Наталья Арская

ГРОЗА

1.

В жизни каждого человека бывают разные встречи. Одни сразу забываются,
другие откладываются где-то в тайных лабиринтах памяти и нет-нет да всплывают
на поверхность, вызванные словом или событием. И так ясно иной раз видишь всю
эту картину, как будто все произошло вчера. Вот и я, когда гремят грозы, вспоминаю
одну удивительную историю, с которой случайно соприкоснулась где-то в конце 80-х
годов прошлого века.

В ту зиму моя бабушка – мамина мама, часто жаловалась на сердце и высокое
давление, и, по совету врачей, родители решили снять для нее дачу где-нибудь
вблизи от Москвы. Надо сказать, что до этого в нашей семье скептически
относились к дачникам, да и не было в то время такого ажиотажа, как сейчас,
когда вся Москва в пятницу дружно отправляется на машинах и электричках на свои
загородные фазенды. Садовые участки имели в основном работники крупных
предприятий и некоторые привилегированные категории граждан: писатели,
генералы, академики, известные актеры и режиссеры, которым еще до войны с
Германией по личному распоряжению Сталина выделялись лучшие земли в
Подмосковье, чтобы они могли отдыхать и работать вдали от городской суеты.

И совсем немногие снимали за городом на все лето дом или полдома. К таким
относилась моя университетская подруга Марина, отправлявшая двух малолетних
детей с родителями в деревню Молево недалеко от станции Тучкова по Белорусской
дороге. Каждую пятницу после работы, она, как хорошая навьюченная лошадь, с
рюкзаком и сумками мчалась на вокзал, где ее ждал муж Славик с такими же
сумками и рюкзаком. В деревенском магазине, да и в самом Тучкове, довольно
крупном поселке в Подмосковье, в брежневско-горбачевские времена были пустые
прилавки, и приходилось все возить из Москвы. Марина усиленно приглашала меня
приехать в гости, соблазняя красивой природой, ягодами и грибами. «Там
настоящее Берендеево царство, – нахваливала она. – Есть даже болото, на котором
растут клюква и голубика».

Нет, все это не для меня: сумки, электрички, да еще идти от станции пять
километров и переходить Москву-реку по подвесному мосту, длина которого ни
много ни мало 60 метров. А ночевать в чужом доме? Куда лучше в воскресенье
выбраться с друзьями в Сокольники или Серебряный бор. Там можно и позагорать, и
на лодках покататься. Вечером будешь дома, и тут тебе все прелести цивилизации
вместе с ванной, горячей водой, газовой плитой и телевизором.

Однако родители всерьез загорелись снять дачу для бабушки, но вечно занятые
со своими студентами – оба работали в МИФИ, а папа еще заканчивал докторскую
диссертацию, – возложили эту задачу на меня. «У тебя много друзей, – сказала
мама тоном, не терпящим возражения, – они тебе помогут». «Постарайся рядом со
станцией, – глубокомысленно изрек папа, искренне любивший тещу, – мы будем к ней
часто приезжать». «Хорошо бы там были сметана и творог, – размечталась мама. –
Помните, как в Юрмале, когда мы отдыхали в санатории». Одна бабушка молчала. Ей
не хотелось никуда ехать, она не сомневалась, что это – одни разговоры, мы тут
без нее пропадем, что, безусловно, было верно, она сама избаловала нас своей
любовью и заботой.

Легко сказать, найти дачу в огромном Подмосковье, да еще близко от города.
Узнав о моих трудностях, Марина сказала: «Поздно спохватились. Сейчас май,
близко от Москвы не снимешь. Поедем ко мне в Молево, наверняка там что-нибудь
подыщем. В июне я пойду в отпуск, буду присматривать за Ириной Алексеевной,
потом у твоих родителей начнутся каникулы… Поедем», – сказала она решительно, и
я поехала.

Не буду описывать все «прелести» нашего путешествия: почти два часа в
переполненной электричке и еще сорок минут пешком по шоссе, так как в рейсовый
автобус довоенного производства невозможно было войти. Но в молодости все
кажется нипочем. По команде Славика мы то и дело, довольные собой, обгоняли
группы туристов, нагруженных рюкзаками, ведрами и палатками. За разговорами и
шутками незаметно дошли до автобусной остановки Гузеево и, пройдя еще несколько
метров, свернули в лес. Узкая тропинка, петляя между кустами и деревьями, вела
к Москве-реке и тому самому подвесному мосту, о котором я, признаться, думала с
содроганием.

В лесу начинало темнеть, а там, куда мы шли, заходило солнце и сквозь ветки
высоченных сосен узкими полосками проглядывало багровое небо. Когда тропинка
выбежала на простор, у меня захватило дух от открывшейся панорамы. С этой
стороны берег был пологий и, насколько хватало глаз, налево и направо тянулись
зеленые луга с островками деревьев.

Противоположный берег круто поднимался вверх и террасами. Высоко на горе
раскинулась деревня Молево. В садах буйно цвели фруктовые деревья и сирень, как
на картинах Клода Моне. За домами выступала церковь с позолоченным куполом и
крестом. Еще выше плотной стеной поднимался лес. И над всем этим полыхал закат.

