась Даша, – почему мы не можем оставаться в своем доме? Мама скоро поправится, продуктов не так много, но мы можем в Веденеве обменивать на хлеб и муку вещи. Весной разобьем огород, посадим картофель. Мы уже взрослые, справимся и с детьми, и с хозяйством.
– Воронков положил глаз на дом, – сказал Алеша. – У нас так домовой комитет вселил в мою комнату нужных людей из горсовета. За это все получили деньги: он сам, милиционер и директор приюта. Они все в этом деле участвовали.
– Мне придется все равно ехать с детьми, – сказала Даша. – Без меня Андрюшка пропадет. Он и так все время плачет, маму зовет. И других надо поддерживать. Ваша Оля не отходит от Ольги Николаевны, та ее нет-нет погладит и поцелует.
– Я тоже никуда не поеду, – сказал Саша, – буду мотаться по вокзалам. Или… – он задумался. – Есть одно место в лесу, отсюда километров двадцать пять. Там раньше были скиты от монастыря, жили старые монахи. Кругом болота. Отсюда можно добраться только зимой на лыжах. Мы раньше с отцом их иногда навещали, возили спички, хлеб, соль, сахар. Отец за ними что-то записывал. Они все чудеса разные вспоминали, давние события. Аким, кажется, в этот декабрь к ним ездил по просьбе отца. Говорил, что столетний отец Павел ушел в лес и не вернулся. Они, когда умирают, уходят, чтобы не быть в тягость другим.
– Страсти-то какие, – перекрестилась Даша. – Так и лежит где-нибудь мертвый, волками объеденный.
– Волки их не трогают…
– Почему?
– Они мало едят, и от них святой дух исходит.
– И ты в это веришь?
– Конечно, нет. Так мне один старец рассказывал. Алеша, давай вместе туда подадимся. Там есть пустые кельи. В них печки, кровати. Поживем некоторое время, я буду ездить в Тулу, узнавать про отцов и твоего дедушку, всех навещать: в больницах и детском приюте. А там видно будет.
– А если тебя поймают?
– Поймают, убегу. Ты же убежал. Согласен?
– Согласен. Только когда же мы туда пойдем? Уже поздно.
– Соберемся и пойдем, только не прямо туда, а сначала к Святому Пантелеймону. Ты там переночуешь, а я вернусь назад, с мамой ночью побуду, а то она еще учудит что-нибудь без меня, утром посмотрю, как детей увезут, и пойдем дальше.
– Конечно, согласен.
– Тогда давай, собирай и завязывай в тюки: матрас, одеяло, белье, теплые вещи. Заберем отсюда все продукты – они все равно не нужны. Дашуль, ты можешь нам напечь в дорогу оладушек?
– Напеку. Только как вы все это потащите?
– На санках. Свяжем двое санок, вот тебе и сани. Как-нибудь дотащим. Спешить нам некуда. Никто не догадается, куда мы исчезли.
Алеша ушел к себе. Без фотографий и икон их комната стала неуютной, но все равно была родной и сохраняла еще дедушкино присутствие: его вещи, посуду, иконы, теплящуюся лампаду в углу перед иконостасом. Взгляд остановился на недоделанных моделях самолетов. Самолет, который он подарил Ольге Николаевне, дети возьмут с собой в приют, а эти? Он задумался и решил взять их с собой в скит, чтобы там все доделать. Положил лобзик, краски, кусок фанеры. Из вещей взял немного одежды и обуви, матрас, белье, одеяло, мыло, соду, отложенные им фотографии родных и несколько книг. Все завернул в покрывало и перетянул ремнями. Тюк получился внушительный. Такой же тюк был у Саши.
Положили их на импровизированные сани (связанные вмести санки), привязали надежно веревками. Сверху водрузили ящики с продуктами, керосиновой лампой и примусом, чтобы утром в купели и потом на месте устроить себе горячий завтрак. Поклажа оказалась неподъемной. Пришлось все снова снять, отложить матрасы, кое-что из одежды, обуви и дедушкины книги по искусству, которые он уже тут, в Туле, приобрел. Алеша оставил только две самые любимые: «Трех мушкетеров» и «Остров сокровищ».
– Ничего, – успокаивал товарища Саша, – а это как-нибудь довезем до часовни, там все спрячем под крышу, потом будем забирать по частям. До весны в ней вряд ли кто появится.
Прощались долго. Даша плакала и не хотела их отпускать. Алеша тоже плакал и сквозь слезы говорил девочке, что он ее любит и будет всегда помнить. Детское неосознанное чувство вырвалось наружу, но ни Даша, ни Саша на это не обратили внимание. Они были заняты собственными чувствами. Саша обещал ей часа через три вернуться обратно.
Мальчики надели лыжи, впряглись в сани и через калитку в другом конце сада выехали на дорогу, ведущую от села к источнику Святого Пантелеймона. По этой дороге летом после службы в храме люди шли к источнику окунуться в купели и набрать святой воды. Слева от дороги петляла Веселка, справа и впереди темнел лес. Дорога была не такая дальняя: по хорошей лыжне налегке можно добежать за двадцать минут. Но они ползли еле-еле. Для маленького Алеши этот груз был непомерно тяжелый. Два раза он упал. А при подъеме на небольшую горку сани потащили мальчиков назад, оба повалились в снег, чудом не сломав лыжи.
– Ничего, – успокаивал Саша друга. – Зато сейчас придем, разожжем примус, вынем Дашины оладушки, они должны быть еще теплые, устроим пир на весь мир.
А часовня вот уже совсем рядом. И сама хорошо виднелась, и деревянная лестница с перилами вниз к купальне. Все здесь было сделано с любовью, и каждую весну приводилось прихожанами в порядок. Согласно поверью, вода в источнике обладала необыкновенной целительной силой, за ней приезжали и шли пешком со всего уезда. Лечили больные ноги, кишечно-желудочные заболевания, нервы, бесплодие.
Не доходя до часовни несколько метров, Алеша споткнулся и упал.
– Все, больше не могу, – прошептал он. – Давай передохнем.
– Давай-ка мы лучше все тут развяжем, и по частям перенесем в часовню, – предложил Саша. Он развязал веревки, вручил Алеше примус и сумку с едой. – Неси потихоньку. Остальное я сам перенесу.
Алеша уже ничего не мог делать, он стоял на крыльце и, привалившись к перилам, смотрел, как Саша все развязывал и перетаскивал в часовню. Под конец он ввел туда самого Алешу, дал последнее распоряжение: сдвинуть лавки и расстелить на них постели, и побежал обратно в село. У него еще были для этого силы. Саша был постарше и покрепче, да и занятия в футбольной команде его физически закалили.
Сдвинув с трудом тяжелые лавки, стоявшие около стен, Алеша положил на них одеяла и подушки, но не лег, а подошел к окну, выходившему на купальню. Луна освещала черную поверхность воды, которая здесь никогда не замерзает, даже в самый лютый мороз, из-за источника, падающего с двухметровой высоты. Весной, в период сильных дождей он превращается в небольшой водопад. От часовни к нему и купальне ведет деревянная лестница с перилами.
Летом они с дедом сюда иногда заходили на обратном пути из леса и, когда никого не было, окунались в одном исподнем белье. При людях дед никогда не окунался, считал для себя неприличным показываться в нижнем белье. Окунаясь, Михаил Андреевич, крестился и говорил, «Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа!». Алеша тоже крестился и шептал, но не молитвы, а просьбы к Богу и Святому Пантелеймону о том, чтобы все их родные оказались живы и вернулись скорее к ним.
И сейчас, повернувшись к тому месту, где летом висели образа, а теперь темнела пустая полка с забытой лампадой, мальчик начал усиленно креститься и просить у высших покровителей о спасении всех своих родных. Потом расстегнул пальто и нащупал под рубашкой бумаги – теперь их было несколько: папино письмо к нему и письмо деда вместе со статьей из газеты. Они согревали его сердце, как будто руки родных людей, их касавшиеся, и сейчас гладили и успокаивали мальчика.
На окне стояли примус и чайник. Можно было сходить за водой, согреть чайник и попить чаю с Дашиными оладушками, но у Алеши не было для этого сил. Не снимая пальто, он закутался в одеяло и, едва прикоснувшись к подушке, мгновенно уснул.
Разбудил его шум на крыльце. Он быстро вскочил, решив, что это кто-то из сельчан, но это был Саша. Он устало плюхнулся на свое ложе, стянул с себя валенки, заплечную сумку и в теплых носках прошлепал к окну с примусом и чайником.
– Чайник холодный, и оладушки целые. Ты ничего не ел?
– Не было сил. Лег и сразу заснул.
– Во даешь, я думал, у тебя тут полный комфорт. Придется сегодня, как следует, отдохнуть, а завтра пойдем дальше.
– Ты отдыхай, я все сделаю, – засуетился Алеша и бодро двинулся к двери, но, сделав два шага, охнул от боли: ломило поясницу, плечи и даже шею, как будто его накануне кто-то поколотил палкой. Однако он заставил себя выйти на крыльцо и спуститься по лестнице к воде. Набрал полный чайник и заодно умылся. Вода казалась ледяной, на самом деле она была на несколько градусов теплей, чем воздух, и очень чистой.
Какой Саша молодец, что сообразил взять примус. Горячий чай поднял боевой дух, только его рассказ о детях испортил настроение. Их забрали в семь часов утра. Даша просила взять с собой чемоданы, которые она приготовила в дорогу. Не разрешили и игрушки отобрали, сказали, что в приюте все есть. У Андрюшки силой выхватили любимого мишку.
– Вот скажи мне, – рассуждал Саша, уплетая оладушки и наливая третью кружку чая, – что они за люди, эти женщины и мужчины от новой власти? Ведь все крещенные, и в церковь ходили, и крестики до сих пор носят, а так поступают со священниками и их детьми? Как будто мы какие-то звери или прокаженные.
– Большевики в Бога не верят. Им все это не надо. Мы же с тобой тоже не верим.
– Мы никогда не верили, а эти вчера верили, а сегодня не верят? Так не бывает.
– Не думай об этом. Лучше скажи, как тебе удалось остаться незамеченным?
– В чулане сидел. Малыши так ревели, что хотел выскочить и всех этих мужиков и баб из дома выгнать, да куда потом с детьми денешься. И маму увезли. Когда они уехали, забрал в кухне все, что там оставалось. Пока лазил по шкафам, слышу на улице шум мотора. Это новые жильцы на грузовике приехали. За ним еще одна машина подошла. Человек тридцать, с узлами, мешками, но без мебели. Приехали на все готовое.
– Так и в нашей квартире в Петрограде. Все забрали: мебель, одежду, даже мамину парфюмерию.
– А ты чего, меня кормишь, а сам не берешь? – вдруг заметил Саша, что Алеша ничего не ест.
– Не хочется.
– Не может этого быть. Вчера не ел, сегодня. Смотри, Алеша, быть слабыми нам сейчас нельзя, и хандрить тоже. Давай полезай наверх, я тебе буду подавать вещи, которые мы потом заберем, да укладывай так, чтобы снизу их не заметили.
Закончив дело, они снова зажгли примус и подогрели чайник. Пока работали, холод не замечали, а усевшись с кружками на лавку увидели, что окна в часовне запотели и иней застыл над дверью.
– Ничего, – успокаивал Саша, – завтра на новом месте обустроимся. Керосин будем беречь для лампы, потом достанем где-нибудь еще. Там у старцев есть кровати, вымоем их, положим на них одеяла, чистые простыни, укрываться пока можно пальто. Летом накосим травы, высушим ее, сделаем матрасы с сеном. В лесу не пропадем. Он тебя и накормит, и согреет, и жильем обеспечит… Ты что, Алеша, опять спишь? – остановился он на полуслове. – А я тут тебе целую лекцию читаю.
Он уложил мальчика на лавку, закрыл одеялом и накинул сверху еще свое пальто. Потушил примус, и через минуту тоже спал, дав себе установку разбудить его в шесть часов.
Утром позавтракали на скорую руку и, отобрав вещи, которые им понадобятся на первое время в скиту, тронулись в путь. У каждого были свои санки с небольшой поклажей. Идти было намного легче, но когда дорога свернула в лес и начала нырять то в овраг, то в гору, Алеша опять выдохся. Саша шел впереди, прокладывая лыжню. Но он не ворчал и не подгонял мальчика, давал ему возможность отдохнуть, расслабиться. Алеша совсем его не знал, считал, что он относится к нему свысока, пренебрежительно, как все старшие ребята смотрят на младших, а он оказался внимательным, заботливым другом.
В два часа дня устроили привал, разожгли костер, согрели чайник. После этого идти стало еще трудней. У Алеши не было сил, ноги гудели, руки болели в локтях и в запястье, шея не поворачивалась. К тому же заметно похолодало, поднялся ветер и, как назло, дул прямо в лицо, обжигая кожу.
Дороги давно не было. Она исчезла еще перед привалом. Как Саша ориентировался в лесу, непонятно. Смотрел на небо, отыскивал деревья с зарубками. Попадались овраги, дубравы, густые заросли орешника и бурелом, которые приходилось обходить стороной. Где-то шли по болотам, из-за которых летом в обитель не пройти, опять входили в лес. Саша радовался, когда находил знакомый дуб или березу.
Вдруг он остановился и, посмотрев наверх, озабоченно сказал:
– Смотри, как небо почернело и нависло над лесом. Похоже, сейчас начнется метель, но мы почти пришли.
И, действительно, в тот же момент повалил густой снег, наметая перед мальчиками высокие сугробы. И лыжи, и санки проваливались в них, как в глубокие ямы. И когда Алеша уже окончательно выбился из сил и готов был упасть и зарыться в снег, чтобы никогда не встать, показалась луковка церкви. Вскоре открылась и вся обитель: невысокий деревянный храм и примыкающие к нему с двух сторон деревянные строения. Во всех окнах было темно.
На краю поляны сиротливо маячил еще один небольшой дом, тоже темный, без признаков жизни.
– Пойдем туда, – сказал Саша, и они направились к этому дому. Поднялись по крыльцу с провалившимися ступеньками, открыли дверь. За ней были сени и дверь в келью. Саша пошарил на полке около входа, нашел спички и подсвечник с обгоревшей свечой. Тусклый огонек осветил лавку с ведрами, над ней – еще одну полку с кастрюлями, чайником, банками с крупой. В келье были две самодельные, сбитые из досок кровати, стол, два стула и самое главное – печь. Дров рядом не оказалось. Это их обрадовало, значит, сюда давно никто не заглядывал. Было очень холодно: дуло и сквозило из многочисленных щелей. В крыше виднелись дыра, под ней на полу лежал снег.
Саша вытащил из своих вещей топор, приказал Алеше все перетащить из санок в дом и пошел обследовать местность на предмет дров и досок. Вернулся довольный: дрова лежали в поленнице с другой стороны дома, не так много, но на первое время хватит. Нашел где-то и доски, чтобы починить крыльцо и залатать дыры на крыше, и принялся за работу.
Алеша растопил печку, поставил чайник и стал затыкать тряпками – носками и бельем, щели. На сколько дней, месяцев, а может быть, и лет эта келья станет их прибежищем? Прошлое казалось страшным и неправдоподобным сном, будущее – полным неизвестности. И нестерпимой тоской ныло сердце – о дедушке, всех родных и близких людях… и Даше.
Вдвоем было хорошо и не страшно. Но Алеша все-таки нет-нет и вспоминал мертвых монахов, которые могли оставаться в соседнем доме или лежать где-нибудь неподалеку в лесу, вздрагивал при каждом шорохе и стуке в дверь или стену. Иногда стучали сильно и настойчиво. Не понимая в чем дело, Саша подходил к двери и выглядывал во двор – никого. Но вскоре нашел объяснение: это ветки деревьев так выросли, что уперлись в стены и легли на крышу. Завтра они все приведут в порядок.
Однако утром Саша поднялся еще в темноте и, выпив на скорую руку холодный чай с остатками вчерашних бутербродов, надел лыжи и отправился на ближайшую отсюда станцию Ягуново, чтобы уехать в Тулу. Надо было узнать, куда поместили детей, навестить матушек и арестованных родных.
До станции было не так далеко. От скита туда шла единственная дорога, которая соединяла его с остальным миром. Сначала она выходила к Свято-Никольскому монастырю, ныне разоренному большевиками, через несколько километров от него находился поселок Верхние выселки, дальше шли пруды, поля и уже за ними – железная дорога со станцией.
С других сторон скит окружал лес, еще дальше шли непроходимые болота. Место глухое, дикое. Люди сюда приезжали редко. Недаром монахи создали здесь свою обитель, чтобы полностью отойти от мирской суеты.