Под таким впечатлением я вступила на подвесной мост. Он пел и качался подо
мной, но я ничего не замечала, теперь уже любуясь зеркальным отражением в воде
берез и вязов, дружно сбегавших сверху к реке и как бы в недоумении застывших
на самом ее краю.

Марина права: красота здесь необыкновенная. А я очень люблю природу,
несмотря на то, что редко бываю за городом и живем мы в самом центре Москвы, во
дворе-колодце, где даже днем приходится зажигать свет. Наверное, в этом заслуга
нашей русской литературы, особенно дорогого моему сердцу Ивана Алексеевича
Бунина с его стихами в прозе.

Ночью невозможно было уснуть от пенья соловьев. Казалось, эти неугомонные
певцы сидят на самом подоконнике, выделывают коленца и заливаются во всю
полноту своего голоса, доказывая друг другу или своим возлюбленным, кто из них
самый первоклассный солист и жених.

Я влюбилась в это место и готова была поселиться здесь, хоть сейчас. Но в
Молево свободных комнат не оказалось, и нам посоветовали пройти в соседнюю
деревню Ключи – выше по реке полтора километра. Мне это не нравится. Но Марина
не собирается отступать, и мы идем туда вместе со Славиком и его отцом Петром
Кузьмичом, родившимся и выросшим в этих местах. Это он уговорил сына и невестку
снимать дом в родной деревне, хотя из его близких тут давно никого не осталось.

От подвесного моста дорога раздваивается: одна идет низом, вдоль реки,
вторая – верхом по берегу. Мы выбираем вторую, хорошо утрамбованную щебнем и
песком. Где-то недалеко от этих мест через Москву-реку есть каменный мост, по
которому с песочного карьера на железную дорогу в Тучково возят песок. По нему
машины и попадают с шоссе на эту сторону и эту проселочную дорогу.

Петр Кузьмич рассказывает нам, откуда произошло название нашей деревни, хотя
и так нетрудно догадаться. По канавам и оврагам бегут к Москве-реке
многочисленные ручьи и ручейки. В пути они мельчают, уходят в землю, а
вырвавшись на свободу, превращаются в родники или ключи. Таких ключей много и в
реке, поэтому вода в тех местах холодная даже в сильную жару.

Минуем поле, заросшее борщевиком – опасным для людей и животных растением.
Надеюсь, его скосят до нашего приезда. На краю поля стоит большой деревянный
дом с заколоченными окнами и дверью. Весь почернел, скособочился, крыша зияет
дырами.

– Бывший сельский клуб, – поясняет Петр Кузьмич,

– Надо же, – удивляюсь я, – клуб в таком заброшенном месте.

– Это сейчас заброшенное, а когда-то в наших деревнях было много молодежи. В
школу ходили в Лукашино, сюда – в клуб. Дом-то не простой, помещичий.

– Видно, что непростой, – замечает Славик, по профессии инженер-строитель. –
Остались следы от пристроек и веранды. От веранды должна была спускаться
лестница к реке и купальням. По такому принципу строились барские усадьбы около
воды.

– Про старое время ничего сказать не могу, –говорит Петр Кузьмич. – Клуб
здесь появился после войны. Директором тогда был Егор Тимофеевич Прокошин.
Инвалид войны, без одной руки, но человек неукротимой энергии. Организовал
художественную самодеятельность. Концерты устраивал, из Москвы и Голицыно
приглашал писателей, поэтов, диспуты проводил. Вся округа на них собиралась.
Просвещал нас больше, чем в школе. Однажды под Новый год, я, тогда учился в 8-м
или 9-м классе, точно не помню, объявили костюмированный бал. Мать мне
соорудила костюм мушкетера: голубую накидку с серебристыми крестами на груди и
большой белый воротник. Как назло, после обеда пурга разыгралась, из окна
калитки не видно, не то что улицу. Думаю, не дойду до клуба, но все-таки
отважился выйти. Прихожу в клуб, а там народу – яблоку негде упасть. В углу –
валенки и тулупы, все – в костюмах и масках, на девчонках – туфельки на
каблуках.

– Даже не верится. Вы говорили, в Ключах два десятка домов и одни старики.

– Как сказать, – смутился Петр Кузьмич. Занимаясь всю жизнь спортом, он
выглядел намного моложе своих лет, – мои ровесницы, за шестьдесят. И то – одни
вдовы. Мужики погибли на фронте или умерли от ран и болезней, дети разъехались.
Егор Тимофеевич тоже умер. Вскоре в Лукашино построили Дворец культуры, клуб
забросили; стоит бесхозный уже лет двадцать. Да-а-а. И танцплощадка борщевиком
заросла…

Петр Кузьмич загрустил, вспомнив молодость, а мы притихли. Но вокруг царили
такая тишь и благодать, что все печальные мысли быстро улетучились.