ОТЕЦ СЕРАФИМ

Перед уходом Саша надавал Алеше разные поручения и предложил заглянуть во все кельи.
– Я боюсь, – заупрямился Алеша, – вдруг там мертвые.
– Чудак человек, – пристыдил его Саша. – Живых надо бояться: чекистов, красноармейцев. Но эти сюда не сунутся. В правом крыле раньше жили отец Серафим и отец Илия. Может быть, они и сейчас живы. Они меня и моего отца знают.
Впереди был большой день. Сначала Алеша перечитал папино и дедушкино письма. «Верь, сынок, все будет хорошо», – повторял он папины слова, они действовали на него сильней любой молитвы, сильней даже Псалма 90, который ему велела читать в трудную минуту бабушка Лена.
Покончив с письмами, он прочитал вслух и Псалом 90, вынув перед этим из коробки с книгами и иконами любимую всеми Гордеевыми икону Николая Чудотворца. Долго смотрел на образ святого и задавал ему крамольные вопросы, почему ни он, ни Христос, ни Богоматерь не покарали тех злодеев, которые арестовали дедушку, отца Владимира и отца Александра; почему они до сих пор не помогут ему найти маму, а папе освободиться из плена? Ведь бабушка, дедушка и мама столько лет ходили в его храм на Никольской площади в Петрограде, ставили свечи, разговаривали с ним по душам, делились с ним радостями и бедами.
Николай Чудотворец сердито смотрел на мальчика. Испугавшись, что святой нашлет на всех его близких новую беду, мальчик еще раз прочитал бабушкину молитву и, старательно, с чувством перекрестившись, поставил икону в красный угол кельи, где стояли другие иконы.
Надо было заниматься делом. Он разобрал привезенные вещи, разложил их по полкам, благо их тут было много, навел порядок в келье и в сенях, все вычистил, вымыл, хотел подтопить печь и приготовить обед, но вспомнил, что Саша просил его заглянуть к старцам.
Выйдя на крыльцо, Алеша невольно остановился: после темной кельи яркое солнце ослепило его. Таким же ослепительно-синим и чистым, без единого облачка, было небо, а ведь всю ночь валил снег и завывал ветер. Все вокруг искрилось и переливалось под лучами солнца.
Он нерешительно двинулся к крыльцу с правой стороны от церкви. Ни с того ни с сего ему вспомнилась сказка Льва Толстого про архиерея и трех старцев.
« … – Как же вы Богу молитесь? — спросил архиерей трех старцев.
И древний старец сказал: «Молимся мы так: трое Вас, трое нас, помилуй нас».
И как только сказал это древний старец, подняли все три старца глаза к небу и все трое сказали: «Трое Вас, трое нас, помилуй нас!».
Усмехнулся архиерей и сказал:
– Это вы про Святую Троицу слышали, да не так вы молитесь. Полюбил я вас, старцы Божии, вижу, что хотите вы угодить Богу, да не знаете, как служить Ему. Не так надо молиться, а слушайте меня, я научу. Не от себя буду учить вас, а из Божьего писания научу тому, как Бог повелел всем людям молиться ему.
И начал архиерей толковать старцам, как Бог открыл Себя людям: растолковал им про Бога Отца, Бога Сына и Бога Духа Святого и сказал:
— Бог Сын сошел на землю людей спасти и так научил всех молиться. Слушайте и повторяйте за мной.
И стал архиерей говорить: «Отче наш». И повторил один старец: «Отче наш», повторил и другой: «Отче наш», повторил и третий: «Отче наш».
«Иже еси на небесех». Повторили и старцы: «Иже еси на небесех». Да запутался в словах средний старец, не так сказал; не выговорил и высокий, нагой старец: ему усы рот заросли – не мог чисто выговорить; невнятно прошамкал и древний беззубый старец…».
Вот такой седой, весь заросший и беззубый встал перед Алешей облик старца, когда он подошел к крыльцу, не решаясь войти внутрь.
– Отец Серафим, – громко позвал он. Никто не ответил, он повторил еще громче, – отец Серафим!
И как будто эхом отозвалось что-то в лесу. Звук повторился и тихим шорохом пролетел по поляне. Алеша обернулся. На краю леса стоял человек в черном монашеском одеянии с капюшоном, белой бородой и посохом. Мальчик зажмурил глаза, а когда снова открыл их, то увидел, что человек медленно приближается к нему.
– Подойди сюда, – тихо сказал старец.
Алеша продолжал стоять на месте.
– Подойди ко мне, не бойся. Я отец Серафим. Ты же меня звал?
Алеша сделал шаг вперед.
– Звал.
– Звать-то тебя как?
– Алеша.
– Подойди ко мне, Алеша, помоги дойти до крыльца.
Алеша осмелел и, подойдя к старцу, взял его за руку жесткую, но теплую и крепкую, и пошел рядом с ним.
– Ноги совсем не ходят, – пожаловался старец, – а сядешь на одном месте, так считай тебе и конец пришел. Идем ко мне, Алеша. Чай попьем. Успокоишься, расскажешь, что вас сюда привело. А я ночью проснулся и думаю, кто там под окном ходит, дрова рубит. Правильно, что в тот дом зашли. Там келья давно пустует. И в другой половине никого нет. Только здесь нас двое: еще отец Илия. Как только большевики монастырь разорили, монахов поубивали, и старцы ушли.
– Дедушка, а правда, что ваши старцы уходят в лес умирать, лежат где-то тут по соседству?
– Кто тебе сказал? Иногда уходят, это правда. Хотят побыть в тишине, подумать о своей душе, подготовиться к встрече со Всевышним. Вот такой отец Кирилл, к которому я ходил. Два года живет один. Совсем немощен стал, за сто лет недавно перевалило.
В келье отца Серафима пахло травами и ладаном. В углу на полочке перед иконостасом теплилась лампада. В других местах стояли и висели иконы большие и маленькие, в окладах и без них.
Отец Серафим зажег на столе свечу и занялся печкой.
– Раздевайся и ставь на стол чашки, – старец указал на полки с посудой. – Ночью-то снег какой был, еле дошел до отца Кирилла. Сегодня большой праздник – Благовещение Пресвятой Богородицы. Пошел к нему вместе помолиться.
Чай был с листом смородины и таким свежим запахом, как будто его только что сорвали с куста. Пили без сахара с лепешками, которые старец сам пек. Они были невкусные, без сахара и соли, но, чтобы не обидеть старца, мальчик съел целых две штуки.
– Так что же вы, Алеша, со своим товарищем тут делать задумали? – спросил старец.
– Пожить пока.
– Аль натворили что, решили спрятаться?
– Да нет, дедушка. Наших родных арестовали, а нас хотели отправить в приют. Вот мы и сбежали от них.
У старца лицо было открытое, доброе, как будто освещено изнутри светом, и Алеша рассказал ему всю свою историю и историю Саши, называя старца дедушкой. Иногда старец закрывал глаза, мальчику казалось, что он заснул, он поднимался, чтобы уйти, тот его останавливал рукой и просил продолжать свой рассказ.
– Значит, вы из Дулебина, – сказал он задумчиво. – Тогда я знаю твоего товарища, он сюда приходил с отцом Александром и потом приходили с Акимом нас проведать. Муки принесли, сахар, соль, крупы. Этой милостью и живем до сих пор.
– Акима кто-то убил, – сказал Алеша.
– Слышал об этом. Господь накажет убийцу. Хороший был человек. А ты, значит, внук приходского старосты Михаила Андреевича? Гордеевых я хорошо знал. Знаю и Михаила Андреевича. А чей сын будешь, Николая или дочерей?
– Анны Михайловны, – удивился Алеша такой осведомленности старца, – его младшей дочери.
– Я у Гордеевых еще в крепостных был, отец мой Кузьма Потапов с генералом Павлом Андреевичем участвовал в Крымской войне, был у него в денщиках. Потом уже в мирное время стал кузнецом. И я по этому делу пошел. Ну а в 20 лет меня в монашество потянуло. А теперь иди. Мне одному побыть надо. Завтра в это же время приходи чай пить. Да особенно не шумите, отец Илия в соседней келье болеет.
Весь день Алеша занимался хозяйством. Рубил дрова за своим домом, чтобы не шуметь и не мешать болеющему отцу Илии, ходил за водой на ключи в трехстах метрах от обители, приготовил полный обед. Дорогу к ключам ему указал отец Серафим, он и ему принес два ведра.
Днем, за работой Алеша особенно ни о чем не думал. Вечером же и особенно ночью, когда потушил в келье свет, чтобы экономить свечи, в голову полезли тревожные мысли о мертвецах, диких зверях, о том, что Сашу могли забрать в милицию и Алеша навсегда останется в этом лесу. Если бы не отец Серафим и неведомый ему отец Илия – живые люди на другой стороне поляны, он бы умер от страха.
Изредка тишину нарушал бой настенных часов, захваченных Сашей из дома. Отбили час ночи, два. Ждать Сашу было бесполезно. Алеша закрыл на запор двери дома и кельи, закутался с головой в одеяло и лег на свою кровать. Но долго не мог заснуть: то ему казалось, что Саша стучит в дверь, и он бежал в сени встречать его, но за дверью никого не было. То за окном кто-то кричал и звал его, и он видел монаха белого, как лунь, который говорил ему, что он – отец Илия. Он открывал глаза и понимал, что все это происходит в полудреме: и стук в дверь, и крики за окном, и приведение в монашеском одеянии – все то, о чем он думал накануне.
Саша отсутствовал целую неделю. В отчаянии Алеша решил идти на станцию, продать иконы и книги, купить билет в Москву, а оттуда – в Петроград. Жить одному в лесу, даже имея по соседству живых старцев, было страшно.
Но постепенно он стал привыкать к такой жизни. Отец Серафим часто приглашал его к себе на чай, и они подолгу разговаривали. На его столе Алеша заметил бумагу и карандаши. Возможно, он тоже, как и отец Александр, писал воспоминания или описывал последние события в Свято-Никольском монастыре и в жизни церкви. Старец знал отца Александра, значит, это к нему тот ездил записывать воспоминания о старчестве и чудесах.
Отец Серафим был провидцем и предсказывал многие события. Он сказал Алеше, что им с Сашей надо готовиться к самому худшему: их родных в ближайшее время расстреляют. Он это знает точно. «А мои мама и папа? – с замирающим сердцем спросил его Алеша. – Они живы?». Старец успокоил мальчика, что родители живы, и он с ними обязательно встретится, но не сейчас, впереди его ждут тяжелые испытания.
Про Сашу сказал, что тот скоро вернется, он страдает, его мучают бесы.
– Какие бесы, дедушка? – удивился Алеша. – Он переживает то, что с нами случилось, и еще он любит девочку Дашу.
– Нет, – сказал старец, – эти страдания другого рода, они, как черви, грызут его мозг. Я вижу около него огонь и два трупа.
У старика в келье не было ничего необычного, что могло бы помогать ему в пророчестве или разгадывании тайн, как это описывают в некоторых книгах. Но он часто с кем-то разговаривал. Сначала Алеша думал, что отец Серафим читает вслух молитвы. Однажды, увидев, что дверь храма открыта, Алеша вошел туда. Старец стоял у иконы Пресвятой Богородицы и что-то громко ей вслух объяснял, жестикулируя руками. Ему показалось неудобным подсматривать за стариком, и он быстро вышел.
Еще старец кормил животных и птиц, а они в сказках и мифах являются небесными посланниками. К нему приходил лисенок, слеталось много разных птиц. Для лисенка и других зверей, которые, возможно, тоже сюда приходили, но Алеша их ни разу не видел, стояло старое деревянное корыто.
Для птиц на деревьях висели кормушки, в них отец Серафим каждый день насыпал зерно и семечки. Все это находилось в другом конце поляны, где был вход в половину отца Серафима, и Алеша их не сразу заметил. Он обрадовался: они тут с отцом Серафимом и отцом Илией не одни, рядом с ними есть еще живые существа.
Скоро и к его дому стали прилетать птицы. Как-то он стоял около своего крыльца и смотрел, как высоко в небе парила большая птица: коршун или ястреб, напомнившая ему о самолетах и недоделанных моделях для дедушки и мамы. Они лежали в вещах, оставленных в часовне у Святого Пантелеймона. Физик рассказывал, что известный итальянский художник Леонардо да Винчи изучал строение крыльев птиц и был уверен, что человек тоже сможет подняться в воздух, если ему приделать большие искусственные крылья и ими управлять, как это делают птицы. И этот коршун снизу был похож на модель маленького самолета.
Тут он услышал громкое чириканье. Ветви соседней рябины были густо усыпаны желтогрудыми птичками. «Синички», – обрадовался мальчик.
Одна из птичек смело подлетела к крыльцу и, усевшись на перилах, вертела головой и посматривала на Алешу: не бросит ли он им чего-нибудь вкусного. Своим ярко-жёлтым брюшком с «галстуком» и желтовато-белым пятном на голове она напомнила мальчику попугая Ромку. «Подожди, я сейчас», – прошептал в восторге Алеша и бросился в келью за хлебом. Два Сашиных куска лежали на тарелке под полотенцем. Схватив их, он побежал обратно, кроша хлеб в ладони на мелкие части.
Ромка уже улетел, но, увидев откуда-то, что он бросает крошки, прилетел снова и привел с собой целую команду голодных ртов. «Молодец, Ромка, не жадный», – похвалил его Алеша и побежал еще за хлебом и крупой. Птички наелись досыта и улетели. Ромка задержался на крыльце, пропел ему несколько веселых песен и улетел за своими друзьями. Маленькие такие, а доставили мальчику столько радости.
Теперь они прилетали каждый день во главе с Ромкой и вертелись на соседних деревьях, распевая свои «ци-ци-фи» и «цу-ви-цу».
Отец Серафим объяснил, что приближается весна, и у птиц начались любовные игры. Через месяц прилетят соловьи и другие птицы. Вот тогда будет по-настоящему шумно.

ДЕДУШКУ РАССТРЕЛЯЛИ

Саша пришел через две недели в нетрезвом виде. Алеша его никогда таким не видел: он с трудом держался на ногах и говорил заплетающимся языком. Как он в таком состоянии добрался на лыжах до скита, одному Богу известно.
Он плюхнулся на кровать, размахивал руками и пытался что-то объяснить Алеше, но вскоре уснул. Разбирая его сумку с продуктами, Алеша наткнулся на газету со статьей «Заговор врагов раскрыт». У мальчика упало сердце. В статье говорилось о том, что в селе Дулебино Тульской губернии раскрыта крупная контрреволюционная организация, которую возглавлял священник местной церкви Владимир Вознесенский. Кроме отца Владимира, в списке были отец Александр Кравец, Михаил Андреевич Гордеев и 27 человек Приходского совета церкви в этом же селе. Все они расстреляны по приговору суда.
Алеша не мог в это поверить. Дедушка такой хороший, всеми любимый, добрый, заботливый, чуткий – и его нет, убили за то, что он верил в Бога и именем этого Бога помогал людям. И отца Владимира больше нет, и отца Александра, и мужей Татьяны Клоковой и Марии Ступиной.
Слезы ручьем текли из его глаз и падали на стол. От горькой обиды и чудовищной несправедливости плач перешел в рыдания, крики отчаяния и невыносимой боли вырывались из его горла. Саша во сне тоже вскрикивал, мотал головой, стонал и плакал. Когда он наутро проснулся, Алеша спал за столом, уронив голову на руки. Рядом лежала газета со страшной статьей. Саша понял, что тот все знает, и ласково погладил мальчика по голове.
– Воронкову и тульскому ЧК конец, – сказал он Алеше, когда тот проснулся и снова заплакал. – Ты мне веришь?
– Верю, – сказал Алеша, не понимая, что Саша имеет в виду.
– Сейчас позавтракаем, и я съезжу за нашими вещами к Пантелеймону. Снег начинает проседать, скоро дорогу развезет и на лыжах не пройдешь.
– Я с тобой тоже пойду.
– Нет. Я пойду немного в обход. Это еще лишние километры. Устанешь. Я один быстрей справлюсь. Жди меня завтра к вечеру.
– А что с Дашей и матушками? Ты нашел их?
– Нашел только матушек. Детей отвезли в Орел, в Туле не нашлось места. Вот перевезу вещи и поеду к ним.
– А как здоровье матушек?
– Евгении Федоровне лучше, маму пока лечат.
– Мне без тебя здесь страшно.
– Ты же не один. Я видел в двух окнах огонь.
– Отец Серафим еще энергичный, а отец Илия тяжело болеет, я его ни разу не видел. Отец Серафим – провидец, он мне предсказал смерть наших близких. И про тебя говорил какие-то непонятные вещи.
– Нашел, кому верить. Они говорят, что разговаривают с Богом, а мы-то с тобой знаем, что его нет. И без старцев известно, что ЧК сейчас расстреливает всех монахов и священников. Бог никому не помог и никого не наказал, потому что его нет. Его выдумала верховная власть и богатые люди, чтобы управлять людьми и держать их в страхе.
– Ты говоришь, как Воронков и Толкалин.
– Не знаю. Я их никогда не слышал.
– Только не говори про Бога отцу Серафиму, он к нам хорошо относится.
– Что я не понимаю? Не прогнал нас и то спасибо.
Несколько дней Саша ездил с санками к Пантелеймону. Там остались вещи, дорогие обоим мальчикам, как память о родных, а также книги, иконы, одежда для продажи или обмена на продукты. Уходил он утром и приходил к вечеру следующего дня: двадцать пять километров туда и столько же обратно – не каждому взрослому по силам. Быстро съедал все, что готовил ему Алеша, и ложился спать. Разговаривали они мало, Саша молчал и казался чем-то озабочен.
Еще один раз появился опять пьяный, весь в грязи, от его одежды пахло керосином и гарью. Он размахивал руками, кому-то грозил кулаками и сильно ругался, как будто в него вселился бес. Хорошо, что его не видел отец Серафим. Алеше стало страшно, он вышел на крыльцо и долго там сидел, пока не убедился, что Саша уснул. Что же там случилось, что он так напился?
На следующий день Саша встал хмурый, быстро поел и ушел на ключи стирать свою одежду.
– Почему от нее так сильно пахнет керосином? – спросил его Алеша.
– Уронил нечаянно наш бидон с керосином и перепачкался, – сказал он, отводя в сторону глаза.
С тех пор Саша сильно изменился. Больше не пил, но стал где-то пропадать, приезжал редко: раз в неделю или две, чтобы привезти Алеше продукты, которые он покупал на деньги, вырученные от продажи вещей Михаила Андреевича и своего отца. Часть этих денег он тратил, по его словам, на продукты матушкам и детям в приют. Алеша ему верил. Он не знал ни цен на продукты, ни о том, какие сейчас в обращении деньги, ни о политике военного коммунизма, которая привела страну к повсеместному голоду.
Вещей на продажу было не так много, вскоре они кончились, а деньги у Саши все равно были. Иногда он привозил мясо, хорошую колбасу, сыр, которые они редко видели даже за праздничным столом в Дулебине – что-то из этих продуктов изредка получал Михаил Андреевич на своем кирпичном заводе. Алеша не решался его расспрашивать. Еще больше он боялся, что Саша рассердится и перестанет сюда приезжать.
Он догадывался, что в Веденеве или Туле у друга была другая жизнь, в которую он не хотел посвящать Алешу. В подтверждение этого, убираясь в келье, мальчик обнаружил под его кроватью саквояж с чужими вещами и кошелек, набитый крупными советскими деньгами. Саша принес этот саквояж и почему-то ему об этом не сказал, а потихоньку спрятал. Из этого Алеша сделал вывод, что саквояж и все, что в нем находится вместе с деньгами, краденные.
Алеша ничего не говорил отцу Серафиму, но этот провидец сам ни с того ни с сего сказал ему, что его друг связался в Туле с дурной компанией. Алеша промолчал. Теперь он не знал, верить ли Саше в том, что он занимается в городе родными, или нет. По его словам, матушку Евгению вот-вот должны выписать из больницы, она собирается ехать в Орел, заберет из детдома детей и там с ними устроится. Два раза он сам ездил в Орел, видел Дашу. Она жаловалась, что их плохо кормят, маленький Андрюша часто болеет и от слабости не встает с постели. Он и им возил продукты, давал деньги.
Про свою мать говорил, что она совсем здорова, спрашивает о детях и муже. Ни той, ни другой матушке о расстреле священников и Михаила Андреевича он не говорил. Врач в психбольнице сказал, что лучше все это скрывать от них как можно дольше.
Свое длительное отсутствие – по две-три недели, Саша объяснял тем, что много времени уходит на дорогу, и передачи принимают не каждый день, и врача трудно застать, а на поездку в Орел ушло десять дней: пришлось долго искать новый адрес, куда перевезли детей. «Где же ты ночуешь?» – спрашивал его Алеша. «Где придется. Чаще всего на вокзале или у добрых людей», – уклончиво отвечал Саша.
Так они и жили, каждый сам по себе. Алеша, не зная, когда друг вернется, каждый день готовил обед на двоих, стирал белье, убирался в доме. В остальное время собирал в лесу хворост, ранние грибы, по вечерам читал книги: своих любимых «Трех мушкетеров» или «Остров сокровищ», доделывал самолеты. Свечей было много. Отец Серафим разрешил ему взять из церкви нераспечатанный ящик с ними. Керосиновая лампа сиротливо стояла на столе за ненадобностью, ее нечем было заправлять.

БАНДИТЫ

В начале июля зарядили нудные дожди. Саша уже неделю сидел дома и молча смотрел в окно.
– Алеша, – спросил он как-то после обеда товарища, – помнишь, зимой мы закапывали в лесу сундук с иконами и церковными предметами? Ты это место мог бы найти?
– Нет, не помню, – насторожился Алеша. – А зачем тебе?
– Денег у нас нет, и для обмена все кончилось. Я бы взял оттуда несколько камешков. Как же ты не помнишь, ведь мы рядом шли, и Аким дорогу указывал?
– Да я больше на Мальчика смотрел, разговаривал с ним. Это – дальний овраг с ольховником, слева от дороги.
– Там этих оврагов с ольховниками завались. Был один, стало десять. Может быть, здесь в храме можно чем-нибудь поживиться: серебряным подсвечником или драгоценностями, сюда тоже раньше богатые люди ездили. Как ты думаешь?
– Ты, что, ни в коем случае. Отец Серафим нас приютил, не гонит, твоего отца с уважением вспоминает. Я тогда сразу отсюда уйду. Стыдно.
– Тебе стыдно, а у меня проблемы.
После этого разговора Саша несколько раз уходил с лопатой в сторону Дулебина и, видимо, там же в лесу или часовне ночевал. Возвращался в грязной одежде, злой, как собака. В его отсутствие Алеша заглянул в саквояж, который все время видел во время уборки. Ни вещей, ни кошелька там не было – вещи продал, и все деньги на что-то растратил.
– Подозреваю, – сказал Саша, в очередной раз вернувшись ни с чем, – что наш сундук кто-то выкопал. Я весь овраг перекопал. До меня еще кто-то копал. Вот сволочи. Кто бы это мог быть? Наверное, Аким тем трем чужакам проговорился, а те из тюрьмы сообщили своим подельникам. Не зря его тогда убили.
После этого разговора Саша надолго исчез. Алеша боялся, что они с матушками без него уехали в Орел, и решил, что ему тоже пора отсюда выбираться и ехать в Петроград. И отец Серафим говорил, что ему надо выходить к людям. Старец видел беду, нависшую над ними всеми: и над Алешей, и над ним самим, и над отцом Илией. На этот раз она являлась ему в виде лошадиных оскалов. «И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя Смерть; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли – умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными». Он знал о таких конях и всадниках, приносивших с собой смерть: это были красноармейцы, разгромившие Свято-Никольский монастырь.
Сам старец смерти не боялся и давно был к ней готов. Он жалел этого девятилетнего мальчика, случайно оказавшегося здесь в ските и нарушившего его одиночество. А если поразмыслить, то Алеша не был ему совсем чужим. Он – правнук генерала Павла Андреевича Гордеева, а тот никогда не забывал своего бывшего денщика Кузьму Потапова, одаривал его часто подарками, помог поставить новую избу для разросшейся семьи, а когда кузнец умер, установил его жене пенсию из своих денег.

***
Однажды вернувшись из леса во второй половине дня, Алеша увидел около своего дома незнакомых людей, рядом стояла повозка, запряженная парой красавцев вороных. Саши нигде не было видно. Не зная, что ожидать от приезжих – плохое или хорошее, уж больно у них были неприветливые лица, Алеша подошел к крыльцу и вежливо поздоровался.
– Ты тут живешь? – спросил один из них с красным, опухшим лицом и торчащими над верхней губой жесткими усами. Алеша промолчал.
– Глухой, что ли? Да ты нам не нужен. Нас интересует твой дружок Кравец. Он ведь тоже тут живет. Где он? Только не ври, мы видели его вещи.
– Он живет в Туле. Здесь давно не появлялся.
– Та-а-а-к. А теперь давай выкладывай, где закопан сундук с церковным барахлом?
– Какой еще сундук? Первый раз об этом слышу.
– Врешь. Твой дружок говорил, что ты тоже там был, когда сундук закапывали.
– Ничего я не знаю, – Алеша от обиды чуть не плакал. Как Саша мог рассказать об их тайне чужим людям? Он их всех предал.
– Ах, ты, сученок, сейчас ты у меня заговоришь, – завизжал усатый и, сорвавшись с места, набросился на мальчика, повалил его и стал бить ногами в сапогах по голове и всему телу. К нему присоединились еще двое.
– За что? – кричал и извивался Алеша. – Я ничего не знаю. Отпустите, мне больно.
Злобные лица, как черное воронье, кружили и каркали над ним. Последнее, что увидел Алеша, – отца Серафима с большим крестом в руках. Смело наступая на бандитов, он размахивал крестом и кричал:
– Оставьте в покое отрока. Господь вас всех покарает.
Очнулся он не скоро и сразу не мог понять, где находится, пока не увидел большой киот в углу и иконы на стенах, которые висели в келье отца Серафима. Мальчик лежал на его кровати, обложенный примочками на лице и теле. Над ним склонилась седая голова старца.
– Ну, наконец-то, очнулся. Изверги, изувечили ребенка, все внутренности, наверное, отбили. Повернуться или приподняться можешь?
Алеша поднял голову и застонал.
– Ничего, ничего, дай Бог обойдется. Руки и ноги целы, я их уже обследовал. Чем-то твой дружок им сильно насолил. Скорей всего должен деньги, иначе, зачем бы они его тут караулили полдня? Не смог я тебя предупредить: ждал с одной стороны, а ты вышел прямо на них.
– Так это хорошо. А то они бы и вам что-нибудь сделали.
– Дом ваш хотели поджечь, развели на крыльце костер. За ним бы и наше строение вместе с храмом полыхнуло. Я в них крестом метнул, откуда только силы взялись. Видно, сам Господь помог. Они посидели еще с полчаса и уехали. Вот что в мире нынче происходит. Раньше сюда люди приходили за наставлениями и утешением, а теперь монахов убивают и скиты поджигают. Чистое дело антихристы.