За клубом – еще одно подтверждение, что в этих местах была помещичья усадьба
– огромный яблоневый сад. Весь в цвету, земля усыпана облетевшими нежно-розовыми
и нежно-белыми лепестками. Вспомнились строки Афанасия Фета:
«Сад весь в цвету, Вечер в огне, Так освежительно, радостно мне! Вот я стою, Вот
я иду, Словно таинственной речи я жду. Эта заря; Эта весна Так непостижна, зато
так ясна!»

Для насекомых тут непочатый край работы. Носятся, жужжат над головой,
разнося по всей округе невидимую для человеческого глаза пыльцу. А запах? Весь
воздух, как на Ленинградском проспекте около кондитерской фабрики «Большевик»,
наполнен медовым ароматом. Но приходил он не только из сада. Все стало ясно,
когда мы вошли в деревню и прочитали на крайнем заборе название улицы:
«Сиреневый бульвар». Кому пришло в голову так ее назвать? Может быть, господам
из той самой помещичьей усадьбы? Никакого бульвара тут нет, и вряд ли
когда-нибудь был раньше, зато –бескрайнее море сирени: в палисадниках, в садах,
за огородами. Это от нее плывет по округе одурманивающий запах. Выше в гору
поднимается лес, нарядный и праздничный от другой цветущей красавицы – белой
черемухи.

Мы быстро обошли «Сиреневый бульвар», единственную улицу в Ключах,
вытянувшуюся вдоль дороги, и везде получили отказ – почти все дачники
обосновались здесь с давних пор. Вот так открытие. Живем в Москве и не
подозреваем, что москвичи, как до революции, снимают у хозяев дачи, везут сюда
свои вещи, не спеша пьют на террасах чай из электрических, а может быть, и
старинных медных самоваров с крутым кипятком и дымком.

Нам сочувствовали, советовали пройти дальше по берегу в другие деревни. Так
можно добраться до Старой Рузы и Можайска. Однако на этом пришлось поставить
точку. Комната нужна не мне, молодой и здоровой, а бабушке – с ее больным
сердцем и давлением. И еще я представила маму с папой, бредущими по шоссе и
вдоль реки с тяжелыми сумками, набитыми продуктами. Я совсем забыла об их
наказе – снять дачу поближе к Москве и станции.

На обратном пути присели на лавочку около колодца. Было грустно: мне
понравилась и сама деревня, и приветливые люди, с которыми мы беседовали, а о
природе и красоте, открывающейся с этого места на Москву-реку и противоположный
берег, и говорить нечего. Именно в такой глубинке, как эти Ключи или Молево,
можно прочувствовать всю прелесть Бунинской деревенской идиллии с ее звуками,
запахами и красками бушующей весны.

К колодцу подошла немолодая женщина из местных с ведрами и коромыслом,
поохала, посочувствовала нам и вдруг, внимательно посмотрев на Петра Кузьмича,
обрадованно воскликнула:

– Петруша, ты что ли?

Петр Кузьмич растерянно смотрел на маленькую темноволосую женщину в очках,
повисших на кончике острого носа.

– Анисия я, Анисия Скорикова. В клубе нашем с тобой приз однажды взяли за
лучший падеграс…

Петр Кузьмич улыбнулся.

– Не падеграс, а фокстрот…

– Падеграс, Петруша, падеграс. У меня на такие вещи крепкая память.
Молодежь-то твоя, небось, и не слышала о таких танцах…

– У них теперь свои танцы, да и вместо танцплощадок дискотеки…

Женщина промолчала, устремив задумчивый взгляд вдаль, через реку, как будто
рассматривала там картины из далекого прошлого, где она молодая и полная
радужных надежд выделывала сложные фигуры этих популярных еще в старой России
танцев. Потом тряхнула головой и решительно взяла Петра Кузьмича за руку.

– Ладно, Петруша, уважу твоих москвичей. Отдам им свою комнату, она
небольшая, но и денег возьму немного. Сама переберусь в сарай, а так у меня
весь дом снимает семья артистов цирка.

– Да вы не беспокойте, – добавила она, увидев на моем лице растерянность при
словах о других дачниках, да еще артистах, – у вас будет свой выход с террасы.
Туалет общий, во дворе. Тут уж не обессудьте, убирать придется по очереди. Люди
они тихие, спокойные.

Комната оказалась не столько маленькой, сколько узкой и длиной. В ней стояли
железная кровать, стол и два стула, их хозяйка оставляла в наше пользование. И,
о чудо! Одно окно и дверь выходили на застекленную террасу, пока заваленную
мебелью и вещами из других помещений. Хозяйка обещала к нашему приезду все
убрать и навести порядок. Петр Кузьмич намекнул, что неплохо бы выделить небольшой
участок земли, чтобы посадить морковь, свеклу и всякую зелень – оказывается,
все дачники непременно имели свои грядки.

– Пожалуйста, – охотно согласилась Анисия Григорьевна, – сажайте, что
хотите, около террасы.