МЕСТЬ

– Саша здесь вряд ли появится, – сказал отец Серафим, спустя несколько дней, когда Алеша пошел на поправку. – Убьют или в тюрьму попадет. И тебе надо отсюда уходить к людям. Одичаешь тут с нами. Поправишься, я тебе дам кое-что на продажу, купишь билет и поезжай в свой Петроград. Особенно не тяни. До осени надо уйти.
Лошадиные оскалы опять стали являться старцу и днем, и ночью. Бандиты избили мальчика, но эта беда была не та, о чем предупреждали отца Серафима разные видения. Та беда еще впереди.
Алеша его слушал и, так как не мог говорить из-за опухших губ, только кивал головой. Он и сам постоянно думал об этом. Прошло много времени с тех пор, как он уехал из Петрограда, он изменился: не только вырос, но стал самостоятельней, уверенней в себе, чему в немалой степени способствовало общение с Сашей. Только как быть с детьми и матушками? Он не мог уехать, не попрощавшись с ними.
– Знаю, знаю, что тебя мучает, – говорил отец Серафим, как будто читал его мысли, – матушки и дети. Ты все равно им ничем не поможешь.
Алеша мотал головой. Матушка Евгения была для него, как вторая мать. И матушка Ольга. И Даша, и все дети из обеих семей – близкие, родные люди.
Отец Серафим поил его травами, от которых он все время спал. Проснувшись, ел жидкие супы и каши с ягодами, и снова засыпал, видя во сне или в забытье дедушкино заботливое лицо и слыша его ласковый голос: «Все будет хорошо, Алешенька!». Просыпаясь, вспоминал, что дедушку расстреляли, и слезы лились сами собой. Тут же опять появлялись заботливые руки, кормили и поили его, он снова засыпал, набираясь во сне сил и загоняя в глубину души свое горе.
Однажды он проснулся, и ему показалось, что отец Серафим с кем-то разговаривает. Прислушался: Саша, живой.
– Саша, – громко закричал он, – где ты так долго пропадал?
Саша подошел к нему и сжал его руку.
– Прости, Алеша, что тебе попало из-за меня. Это бандиты. Уехал от них в Орел, там меня забрали в милицию, отправили в исправительную колонию. Еле сбежал оттуда. Пошел в детдом, а там новость: Андрюшка умер. И матушка Евгения умерла.
– Как матушка Евгения умерла, – переспросил Алеша, не веря своим ушам, – она же поправилась?
– Сказали, что заболела по второму разу, так бывает, – сказал Саша и отвернулся, чтобы не показывать слезы.
– А твоя мама?
– Ничего не говорят. И встретиться не дают. Один раз полез к ней на третий этаж по водосточной трубе, охранник увидел, поднял всех на ноги, тоже хотели в милицию сдать, но главный врач пожалел. Человек из старой когорты, помнил моего отца. Сказал, что денег на еду дают мало. Врачи и сестры носят из дома хлеб для больных, но всех не накормишь. Сами все покупают по карточкам. Мы-то тут живем как буржуи: полный огород, грибы, ягоды.
– Что делать будем?
– Не знаю. Бандиты не успокоятся, пока меня не найдут. Им нужен наш клад.
– Я не пойму, откуда они знают о нем: от тех, кто убил Акима, или ты проговорился?
– Какая разница, – Саша с жалостью смотрел на избитого товарища, его опухшее лицо, висящие под глазами сливы. – Ты, Алеша мне теперь, как брат. Из скита надо уходить. Бандиты сюда обязательно вернутся, они знают, что ты тоже там был, будут тебя опять пытать, подожгут не только наш дом, но и весь скит. И отца Серафима убьют.
– Значит, это все-таки ты проболтался о тайнике. Как ты мог? В пьяном виде?
– Хуже. Они мне кокаин всыпали в стакан, весело стало, все нипочем, вот и прихвастнул, а когда на следующий день пришел в себя, они и пристали ко мне с ножом к горлу: вези и вези туда. Я тебе говорил, что и сам хотел оттуда что-нибудь взять, Дашу с детьми подкормить, матери в больницу отнести. Разве их жизнь стоит этого сундука с иконами и золотом?
Алеша промолчал.
В келью вошел отец Серафим, слышавший, наверное, конец их разговора.
– Ты, Саша, иди к себе в дом, не смущай отрока. Дня через три он поправится, перейдет к тебе, тогда и решайте свои дела. Только его в свои безобразия не втягивай. Он еще мал да слаб для этого. Ты что в скит принес? – вдруг повысил он голос. – Унеси подальше в болото и выброси.
– Ничего я не принес, – смутился Саша, пятясь в изумления к двери. – Что вы, отец Серафим, выдумываете?
– А я тебе говорю, унеси отсюда подальше и немедленно.
– Нечего мне уносить, – сердито проворчал Саша и ушел, хлопнув дверью.
– Что же он там принес, отец Серафим, как вы узнали? – удивился Алеша.
– А ветер нынче сильный прошел, и вороны, слышишь, раскаркались, чуют недоброе. Смерть рядом ходит.
Алеша так и не знал, выбросил Саша или нет предмет, на который ему указывал отец Серафим, только он в тот же день исчез.
Вернувшись в свою келью, он нашел на столе записку: «Алеша! Я тебе не говорил: свершилось то, что я должен был сделать. Воронков и Чигаев на том свете, сельсовет сгорел. Теперь мне надо расправиться с тульскими чекистами, которые расстреляли наших родных. Я не смогу спокойно жить, пока по земле ходят эти люди. Если получится, заберу маму и поедем в Орел. Тогда тебе сообщу, поедешь с нами. Потерпи совсем немного. Не думай обо мне плохо. Записку прочти и уничтожь».
Так вот почему от Сашиной одежды зимой пахло керосином и гарью – в тот день он убил Воронкова и Чигаева и поджег сельсовет, или поджег сельсовет, и они оба там погибли. Недаром отец Серафим видел в своих «картинках» рядом с ним огонь и два трупа. И таким же одному ему ведомым образом старец увидел у него пистолет или винтовку, а, может быть, и охотничье ружье. Уж не то ли это ружье, которое где-то прятал дедушка, и Саша его нашел во время своих нынешних поездок в Дулебино?
Саша – убийца, это не укладывалось в Алешиной голове. Неужели так легко можно убить человека, и потом не страдать и не мучиться, даже если ты не веришь в Бога?

РАБОЧИЕ БУДНИ

Иногда по воскресеньям или большим церковным праздникам отец Серафим открывал церковь, подолгу молился и читал акафисты. Для Алеши оставалось загадкой, как он определял дни недели и церковные праздники. Календаря, настенного или настольного, у него не было. Старец говорил, что ведет счет от предыдущих праздников (он жил по старому юлианскому календарю): Рождества, Пасхи, Вознесения Господня, Дня святой Троицы. Там еще были посты Великий, Петров, Успенский, Рождественский, мясоеды, родительские субботы, дни разных святых и великомучеников.
Алеша тоже вел свой календарь, отсчитывая дни от 21 февраля, когда арестовали дедушку и священников и они с Сашей ушли из дома, но делал это на бумаге, иначе легко было сбиться.
Алешу в церковь старец не приглашал. В первый же день его появления в ските он понял, что мальчик не верит в Бога. Когда он перед чаепитием читал молитву, Алеша ни разу не перекрестился и потом, встав из-за стола, не перекрестился и не поклонился иконе Создателя, а только вежливо поблагодарил хозяина за угощение.
Про Сашу старец знал еще с тех пор, как тот приезжал в обитель вместе с отцом Александром, и протоиерей сетовал, что его старший сын – безбожник и хуже того, богохульник. Они из-за этого часто ссорились, и мальчик от него отдалялся.
Что ж и такое бывает в семьях священников и православных людей, а сейчас и подавно в головах молодежи творится полный хаос. Свято-Никольский монастырь разорили молодые красноармейцы, которые перед тем, как убивать монахов, издевались над ними, отрубали им руки и ноги, выкалывали глаза, вспарывали животы. Это было на Рождество. Туда как раз в эти дни приехал архиерей Антоний. Его и настоятеля монастыря Макария привязали к лошадям и погнали их в поле.
Жители деревни Поваляево пытались остановить животных, красноармейцы и с ними расправились: кого-то тут же в поле расстреляли, кого-то арестовали и отправили в Тулу. Говорят, что этот случай дошел до Москвы, и оттуда от самого Дзержинского в Поваляево приезжала следственная комиссия, некоторых красноармейцев за эти злодеяния расстреляли, но монахов, настоятеля и архиерея уже не вернешь.
Отец Серафим, как и отец Владимир, не оставлял попытки вернуть Алешу в лоно церкви. Когда мальчик лежал в тяжелом состоянии у него в келье, он рассказывал ему о жизни монахов, о старце Клименте, обладавшего чудом исцеления людей от самых тяжелых болезней. И другие старцы видели чудеса и могли предсказать будущее человека. До революции и в монастырь, и к ним в скит приезжали богатые и знатные люди из Тулы, Курска, Орла и даже Москвы.
Алеша слушал его рассказы с большим интересом. Отец Серафим признался, что он сам раньше лечил людей, собирал травы, делал всякие настойки, мази на барсучьем жиру. Сейчас тоже этим занимается для себя и оставшихся старцев, вот и для Алеши его чудесные снадобья пригодились.
Представляя, что Алеша мог стать молодым послушником, он предлагал ему выполнять разные работы и до болезни, и после. Мальчик работы не боялся: делал все, что его просили. В былые годы у Свято-Никольского монастыря был большой фруктовый сад, огороды, молочная ферма, пасека. Оттуда в скит привозили молочные продукты, овощи, фрукты, ягоды, мед.
Земля на монастырских угодьях отменная, много раз перепахана и унавожена. Выбрав приличный участок поближе к скиту, Алеша со старцем его не спеша перекопали, удобрили золой, смешанной с крапивой и другими травами, испытанными на практике монахами- земледельцами, и высадили все, что у них было в наличии: несколько мешков семян и посевного картофеля. Их оставили здесь монахи, успевшие сбежать из монастыря от преследований красноармейцев и впоследствии перебравшиеся в Троице-Сергиеву Лавру и на Валаам.
Весной и в начале лета они со старцем собирали на лугах и лесных полянах цветы и травы. Отец Серафим охотно рассказывал мальчику о пользе того или иного растения, научил варить щи из щавеля и крапивы, делать салат из одуванчиков и заваривать чай из смеси листов смородины, малины, чабреца, мяты, иван-чая, которые они рвали в монастырском саду и по берегам реки Выри. Старец быстро уставал, вскоре Алеша стал один собирать травы и ягоды, следить за огородом, поливать его и бороться с сорняками и вредителями.
Раньше мальчик никогда не задумывался о том, как растут ягоды, которые обычно Ульяна с бабушкой приносили с базара и выкладывали на большое блюдо. И тем более не знал, как их собирают. Это оказался далеко не легкий труд, особенно, когда имеешь дело с колючими кустами крыжовника и ежевики. В малине можно обжечься крапивой или наткнуться на гадюку, которая непременно тебя напугает или укусит за ногу. Наловчившись, он до четырех часов набирал по целому ведру крыжовника и чуть меньше смородины или малины, оседавших под собственной тяжестью.
После праведных трудов он купался в речке и, если дело было к вечеру, любил смотреть со своего высокого берега на противоположную сторону, где над лесом заходило солнце, и все небо вскоре становилось алым. Эта картина повторялась каждый день.
Он заметил, что вечер наступает постепенно: сначала темнеют кусты и нижняя часть леса. Затем солнце посылает на землю прощальный привет, и вся окрестность ярко озаряется светом, как будто кто-то сверху направил сюда мощный прожектор. Листья на березах серебрятся, вода в реке искрится. Поднимешь голову, а там, на небе расцветают перья жар-птицы с огненным сиянием.
Еще полчаса, и все небо за лесом полыхает, как при пожаре. Потом краски тускнеют, цепляются за верхушки деревьев и исчезают. Наступает темнота, но ненадолго: в три часа уже начинает светать.
С лесом он подружился, и не боялся его даже ночью. Иногда ему в своей келье становилось так тоскливо, что он выходил на крыльцо, смотрел на луну и звезды и думал о дедушке, маме, папе, о том, как он поедет в Петроград и будет ходить по инстанциям, как ходила мама в поисках папы. Он уже знал, что в первую очередь пойдет в театр и обратится к режиссеру Мартьянову, затем разыщет в Пролеткульте всех папиных друзей-поэтов, супругов Мгеброва и Чекан, писателя Горького и его жену актрису Андрееву. Соберет для старцев урожай в саду и огороде и уедет.

***
На Святую Троицу отец Серафим попросил Алешу набрать в лесу березовых веток, травы и помочь ему украсить церковь. Украшая ветками березы и цветами иконы, амвон и иконостас, мальчик заметил, что в этой маленькой церкви тоже много богатых окладов и драгоценностей, золотых и серебряных подсвечников, сосудов, о которых пока из чужих никто не знает, но если узнают ( тут он вспомнил о желании Саши взять отсюда что-нибудь для продажи), то все вывезут, а старцев убьют. Как это еще бандиты в прошлый раз сюда не заглянули, решили, наверное, что это просто купол с крестом возвышается над пристройками. Все эти драгоценности дарили когда-то богатые миряне, приезжавшие к старцам за советами и божьей помощью.
Алеша хотел сказать об опасности старцу прямо сейчас, но тот уже начал молиться, совсем забыв о мальчике. Лицо у него было одухотворенное, как будто здесь находился сам Всевышний, и он разговаривал с ним. Алеша вспомнил, как торжественно праздновали этот день прошлым летом в дулебинской церкви Животворящей Троицы.
После праздничной литургии сразу начиналась вечерня. На ней читались три коленопреклоненных молитвы. Отец Владимир в зеленом облачении – цвете праздника, клал Книгу Писания на скамеечку, украшенную зелеными веточками, и, стоя на коленях с букетом цветов, читал молитвы. Хор сопровождал их ликующим песнопением: «Кто Бог Великий, яко Бог наш? Ты еси Бог, творяй чудеса. Творяй, творяй, творяй чудеса».
На отпусте прихожане прикладывались к кресту, а отец Владимир окроплял их букеты цветов освященной водой…
Когда отец Серафим прочитал первую молитву, Алеша невольно начал петь, подстраиваясь под голос старца. Перед собой он видел матушку Евгению, которая рукой показывала ему, где надо брать высоко вверх и постепенно опускать вниз, уступая место хору. Под конец он исполнил несколько стихир и Отпустительный тропарь: «Благословен еси, Христе Боже наш, / Иже премудры ловцы явлей, / низпослав им Духа Святаго, / и теми уловлей вселенную, / Человеколюбче, слава Тебе…».
Окончив молиться, отец Серафим подошел к нему и сказал, что за его пение и ангельский голос прощает Алеше все его грехи, то есть неверие в Бога.
– Простите, дедушка, и Саше, – попросил Алеша.
– Нет, это не в моих силах. Он – убивец.
– Откуда вы знаете?
– Пусть он тебе сам скажет, когда появится, если появится. Грехи может простить только молитва и исповедь, а вы оба в Бога не верите.

ЧЕКИСТЫ

Отец Серафим, хоть и был в глубоком возрасте, трудился неустанно. Он добросовестно ухаживал за отцом Илией, переворачивал его тело, чтобы не было пролежней, мыл кожу своими целебными настойками, втирал мази, делал массаж ног и рук.
Раз в неделю, а то и чаще, если позволяли силы, он ходил к отцу Кириллу, носил ему чистое белье и целую кошелку настоек, мазей, хлеба и ягод. Алеша предлагал ему помочь, хотя бы донести кошелку до жилья отца Кирилла, но старец говорил, что сам справится. Все они верили, что Бог их не оставит и поможет в трудной ситуации.
И тут, действительно, произошло чудо из чудес. В середине июля отец Илия, лежавший почти год без движения, пожелал встать и пойти в церковь. Отец Серафим вывел его на крыльцо, однако здесь отец Илия остановился и попросил принести ему стул.
Алеша стоял внизу и смотрел на двух отцов, опять почему-то вспомнив про сказку Льва Толстого о трех старцах. Не хватало только третьего – отца Кирилла. Маленький, с легким пушком на голове, в исподнем холщовом белье, отец Илия смотрел на солнце и блаженно улыбался.
– Раз такое дело, – сказал отец Серафим, пойду в церковь, отслужу благодарственный молебен.
Алеша стоял посредине поляны.
– Не хочешь со мной? – спросил он на всякий случай мальчика.
– Нет, я собрался за земляникой. И трав вам наберу.
Алеша вспомнил, что так и не сказал ему о том, что хорошо бы спрятать от чужих глаз церковные предметы из серебра и золота, но момент был не подходящий: мыслями старец уже был в молитвах и разговаривал с Богом.
Вот так каждый раз – то он куда-то спешит, то молится, то идет к отцу Кириллу, то Алеша забывает или занят своими делами. «Сегодня обязательно скажу» – решил мальчик и хотел уже направиться к лесу, но их разговор привлек отца Илию. Он поманил мальчика к себе и тихо прошелестел, как будто ветер пробежал по поляне:
– Это ты Алеша?
– Я дедушка.
– Слышал, ты в Бога не веришь?
Алеша промолчал.
– Я вот целыми днями молился о том, чтобы еще раз выйти на крыльцо, небо увидеть, траву зеленую. Бог и услышал мои молитвы.
Алеша переминался с ноги на ногу, не зная, как от него уйти. А старец продолжал говорить.
– Как же ты православный человек, а живешь без молитвы?
– Я иногда молюсь и читаю Псалом 90.
– Это хорошо. Молитва имеет великую силу. Д-а-а. Утром-то встал и скажи: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа!» И разок перекрестись: и то лучше, чем языком болтать. Обед пришел, помолиться бы и «Отче наш» прочитать. Глядишь, и дело веселей пойдет, а если что застопорилось, вспомни и скажи: «Господи, благослови!»
Вечер пришел, сил нет, голова болит или усталость в теле. С мыслями соберись и вспомни опять, много не надо: «Слава Тебе, Господи! День прошел – благодарю Тебя, Господи».
Вот так говори в течение дня, и все у тебя получится. А теперь иди. Ты куда собрался?
– В лес за ягодами.
– Молитву по дороге почитай, ягода к тебе сама и выйдет. Помнишь, что сказать надо: «Господи, благослови!».
– «Господи, благослови!» – послушно повторил Алеша; на всякий случай поклонился старику, как кланяются священникам после благословения, и направился к лесу.
Погода после дождей наладилась, днем было очень жарко, и Алеша любил в это время уходить в лес. Земляника сходила, но на открытых полянах в траве ее было еще много, он собирал ее, ползая на коленях и кладя в рот. Вокруг него ползали муравьи, жуки, красные и коричневые букашки, названия которых он не знал. Все хлопотали и были заняты каким-то одним им известным, но, несомненно, важным делом.
На краю поляны в тени деревьев была небольшая канава, в которой всегда стояла вода, а по краям росли незабудки. Мама говорила, что это ее любимые цветы. Их тут много, кажется, что поляна опоясана голубым ожерельем. Над ними вьются и совершают круги стрекозы и бабочки. Некоторые такие храбрые, что подлетают близко к мальчику и садятся ему на плечо. Он осторожно их снимает, чтобы не повредить крылья, и подбрасывает кверху. Может прилететь и шмель, и пчела, и оса. Их привлекает сладкий запах земляники, который исходит от его рук и лица.
Алеша перешел на соседнюю поляну, густо усыпанную ягодами. К поясу у него был привязан туесок из бересты, и, наевшись сам ягод, он стал собирать их для старцев.
Набрав полный туесок, Алеша вернулся на первую поляну к канаве, нарвал большой букет незабудок – отец Серафим любую траву считал лечебной, и повернул к дому. На всем пути его сопровождали птичьи голоса, но синички вместе с Ромкой куда-то исчезли. Алеша подозревал, что их разогнал дедов лисенок, превратившийся к лету в хитрую и коварную лису.
Однажды при Саше она забежала в дом, схватила со стола куриную грудку и так быстро исчезла, что он не успел ее поймать. С тех пор приходилось тщательно закрывать дверь и видеть ее рыжий хвост в соседних кустах орешника. Там вили гнезда соловьи, те самые которые до одурения орали по ночам. Саша выследил ее, стукнул палкой, она метнулась в лес и больше не появлялась.
Подходя к обители, Алеша услышал ржание лошадей и мужские голоса. Кого-то опять принесло к ним в гости. Неужели те бандиты? Он осторожно пробрался к крайнему дереву и выглянул из-за ствола.
На крыльце их дома и рядом на земле сидели люди в кожаных тужурках – чекисты. Около леса паслись кони. Ни отца Серафима, ни отца Илии не было видно. Эти люди искали Сашу. Что делать? Как жаль, что он не знает, где находится скит отца Кирилла, а то пошел бы к нему.
Алеша вернулся обратно в лес и, устроившись на поваленном дереве, решил дожидаться вечера. Начнет темнеть, и эти люди уедут. Уставший от долгого хождения по лесу, он незаметно уснул и, возможно, проспал бы так до вечера, но на него наткнулся один из чекистов, решивший прогуляться по лесу.
Алешу привели в обитель и стали расспрашивать о Саше. Он объяснил, что тот здесь давно не появлялся, он сам ничего о нем не знает. Из допроса мальчик понял, что Саша убил в Туле трех чекистов и исчез. Его не могут найти. Их интересовало также, где Саша достал оружие. Один высокий, чернявый, видимо, среди них главный, был уверен, что в обители хранится много оружия и что монахи снабжали им банду, в которой состоит Саша. А если здесь склада нет, то пистолет, из которого стрелял Кравец, купили на деньги, вырученные за церковные ценности, которые попы прячут в скиту.
– Где тут у монахов тайник, признавайся, а то отрежем тебе ухо? – пригрозил еще один, высокий, в пенсне, похожий лицом на птицу.
– Никто ничего тут не прячет, – сказал Алеша, заметив, что дверь храма распахнута и около нее лежат несколько тюков из простыней с награбленным добром.
У него защемило сердце: он так и не успел предложить отцу Серафиму спрятать оттуда ценные вещи. Но где же сами старцы? Неужели их убили? Окна во всех кельях разбиты, двери открыты, даже там, где никто не жил. Стул, на котором отец Илия сидел утром, валялся внизу со сломанной спинкой.
– Нам известно, что попы из Дулебина закопали сундук с иконами и золотом из своего храма. Твой дружок всем об этом разболтал, теперь говорит, что все придумал. И ты вроде там был.
– Меня уже какие-то люди спрашивали об этом сундуке. Я ничего не знаю. Видите, как меня избили, – Алеша показал им оставшиеся синяки на руках и ногах.
– Черт с ним, – сказал высокий в пенсне. – Уже темнеет, пора ехать обратно.
– Надо дождаться второго парня, – возразил чернявый. – Этот спал в лесу. Тот тоже, наверное, прячется где-то рядом. Величко и Костенюк, порыскайте по округе.
– Да зря все это, – сказал тот, что наткнулся на Алешу в лесу. – Я тут обошел все поляны. Нема того хлопца. И не видно, чтобы их здесь было двое. Вторая постель чистая, нетронутая. Надо искать его в городе.
– Тогда чего мы здесь теряем время, поехали назад. И этого берем с собой. Сдадим в детприют. А сюда пришлем отряд Слепнева. Развели здесь контру с богадельней.
Алеша не знал, что делать: убежать нельзя и сопротивляться бесполезно. У этого, что грозил ему отрезать ухо, хватит ума это сделать. Он попросил разрешения взять с собой теплую одежду и книги. На самом деле ему нужно было вынуть из другой рубашки письма отца и дедушки.
– Зачем? – буркнул длинный. – В приюте тебе выдадут новые вещи, и книги там есть.
– Ну, пожалуйста, мне нужно на память взять хоть одну книгу.
– Пусть возьмет, – разрешил главный, – только смотри без фокусов, попытаешься убежать, пристрелим на месте.
Алеша поставил на стол туесок с земляникой, надел рубашку, в кармане которой лежали дорогие ему бумаги, взял две книги: «Остров сокровищ» и «Таинственный остров». Незаметно, чтобы его не видели снаружи, подошел к окну и попытался разглядеть, что творится в кельях старцев: похоже, они успели уйти, иначе, почему там разбиты окна?
Окинул взглядом весь двор, церковь, около которой суетились чекисты, пристраивая к лошадям огромные тюки, обежал глазами свою келью и оставшиеся тут вещи его и Саши, посуду, почему-то разбитую керосиновую лампу, и ему стало грустно: прощай, тихая обитель, где ему было не так уж плохо, прощайте, отец Серафим, ставший за эти несколько месяцев родным человеком.
Он вышел на крыльцо и по привычке закрыл дверь на щеколду.
– Ишь, какой хозяйственный, – поддел его длинный в пенсне, – а, ну, залазь ко мне за спину и держись за ремень. Величко, подсоби парню.
Алеша никогда не ездил верхом на лошади и боялся слететь на землю, однако на всякий случай старался запомнить дорогу и вертел головой, примечая деревья на поворотах, спуски с горы, мосты: их было два через речки – одну широкую, другую – узкую и мелкую. Вскоре его укачало, и, вцепившись в ремень чекиста, он уткнулся головой в твердую, пахнущую потом, спину.
Ехавший сзади всадник, увидел, что мальчик задремал, подъехал ближе и потряс его за плечо: «Э, малой, не спи, свалишься под копыта».
Они уже въехали в город. Смотря на дома и интенсивное движение транспорта на улицах, Алеша с тоской думал о том, что обратно в скит дорогу ему не найти.
Но сначала его повезли не в детприют, а отправили поездом в сопровождении конвоира в Тульскую губЧК. Через две остановки от Ягунова был Веденев. Как и в прошлый раз, когда он сюда приехал из Москвы, поезд стоял на станции три минуты. Он пытался рассмотреть огни вокзала, но за окном ничего не было видно. Огромная желтая луна одиноко висела над спящим лесом. Немножко воображения, и он увидел лицо доброго кассира, повозку с почтальоном Марией Сергеевной, дом священников и приветливую женщину в пуховом платке, вышедшую на стук в дверь. Ему стало так больно, что он заплакал, и задремавший, было, конвоир удивленно ткнул его в бок:
– Ты чего, парень?
– Ничего, – обозлился Алеша, – я вам не парень.
– Тю, а кто же? Малолетний преступник?
– Сами вы преступник.
– Вот, чудак-человек, тебя никто не трогал и чего ты взъелся? – миролюбиво сказал конвоир и закрыл глаза, продолжая досматривать свой сон.

ТУЛЬСКАЯ ЧРЕЗВЫЧАЙКА

В Туле его, как важного преступника, встретили на машине и отвезли в губЧК. Это он понял, когда они подъехали к монастырским воротам – бывшему архиерейскому подворью. И камера, куда его поместили, напоминала большую келью или, скорее всего, по размерам – трапезную со сводчатым потолком. В ней томилось больше тридцати заключенных.
На мальчика никто не обратил внимания. Он пристроился на свободных нарах наверху и, забравшись под тонкое одеяло, от которого невыразимо чем-то пахло, лежал, тихо всхлипывая. Позже он заметил напротив своих нар решетчатое окно. Из него были видны белые стены храма и три главки с крестами.
В этой же трапезной могли находиться и дедушка со священниками. Отец Владимир и отец Александр в оставшиеся до казни дни, наверное, проводили по очереди службы, и отец Владимир говорил тут сидящим в утешение, как говорил он на поминках маленькой Маши: «Смерть это не конец, а новый этап жизни… И потом через некоторое время душа снова перерождается и вселяется в новое тело».
Хорошо, что отец Владимир не знал о смерти матушки Евгении и маленького Андрюшки, а отец Александр – о том, что его сын стал убийцей и предателем. Хотя если подумать, он был не убийцей, а мстителем, как любимые герои Алеши граф Монте-Кристо и Робин Гуд. Предателем Саша был, но, пока сундук никто не нашел, и место его захоронения остается для всех тайной; о нем знает только Алеша.
Днем мальчик спустился вниз – раздавали обед. Можно было присесть к кому-нибудь на нижние нары, а можно было сесть за стол. Он сел к столу и тут все обратили внимание, что у них в камере находится ребенок и стали участливо расспрашивать Алешу, за что его сюда посадили. Он сказал, что сам не знает.
Сидевший напротив него мужчина средних лет с круглым, давно небритым лицом и лесистыми бровями уверенно заявил, что парень попался на воровстве и теперь загремит лет на пять в трудовую колонию для несовершеннолетних.
– Вряд ли, – возразил его сосед, такой же небритый, с торчащими в разные стороны давно нечесаными волосами, – у парня интеллигентный вид, отстал от родителей и связался с беспризорниками. Те удрали, а он попался. Его отправят в приют.
– Причем тут интеллигентность, – возразил крупный мужчина, страдающий одышкой и дышавший на всю комнату, как паровоз на подъеме в гору, – такие и убьют вас за буханку хлеба. Убийца, малолетний убийца!
Алеша по-прежнему молчал и глядел на всех волчонком. Он и был волчонком, попавшим сюда из леса, больше полугода общавшийся с одиноким старцем, птицами, травами и цветами. Его друзьями были тишина, святые ключи и берег Выри, с которого он любовался вечерними закатами.
Люди в камере громко разговаривали, ругались матом, спорили, кричали и дрались, выясняя отношения. Алеша боялся их. Они издевались над старым татарином Ахметом, молившимся своему Аллаху по нескольку раз в день. Старика обвиняли в ограблении обувного магазина, где он работал ночным сторожем. Он всем объяснял, что к нему ворвались неизвестные люди, стукнули чем-то тяжелым по голове, и, пока он находился в отключке, похитили из сейфа выручку и вывезли часть товара. Ему не верили, считали, что он ловко притворяется. Так же считал и следователь.
Из разговоров сокамерников Алеша понял, что одни из них сидят за тяжкие преступления, другие – за саботаж советской власти и контрреволюционную пропаганду, то есть за то, в чем обвиняли дедушку и священников. Их ждала смерть или лагерь особого назначения.
Двое таких «саботажников» инженеры Лев Абрамович Фридман и Петр Семенович Кирсанов были соседями Алеши по нарам. Он слышал, как они обсуждали убийство трех чекистов, которое совершила целая банда, и теперь в отместку за них ЧК расстреливает всех подряд – так посоветовал делать Ленин. Его слова об этом висели в камере в виде вырезки из газеты. Под ней на стене местные художники нацарапали гвоздем или другим острым предметом неприличную картинку и еще более неприличные слова в адрес вождя. Надзиратели пытались их уничтожить, но их снова восстанавливали, они радовали сердца заключенных.
Инженеры относились к Алеше с сочувствием, советовали ему на допросах ни в чем не признаваться, молчать или говорить, что ничего не знает. Еще они возмущались, что мальчика посадили в камеру для взрослых, а не отправили в колонию для несовершеннолетних.
– Я ничего не сделал, – убеждал их Алеша, – они ищут моего друга.
– В любом случае молчи, – говорил Петр Семенович, – они тебе приплетут, что угодно. На это они мастера.
– А где твои родители? – спросил Лев Абрамович. – Они знают, где ты находишься?
– Нет, не знают. Отец на фронте, мама пропала после больницы, но я не беспризорный. У нас в Петрограде была отдельная квартира, ее отнял домком.
– Ах, мальчик, мальчик, – с досадой сказал Лев Абрамович, – вот ты и попался. Мы же тебе говорим – молчи, а ты сочиняешь богатые истории. Тебе никто не поверит.
– Но это правда, – обреченно сказал Алеша, – я искал маму, но никто мне не смог помочь.
К их разговору прислушивался парень, который появился в камере после Алеши. Он старательно подмигивал Алеше и показывал глазами, чтобы он подсел к нему. Выбрав момент, Алеша сел на его нары. Тот сказал, что слышал их разговор, и по своему опыту – он попадает сюда третий раз – знает, что, наоборот, надо сотрудничать с ЧК и во всем признаваться, тогда могут скосить срок или вообще отпустить домой. Это называется чистосердечным признанием.
Алеша никому здесь не говорил о сундуке, а этот парень был в курсе этой истории. Принимая Алешу за наивного ребенка, он обещал вытащить его из тюрьмы или колонии, куда его обязательно направят, если он нарисует ему план того места, где спрятан сундук.
Алеша рассказал ему историю о закопанном кладе из романа «Граф Монте-Кристо». Парень внимательно его слушал, пока дело не дошло до контрабандистов; понял, что Алеша его дурачит, и пригрозил набить морду, если он еще раз соврет. Пусть решает, что ему дороже: свобода или тюрьма.
Алеша не знал, что начальство специально подсаживает в камеры людей – подсадных уток, чтобы те подслушивали разговоры заключенных и передавали все следователям.
Народ в камере менялся, а Алешу никуда не вызывали. Как-то рано утром увели Льва Абрамовича и Петра Семеновича. Кто-то сказал, что их приговорили к расстрелу и перевели в камеру смертников. Парень, обещавший Алеше набить морду, тоже исчез.
Вместо него появились еще двое невзрачных мужиков, которые одолели Алешу расспросами, как он тут очутился, за что сидит, может быть, у него есть какая-то тайна – напрямую уже не решались спрашивать, подходили осторожно, издалека. Выслушав их, Алеша молча пересел на другое место. Сундук с церковным добром не давал никому покоя.
Наконец его вызвали на допрос. Следователем оказался Виноградов, который приезжал в Дулебино, когда убили Акима. Видимо, ему не просто так поручили разговаривать с Алешей. Он начал разговор издалека: с того убийства, Егора и трех мужиков, которые убили кучера.
– Дяденька, – жалобно протянул Алеша, – я и вам, и другому следователю говорил еще тогда, что ничего не помню. Мне было очень страшно в лесу.
– А как же ты сейчас один жил в скиту?
– Так и жил. Умирал со страху, потом немного привык.
– А твой друг Александр Кравец?
– Он занимался рыбалкой и охотой. Нам надо было что-то есть.
– У него было ружье?
– Нет. Нож и ловушки для зайцев, он сам их сделал.
– Складно ты говоришь, Лавров, маленький, а складно. Видно, что из дворянской семьи. Так и пролетарская кровь в тебе есть. Твой отец ушел на фронт воевать за советскую власть, а ты не хочешь нам помочь. Ты же в Бога не веришь? Так я понимаю? Значит, готов к новой жизни, будешь комсомольцем, а они патриоты своей страны. Ты делал модели самолетов. Но это всего лишь модели, а Красной армии нужны настоящие самолеты, танки, пушки. Для этого нужны деньги, только взять их негде. Понимаешь? Люди голодают, детям есть нечего, а церковники прячут много добра. В тульском храме у небезызвестного тебе отца Александра взяли ценностей на несколько миллионов советских рублей.
– За что же тогда расстреляли его, отца Владимира и моего дедушку?
– Ладно, Лавров. Вижу, что с тобой каши не сваришь. Не любишь ты свою родину. Тебя отвезут в детский приют. И когда будешь там есть бесплатный хлеб, вспомни, что другие дети в это время голодают и умирают. Если надумаешь, что-нибудь мне передать, скажешь директору, он тебя к нам привезет. И если друг твой Александр Кравец придет тебя проведать, тоже сообщи нам через директора. Все понял?
– Все. А нельзя меня отправить в Петроград? Там моя мама. И папа мог вернуться с фронта. Я – не сирота.
– Адрес матери или других родных знаешь?
– Нет.
– Не знаешь. Потому что там никого нет, поэтому ты и приехал сюда к дедушке. Верно?
– У нас домком отнял комнату. Мама тогда лежала в больнице. Помогите мне ее найти.
– Хорошо. Оставь дежурному надзирателю все данные о своих родных: имя, отчество, фамилии родителей, возраст, где работали, когда их видел последний раз, что с ними случилось, все, что можно. Мы поищем.
– Спасибо, – обрадовался Алеша.
Его радость была недолгой. Его вернули в камеру и продержали еще два дня. Как он узнал позже, в тульском приюте мест не было, и ЧК сделала запрос в соседние города. Первым пришел ответ из Курска, и его опять под конвоем только не красноармейца, а милиционера повезли в Курск, еще дальше от Москвы и Петрограда.

ДЕТСКИЙ ПРИЮТ В КУРСКЕ

Алеша с ужасом думал о том, что его ждет впереди. Опять сердитые воспитатели, ворующий директор, казарменная дисциплина и издевательства старших детей над младшими. Однако теперь он не позволит себя обижать, вон какие нарастил мускулы на руках и может ударить кулаком, как топором. Никакой Никифор ему не страшен.
Милиционер, сопровождавший мальчика, проникся к нему жалостью: тихий, спокойный барчук, вежливо говорит ему: «Спасибо», «Пожалуйста», «Извините». Таких слов он никогда не слышал ни от родных, ни от сослуживцев. Два раза по дороге он кормил мальчика пирожками с рисом и луком, которые испекла ему в дорогу молодая жена Настена, знал, что во всех детских приютах дети живут впроголодь. И все люди живут впроголодь. Дети сбегают из приютов, чтобы воровать на базаре у лавочников и прохожих. Убегают по двое, по трое, а то и группами, садятся в поезда, ходят по деревням, прячутся в лесах, пристают там к бандитам и дезертирам. Их ловят, возвращают обратно, и они снова бегут. Этот барчук вряд ли сбежит. Будет терпеть и мучиться.
– Алеша, – сказал он мальчику, – если тебя будут обижать, напиши мне в Тулу на адрес милиции, я позвоню местным товарищам, они наведут тут порядок.
– Товарищ милиционер, вы лучше меня отпустите или дайте денег на дорогу в Петроград. У меня там родные.
– Этого я не могу сделать. Пойми, я пошел в милицию, чтобы семью кормить, у меня дочь только что родилась. В милиции дают карточки, дополнительные пайки. Я тебя отпущу, а меня оттуда выгонят или к стенке поставят за халатность. У нас с этим строго.
Алеша не знал, можно ли ему доверять. Ему хотелось узнать о старцах: живы они или убиты, но, вспомнив тюки чекистов с награбленным церковным имуществом, тяжело вздохнул. Один только Саша мог узнать про старцев и помочь ему выбраться из приюта, но его самого искало ЧК.

***
Было довольно поздно, когда они пришли в приют: из экономии от вокзала добирались пешком. Его там ждали. Пожилая нянечка отвела мальчика в помывочную, заставила все с себя снять, тщательно натерла его мочалкой с вонючим дегтярным мылом, облила теплой водой и наголо обрила.
Другая нянечка принесла одежду: нижнее белье, брюки и сюртук – брючный костюм из сатина черного цвета, тапочки для дома и летние ботинки для улицы.
В последний момент, когда вторая нянечка готовилась бросить в бак с кипящей водой его грязную одежду, он вспомнил о бумагах в кармане рубашки и выхватил ее из рук опешившей женщины. «Вот полоумный», – прошептала та, с удивлением смотря, как мальчик прижимает к груди какие-то бумаги.
– А про крестик-то не вспомнил, – сказала другая женщина, держа на пальце его цепочку с крестиком, снятым перед мытьем. – Будешь надевать или, как некоторые, оставишь его тут?
– Одену, мне его бабушка покупала.
– И правильно. С Богом-то надежней!
Женщина взяла его за руку и повела в кабинет директора, который оказался молодым мужчиной с приветливым, располагающим к себе лицом. При их появлении он встал, протянул Алеше руку и по-доброму сказал:
– Давай знакомиться. Меня зовут Петр Николаевич Савельев, директор детского приюта. А ты Алеша Лавров?
– Да, – растерялся Алеша, готовившийся к тому, что его начнут расспрашивать о родителях и его предыдущей жизни. Директор, глядя на умное интеллигентное лицо мальчика, спросил, что он любит читать и есть ли у него увлечения. Алеша так удивился этим вопросам, что сразу не сообразил, что надо ответить. Савельев повторил свой вопрос, спросив еще, учился ли он раньше и, если учился, то в каком классе? Ответ мальчика его удовлетворил: в этом году он должен был пойти в пятый класс (на два года старше своего возраста, отметил про себя директор), любит книги, театр, поэзию, искусство и еще моделировать самолеты. Он хочет стать летчиком или авиаконструктором. Такого директор от своих питомцев не слышал.
– Значит, мы с тобой подружимся, – сказал этот симпатичный человек, не имеющий ничего общего с Власовой, и сам отвел его в спальню для средней группы.
Дети делали вид, что спят. Алешина кровать стояла около стены. Он аккуратно сложил свои вещи на стоявший рядом стул, а когда директор ушел, вытащил из кармана куртки свои бумаги и положил их под подушку, боясь, что незнакомые мальчики вытащат их, как это не раз бывало в том детском приюте.
Мальчик с соседней кровати дернул его за одеяло и прошептал:
– Эй, тебя как зовут?
– Алеша?
– Ты откуда?
– Из Петрограда.
– Врешь.
– Прости, я хочу спать, поговорим завтра, – сказал Алеша и отвернулся к стене.
Другие дети тоже не спали, Алеша слышал, как сосед передавал по рядам его имя и город, откуда он приехал. Все решили, что насчет Петрограда он наврал, здесь таких еще не было.