Деньги у меня были с собой, я еще раз вспомнила о наказах родителях и – была
не была – заплатила сразу за три месяца. Если маме и папе этот вариант не
понравится, буду сюда приезжать одна на выходные дни, а в августе проведу
очередной отпуск. Терраса, выходившая в цветущий и благоухающий сиренью сад,
преследовала меня всю обратную дорогу до Москвы.

Родители молча выслушали мой восторженный рассказ о самой деревне, природе и
комнате. На лице мамы я прочитала: «Вам ничего нельзя поручить». Однако папа,
милый, добрый папа, поняв мое состояние, заявил, что всегда мечтал пожить в
таком глухом месте и иметь террасу с окнами в сад. Мама скептически на него
посмотрела: в нашей семье она – главная движущая сила, настоящий танк, перед
натиском которого невозможно устоять. Папа, наоборот, мягкий, спокойный,
бескомпромиссный человек. И эти два совершенно разных характера хорошо
уравновешивали друг друга.

– В конце концов, это не так уж и далеко, – продолжал рассуждать папа. –
Москва давно вышла за пределы МКАД. По любой дороге, если куда-то едешь, видишь
одни жилые массивы. А в нашей деревеньке – тишина, чистый воздух. Пожалуй,
возьму в июле отпуск на несколько дней. Буду работать над диссертацией и
ухаживать за огородом.

– Я тоже с удовольствие проведу там отпуск, – добавила я, поблагодарив папу
улыбкой.

– Там ничего нет, кроме чужой кровати и стола, – задумалась мама, уже
готовая со всем смириться. – Придется все везти из Москвы.

– Я бы избавился от старой мебели и оставил ее хозяйке. Весь чешский
гарнитур из столовой и кухонный набор.

– Ни за что на свете, чешский гарнитур мне достали по великому блату.

– Это было давно.

– С каких это пор тебя интересует наша мебель? – спросила мама, однако
внимательно посмотрела на сервант, давно потерявший первоначальный вид: лак на
нем потускнел, в нижнем ящике металлическая ручка отломилась, и его открывали с
помощью ножниц. – Впрочем, ты прав, отвезем на дачу сервант, комод для белья и
журнальный столик.

– И от шкафа пора избавиться. Поставим его в комнату, сервант – на террасу.
Они будут напоминать Ирине Алексеевне о доме.

– Ну, хорошо, хорошо, – согласилась мама, уже решавшая в уме, где достать для
столовой, бывшей у нас одновременно гостиной, модную нынче румынскую стенку
«Кристина».

Бабушка не знала, как на все это реагировать, однако под нажимом мамы стала настраиваться
на дачную жизнь. Ни про подвесной мост, ни про сорок минут пешком она, конечно,
не знала. Это ее не касалось. Мы должны с папой доставить туда вещи, все подготовить,
а потом привезти на такси и саму бабушку. Мама все-таки волновалась, как
бабушка будет там жить целую неделю одна, без нас. Папа смотрел на все
философски и заговорщицки мне шептал: «Вот увидишь, все образуется. Ирина
Алексеевна не захочет оттуда уезжать». 

Я тоже на это надеялась. Во-первых, Марина и ее родные обещали бабушку
навещать: что им стоит всем семейством прогуляться до Ключей; во-вторых, – она
сама быстро сходилась с людьми, и люди к ней тянулись. Наша бабушка – редкой
души человек, светлый, чистый ангел. Интеллигентка из интеллигентов, она с
уважением относилась к людям любого ранга, будь то наш дворник в доме Михаил
Иванович Петрович или папин школьный товарищ, ныне член-корр. академии наук Степичев.
«Лишь бы человек был хороший и порядочный», – любила повторять бабушка. Недаром
женщины из нашего дома приходили к ней со своими бедами, зная, что весь
разговор останется между ними.

Так и на новом месте. Не прошло и недели, как бабушка своей общительностью покорила
всех дачников и местных жителей и, когда мы втроем приехали к ней на выходные, чувствовала
себя равноправным членом дачного сообщества. Правда, и народ там оказался
интересный: две учительницы, врач-кардиолог, мать авиаконструктора из КБ
Новожилова, главный бухгалтер с ситце-набивной фабрики, библиотекарь из Ленинки
и переводчица английской литературы Стелла, этакая поэтическая натура из
Серебряного века с глубокими черными глазами и печально-загадочной улыбкой.
Стелла без памяти любила Гумилева, говорила о нем, как о живом человеке, и
сердилась, когда при ней упоминали или хвалили Ахматову.

Особую статью представляли наши соседи по дому – три пожилые сестры,
оказавшиеся всего лишь родственницами заместителя директора цирка по
хозяйственной части, бывшего в молодости воздушным гимнастом. Его матерью была
старшая сестра; две другие, незамужние и бездетные, помогали ей воспитывать
сначала самого племянника, затем его потомков. Сюда они приезжали с детьми третьего
или четвертого поколения, продолжавшими дело отца. Когда сестры появлялись на
общих посиделках, то разговоры вертелись вокруг цирка и воздушной гимнастики.