***
В Петрограде детский приют находился в бывших складских помещениях. В Курске для детей выделили одно из лучших в городе зданий – дом купца 1-й гильдии Протасова. Широкая каменная лестница вела на второй и третий этажи. Стены больших комнат украшали богатая лепнина и литье, а потолки – живописные панно на сюжеты греческих мифов. Везде были голландские печи и дверные ручки в виде морских коньков. Были там поначалу и большие хрустальные люстры, но нашлись любители стрелять в них из рогаток, и их заменили шелковыми абажурами. Следы от рогаток виднелись и на греческих героях с резвящимися вокруг них амурами. У Артемиды даже умудрились залепить чем-то черным оба глаза.
Две самые большие комнаты в особняке: столовую и зал для балов, приспособили для трудовой деятельности детей. Мальчики занимались столярными работами, девочки шили на швейных машинках одежду: брюки, рубашки, трусы, наволочки – все, что заказывали из других приютов и исправительных колоний. Черный брючный костюм на Алеше и других детях был сшит в этой мастерской. Обучали ремеслу профессиональные мастера. Однако это занятие не было обязательным для всех воспитанников, но те, кто здесь работал, получали деньги и во время выходов в город с воспитателями могли купить себе что-нибудь из продуктов или одежды.
Алеша сразу решил, что будет работать в столярной мастерской, а деньги копить на дорогу в Петроград. Как накопит, так и сбежит. После жизни в лесу он настолько отвык от городской суеты и людей, что не смог бы сейчас отправиться в дальний путь зайцем и бегать по вагонам от милиции.
В мастерской делали табуретки, стулья, ложки, лавки, рамы для окон, двери и более тонкие изделия – шкатулки, наличники для окон, оправы для картин и зеркал. Увидев, что Алеша неплохо справляется с заданием, мастер Петр Григорьевич предложил ему заняться выпиливанием лобзиком из фанеры. Это была тонкая работа по специальным трафаретам. Что-то подобное Алеша делал, когда выпиливал детали для своих самолетов. Лобзик его слушался. Иногда он вносил в рисунок что-то свое. Мастер хвалил его за творческую фантазию, но просил придерживаться трафаретов, так как все рисунки согласовывались с заказчиками.
Алеша все время помнил о Даше и детях, и писал им в Орел письма. Она жаловалась на голод и болезни всех малышей. У шестилетней Софии, которая пела с ними в хоре, обнаружили туберкулез, и отправили куда-то на юг в санаторий. Даша боялась, что у других малышей тоже туберкулез: все они кашляют и жалуются на боли в груди. Алеша решил послать Даше посылку со своей первой получки и отпросился у Савельева сходить на следующий день на рынок.
На ночь он завернул деньги в носовой платок и спрятал под майку на голое тело. Кто-то из ребят увидел это и выкрал деньги, да, так ловко, что Алеша ничего не почувствовал. Одновременно вытащили из-под подушки письма и вырезку о крейсере «Янтарь», которые он туда перекладывал на ночь из рубашки.
Алеша был так потрясен этой наглостью, что сначала растерялся, потом бросился переворачивать все матрасы и подушки на кроватях ребят, вытаскивать из тумбочек ящики и выбрасывать их содержимое на пол. Испуганные дети позвали воспитателей. Алешу схватили за руки и привели к директору. Петр Николаевич недоумевал, что случилось с тихим и спокойным мальчиком.
– Алеша, что случилось? – спросил он, усаживая мальчика в кресло и гладя его по голове, – Рассказывай все по порядку.
– У меня украли деньги и письма моего папы и дедушки. Петр Николаевич, отпустите меня домой. Я не хочу здесь больше оставаться.
– Куда же ты поедешь, если там нет твоих родных? Я тебе не говорил, ЧК по твоей просьбе сделала запрос в театр, где работала твоя мама, и в Пролеткульт. Об Анне Михайловне Лавровой нет никаких сведений. Отец находится в лагере для военнопленных в Австрии. Сейчас создано несколько организаций, которые ведут переговоры о возвращении русских пленных домой. Как только Сергей Александрович вернется в Петроград, нам сюда дадут знать.
– Моя мама в Петрограде. Я уверен, она меня ищет. У нас отняли квартиру. Она живет у каких-нибудь знакомых и там прописана.
– Тебе известны их фамилии, адреса?
– Нет. В театре должны быть люди, которые с ней общаются. Отпустите меня. Я ее обязательно найду.
– Ты хотел накопить деньги на дорогу и сбежать отсюда?
– Да. Я все равно сбегу, – твердил Алеша, которому было теперь все равно, что о нем думает этот неплохой человек.
– Нет, Алеша. При всем желании я не могу тебя отпустить. Подождем, когда вернется твой отец. Это будет скоро.
– Петр Николаевич, пожалуйста, не наказывайте ребят, – сказал Алеша, – не надо. Мне важно, чтобы мне вернули письма. Этот человек их обязательно вернет.
– Откуда такая уверенность?
– Мне так кажется.
Директор подивился мудрости мальчика, но выполнил его просьбу, к удивлению воспитателей и разочарованию детей из других групп, рассчитывающих посмотреть на веселое зрелище. А наказывали ребят так. Всю группу выстраивали в коридоре, и она стояла до тех пор, пока виновный не сознавался. Был даже случай в старшей группе, когда она простояла три дня (с перерывом на столовую и ночной сон), но никто так и не признался. Петр Николаевич считал, что воровать у своих товарищей – самое последнее дело. Он советовал ребятам объявлять ворам бойкот: не общаться с ними и не разговаривать.
Но кормили в столовой плохо, и дети продолжали воровать друг у друга и хлеб, и деньги, и хорошие вещи, которые обменивали на еду у старших ребят, а те в свою очередь бегали с ними в город на черный рынок.
Алеша перестал ходить в мастерскую и ждал 1 сентября, чтобы по дороге в школу, куда их будут водить парами в колонне, изучить город и при случае сбежать. Без работы было скучно, день тянулся долго, но, как и в случае с библиотекой отца Александра, насильно у него реквизированной, он не мог переступить через свою обиду. Виноват в этом был весь мир: жестокий, бесчеловечный, состоящий из одних подлостей. Здесь уже не скажешь, как внушал ему в прошлый раз дедушка, что людям свойственно ошибаться и надо уметь прощать, здесь надо или мстить, или глубоко презирать. А кого презирать: не этих же ребят, которые смотрели на него со страхом, а когда наказание почему-то не состоялось и стало известно, что потерпевший сам попросил об этом директора, – с уважением. И письма вернулись к их владельцу, как и предсказывал Алеша. Но не деньги. Кто-то очень хорошо полакомился на них пирожками в кафе «Мэри» на соседней улице или пирожными.
Алеша предполагал, что это сделал кто-то из старших ребят по наводке из его группы, может быть, даже соседа по спальне Сережи Курнакова, хитроватого парня из Серпухова. В свои 14 лет он успел два раза побывать в детской колонии за воровство и драку, в которой погиб человек.
В старших группах было несколько крутых подростков, пользовавшихся у всех особым уважением. У них были свои «прилипалы» – пацаны на побегушках, которые охотно бегали в город за пивом и папиросами или развлекали их, катая на спине под общий хохот собравшихся.
Сережа тоже пользовался таким непререкаемым авторитетом, помыкал и старшими ребятами, и малышней. Ему доставляло удовольствие загонять кого-нибудь под стол и заставлять его там лаять или кукарекать. Иногда он целый день пропадал где-то в городе и возвращался в группу перед отбоем. Возмущенные воспитатели обещали пожаловаться на него Савельеву, но почему-то не жаловались, наверное, боялись его. Курнаков жил своей жизнью, в которой принимали участие и некоторые другие ребята.
Над Алешей он любил подтрунивать, когда тот еще работал. Обычно это происходил вечером, когда они укладывались спать.
– Ну, что Лавров, сколько сегодня сделал табуреток?
– Четыре, – отмахивался от него Алеша.
– Не хочешь со мной завтра в город прогуляться? Там весело, свобода.
– Не хочу. Мне и здесь хорошо.
– Что же тут хорошего? По команде встаем, по команде идем в столовую, ложимся спать. Ты вот еще табуретки делаешь. И все для чего, чтобы приобрести профессию и потом всю жизнь работать столяром на мебельной фабрике, строить светлое будущее от звонка до звонка. Так и будешь до гроба торчать в четырех стенах. Чего молчишь? Презираешь?
– Слушаю. Я делаю то, что мне интересно.
– Ты же барчук. Какой для тебя интерес в табуретках и стульях?
– Сейчас табуретки, а завтра что-нибудь другое, например самолеты.
– Ну да, слышал, как ты тут ребятам заливал про самолеты.
– Почему заливал? Раньше занимался в таком кружке и делал из фанеры модели самолетов.
– Ну да, ну да, – обрывал его на полуслове Сергей и, зарывшись лицом в подушку, моментально засыпал.
Ему было очень весело, когда Алеша, обнаружил пропажу денег и бросился переворачивать матрасы, начав свои поиски с его кровати и тумбочки. Усевшись на свой стул, он барабанил кулаками по коленям и хохотал, как безумный. С тех пор Алеша, ложась спать, сразу отворачивался к стене и не вступал с соседом в разговоры.
Однако, когда Алеше вернули его бумаги, и он у всех на глазах положил их в карман рубашки и повесил на стул, Сергей поинтересовался:
– Что там у тебя такого интересного, что ты перевернул вверх дном всю спальню?
– Письма папы и дедушки. И статья в газете о моем дяде. Он был капитаном крейсера «Янтарь». Его несправедливо обвинили в халатности и разжаловали из командира в матросы.
– Интересно. Дай почитать?
– Только осторожно разворачивай, – сказал Алеша, вынимая вырезку из кармана и протягивая соседу, – а то может на сгибах разорваться.
Сережа читал по слогам и, наверное, половину не понял. Он качал головой, причмокивал губами и в конце одобрительно протянул:
– Вот это человек. Был переведен в матросы и получил три Георгиевских креста. Я бы ушел из флота и не стал никому ничего доказывать.
– А честь фамилии и собственное достоинство? У нас в роду почти все офицеры, воевали при Петре I и Екатерине II. Мой прадед был награжден Золотым оружием. Сам Александр II лично ему вручал.
– Ты это, береги вырезку, – сказал Сергей, растрогавшись всей этой историей. – И письма береги. Отец твой обязательно вернется. Больше никто не посмеет у тебя их взять. Если что, будут иметь дело со мной.
Так они неожиданно подружились. Алеша делился с ним своими сухарями, оставшимися от полдника, а Сергей – своими, которые ему приносили его «приближенные». Но эта дружба как началась, так и кончилась. Сережу поймали за руку, когда он ночью выносил из столовой пять буханок хлеба. Воровство было на лицо. Однако директор не стал наказывать всю группу стоянием в коридоре, а призвал весь детский дом объявить вору бойкот – не дружить с ним и не разговаривать, и Алеше пришлось подчиниться общему решению.
Через два дня Сергей днем вынес из столовой несколько килограммов мяса, которые Яковлев накануне где-то с трудом достал, и исчез. При этом он пригрозил заставшей его на месте преступления поварихе жестокой расправой и для устрашения ткнул ее слегка в бок ножом. В условиях всеобщего голода и бандитизма этот поступок равнялся уголовному преступлению. О пропаже и угрозах Сергея поварихе сообщили в милицию. Вора поймали и отправили в детскую трудовую колонию для малолетних преступников. Алеше было жаль его: при всех своих отрицательных качествах, он был добрый и бесхитростный малый.

СНОВА НА СВОБОДУ!

Незаметно наступил сентябрь и начало учебного года. Детям выдали канцелярские принадлежности, школьную форму, портфели. В одинаковых пальто и шапках они колонной ходили на занятия и обратно в сопровождении воспитателей. Все это уже было в жизни Алеши полтора года назад. На улицах было много красноармейцев. Город находился недалеко от линии фронта. После революции прошло три года, а страна продолжала воевать.
Школа Алешу разочаровала. Там не было таких ярких учителей, как в Питере и Дулебине. Учителя старой формации без особого энтузиазма пересказывали детям содержание статей и методических пособий, рекомендованных свыше, откровенно боялись сказать что-нибудь лишнее и оказаться врагами советской власти. Этот страх витал в воздухе и отражался на лице даже директора школы, который преподавал историю и географию.
По литературе изучали Некрасова, Никитина, Фета, Тютчева, Чехова, Толстого, Гаршина. Проходили и Горького: его повести «Детство» и «В людях». К ним он не проявлял никакого интереса и очень удивил учительницу по литературе, когда однажды вместо отрывка из «Детства» предложил прочитать наизусть сказку Горького «Мать изменника». Никто из ее учеников, тем более из детдомовских ребят не проявлял такой инициативы.
– Мы эти сказки не проходили. Откуда ты их знаешь?
– Мне читала их мама. Я знаю и другие его «Итальянские сказки», могу пересказать.
Алеша с выражением прочитал две сказки, получил две пятерки и довольный сел на место. Эта историю заставила учительницу о чем-то задуматься. На перемене она поинтересовалась у него, не является ли он родственником поэта Волгина-Лаврова.
– Это мой отец, – с гордостью сказал Алеша.
– Тогда почему вы находитесь в детском доме? – бывшие учителя из гимназий и лицеев по старой привычке обращались к детям даже младших классов на «вы».
– Так получилось. Папа сейчас в немецком плену, мама долго болела тифом. Я остался один и меня выселили из квартиры.
Учительница попросила Алешу на одном из уроков рассказать о своем отце и почитать его стихи. Алеша обрадовался. Он рассказал о папиных спектаклях, о постановке инсценировки на Сенной площади в Петрограде в 1918 году. Из стихов отца, которые он хорошо помнил, прочитал весь цикл, посвященный 1905 году, «Красное знамя», «Балладу о солдатах», «Сын». Ни одно из них не вызывало сомнений, что их автор – истинный революционный поэт. Учительнице казалось, что урок, не запланированный по программе, удался и понравился ребятам. Больше всего был доволен Алеша. Несколько дней он находился в центре внимания школы и детского дома.
Однако вскоре эта учительница ушла из школы. Кто-то сказал Алеше, что ее уволили за то, что она посвятила урок поэту, который находится под подозрением ЧК. Еще неизвестно, как он оказался в плену, к тому же его родственники служат в белой армии, а тестя совсем недавно расстреляли как врага советской власти. Получалось, что Алеша подставил учительницу и виноват в ее увольнении. Алеша опять был так возмущен очередным предательством взрослых, что перестал ходить в школу. Но никто не хотел разбираться в душевных переживаниях мальчика. Всем было все равно. Воспитатель их группы, решив, что он не хочет учиться и прогуливает занятия, доложила об этом новому директору (прежнего директора доброго и приятного Петра Николаевича как бывшего командира Красной Армии снова мобилизовали и отправили на Западный фронт воевать с польскими войсками).
Новый директор, Лариса Петровна Сазонова, молодая женщина, только что окончившая семимесячные педагогические курсы в Туле, объявила, что дети теперь сами себя будут обслуживать: дежурить в столовой и спальнях, убирать коридоры, помещения и туалеты. Также все дети, начиная с восьми лет, должны бесплатно трудиться в столярной и пошивочной мастерских, то есть зарабатывать деньги на еду и хозяйственные нужды себе и своим товарищам. Сазонова объясняла это тем, что продукты, дрова, одежда, электричество и все остальное сильно подорожали, город им давал очень мало, и детдом перешел на самостоятельное обеспечение. «Хотите есть – извольте трудиться», – говорила она и самым маленьким, и самым большим воспитанникам.
Алешу она обвинила в тщеславии и самолюбии. «В советской стране, – говорила она мальчику, – все дети равны и государство одинаково обо всех заботится. Тебя кормят, одевают, бесплатно учат. Если ты не хочешь учиться и выполнять обязательные для всех нагрузки, тебя отправят в колонию для беспризорников. Там с тобой никто возиться не будет». Знакомая песня, которую Алеша когда-то слышал от Власовой. Эта женщина к тому же была совершенно безграмотна и выпускала приказы, напечатанные ею самой на машинке, с дикими ошибками. Слово дисциплина писала через «е» в первом слоге и «ы» во втором слоге, морковь – через а, беспризорники – как «безпрезорники». Воспитатели этого не замечали или не решались указывать директору.
Алеша продолжил ходить в школу и мастерскую, но теперь думал только о том, как отсюда сбежать до наступления зимы. Стояла теплая золотая осень. Днем температура иногда поднималась до 20 градусов, однако по ночам случались заморозки, и утром на траве и поздних цветах лежал иней – признак приближающейся зимы. Детям выдали теплые пальто, галоши, шерстяные шарфы. Все далеко не новое, пахнущее нафталином и чужими телами.
Сбежать по дороге из школы не составляло труда, но где достать деньги на билет? На ум Алеше приходила только одна мысль: узнать, где в городе остались действующие храмы и ходить туда каждый день просить милостыню, вдруг повезет, как в Петрограде. Добрые женщины всегда найдутся.
Он узнал у нянечки, дежурившей в помывочной детдома, где в их районе есть церкви. Их оказалось несколько, и одна из них находилась через две улицы от школы. Посетовав, что нынешние дети лишены возможности читать молитвы и ходить на литургию, она посоветовала Алеше пойти в храм завтра, в субботу, когда будет большой церковный праздник – Воздвижение Креста Господня.
– Крестик у тебя, сынок, есть? – спросила она, погладив его по голове.
– Есть. Вы его мне сами дали, когда здесь мыли в первый день.
– Э-э-э милай. Разве всех вас упомнишь.
Хорошо, что такой праздник был в будний день. Алеша сбежал из группы по дороге в школу и направился к церкви. Чтобы не выделялась его казенная одежда, он повязал красный шарф поверх воротника и пристроился к толпе нищих, стоявших на паперти. Это были беженцы из тех мест, где недавно шла война: старики, женщины и дети с бледными, обтянутыми кожей лицами. Некоторые малыши от слабости не могли стоять и лежали на коленях у матерей или на голом каменном полу.
Алеше было стыдно стоять рядом с этими несчастными людьми и отнимать у них часть их заработка, он перешел в другое место, к ограде, где находились мужчины и дети постарше.
Перед началом службы прошло много народу. Люди еще ходили в церковь, несмотря на запреты и преследования священнослужителей. Они бросали в шапки и коробки, лежащие на земле около просящих, мелкие монеты. Алеша, как и все, жалобно просил, молился и низко кланялся, стесняясь смотреть дававшим в глаза.
Несколько раз мимо проходил милиционер, нищие выпрямляли спины и преображались до неузнаваемости. Кто-то перебегал на другую сторону улицы, кто-то с непринужденным видом расхаживал вдоль ограды, как будто кого-то ждал. Алеша уходил в соседний сквер и, опустив руку в карман, прикидывал на ощупь, сколько там примерно набралось денег. Немного. Если так будут подавать каждый день, то он не скоро наберет нужную сумму.
Пора было возвращаться обратно в детдом. Скоро там начинался обед. А обед – это святое дело. Можно пропустить уроки, но не лишать себя тарелки супа, картофельного пюре с рыбой или мизерной мясной фрикаделькой и компота с одиноким куском яблока или груши.
Когда он собрался уходить, по рядам нищих пронесся шепот: «шелудивые» идут. Люди мгновенно разбежались. Алеша не успел поднять свою шапку, как ее схватили и пересыпали куда-то все ее содержимое. Еще две руки залезли в карманы его пальто и все оттуда выгребли.
Тут чей-то голос назвал его фамилию.
– Лавров, ты что тут делаешь? – Алеша поднял глаза и увидел перед собой Сережу Курнакова. Теперь пришла очередь Алеши удивляться.
– А ты, что? Тебя же отправили в трудовую колонию.
– Не было такого места, Алеша, откуда бы я не сбежал. На что же ты тут собираешь милостыню? Впрочем, догадываюсь, собрался в Петроград.
– Скажи своим ребятам, чтобы вернули мне деньги. Зачем вы их отбираете у нищих?
– Разве это деньги? Хочешь сегодня уехать?
– Хочу.
– Тогда идем на вокзал, пообедаем в буфете и купим билет. Статья из газеты при тебе?
– При мне.
– Ну и все. Береги ее, – похлопал его Сергей по плечу.
Он позвал одного из парней, грабивших нищих, что-то объяснил ему, указывая на Алешу, и вся банда в один момент улетучилась.
Алеша не успел прийти в себя, как они очутились в привокзальном буфете и уселись за грязный, засиженный мухами стол. Сережу тут знали. Пришли две официантки, убрали все со стола, принесли чистые салфетки и тарелки с закусками и мясными блюдами.
– Вино или водку пить будешь?
– Нет, я не пью и не хочу.
– Ну и я не буду.
Мимо проходили милиционеры, рабочие с красными повязками, на Алешу и Сергея никто не обращал внимания.
– Сережа? – прошептал удивленно Алеша. – Почему милиционеры к нам ни разу не подошли?
– У нас тут все схвачено.
– Как это так?
– Тебе, Алеша, об этом мире лучше не знать. Я тебя уважаю за то, что ты уважаешь меня. Есть в господах такое ценное качество: собственное достоинство и такое же отношение к другим. Вот скажи, как это у вас получается?
– Никогда об этом не думал. Я такой, как есть. И вовсе не господин.
– Я тебе сейчас дам билет, ты мне скажешь, что обязательно вернешь деньги.
– Конечно. А как же иначе?
– Любой мой товарищ взял бы этот билет, деньги и удрал отсюда пулей.
– Серега, к чему все эти рассуждения. Я тебя ни о чем не просил, ты сам мне предложил помочь.
– Да ладно, это я так. Вот наш бывший директор, Петр Николаевич – это человек, но все-таки и он был неправ. Мне срочно нужны были деньги. А он сразу бойкот, накажем его презрением. Обидно. Ты сначала вникни в ситуацию, найди первопричину, загляни человеку в душу.
Обед был очень вкусный. Алеша ничего не понимал из того, что говорил ему Сергей. То ли он раскаивался в своем поступке, то ли у него было безвыходное положение, и он запутался в темных делах, как и Саша. Алеша ждал, что будет дальше. А дальше все было, как во сне. Пришел парень лет двадцати в шикарном коричневом пальто и фетровой шляпе такого же цвета, молча положил на стол толстый конверт, что-то сказал Сергею, бросив любопытный взгляд на Алешу, и удалился. Сережа вытащил из конверта билет, рассмотрел его, сказал, что Алеше повезло: поезд идет до самого Петрограда без пересадки в Москве. Указал глазами на лежавшие внутри деньги.
– Ну, все Алеша, мне пора, – сказал он, поднимаясь. – Вот видишь как: случайно встретились и быстро разошлись. За обед я рассчитался. Тебе еще принесут пирожки на дорогу. Прощай!
Подошел официант, вручил Алеше пакет, в котором лежало что-то горячее и ароматное. Он встал, оглянулся по сторонам: Сергея нигде не было.