2

Вся жизнь дачников проходила на Москве-реке: купались, загорали, полоскали с
мостков белье, мужчины ловили рыбу с берега или выезжали на середину реки на
резиновых надувных лодках, мальчишки собирали раков под камнями и корягами – их
здесь было много, крупных и мясистых.

Днем пожилые дачницы и с ними наша Ирина Алексеевна совершали прогулку за
водой на святой источник – метров четыреста от деревни. Святым его стали
называть с легкой руки паломниц из Старой Рузы, вычитавших где-то о его
чудодейственных свойствах. Вода в источнике, действительно, намного вкусней,
чем в деревенском колодце, ее пили без кипячения и использовали в пищу, но
анализа на предмет целебности никто никогда не проводил.

Чуть дальше от источника находился небольшой песчаный пляж с таким же
песчаным мелким дном. Если вокруг никого не было, почтенные матроны, приподняв
сарафаны и подтрунивая друг над другом, входили в холодную воду, умывались и со
свежими силами возвращались обратно.

Наверх, в лес за ягодами и грибами ходила молодежь, приезжавшая сюда на выходные
или в отпуск.

Вечером все собирались на берегу, гуляли по дороге с транзисторными
приемниками, слушали музыку и новости по «Маяку». Потом долго, чуть ли до двух
часов ночи, сидели на лавочках, отгоняя ветками назойливых комаров и любуясь
лунной дорожкой на воде. У многих стояли телевизоры, но их никто не смотрел –
река и посиделки на лавочках были намного интересней.

Еще у бабушки появился хороший знакомый – пастух Василий. Он жил в Лукашино
и с утра пас колхозное стадо где-то за деревней. После полудня коровы
спускались к реке и, напившись воды, брели по нижней дороге, оставляя за собой
дымящиеся лепешки. В том месте, где наверху сидели на скамейке дачники,
раздавался свист кнута, – сигнал к длительному отдыху. Коровы и без кнута знали,
что здесь надо остановиться, покорно ложились отдыхать, продолжая свое
бесконечное пережевывание набранной ранее травы.

Василий поднимался наверх поболтать с народом и заглянуть к матери. Высокий,
полноватый, с детской улыбкой на лице и неизменными шутками-прибаутками на
устах – он казался чудаковатым. Взрослый, женатый человек – на вид ему лет 35,
а ведет себя несерьезно. Бабушка говорила, что он нарочно дурачится, на самом
деле – человек далеко не глупый, разумно (философски) рассуждает о многих
вещах. Больше всего он любил поговорить о политике, ругал американских
капиталистов и вместе с ними директора своего совхоза Терехина – «Речист, да на
руку не чист», который экономит деньги на комбикорме и держит коров впроголодь.
При этих словах у его глаза наполнялись слезами, и дергалось левое плечо. «Если
бы не наши бабы, – объяснял он бабушке, слушавшей его с большим сочувствием, –
коровы давно передохли».

Дачники по этому поводу ехидно замечали, что доярки из Лукашино продают молоко,
пахнущее резиной, так как тайно выносят его из коровника в грелках, привязанных
к телу. Василий возмущался, что в их хозяйстве так никто не делает – «грязью
играть – руки марать», наоборот, бабы из дома носят животным хлеб и отруби.
«Там самый главный – я, а не Терехин, у меня не забалуешь, – хвастался он, и, вскочив
со скамейки, громко кричал на корову, вздумавшую отойти от стада. – А ну,
стерва, куда пошла…» Та виновато взмахивала хвостом и поворачивала обратно.

– Вот так-то. У меня все по струнке. А молоко доярки их Глуховки таскают.
Там сам директор ворует, ну и бабы, глядя на него, стараются. Рыба гниет с
головы, – заключает он, и не к месту широко улыбается. – Всю страну
разворовали.

– Не боишься, что за такие слова тебя выгонят из совхоза, – говорит Стелла, пронзая
Василия своими огромными глазами.

– А пущай гонят. Кто нынче в пастухи пойдет за копейки? Я вот пошел, потому
что люблю животных. Они добрей людей, не обидят, грубого слова не скажут. Были
бы лошади, и к лошадям пошел. Они еще лучше понимают человека. Хорошая у тебя
шляпка, – обращается он вдруг к Стелле, менявшей через день свои соломенные
шляпки, за что получила еще одно прозвище – «дама в шляпке». – Мамка моя такие
в молодости носила.

Вспомнив о матери, быстро прощается с нами и, бросив у скамейки кнут – «кому
он нужен», идет в конец улицы. Мать его Степанида Матвеевна, или Степанида
(деревенские называли друг друга по имени или отчеству и на «ты»), тоже
казалось странной, ни с кем не общалась, и к ней никто не ходил. Если и
выбиралась иногда к колодцу, то шла, глядя прямо перед собой, на приветствия соседей
и дачников не отвечала или цедила что-то сквозь зубы и еще ниже опускала голову
– копия Нонны Мордюковой из кинофильма «Родня» с таким же красивым, но
страдальчески-измученным лицом. 

У нее, единственной в этой деревне, не было дачников. Ухаживали за ней жена
Василия Светлана и десятилетняя дочь Алена. Два раза в неделю они привозили на
велосипедах продукты, возились в огороде, убирали в доме, и сам дом выглядел
снаружи вполне прилично, не в пример некоторым хозяйкам, у которых дети обосновались
в Москве, и считалось, что они хорошо там устроились. Дурачок, дурачок Василий,
а о матери исправно заботился.

В любом месте и коллективе надо пожить (поработать) приличное время, чтобы
разобраться в обстановке, понять, кто и что из себя представляет. Недаром
говорят: чтобы узнать человека, надо с
ним пуд соли съесть. Так и в нашей маленькой деревеньке. На
первый взгляд казалось, что среди местных жителей царит полное взаимопонимание.
Все вроде жили дружно, помогали друг другу и к чужим дачникам относились так же
доброжелательно, как к своим: «Нате вам картошечки»; «Попробуйте первые
огурчики»; «Кажется, у вас нет лучка зеленого, а у нас его много», «А вот еще,
пожалуйте, укропчику и чесночка». Зелень и овощи можно было не покупать и даже
не сажать на своих грядках, все поступало со всех сторон и от чистого сердца. Но
я ни разу не видела, чтобы к Степаниде Матвеевне кто-нибудь заходил из соседей
или делился своим урожаем.

-– Алексеевна, – сказал как-то Василий бабушке, когда мы втроем
остались на скамейке, остальные разошлись по домам на обед и отдых, – вы не
глядите, что мать ходит хмурая, горя видела много, и болезнь ее точит. «То же
тело, да клубком свертело», – пошутил он по своей обычной привычке, но вышло у
него это как-то невесело. – Вы бы сказали Вере Николаевне (врач-кардиолог),
чтобы зашла ее послушать: у нее голова болит и кружится, вчера чуть не упала,
хорошо Светка рядом оказалась, успела подхватить.

– Обязательно скажу, но не лучше ли вызвать «скорую». С сердцем шутить
нельзя…

– Не, «скорую» она не хочет. В дом не пустит

– А Веру Николаевну пустит?

– Пустит, если накажу. А лучше Светка во вторник приедет. Светку мать больше
слушает. Человек со стороны, наших она не любит.

Бабушка ни за что не спросит, в чем тут дело, почему его мать соседей не
любит. А мне любопытно, но расспрашивать при бабушке не решаюсь: дома пристыдит
и еще нотацию, как маленькой, прочитает.

– Я утром видела маму, – озабоченно говорит бабушка. – Мне не понравился ее
вид, лицо отекшее, красное, шла, держась за сердце. До вторника далеко. Пусть
Светлана сегодня приедет.

После этих слов Василий засуетился и, не заходя к матери, стал быстро
спускаться вниз, подавая коровам команду, чтобы они отправлялись в путь. Вскоре
на велосипеде приехала Светлана и повела Веру Николаевну к свекрови. Новость
быстро облетела деревню. Не прошло и часу, как все знали, что Вера Николаевна
хотела вызвать «скорую» и отправить Степаниду в больницу, но та наотрез
отказалась и от того и от другого. «До сих пор не померла и теперь не помру, –
сказала она сидевшей около ее постели врачу. – Назло всему миру не помру».

 Вера Николаевна не могла понять причины
такого упрямства. Держа бледную с синими прожилками руку больной, она с
тревогой замечала, что частота пульса под ее пальцами, только что достигавшая
90 ударов в минуту, увеличилась в три раза. По словам
Светланы, сердце у свекрови все последние дни то замирает, то «бешено» скачет.
«Без больницы все равно не обойтись, – сказала Вера Николаевна родным, – ее
надо обследовать и, возможно, поставить стенты», – и объяснила Василию и
Светлане, что это такое. 

Степанида была непреклонна: не поеду и все тут. Еле-еле, после долгих
уговоров, согласилась, чтобы Вера Николаевна сама провела ей курс лечения уколами
и капельницами, за которыми Василий по записке врача немедленно отправился в
Москву (вот какой у нас оказался по соседству замечательный врач и чуткий
человек).

Народ по-разному относился к поведению Степаниды. Одни сочувствовали ей,
считая, что в больнице пожилого человека все равно угробят, особенно всех
смущало незнакомое слово «стенты» и вмешательство хирургов в работу сердца;
другие, в основном дачники, – возмущались ее упрямством: мучает родных и
доставляет столько хлопот добрейшей Вере Николаевне. У меня же в голове
застряла фраза Степаниды «Назло всему миру не помру», в которой, несомненно,
содержалась причина ее поведения. Вспоминались и другие, оброненные Василием
слова: «Светку мать больше слушает. Человек со стороны, а наших она не любит».
В них тоже скрывалась явная тайна. Но как все это разгадать?