МАМА НАШЛАСЬ

Алеша настолько был поражен свалившимся на него счастьем, что, сидя в поезде, никак не мог прийти в себя, и очнулся только, когда поезд подошел к Ягуново. Он выглянул в окно и увидел пустую платформу и двух скучающих милиционеров. Дальше были Веденев и Тула. Эти три станции, связанные с определенным этапом в его жизни, пронеслись мимо него, как будто кто-то неведомый хотел раз и навсегда стереть из его памяти все, что тут произошло с ним за полтора года.
Он нащупал в кармане рубашки конверт с деньгами, два дорогих ему письма, успокоился и вскоре заснул, но сон был беспокойный: его то и дело задевали за ноги, толкали в бок, будили крики и детский плач. Открывая глаза, он видел бородатые, темные лица, людей с винтовками.
В Петрограде неуправляемая толпа с платформы хлынула в двери поезда, не дав людям выйти из вагона. Пассажиры возмущались и, не имея возможности пробраться с чемоданами и тюками к выходу, призывали на помощь милицию. Отчаянно свистели со всех сторон проводники. Наконец им удалось навестить порядок.
Алеше спешить было некуда. Он вышел из вагона последним и, пройдя несколько шагов, наткнулся на Ильяса. На нем был белый кожаный фартук носильщика. Крутя головой, он громко кричал: «Кому поднести чемодан?», «Поднести чемодан за самую маленькую цену!» За эти полтора года, что они не виделись, Ильяс заметно вытянулся и окреп, но все равно выглядел подростком, люди с чемоданами проходили мимо него, не прельщаясь «маленькой ценой».
– Ильяс, – окликнул его Алеша. Тот сначала его не узнал: казенное серое пальто и ушанка делали Алешу похожим на тех беспризорников, которые наводнили огромный город после революции и войны, потом увидел его улыбку и набросился на бывшего товарища с объятьями.
– Алешка, ну ты и вырос, меня догнал. Ну что, нашел своего дедушку?
– Нашел и снова потерял.
– Как это потерял?
– Потом расскажу. Мои родители не появлялись?
– Не знаю. Мы теперь живем в соседнем доме, нам дали там отдельную квартиру с тремя комнатами. А в старой квартире все новые жильцы. У нас плохи дела. Отец куда-то исчез, Бакир пьет, девчонки без конца болеют. Мы с матерью вдвоем крутимся. Есть хочешь? – неожиданно спросил Ильяс.
– Не очень.
– А я всегда хочу. На углу Проспекта 25 Октября пирожки продают. Давай посчитаемся, кому покупать. Камень, ножницы, бумага…
– Ильяс, мне сейчас некогда. Возьми мои пирожки, в Курске один человек угостил.
– Ладно, Алеша, – обиделся Ильяс. – Иди по своим делам. Новый поезд подходит. Если что, знаешь, где меня найти: тут или в соседнем доме на первом этаже, квартира 2. Только помни, лишний рот нам не нужен.
Ильяс доел последний пирожок, бросил на землю бумагу и влился в группу носильщиков, устремившихся к новому поезду. Алеша быстро пошел к выходу, чтобы его не снесла прибывшая толпа.
От встречи с бывшим товарищем остался неприятный осадок. Два года назад он был добрей и приветливей, а теперь все у него упиралось в деньги.
Алеша шел по Невскому и не узнавал его. Везде окопы, блиндажи, орудия – так город оборонялся от армии Юденича. Окна в магазинах и Гостином дворе заколочены. Около дверей длинные очереди. Люди молча стоят с бледными обреченными лицами.
Ноги уверенно вывели его на Итальянскую улицу. С противоположной стороны хорошо были видны окна их комнаты и знакомые занавески: вот-вот они раздвинутся, и покажется мамино лицо. Но нет. Там живут другие люди. Он решил все-таки туда подняться и спросить о маме. Дверь открыла пожилая женщина, за ее спиной поднимался густой пар от кипятящегося на кухне белья.
– Тебе чего, мальчик? – грубо спросила она.
– Сюда не приходила женщина, которая когда-то здесь жила. Она могла спрашивать своего сына и оставить новый адрес.
Женщина с подозрением посмотрела на его казенное пальто и вытертую ушанку, приказала: «Стой тут. Пойду узнаю!» – и захлопнула дверь. Прошло минут десять. Видимо, о нем забыли. Он снова нажал кнопку звонка. Дверь открыла та же женщина, сказала, что никто не приходил и адресов не оставлял, а, если он позвонит еще раз, она вызовет милицию.
– Я же вам ничего плохого не сделал, – пробормотал Алеша, но дверь с треском закрылась. Слышно было, как женщина за дверью кому-то прокричала: «Беспризорники хулиганют».
Раньше когда дверь подъезда открывалась, напротив возникали театральные афиши и веселая маска Коломбины. «Это театр для бедных людей», – объясняла ему Хенна. «Нет, – говорил папа. – Теперь нет ни бедных, ни богатых. Туда могут ходить все желающие». Театр исчез, рядом с дверями висит медная доска с надписью «Вечерние курсы для рабочих-строителей».
Мальчик пошел дальше. Вот и знакомый сквер, величественная фигура Екатерины II и выход к маминому театру. На афишах указано, что теперь он называется «Государственный театр драмы». В репертуаре по-прежнему стоят Островский, Шекспир, Мольер, есть и незнакомые фамилии драматургов. И режиссеры все новые, кроме Мейерхольда.
Алеша внимательно просмотрел все афиши. Маминой фамилии нигде не было. Он с силой открыл тяжелую дверь подъезда, которая стала еще тяжелей за эти годы, и вошел в полутемный вестибюль. Справа, как всегда за столом, сидел охранник. «Ты к кому, мальчик?», – спросил он, медленно поднимаясь со своего места.
– Я ищу актрису Лаврову Анну Михайловну.
– Таких здесь нет. Возможно, она работает в другом театре.
Алеша еще назвал три или четыре знакомых фамилии, вспомнил режиссера Мартьянова и Чижову. Охранник и этих не знал.
– Иди, мальчик, поищи в других театрах.
– А репетиция кончилась?
– Нет. Еще никто не выходил.
Алеша решил ждать окончания репетиции. Может быть, попадется кто-нибудь из знакомых лиц, чьи фамилии он мог забыть или не знать.
Люди тянулись долго. Он у всех спрашивал про маму и гримершу Алю. Лаврову все помнили, но где она сейчас живет и работает, никто не знал. Мальчику сочувствовали, кто-то сходил в отдел кадров, откуда Алеше когда-то передавали деньги и мамины продуктовые карточки. И там все ее помнили, был ее старый адрес на Итальянской улице и номер телефона. Общими усилиями нашлась гримерша Аля, которая на самом деле была не Аля, как ее звала мама, а Альбина. То есть между собой ее артисты звали Аля, а официально она была Альбина Сергеевна и давно работала в пошивочном цехе, а не гримершей.
Позвонили по внутреннему телефону в пошивочный цех. Альбина Сергеевна знала, где находится Алешина мама и попросила людей никуда не отпускать мальчика. В раздевалке собралась толпа из артистов и служащих театра.
Наконец появилась Альбина Сергеевна. Алеша к ней бросился, как будто это была уже его мама. Женщины всхлипывали. Кто-то захлопал, выражая всеобщее чувство радости. На их глазах разыгрывался спектакль под названием «Жизнь».
– Где же, Алеша, ты так долго пропадал? – спросила Альбина Сергеевна, когда все разошлись, и они остались одни. – Твоя мама совсем извелась в поисках тебя.
– Я ее тоже все время искал и вас спрашивал. Мне говорили, что никого не знают.
– Был период, когда я не работала. И мама теперь служит в другом месте: у Андреевой, жены писателя Горького, ты должен ее знать. Она в городе театральный комиссар и занимается многими делами, – в словах женщины Алеша почувствовал некоторое презрение к жене известного писателя.
– Горький был у нас дома, они с Андреевой тогда задумали проводить открытые спектакли на площадях.
– Они и сейчас готовятся повторить на Дворцовой площади штурм Зимнего. В нем участвует полгорода… Как же нам поступить? – задумалась женщина. – Мне в пять часов нужно быть в театре. Я тебя сейчас отвезу к маме. Идем на трамвайную остановку.
– А это далеко. Может быть, я один доеду?
– Нет. Я передам тебя в руки мамы. И, пожалуйста, называй меня Аллой Сергеевной или тетей Алей. Я не люблю свое настоящее имя.
Подошел трамвай, переполненный людьми. По бокам вагонов и на буферах гроздьями висели люди. Ничего не изменилось с тех пор, как Алеша тоже так ехал, сбежав из приюта от дворника Никифора. В этот трамвай они не смогли влезть, следующий пришел через сорок минут, и они снова его пропустили.
– Что же делать? – забеспокоилась Алла Сергеевна. – Этак я, пожалуй, не успею к пяти часам. Лучше пойдем ко мне домой, позвоним маме, и она сама к нам приедет. Я живу тут по соседству. Помнишь, вы ко мне приходили?
– Помню, что приходили, а дом не нашел бы.
Они шли маршрутом, по которому обычно ходили с дедушкой, когда навещали баронессу Унгерн. Удивительное дело, но Алеша за эти два года почти не вспоминал о ней. Все новые события напрочь затмили прежнюю жизнь и людей, которые там были, кроме любимой бабушки. О ней он никогда не забывал.
– Как вы думаете, маме можно сказать, что дедушку расстреляли?
– Она об этом знает. Бедный мальчик, – Алла Сергеевна остановилась и прижала его голову к себе. – Сколько тебе пришлось испытать. И Аннушка здесь намучилась. Два раза болела тифом, потом «испанкой». Только сейчас стала приходить в себя. Держалась мыслями о вас с папой.
– Папа с ней? – обрадовался Алеша
– Нет, он в плену у немцев. Андреева помогает. Честно скажу тебе, не люблю эту женщину, но у них с Горьким авторитет и связи. Мама тебе все расскажет.
Алеша отвык от петербургских квартир. Высокие потолки, огромные окна, книжные шкафы, набитые книгами. Муж Али когда-то был профессором военно-медицинской академии, известным психиатром, они одни занимали всю эту квартиру из семи комнат. Ее замужняя дочь с детьми жила в другом месте. «Товарищи» заставили профессора потесниться, оставив ему один кабинет. Не выдержав такого издевательства над собой и всей профессурой академии, доктор заболел и умер. Тогда-то Алла Сергеевна, никогда и нигде не работавшая, и устроилась гримершей в Александринский театр.
Алла Сергеевна села перед телефоном и задумалась.
– Как же мы про тебя скажем маме? Она такая слабая, разволнуется.
И сама так разволновалась, что когда мама подошла к телефону, еле вымолвила:
– Здравствуй, Аннушка! Ты только не волнуйся. У меня дома Алеша…
– Какой Алеша? – не поняла мама, и вдруг до нее дошло, она зарыдала.
Слышно было, как на той стороне провода к ней сбежались люди, стали ее расспрашивать, что случилось. Чей-то недовольный мужской голос сказал в трубку: «Что за глупости, нельзя так разыгрывать человека!».
– Да я не разыгрываю. Скажите, что ее сын нашелся и пусть она скорей едет к своей бывшей гримерше Але. Мы ее тут ждем.
– Алеша нашелся, что-то непонятное, – сказал сердито тот же голос и положил трубку.
Через минуту снова зазвонил телефон, и мама кричала с той стороны:
– Аля! Я хочу услышать Алешу.
– Мама тебя просит.
– Мама, мамочка, – закричал Алеша, еле сдерживая слезы. – Я тебя искал по всему Петрограду, больницам. Меня выгнали из квартиры…
Алла Сергеевна вырвала у него трубку.
– Аннушка, приезжай сюда сама. Ты плачешь, ребенок плачет. У меня сердце разрывается. Мы сейчас быстро обед приготовим.
– Ну вот, – сказала Алла Сергеевна, обмахиваясь платком, – самое страшное позади. Хорошая новость иногда действует хуже плохой. Сейчас мы быстро сварим суп и откроем по такому случаю шампанское. Старое. С того самого 1917 года, когда начались все эти страсти-мордасти, а мы готовили премьеру «Идеальный муж» Оскара Уайльда.
– Я знаю. Мама там играла миссис Чарли и спускалась к гостям на кушетке с потолка.
– Да-да. Наш режиссер Мартьянов, бежал за границу сразу после переворота и правильно сделал, а то бы мучился здесь вместе с нами. Померанцев тоже куда-то уехал, а может быть, арестован и расстрелян. Канул, как в воду. Вздумал критиковать новую власть.
Они выдвинули на середину круглый стол, постелили белую скатерть со складками – некогда уже было их разглаживать. Из книжного шкафа, бывшего теперь и буфетом, с самого низа Алеша извлек столовый сервиз с множеством предметов: тремя видами тарелок, супницей, соусником, солонкой в виде лебедя.
Из кухни доносились разные запахи, но там, кроме тети Али, что-то варили и жарили ее соседи. Они же приготовили перловый суп с картофелем и морковью. На второе был картофель с соленой рыбой и тушеной капустой. Другой еды питерцы не знали. Как и полтора года назад, когда Алеша уехал из города, люди жили по карточкам и тем, что удавалось выменять из продуктов на черном рынке.
В квартире было шумно. То и дело раздавались разные звонки. Хлопала входная дверь, кто-то бегал или ходил, шаркая обувью, по коридору. Смеялись дети, ругались женский и мужской голоса.
Алеше казалось, что прошла целая вечность. Все было готово. Тетя Аля принесла с кухни супницу и накрыла ее теплым платком. Кастрюлю с картошкой завернули в газеты и положили под подушку. Даже на шампанском чуть-чуть подкрутили проволоку, чтобы быстрей открыть пробку. А мама все не шла. Алла Сергеевна сама не могла понять, что могло случиться.
Вдруг дверь комнаты тихо открылась, вошла незнакомая очень худая женщина с короткой стрижкой в черном платье с высоким воротником, закрывающим всю ее шею.
– Аннушка, ну наконец-то, – бросилась к ней Алла Сергеевна.
Женщина замерла на месте и молча смотрела на мальчика, который встав с кресла, растерянно теребил край скатерти. Но постепенно он узнавал ее: большие глаза, высокий мраморный лоб, прекрасные руки, скрещенные на груди. Губы женщины зашевелились, оттуда должен был вырваться крик, но раздался лишь тихий шепот:
– Алеша!
– Мама!
Алеша подбежал к матери, уткнулся лицом в ее грудь и заплакал. И мама заплакала, целуя мальчика в макушку и прижимая крепко к себе. Раньше сын ей доставал только до пояса, теперь вырос на целую голову. Она поднимала его лицо, вглядывалась в его глаза, рот, губы, убеждалась, что это ее любимый мальчик, снова обнимала и целовала его, снова вглядывалась и снова целовала и плакала, не в силах удержать слезы.
– Аннушка, милая, – Алла Сергеевна подталкивала их к столу, – давайте пообедаем, и мне надо в театр. Вы можете у меня сегодня остаться, я переночую у дочери. Алеша, давай хозяйничай. Разливай суп и маме положи больше гущи.
У Анны Михайловны от волнения и слабости дрожали руки: она не могла ничего делать. Алеша поставил перед ней тарелку, положил два куска хлеба.
Чтобы смягчить эти волнительные минуты, Алла Сергеевна рассказывала о театре, новых спектаклях и артистах, которых не сравнить с теми, что были до революции. Мама оживилась. Наблюдая за ней, Алеша радовался, что ей все интересно, она по-прежнему живет театром и готова вернуться туда, но нынешнее ее состояние не позволяет ей долго находиться на сцене и запоминать текст.
Ей вообще нужно было бы уехать куда-нибудь за город, в лес, на дачу, хорошо питаться и отвлечься от всех неприятностей. Да где сейчас в России найти такое место? Даже в глубоком лесу, в скиту на Алешу один раз напали бандиты, а второй раз приехали чекисты и силой увезли в город. Но он ничего маме рассказывать не будет. Пока папы нет, он будет заботиться о ней.
Алла Сергеевна побыла с ними недолго и ушла в театр, обещав прийти на следующий день. Она велела им доесть все припасы, какие они найдут в шкафу и за окном, допить шампанское и найти наверху книжного шкафа банку с вишневым вареньем, сваренным еще прошлым летом, про которое она давно забыла, но сегодня, когда подумала чем бы их особенным угостить к чаю, вспомнила о нем.
Когда они остались вдвоем, мама попросила у Алеши разрешения лечь на диван. Он заботливо укрыл ее пледом, спросил: «Ты будешь спать?». Между ними еще была какая-то неловкость, и временами мальчику хотелось обращаться к этой женщине на «вы».
– Нет, сынок, садись рядом и рассказывай. Она взяла мальчика за руку и молча смотрела на его лицо. Алеша не знал, слушает она его или нет, иногда только из глаз ее текли слезы, и он осторожно вытирал их платком.
– Подожди, сынок, – неожиданно прервала его Анна Михайловна. – Ведь мы с тобой шли одним путем. Когда я более-менее поправилась и стала ходить, узнала в ЧК адрес тети Оли в Карелии. Она вспомнила и написала мне в письме, что папа, то есть твой дедушка, всем нам говорил, что уедет в Дулебино, и мы его там всегда можем найти. Я написала в Тулу нашему бывшему управляющему Виктору Петровичу Карякину. Хороший человек. Долго служил у нас и все время переписывался с папой. Он сам туда съездил и узнал страшную новость о дедушке и священниках. Про тебя сказали, что всех детей из их дома отправили в детский приют. Мы тебя искали по всей стране. А ты, оказывается, скрывался в лесу. Сколько же ты испытал, мой мальчик? А дедушка? Такой чистый и светлый человек. И эти два священника? Мы обязательно разыщем их детей, твоего Сашу и его маму. Они все станут нашими родными людьми.
– Мамочка, я знал, что ты так скажешь. А когда вернется наш папа? Алла Сергеевна сказала, что Андреева добивается его освобождения через Международный Красный Крест? Она тебя и на работу устроила.
– Это мне папин бывший студиец Коля Семенов посоветовал к ней обратиться. Коля был ранен в колено, сильно хромает и ходит с палкой. Неплохой был поэт. Теперь работает вахтером в «Арене» у Мгеброва и Чекан. Вся трудность в поисках папы произошла из-за того, что он в одних документах числится под своим псевдонимом Волгин, в других – как Лавров.
Андреева выбила у городских властей и комнату для мамы, обещав, что, когда вернется из плена Сергей Александрович, им дадут еще одну комнату или они переедут в отдельную квартиру. Мама надеялась, что папа сам без чужой помощи сможет восстановить и свою жилплощадь, и прежнюю должность в Петрокоммуне.
Культурой и театрами в городе тоже теперь занималась Андреева. Она была «комиссаром театров и зрелищ союза коммун Северной области», то есть Петрограда и восьми губерний.
В маминой коммунальной квартире было в три раза больше жителей, чем в их прежней квартире на Итальянской улице. Жили они дружно, помогали друг другу, часто собирались в кухне за общим столом. К маме относились с чуткостью, зная о ее горе и болезненном состоянии.
В комнате был высокий, в три метра потолок, огромное, арочное окно. Внизу находился заброшенный сад. Иногда сюда доносились с Невы или с Большой Невки гудки пароходов, принося с собой непонятную тревогу.
Постепенно мама стала прежней мамой, улыбалась и шутила по поводу своей слабости, говоря, что теперь, когда Алеша нашелся, она быстро поправится, а когда приедет папа, то и вовсе станет здоровой и обязательно вернется в театр.
Работа у Андреевой ей не очень нравилась. Все три года после революции большевики отбирали из дворцов и особняков российской знати самые дорогие и лучшие вещи, в чем Гордеевы–Лавровы убедились на собственном примере, когда великих князей выселили из дворца, а их служащих – из квартир, разрешив вывезти с собой только необходимые вещи.
Теперь правительство решило отобрать из всего конфискованного имущества предметы, представляющие художественную или историческую ценность, часть передать в музеи, а другую, более ценную, реализовать на аукционах за границей – советской власти нужны были деньги, много денег. Эту работу и доверили проводить Горькому и Андреевой. Вещи свозились к ним на квартиру на Кронверкской улице, мама и другие служащие, привлеченные к этой работе, составляли описи предметов и перепечатывали их на машинке.
В словах мамы Алеша чувствовал некоторое презрение к работе комиссии и к самой Андреевой. Анне Михайловне все это напоминало комиссию большевиков и их комиссара Петрухина, который, занимаясь конфискацией имущества у великих князей, был не чист на руку. В работе писателя и его гражданской жены тоже было что-то не совсем чистое. Вещей было так много, что за ними невозможно было уследить, а в самой квартире целый день вертелась масса непонятного народа.
Горький постепенно отошел от этой работы. Ему не нравилось, что происходит в стране, он начал критиковать большевиков в своей газете «Новая жизнь». Может быть, из-за этих критических статей, а может быть, и, действительно, в работе супругов была какая-то личная корысть, в квартире на Кронверкской появился следователь ЧК Назарьев. Он расспрашивал сотрудников, проверял описи, сверял их с предметами, но ничего компрометирующего супругов не нашел. После этого Андреевой для пополнения экспортного фонда разрешили скупать частные коллекции.
– Мама, – говорил Алеша, видя, что маме не нравится ее работа, – тебе надо оттуда срочно уходить. Я могу устроиться работать в столярную мастерскую. Меня в детдоме мастер хвалил за работу с лобзиком. Можно и дома делать сухарницы или шкатулки и продавать их. Вот только где доставать доски для фанеры?
– В Петрограде ты ничего не достанешь, даже дрова для печки, не то что доски. В парках растащили все лавки и деревянные заборы. И потом ты еще ребенок. Я тебе никогда не позволю работать. Пойдешь учиться в школу. Ты и так много пропустил.