Любит поговорить – хлебом не корми, наша хозяйка Анисия Григорьевна, но она
целый день в хлопотах: то картошку в огороде окучивает, то с колорадским жуком
борется, а то уйдет в лес за первыми грибами: зелеными маховиками,
шампиньонами, маслятами, проходит до обеда, потом едет продавать их в Тучково,
да еще прихватит тележку с тюльпанами и нарциссами. Пенсии тут у всех
маленькие, а она помогает двум дочерям в Можайске: одна развелась с мужем и
воспитывает двух детей; другая живет с «хорошим человеком, но пьяницей», и имеет
трех детей, мал мала меньше. Пробежит мимо нашей террасы, положит на ступеньки кабачки
и гору всякой зелени и скроется за калиткой – с коромыслом на колодец или с
корзиной за грибами.

– Анисия Григорьевна, – прошу я, – возьмите меня с собой в лес.

– Подожди, Елена, начнутся ягоды, тогда и находимся.

3.

В конце июня появилась земляника, за ней пошла малина. Это для нашей хозяйки
самая горячая пора, и мы с ней с утра в воскресенье отправляемся в лес по
ягоды. Малины очень много, в основном на лесных просеках и больших полянах,
заросших травой и крапивой. Ее тут собирают целыми ведрами, и труд далеко не
легкий: пот заливает глаза, кусаются комары и злющие мухи, а крапива так и
норовит тебя ужалить через длинные рукава рубашки и тренировочные штаны.

Иногда по дороге заходим на болото. Оно необычное: на небольшом расстоянии
друг от друга – приблизительно в три метра, тянутся твердые
полоски земли, между ними застыла погибель для всего живого – зеленая трясина.
В некоторых местах полоски соединены узкими перешейками, по которым можно
переходить с одного ряда на другой. Тут полно всяких ягод: голубики, черники, клюква,
брусники, костяники, и каждой ягоде свое время. Голубику местные жители
называют гонобобелем, водопьянкой, голубец. Она уже поспела и пользуется
большим спросом на рынке…

Собираешь с кустов сочную сладкую ягоду и философствуешь о том, что по бокам
от тебя находится смерть: шаг в сторону, и провалишься в тартарары. У
деревенских много таких рассказов: о пропавших людях и коровах или целом
немецком батальоне, который завел сюда, вроде Ивана Сусанина, один
парнишка-герой из местных. Имени его никто не помнит, поэтому верится с трудом,
но, с другой стороны, почему бы и нет?

За болотом идут леса, леса и леса, Берендеево царство – места заповедные и
экологически чистые. На тропинке можно встретить следы кабанов или столкнуться
с лосем. Увидев однажды в двух метрах от нас крупного, с огромными ветвями
рогов лося, я страшно испугалась, но лось сам нас испугался: несколько минут стоял,
как вкопанный, дрожа всем телом и роняя изо рта слюни, затем гордо вскинул
голову и был таков, только треск пошел по лесу. Анисия Григорьевна
рассказывала, что на нее однажды с дерева прыгнула рысь и вцепилась в шею.
Хорошо, что с ней тогда была старшая дочь, еле-еле отодрали эту дикую кошку.

Люди в лесу встречались редко. Как-то мы с Анисией Григорьевной собирали
малину на дальней просеке и, утомившись, присели отдохнуть на поваленное
дерево. День выдался жаркий, душный, к тому же замучили комары – их не брала ни
одна специальная мазь. Вдруг сзади послышался треск сучьев. Мы испуганно
вскочили, решив, что это – кабаны или лось. На поляну вышел крупный
широкоплечий мужчина в синих спортивных штанах, клетчатой рубашке и белой
кепке. Бросились в глаза его продолговатое лицо с густой черной бородой и
рассыпанные по спине волосы. Мне стало не по себе, я невольно придвинулась к
Анисии Григорьевне.

– Не бойся, – шепнула та, – это – священник из молевской церкви. 

Подавшись вперед, хозяйка поклонилась и громко поздоровалась: «Добрый день,
отец Георгий!». Я тоже поздоровалась, повторив те же слова. Священник ответил
нам приятным густым басом:

– Благословит вас Господь, матушки! – и, оглядев наши полные корзины,
приветливо улыбнулся. – Богатый урожай. А я вот траву собирал. Супруга велела в
лечебных целях. Это целое дело, – он похлопал большой холщовый мешок, висевший
у него за спиной.

– Угощайтесь, – протянула я свою корзину. Он не стал отказываться, взял горсть
ягод и, положив в рот, не спеша разжевал. Вблизи он показался даже красивым:
выразительные карие глаза, длинные белесые ресницы, не вязавшиеся с черной
бородой.

– Отменные ягоды. На этой просеке всегда крупные и сладкие. Ну, Бог вам в
помощь, матушки, пойду дальше, – сказал он и, осенив нас крестным знамением, быстро
зашагал в сторону дороги.

– Какой удивительный человек, – воскликнула я, находясь под впечатлением от
этой неожиданной встречи. – Никогда бы не подумала, что он – священник. Похож
на спецназовца или громилу.

– Он и есть громила, то есть был когда-то таким, вернее уголовником.

– Как это?

– Живешь в нашей деревне, и ничего не знаешь. Чудные вы какие-то с бабушкой
или притворяетесь. Та с Васькой-пастухом кажен день общается, и не в курсах,
что он – сын этого священника?