***
Некоторое время мама и Алеша привыкали друг к другу. Анна Михайловна, считая сына все еще маленьким мальчиком, боялась отпускать его одного на улицу. Алеша в свою очередь видел, что мама еле ходит, провожал ее на работу и встречал на обратном пути. Мама предупреждала его о всевозможных опасностях в городе: встречах с беспризорниками, бандитами и хулиганами.
Алеша в свою очередь боялся, что мама попадет под колеса мчащихся с большой скоростью автомобилей, ломовых извозчиков и лихачей, которые соревнуясь с автомобилями, часто налетали на людей.
Он сам с трудом привыкал к ритму большого города, к очередям в магазинах, поездкам в переполненном трамвае, походам с сумкой и санками куда-то на склад за дровами и продуктами по карточкам. Непонятно, как большой город до сих пор жил, в нем ничего не было: ни еды, ни топлива, только люди как тени передвигались по улицам, продолжая работать, учиться и развлекаться.
К 3-й годовщине Октябрьской революции, так теперь большевики называли свой праздник, на Дворцовой площади готовилось большое театрализованное представление. Начальство хотело показать историю России, причины революции и штурм Зимнего дворца. По замыслу режиссера Евреинова в штурме дворца должна была участвовать огромная масса людей. Для этого привлекались военные и морские части из действующей армии. Сигнал к восстанию прозвучит, как и в ту памятную ночь, с крейсера «Аврора». Этот красавец уже стоял на Неве около дворца, освещенный прожекторами.
Читая в газетах отчеты о подготовке спектакля, мама с сыном видели там много общего с постановкой папы и работавшего тогда вместе с ним режиссера Давыдова. Удивительного в этом ничего не было – история у праздника одна, и действующие лица одни: буржуи, капиталисты, рабочие, крестьяне и солдаты. Вот только вряд ли удастся повторить танец молодых людей в красной одежде, превратившейся под конец в горящий факел.
Мама мечтала, что папу освободят до 7 ноября, и они вместе пойдут на Дворцовую площадь. Без него их, пожалуй, там снесет неуправляемая толпа, а Николай Семенов с больной ногой теперь плохой защитник. Поэт иногда к ним приходил, пил чай, читал новые стихи и жаловался на Пролеткульт, который не хочет его печатать в своих сборниках и альманахах, а у него самого нет денег, чтобы издаваться в их Самиздате.
И еще Николай увлекался спиртным. При маме и Алеше он не пил, но когда приходили другие «питомцы из папиного гнезда» или Алла Сергеевна приносила домашние наливки и шампанское из подарков, перепадавших ей от актеров, Николай без стеснения наливал себе по третьему, четвертому и пятому разу. В приподнятом настроении он любил рассказывать о войне. Мама советовала ему писать рассказы, обещая прочитать их когда-нибудь со сцены.
Алла Сергеевна уговаривала его сочинить пьесу о гражданской войне, режиссеры всех театров жалуются, что мало пьес на эту тему. Советской стране нужны современные герои, а не купцы и дворяне, изнемогающие от безделья. Про папины пьесы почему-то режиссеры не вспоминали, видимо, сверху было дано соответствующее указание. Теперь все театры должны были согласовывать свой репертуар с партийными ячейками.
Все ждали папу. Сотрудница из Международного Красного Креста, с которой общалась мама, заверила ее, что все документы между финнами и Москвой подписаны, Сергей Александрович включен в первую группу, которая приедет в Россию в конце октября. Об этом же ей сообщили и из Центральной коллегии по делам пленных и беженцев.

ВЫЗОВ В ЧК

К осмотрам личных коллекций на частных квартирах Андреева привлекала и маму. Сопровождавший их чекист нес портативную машинку. Мама на месте составляла опись всех предметов, внося в отдельную графу замечания экспертов. Среди них Анна Михайловна встречала картины, которые когда-то висели в залах дворца великих князей. А однажды в одном особняке, где теперь находилось советское учреждение, им показали портрет неизвестного генерала с Золотым оружием. Художник тоже был неизвестен. У мамы перехватило дыхание – это был портрет ее дедушки Андрея Павловича Гордеева.
Мама сказала Андреевой, чей это портрет и попросила ее разрешения написать в комментариях к описи, что имение Гордеевых находилось в Тульской области, желательно этот портрет передать в тульский музей. Андреева дала согласие.
Разговор мамы с Марией Федоровной слышал сопровождавший их в этот день чекист. На обратном пути в машине он расспрашивал маму, есть ли у нее сын, как его зовут, и не был ли он недавно в селе Дулебино Тульской губернии.
– А вам, зачем это нужно? – удивленно спросила мама, почувствовав от этих расспросов непонятную тревогу. Ведь в скиту, как ей рассказывал Алеша, его один раз допрашивали бандиты, а второй – чекисты. Их тоже интересовал сундук с вещами из церкви Животворящей Троицы, которые священники закопали в лесу.
– Да так, – ответил чекист, пряча глаза от пристального взгляда Анны Михайловны.
После этого разговора прошло несколько дней. Этот чекист больше у Андреевой не появлялся и мама забыла о нем, как вдруг Мария Федоровна вызвала ее к себе в кабинет. Там сидел незнакомый человек в штатском костюме с неприятным каменным лицом.
Мария Федоровна представила его, как помощника начальника Петроградской ЧК, и вышла из кабинета, оставив их одних.
– Анна Михайловна, – сказал этот человек, – нам известно, что ваш сын Алеша, недавно вернувшийся из Тульской губернии, присутствовал при сокрытии церковных ценностей в лесу около села Дулебино.
– Я об этом ничего не знаю. Да и какой с него спрос? Он ребенок. Что он может знать?
– Вы, кажется, обращались в Международный Красный Крест с просьбой о возвращении из плена вашего мужа? Мы можем ускорить этот процесс, если ваш сын укажет место, где закопан сундук. Там много ценных вещей, они теперь принадлежат государству. Контрреволюционную организацию в селе вовремя раскрыли, все члены ее понесли соответствующее наказание. Они вывезли и закопали в лесу иконы и драгоценности из церкви, чтобы потом разделить их между собой. Наша обязанность найти сундук, и все его содержимое передать народу. Ваш сын упрямится. Он, как вы говорите, – ребенок, и не понимает всей серьезности и ответственности за участие в этом преступлении. Вы должны поговорить с ним и заставить его сотрудничать с нами. Мы ждем вас вдвоем в ЧК на Гороховой улице, 2, в ближайшие три дня. Если не придете, вызовем вас туда повесткой и будем разговаривать по-другому. И о ближайшем возвращении мужа придется забыть.
Он встал и, с шумом отодвинув стул, вышел из комнаты.
Тут же вошла Мария Федоровна. Она была в курсе, зачем приходил сюда чекист, и посоветовала Анне Михайловне уговорить сына рассказать всю правду. «Иначе, сама понимаешь, – сказала она (Андреева называла свою сотрудницу на «ты», а та в силу своей интеллигентности и старшего возраста начальницы обращалась к ней на «вы»), – всем нам будет плохо и Алексей не поможет. И про Красный Крест придется забыть. Я, пока вы разговаривали, подумала, что мы сможем по возвращении Сергея Александровича сделать его директором нового музея – церковных ценностей, которые скопились у нас в запасниках Эрмитажа и Русского музея. Туда пойдут и ценности из вашего сундука. Они не пропадут. Так и скажи сыну».
Анна Михайловна вышла из кабинета сама не своя. Кто-то из находившихся в этот момент в коридоре мужчин помог ей дойти до ее комнаты. Женщины, сидевшие за соседними столами, окружили ее и стали участливо расспрашивать, что ей сказала Андреева. Она улыбнулась и сказала, что все в порядке. Этот разговор не относится к работе и не должен никого беспокоить. Их участие ее тронуло, но у каждой из этих женщин были свои заботы и свое горе.
Алеша уже начал приходить в себя. Он ходил в пятый класс соседней школы, брал книги в библиотеке и читал все подряд: стихи, приключенческие романы, историческую прозу. К приходу Анны Михайловны обычно готовил картофельные котлеты, которые очень нравились маме. Картофеля у жильцов этого дома было много – весной они разбили в старом саду огород, охраняли его по очереди все лето и теперь варили, жарили и запекали картофель в печи утром, днем и вечером. Алеша научил соседей делать котлеты по-дулебински – с луком и зеленью, как их делала Даша, и пользовался у женщин большим уважением.

***
Анна Михайловна как тень брела по Проспекту 25 Октября. Что бы ни сказал сейчас Алеша, ее чудесный, добрый, любящий мальчик, она чувствовала сердцем, что покой в их жизни снова нарушен. После проверок ЧК Горький вряд ли за них заступится и Красный Крест может включить Сергея не в первый список возвращающихся из плена, а в самый последний, если вообще их всех не арестуют: ее сейчас, а Сергея – по возвращении на родину. Так уже было с некоторыми людьми, вернувшимися из плена после революции. Их считали связанными с иностранной разведкой и местной контрреволюцией. ЧК вспомнит и дедушку-антисоветчика, и Олиного мужа Володю, и брата Николая.
Алеша спокойно отнесся к тому, что их с мамой вызывают в ЧК. Ничего нового он им сказать не может: не помнит он того места, и все тут. Чекист, который расспрашивал маму об Алеше в машине, наверняка был связан или с бандитами, избившими его в скиту, или с тульской губЧК. Теперь этот тип перебрался в Петроград и надеется с помощью своих новых товарищей узнать, где спрятан сундук, и присвоить себе его содержимое.
– Дедушка мне сказал, ни в коем случае никому не открывать это место. Только по общему решению общины, если она постановит все вернуть в храм.
– Сынок, это страшные люди. Они не принимают никаких объяснений.
– А если я им укажу место и там ничего не будет? Они не поверят. Может быть, мне опять сбежать? Так они тебя арестуют и папу посадят.
– Я этого не перенесу. У меня ни на что нет сил.
Алеша обнял маму и сказал твердым голосом.
– ЧК тут не одна организация. Есть еще Луначарский и Ленин. Вот напишу письмо самому Ленину, тогда они будут знать. Все, мама, будет хорошо, вот увидишь.
Узнав об их беде, поздно вечером пришла Алла Сергеевна. Принесла коробку конфет, связку баранок и банку тушенки – все из корзин, поднесенных актерам. О цветах поклонники давно забыли. Одной молодой актрисе, чуть не упавшей в обморок на сцене, в следующий раз прислали в корзине две буханки черного хлеба и полголовки сыра – огромное богатство по нынешним временам.
Своим уверенным и немного властным голосом, Алла Сергеевна вселяла оптимизм. Алеша был рад, что в такой момент рядом с ними находится близкий им человек. Все вместе решили, что нечего идти завтра и послезавтра, пойдут на третий день, пусть чекисты тоже понервничают.
Эта история опять выбила маму из колеи. И Андреева каждый день спрашивала ее, были ли они с Алешей на Гороховой. «Пока нет, – отвечала мама, наученная сыном и Аллой Сергеевной, – у Алеши каждый день контрольные работы».
Ночью, перед тем, как им идти в ЧК, Алеше во сне явился отец Серафим. Встал рядом с кроватью, наклонился над его подушкой и тихо прошептал: «Идите завтра со спокойной душой. Ничего не бойтесь».
– Дедушка, – схватил его за руку Алеша, – вы живы, а я боялся, что чекисты вас убили.
Старец отнял руку, перекрестил его и исчез в глубине комнаты. Но кто-то продолжал его ласково гладить по щеке. Алеша открыл глаза и увидел склоненную над собой Аллу Сергеевну.
– Вставай, Алешенька. Я вскипятила воду. Умойся и буди маму. Будем завтракать.
Накануне она незаметно положила маме в чай снотворное и Анна Михайловна смогла спокойно провести ночь. За завтраком была вялая и немного заторможенная.
По дороге мама вспомнила, что недавно встретила на улице Хенну. Бедная девочка жаловалась на мужа, что он жестоко с ней обращается. Мама предложила ей переехать к ним, но Хенна сказала, что муж будет ей мстить и достанется им обеим. От нее мама узнала, что многие чекисты и Хенна с мужем живут в гостинице “Англетер”, которая находилась недалеко от Гороховой.
– Может быть, товарищ Коскинен смог бы нам помочь? – неуверенно спросила мама.
– Мамочка, вспомни нашего Ромку, как он его застрелил и выбросил из окна.
– Да, что-то от волнения я говорю совсем не то.

***
Следователь не заставил себя долго ждать. Маму с сыном провели в небольшой кабинет с желтыми казенными занавесками. На стене висел портрет Дзержинского. За столом сидел человек средних лет с такой же бородкой клином, как у Феликса Эдмундовича, но глаза у человека другие – добрые и выражение лица приветливое. При их появлении он встал и назвал свою фамилию, имя и отчество. Бельский Владимир Михайлович был приветлив и совсем не походил на тех грубых людей из ЧК, которых Алеша встречал раньше.
Около стола стояли стулья, он предложил им сесть, причем подошел к маминому стулу и ждал, когда Анна Михайловна сядет, как будто хотел взять у нее автограф. Мама, как и прежде, была необыкновенно красива. У нее отросли волосы, и она смогла сделать с помощью Аллы Сергеевны модную прическу и легкий макияж.
– Ну, что, гражданка Лаврова, – сказал Владимир Михайлович веселым голосом. – Считайте, что вам и вашему сыну повезло. Мы хотели расспросить вашего сына о сундуке, спрятанном служителями церкви в лесу возле села Дулебино, но вчера бандиты убили известного в Петрограде антиквара церковных ценностей Фрайермана. Убили, но взять ничего не успели, сами поубивали друг друга или кто-то один устроил в его квартире побоище и скрылся. У него нашли много икон и церковной утвари. По своей аккуратности антиквар все поступления заносил в тетрадь. Там есть запись, что многие вещи переданы из храма Животворящей Троицы в Дулебине Тульской губернии.
При этих словах у Алеши заныло сердце. Неужели все-таки нашли сундук?
– Сейчас мы с вами проедем в Гохран, и вы, молодой человек, посмотрите на эти вещи. Вы помните, что было в вашем сундуке?
– Помню, – Алеша тут же сообразил: что бы там ни находилось в этом Гохране, он все признает, и от него отстанут раз и навсегда.
– Подождите в коридоре. Сейчас придет машина, и нас отвезут.
– Господи, кажется, пронесло, – сказала мама, когда они вышли в коридор к ожидавшей их там Алле Сергеевне. Та заявила следователю, что тоже с ними поедет.
В другой раз Алеша был бы рад оказаться в такой машине и почувствовать себя героем какой-нибудь таинственной погони за грабителями, но сейчас ему было не до этого. Проехали проспект 25 Октября, площадь Восстания, большой железнодорожный мост через Неву, началась окраина города. Мама, с беспокойством поглядывая в окна, решила, что их везут в следственный изолятор, но машина неожиданно въехала в крупный поселок и остановилась около кирпичного четырехэтажного дома с вывеской «Гохран России».
По длинному бесконечному коридору их провели в большую комнату-зал. На огромном столе лежали иконы в ризах и без риз, подсвечники, канделябры, много других предметов. Бельский предложил Алеше их внимательно рассмотреть и определить, что из них находилось в сундуке.
Алеша растерялся. В тот памятный вечер храм слабо освещался, он брал у дедушки и священников иконы и предметы и, не рассматривая их, относил к сундуку, где матушка Евгения все аккуратно укладывала, заворачивая особенно ценные иконы и вещи в халаты и тряпки. Хорошо помнил только иконы Божией матери «Утоли моя печали» и «Семистрельная». О них матушка и священники сокрушались больше всего и в храме, и потом в лесу. Их на столе не было.
Скорей всего эти вещи принадлежали самим батюшкам. Вон тот резной с золочением киот стоял в кабинете отца Владимира и ни в один сундук не влез бы. Иконы висели в обеих квартирах, и больше всего у отца Владимира. Книги в золотой обложке – из библиотеки отца Александра. Из его же кабинета напольные часы из дерева, украшенные резьбой. Было несколько золотых и серебряных предметов, названия которых Алеша не знал, кроме священных сосудов-потиров.
Алеша уверенно сказал, что все эти вещи находились в сундуке, а киот и напольные часы принадлежали лично батюшкам.
– Ты точно в этом уверен? – спросил следователь.
– Точно. Сам укладывал эти сосуды-потиры в сундук. – Алеша указал рукой на два золотых сосуда на правой стороне стола. – Они плотно закрываются крышками. В них отец Владимир переносил Священные Дары, когда причащал умирающих на дому. В обеих ножках дорогие камни. Батюшка ими очень дорожил.
– Итак, вы подтверждаете, что эти вещи из дулебинского сундука? – сказал Бельский. – Можно предположить, что все люди, убитые в квартире антиквара, состояли в одной банде. Получили большие деньги и тут же на месте стали выяснять отношения. Вашего друга Александра Кравца среди убитых нет, но он, несомненно, тут тоже замешан и мог первый начать перестрелку. На его счету пять трупов. Такие люди очень опасны. Неизвестно, что у него и сейчас на уме. В следующий раз, молодой человек, советую быть разборчивей при выборе друзей.
На этом испытание закончилось. Услужливый следователь довез их до дома и пожелал больше не попадать в ЧК. Ему понравилась мама. Всю дорогу он шутил и пытался ее развеселить. Мама улыбалась и даже слегка кокетничала. Мало ли какие еще обстоятельства появятся с этим таинственным сундуком?
Дома женщины на радостях выпили бутылку наливки. Мама то плакала, то смеялась. Алла Сергеевна передразнивала следователя и его манеру кокетничать с мамой каким-то особенным льстивым голосом. Мама говорила, что Аля погубила свой артистический талант, из нее могла бы выйти замечательная актриса на роли «grande coquette», не хуже самой Мироновой, которая пользовалась большим успехом у определенной части публики.
Алеша слушал их вполуха, смеялся, когда они смеялись, а сам думал о том, что надо узнать, кто из чекистов, которые допрашивали его в скиту и Туле, теперь работает в Петроградской ЧК и, случайно встретившись с мамой, затеял этот допрос с сундуком. Бельский поверил Алеше, что у антиквара нашли вещи из дулебинского сундука, но поверит ли в это тот таинственный тип?
Теперь Алеша после школы ехал на Гороховую улицу и, прячась за стволами деревьев, высматривал входящих и выходящих людей. Однажды он увидел «товарища Коскинена», одетого в горчичного цвета пальто и с непременным портфелем в руках. Выйдя из подъезда, Покко Янович остановился, поискал глазами машину и быстро направился к ней. Там уже услужливый водитель держал открытой заднюю дверцу. «Ишь ты, какой важный гусь, – подумал Алеша. – Изображает из себя начальника, а сам бьет жену».
Иногда туда привозили в машинах арестованных. Людей было много, бесконечный поток входящих и выходящих, женщин и мужчин, в кожаных тужурках и обычной одежде. От мелькания лиц кружилась голова, но, наконец, появился и тот, кого Алеша ждал, – чернявый, чекист с цыганской внешностью, приезжавший в скит искать Сашу.
Алеша так задумался, что чуть не сбил человека, уткнувшись в его спину. Спина повернулась, и это оказался Саша!
– Сашка? Живой. Откуда ты? – обрадовался Алеша, обнимая товарища.
– Не кричи на всю улицу. Пойдем в сторону, – сказал Саша, и они быстро свернули в соседний переулок. – Высматривал тут на Гороховой своих товарищей.
– Тех, что сдавали вещи антиквару?
– А ты откуда знаешь?
– Нас с мамой вызывали в ЧК, рассказали про убитого антиквара и повезли осматривать найденные у него вещи. Они и о тебе расспрашивали. Ты мне скажи, как тебе удалось выдать вещи отца Владимира и твоего отца за предметы из сундука? Откуда ты их взял?
– Ярослав Мефодьевич помог. Бандиты меня замучили, требуя показать место, где закопан сундук, грозили убить. Пришлось опять идти к учителю, рассказал ему о сундуке и бандитах. Помнишь, они с физиком приезжали к нам за вещами и рукописями, когда отвозили в больницу матушку Евгению? Мефодий все понял. Возможно, даже был рад избавиться от поповского добра. Я все это отдал своим товарищам под видом тайника. Там тоже было много дорогих предметов. В Питер их предложил отвезти наш главный – Толмач. Он раньше тут жил, у него был свой антиквар и покупатели. Я тоже поехал, чтобы получить свою долю.
– Вот оно что, а я совсем забыл о Мефодии.
– И у антиквара тогда на квартире был, – продолжал Саша, как будто не слышал, что сказал ему Алеша. – Все вроде хорошо сложилось. И вдруг Толмач убил антиквара и еще двух человек. И меня бы убил, но я сумел увернуться и выскочить в подъезд. На выстрелы приехала милиция. Я так и не знаю, арестовали «Толмача» или он тоже сбежал. Хожу сюда несколько дней, смотрю, не привезут ли его сюда на допрос. Нет, нету. Всех обманул и сбежал с деньгами. Деньги очень большие.
– Я сегодня одного тут встретил из тульской чрезвычайки. Он в ските меня расспрашивал о сундуке, а теперь перебрался сюда. Чернявый такой, как цыган.
– Они все гонялись за сундуком. Сундук-то скорей всего цел, а вот отцовские вещи жалко. Но ничего. Зато рукописи Мефодий уже переправил в Москву. Это важнее. А ты что про себя не рассказываешь, мать свою нашел?
– Нашел. Она, оказывается, про меня и дедушку все знала. В Дулебино приезжал управляющий нашего имения в Калиновке. Мы с тобой тогда уже жили в скиту. Ты про старцев что-нибудь знаешь?
– Отец Серафим и отец Илия перебрались в соседний скит. Там, оказывается, еще один есть такой же с несколькими старцами, но без храма. Отец Илия опять лежит, не встает. Каждый раз про тебя спрашивает. Я маму забрал из больницы и привез туда. Там тихо, спокойно. Она целыми днями молится и ни о чем не вспоминает. Отец Серафим все про меня знает, видит без моих рассказов. Хороший старик. Спасибо, что маму принял. Мне пора. Если что, пиши Даше в детский приют.
– А ты мне пиши сюда в Петроград на главный Почтамт, на имя моей мамы Анны Михайловны Лавровой, мне по возрасту не выдадут. Не исчезай, пожалуйста, надолго. А то поедем к нам. Мама тебе будет рада.
– Нет. Мне надо уходить.
– Возьми хоть мои деньги, немного, но пригодятся.
Алеша отдал другу все, что Анна Михайловна положила ему утром в портфель на дорогу и в магазин.
– Спасибо, Алеша. Не забывай, что мы с тобой братья.
– Погоди, – Алеша мялся. Он хотел что-то сказать, но не решался.
– Ты что-то хочешь мне сказать? – догадался Саша.
– Да…Сундука там больше нет…
–То есть как нет, – опешил Саша, – а где же он?
– Я не мог сказать раньше. Хотел, но когда понял, что за сундуком началась охота, решил повременить. Мы с дедушкой его перепрятали в другое место.
– Как перепрятали… – Саша не верил своим ушам.
– Дедушка очень переживал, что нам пришлось привлечь к этому делу Акима, пусть он даже место удачное нашел. Словно чувствовал что-то. А когда Акима убили, и стало понятно, что сундук ищут, мы снова отправились в лес. Но вдвоем. Дедушка сказал, что отца Владимира и отца Александра не надо к этому привлекать – за ними уже наверняка следят. И что при удобном случае мы им все расскажем и они против не будут.
За нами тоже могла быть слежка. Мы долго петляли по лесу. И когда убедились, что за нами не следят, пошли к месту, где закопан сундук.
Ух и тяжелый же он оказался для двоих! Перетащить его вдвоем мы не смогли. Пришлось вытащить все вещи и сначала перенести на новое место сундук, а потом уже драгоценности. Закопали сундук снова. Нашли приметы по которым его было бы легче потом отыскать. И видишь, как правильно мы сделали! Сколько народу его искало на прежнем месте. Все перекопали. Но ничего не нашли. Это секрет. Даже мама об этом еще не знает.
– Ну ты даешь! Что же ты мне-то не сказал? Меня чуть не убили! – начал горячиться Саша, но потом передумал сердиться. – Так, наверное, и лучше. Никто не нашел. Что же теперь с ним делать? Вряд ли уже наступят времена, когда эти вещи можно будет спокойно вернуть в храм и не боятся, что их конфискует ЧК.
– Не знаю, – задумался Алеша, – пусть пока лежат. Если хочешь, я покажу тебе как-нибудь это место. Теперь это, к сожалению, уже только наша с тобой тайна.
– Хорошо, Алеша. Мы обязательно найдем куда отдать эти вещи. Но мне пора. Не могу тут оставаться дольше. Мы еще обязательно увидимся. Все пока. Мы братья. Помни! – еще раз напомнил он.

ПАПА

Дни тянулись медленно. Наступил, наконец, ноябрь. Первое, второе, третье число, а папы все не было. Мама предупредила соседей, что может прийти ее муж, оставила в прихожей ключ от комнаты и свой рабочий телефон. Алеша из школы мчался домой и жарил свои излюбленные картофельные котлеты – на себя, маму, папу и Аллу Сергеевну, она стала членом их семьи.
К приходу папы он решил сделать ему в подарок самолет. С трудом нашел на улице подходящие деревяшки, сделал из них детали, купил клей. И вот он готов – истребитель Бристоль «Бульдог». Алла Сергеевна выпросила у художников в театре серебряную краску. Самолет получился очень красивый, с пропеллером, крыльями, шасси, но без звезды и названия. Просто самолет. У этой английской фирмы Бристоль советская страна купила лицензию на производство авиационных двигателей. В будущем и в РСФСР будут такие самолеты, а, может быть, и еще лучше.
Мама с тревогой смотрела на увлечение сына. Неужели он захочет стать летчиком и будет подниматься в небо на таких машинах? Ей казалось это очень опасным занятием.
Алеша следил за новостями в авиации, вырезал из газет статьи и подшивал их в папку. Все, что с ним когда-то произошло в Дулебине, скиту и курском детском доме постепенно забывалось. Он жил тем, что происходило в школе и стране в настоящее время.
Перед праздником Октябрьской революции в школе устроили концерт с участием школьников. Алеша читал стихи своего отца, поэта Николая Семенова и его погибшего друга Григория Брагина. Николай с мамой и тетей Аллой тоже присутствовал в зале. Под конец Алеша прочитал его «Клятву», которую тот написал после присяги на верность революции на Марсовом поле два года назад. Алеше долго хлопали, и ему пришлось еще раз прочитать «Клятву» и пригласить автора на сцену. Николай жал Алеше руку и чуть не плакал от гордости.
Мама радовалась за сына, но не понимала и не принимала новую жизнь советских детей, их непонятную преданность делу революции. Все это не вязалось с тем, что большевики сделали с их родными и знакомыми, священнослужителями, другими сотнями и тысячами людей в Петрограде и всей России.
7 ноября был выходной день. Мама, надеясь, что сегодня все-таки появится папа, затеяла печь пироги из муки, которую Мария Федоровна выбила для своих служащих к празднику. Алеша помогал ей рубить капусту и готовить разные овощные салаты. К обеду должны были прийти Алла Сергеевна, Николай и еще два бывших папиных студийца. Им тоже не терпелось увидеть Сергея Александровича.
Папа не появился ни к обеду, ни после обеда. Поэты стали уговаривать женщин пойти на Дворцовую площадь (язык не поворачивался называть ее площадью Урицкого) смотреть инсценировку «Взятие Зимнего дворца». Алла Сергеевна отказалась: ей с утра надо быть в театре, а представление начиналось в десять часов вечера и заканчивалось утром. Мама же боялась толпы и «всяких беспорядков».
Чтобы ее успокоить, Николай извлек из кармана красное удостоверение и сказал, что с ним никто не посмеет их тронуть. Такие же удостоверения – членов Пролеткульта, были и у поэтов. Тут уж и Алеша, боявшийся за маму, стал ее уговаривать пойти и сравнить две постановки: эту и папину в 1918 году, заранее зная, что папина во сто крат лучше. После таких аргументов мама согласилась.
Алеша был на вершине счастья. Еще три месяца назад он жил в дремучем лесу с двумя старцами, и ничего не знал о маме. Теперь он шел по большому городу, его не пугало ни огромное количество людей, ни гудки автомобилей, ни громкие звуки военных оркестров, игравших на площадях военные марши и вальсы. И рядом была мама. На какое-то время мальчик забыл обо всех горестях, свалившихся на их семью по вине большевистской власти, и чувствовал гордость, что его отец был причастен к этому празднику и революционному перевороту, заседая в ту памятную ночь в Смольном вместе с Лениным.
Мальчику нравилось, как украшен Петроград – еще лучше, чем в 1918 году. Город полыхал красными знаменами и плакатами на фасадах зданий. Мама же видела, что Петроград давно потерял свой парадный вид; дома облупились, на балконах и барельефах отвалилась штукатурка. Везде были грязь и антисанитария, которые не смогли скрыть алые полотнища и огромные портреты советских вождей.
В центр стекался весь Петроград. На Троицком мосту люди столпились у парапетов, любуясь кораблями Балтийского флота, выстроенными здесь для участия в военном смотре. На всех судах горел свет, трепетали на ветру государственные и морские флаги. Ярче всех была освещена «Аврора». Она приготовилась повторить исторический выстрел, который три года назад подал сигнал к началу штурма Зимнего дворца.
До начала спектакля оставалось еще много времени. Проводив до дома Аллу Сергеевну, они погуляли в Летнем саду, послушали там духовой оркестр и по Миллионной улице вышли к Дворцовой площади. На каждом шагу стояли милицейские посты. Поэты вынимали свои удостоверения и уверенно говорили, что их пригласил на спектакль главный режиссер инсценировки Николай Николаевич Евреинов.
Эта хитрость действовала безотказно, и скоро они уже стояли рядом с Александрийской колонной. Здесь же на возвышении находилась режиссерская кабина Евреинова. Было слышно, как он переговаривался по внутренней связи с помощниками на сцене и командиром «Авроры».
Хорошо, что сцена, вернее два помоста, соединенные между собой переходом, находились на уровне третьего этажа Генерального штаба, иначе бы Алеша ничего не увидел. На помостах стояли какие-то здания, кубы, лестницы, целые улицы с фонарями и памятниками. Один из домов напоминал особняк Кшесинской на Кронверкском проспекте, другой – здание Биржи на Васильевском острове. За ними маячил шпиль Петропавловской крепости.
– Вот это да, – восхищался он вслух, – настроили целый город.
Подпрыгивая и вертя головой, Алеша разглядел в разных местах площади танки, бронемашины и пулеметы. Больше всего их стояло в арке Генерального штаба, которая теперь называлась аркой Красной армии. В толпе зрителей выделялись отряды вооруженных матросов и красногвардейцев. Им предстояло первыми броситься на штурм Зимнего. Не видно только защитников Временного правительства. Николай сказал, что они прячутся за поленницей, сложенной вдоль всего здания дворца. Поленница и сам дворец находились пока в полной темноте.
– Да, – сказала мама, – здесь и сравнивать нельзя с постановкой Сергея Александровича. У него были романтика, музыка, поэзия, танцы – настоящий театр. А тут собралась вся армия с солдатами и военной техникой. Как только Евреинов справился с такой массой людей и сцен?
– В газетах писали, – сказал Николай, – что в постановке участвует 10 тысяч человек.
– Это же целая дивизия, – воскликнул Алеша.
– Они и жили здесь, как в армии. Тех, кто уклонялся от репетиции, отдавали под Ревтрибунал.
– Неужели это правда? – усомнилась Анна Михайловна.
– Был такой приказ. Они даже там ночевали.
– Наверное, будет что-то сногсшибательное.
– Мгебров рассердился на Евреинова, что он не пригласил к себе участвовать артистов «Арены». Всю эту массу людей хорошо кормили, а Александр Авельевич не может выбить своим актерам по лишнему фунту хлеба. Девушки из кордебалета от голода теряют сознание.
– Такой спектакль, – заметил Володя Федотов, – стоит, наверное, несколько миллионов. Сколько людей на них можно было бы накормить.
– Искусство тоже нужно людям, – сказала мама. – Наши петроградцы любят театр. Алла Сергеевна говорит, что в Александринку сейчас ходят целыми заводами и артистов приглашают к себе в цеха.
Тем временем на помостах появились люди. На одной сцене: рабочие, крестьяне и красноармейцы, они освещались красным светом; на другой – дамы в мехах и шляпах, министры-капиталисты, банкиры с мешками денег, спекулянты, трясущие лисьими воротниками и шелковыми платьями. На этих был направлен белый свет. Красные и белые. Труд и капитал. Бедные и богатые. Два мира, которые рано или поздно должны схлестнуться в великой битве. Красные трудятся и создают материальные ценности. Белые кутят в ресторанах, катаются на яхтах, проигрывают миллионы в игорных домах. Все это разыгрывается в сценах и сопровождается музыкой, песнями и игрой света.
У красных чувствуется организованность, сплоченность, слаженность, у них есть вождь, который четко знает, чего он хочет. У белых – растерянность и хаос. Депутаты и министры Временного правительства дают обещания, много разных обещаний, и тут же забывают о них. Капиталисты и банкиры со своими мешками, набитыми деньгами, в панике носятся по улицам города и в изнеможении падают на ступени Биржи.
Алеше все нравится. Ему хочется выразить вслух свой восторг, но он уже большой и только один раз не выдержал и шепнул маме: «Правда, здорово?!».
– Да, здорово, – отвечает мама и улыбается: ей тоже все нравится, она рада, что пошла с ребятами, а не осталась дома.
Им слышно, как Евреинов отдает приказ командиру «Авроры»: «Залп!». «Есть залп!», – звучит на другом конце провода. Раздается мощный залп, но не один, а целая канонада. Что-то у организаторов мистерии пошло не так. Евреинов кричит: «Прекратите стрелять. У меня солдаты стоят на месте». Но там, видимо, нарушилась связь, и, не получив нового приказа, команда продолжает выпускать снаряд за снарядом.
– Все это вранье, – недовольно протянул чей-то голос рядом с Алешей, – был всего один выстрел. Я тогда тут сам стоял с отрядом и все слышал. И танков не было, и пушек, и бронетехники. С такой техникой мы бы давно прогнали не только Колчака и Юденича, но и Пилсудского. Скажи, Федя, ведь так?
– Не ворчи, Мироныч, – весело замечает Федя. – Это же спектакль.
– Что же, теперь врать на каждом шагу?
– Скажешь, и Керенского в женском платье не было? – присоединился к их разговору еще кто-то третий.
– Не видел, врать не буду.
– Говорят, в ту ночь в обороне были одни бабы и юнкера.
– Были и бабы. Они сразу разбежались, а юнкеров арестовали и отправили в Петропавловку. Дети, что с них взять.
– Товарищи, вы мешаете нам смотреть, – недовольно зашикали на них из толпы, – и так плохо слышно.
Алеша с уважением смотрел на человека, лично участвовавшего в штурме дворца в ту памятную ночь 25 октября 1917 года. Здесь, наверное, много таких очевидцев.
Наконец «Аврора» замолчала, и вся огромная масса людей: красногвардейцы, матросы, зрители, и присоединившаяся к ним техника ринулись в сторону дворца, где укрылось Временное правительство во главе со своим растерявшимся председателем. Недовольный Мироныч и его собеседники тоже влились в этот бурлящий поток. Николай и поэты быстро оттеснили маму и Алешу к Александрийской колонне.
Площадь превратилась в настоящее поле боя: гремели пушки, строчили пулеметы, свистели пули (все звуки были в записи). Евреинов, чувствуя себя в этот момент Троцким или самим Суворовым, кричал в азарте «Вперед, ребята! Вперед!». И тут же скомандовал: «Прожектора на Зимний».
По всему зданию дворца забегали прожектора и осветили окна, в которых на фоне белых занавесок, как в китайском театре теней, разыгрывались сцены боя. Один за другим белые отряды сдавались и отступали, красные побеждали.
Над крышей дворца взвилось красное знамя, и грянул «Интернационал». Все десять тысяч участников и еще большее число зрителей дружно запели революционный гимн. Евреинов в своей будке со слезами в голосе кричал своим помощникам и артистам: «Молодцы! Мо-лод-цы! Поздравля-ю- ю. Мы это сделали!».
Наступило утро. Пробившееся через облака солнце осветило площадь, уставшие лица людей и поблекшие при дневном свете декорации. Трудно было поверить, что только что на этих подмостках шло грандиозное представление. И хотя Николай убеждал Анну Михайловну, что в 1918 году спектакль Сергея Александровича и Давыдова был намного лучше, а здесь получилось много шума из ничего, мама понимала, что такое чудо мог совершить только большой режиссер и большие актеры.
Сверху спустился Евреинов и направился к сцене в сопровождении свиты. Люди провожали их аплодисментами. Евреинов смущенно кланялся и прижимал руки к груди.
У поэтов в двенадцать часов в Пролеткульте было торжественное собрание. Мама сказала ребятам, что они с Алешей прекрасно доберутся до дома сами. Николай все-таки проводил их до моста, и, убедившись, что там нет столпотворения, как накануне вечером, заспешил обратно.
– Какие они хорошие эти ребята, – сказала мама. – С ними я чувствую себя в полной безопасности.
– Коля перестал писать стихи и много пьет, – сказал Алеша. – Папа вернется и устроит его на хорошую работу, тогда он бросит пить.
– Он потерял веру в себя. Я тоже надеюсь, что папа вытащит его из болота, куда он сам себя загнал.
Бессонная ночь давала о себе знать. Мама устала и еле шла, оглядываясь назад: нет ли трамвая. Трамваи не ходили ни вчера, ни сегодня, а обещали, что в праздники они будут работать с шести утра до поздней ночи.
Свернули в свой переулок. Вдруг мама остановилась и замерла на месте.
– Алеша, посмотри, около нашего дома на скамейке сидит человек. Это – папа.
Алеша посмотрел и увидел мужчину в плаще и кепке. Папа никогда не носил ни плащей, ни кепок. И был намного крупней этого человека.
– Мама, это – не папа, чужой мужчина.
– Да нет, это – папа.
Мама так разволновалась, что не могла идти дальше. Мужчина встал и пошел к ним навстречу. Только тогда по походке Алеша узнал отца. Он бросился к нему навстречу и, налетев на него с размаху, повис у него на шее. Отец подхватил его на руки и крепко прижал к себе.
– Папка, папка, – шептал Алеша. – Ты вернулся. Мы тебя все эти дни ждали, ждали и вечером ушли на Дворцовую площадь. Там была грандиозная постановка «Взятие Зимнего дворца».
– Подожди, сынок. Еще успеешь рассказать.
Подошла мама и, не говоря ни слова, обняла их обоих и зарыдала. Отец поставил на землю Алешу, крепко прижал к себе маму и целовал их обоих: то маму, то сына, то опять сына, то маму. Они не могли оторваться друг от друга.
– А мы тебя ждали, ждали и вот ушли, а ты пришел, – сказала мама, вытирая слезы и улыбаясь…
– Я в России уже десять дней, – сказал папа. – Нас привезли в Москву на Лубянку. ЧК хотела узнать, не завербовала ли нас иностранная разведка. И в Петроград добирался с приключениями: где-то перед нами сошел поезд, простояли пять часов в Колпино, пока не восстановили движение.
– К нам твои ребята, поэты приходили. Так хорошо нас поддерживали, – сказала мама и опять заплакала.
– Папа, – вспомнил Алеша про стихотворение «Буденовка». – Помнишь, перед отъездом на фронт ты мне подарил буденовку и написал две строфы стихотворения? Просил его сохранить, чтобы потом вместе написать о боевом пути Красной Армии.
– Сынок, у меня в плену все отобрали: и буденовку, и стихи. Честно тебе скажу, после всего, что со мной случилось, нет желания продолжать его.
– А я сохранил твое письмо. Один раз у меня его стащили, потом вернули. Мне столько тебе надо рассказать.
– Папу убили, – тихо сказала мама.
– Я знаю. Красный Крест передавал мне твои письма.
– Как же нам, Сережа, дальше жить с таким грузом?
– Не знаю. Другие как-то живут. Одно тебе, Аннушка, могу сказать. Я с Михаилом Андреевичем во многом не соглашался, считал его чуждым нам человеком, чуть ли не врагом советской власти. Теперь я многое переосмыслил и еще буду переосмысливать. Папа во многом был прав. Жаль, не могу ему этого сказать.
– Не мучай себя, Сережа, – мама вытерла слезы и решила подбодрить мужа. – Мы живы, все вместе, это главное. Идемте домой. Там у нас пироги, наливка.
– А я тебе сделал самолет, – похвастался Алеша.
– Какой, сынок, самолет?
– Модель английского истребителя. В Дулебине нас научил этому бывший военный летчик, – и Алеша с увлечением стал рассказывать отцу о своих занятиях в авиакружке.
Тут и там в небе вспыхивали огненные шары – это власти города обещали днем 8 ноября устроить фейерверки. Где-то играл военный оркестр, пели и смеялись женщины. Революционный праздник продолжался.