– Да-а-а? – растерялась я от такой неожиданной новости, однако
поспешила заступиться за бабушку. – Может быть, и знает, – но никогда
ничего не расскажет.

– Может, и мне тебе не рассказывать. Мы-то люди простые, ваших
интеллигентных правил не знаем.

– Да, что вы, Анисия Григорьевна, – смутилась я, не ожидая, что бабушкина
деликатность может вызвать такую реакцию. Вот и пойми этих деревенских, у них
на все свои взгляды, а может быть, ей не нравится, что бабушка ничего не
рассказывает про нашу семью, тогда как другие хозяева знают о своих дачниках
больше, чем о своей собственной родне. – Причем тут это? Просто бабушка такой
человек. А мне интересно. Расскажите.

Хозяйку и саму распирало от желания посплетничать.

– Мать Василия, Степаниду, ты, конечно, знаешь. Так вот она и отец
Георгий, тогда его звали Андреем, в школьные годы крутили любовь. Она жила в
Ключах, а он – в Лукашино. Познакомились в клубе, том, что за яблоневым садом
стоит… После войны молодежь в этот клуб со всей округи сходилась.

– Слышала об этом от Петра Кузьмича…

– Ну, да от Петруши. Тогда, кажется, шел 48-й год. Я уже замужем была. Степка
моложе меня на пять лет. Это она сейчас так скукожилась, а тогда выделялась не
сказать, чтобы особой красотой, но что-то в ней было такое, что привлекало
парней, они к ней липли, как мухи. Андрюха ее страшно ревновал, сколько раз в
клубе драки устраивал, в милицию попадал. Тоже парень был, что надо, ладный,
высокий. Потом уже заматерел. После школы ушел в армию, а Степка оказалась
беременной, написала ему об этом. Кто-то из вредности наклепал ему, что ребенок
– не его, мол, Степанида пошла по рукам, ищет богатого мужика. Андрюха поверил,
после армии подался на Урал, сюда больше не возвращался.

– Кто же так бедную девчонку оклеветал?

– А кто его знает? Тогда не догадались, а теперь и подавно. Степка-то,
может, и вертела хвостом, но верность Андрюхе блюла, не с кем больше не
встречалась. Вася – его ребенок. А дурачок получился, потому что, перестав от
него получать письма, хотела избавиться от плода, утягивала живот, глотала таблетки.
Ей бы сбежать, уехать отсюда подальше, да куда же одной. Отец на фронте погиб,
мать при немцах заболела и умерла. Жила с теткой, так и та вскоре преставилась.
В деревне на нее косо смотрели, особенно наши бабы, не могли простить, что
пыталась от плода избавиться, вот и получился такой чудноватый.

– Бабушка считает, что Василий нарочно дурачится и размышляет вполне
разумно.

– Ох, Елена! Ирина Алексеевна во всем видит один позитив. Ей самый уродливый
человек будет казаться красавцем. Справка у него есть из поликлиники, что он
как это, слово такое трудное на «н» — нерво, невро…

— Неврастеник?

– Ну, да или невротик. 

– Так это одно и то же. Мы – все такие.

— И то правда. При нашей жизни еще не тем станешь.

– А дальше, Анисия Григорьевна, что было дальше? – раздирало меня
любопытство, слышала бы меня сейчас бабушка.

– А что дальше? Так и жила Степка всеми отвергнутая. Из тех людей уже
мало кого осталось, да и они все давно забыли, жизнь всех перемолола. Зато она
ничего не забыла. Так и живет изгоем, ни подруг, ни знакомых, застыла, как
мумия.

– А Андрей?

– У того своя история. Попал в тюрьму, был осужден на десять лет лишения
свободы: то ли за покушение на убийство, то ли за само убийство. Считай три
десятка прошло с тех пор. Про него тоже забыли, а он вдруг объявился в нашем
приходе священником. Подробностей его жизни не знаю, слышала только, что долго
жил в монастыре, хотел принять монашеский постриг, передумал и вроде бы в
Москве окончил духовную академию. Сюда приехал, чтобы прощение у Степки и сына
выпросить, грехи свои прошлые отмолить.

– Почему вы так думаете?

– Так свидания с ней добивался, к Ваське домой ходил, переговоры с ним вел.
У Васьки-то своего ума нет, говорит, мать простит, и я прощу. А Степка ни в
какую. Злится, что из-за Андрюхи, то есть отца Георгия, опять оказалась в
центре внимания.

– Надо же, говорят, война сплотила людей, а у вас тут все наоборот… Нет
того, чтобы поддержать сироту в трудную минуту, предали ее позору и
отвернулись. Исковеркали жизнь Степаниде Матвеевне и Василию.

— Вот как вы городские рассуждаете. А по нашему понятию, нет большего греха,
чем девчонкам с парнями по кустам тискаться. Бог ее и наказал. – Анисия
Григорьевна тяжело вздохнула. – Правда, сейчас все изменилось. Распутство и
сюда докатилось.

– Андрей сам больше всех виноват. Повел себя как жалкий трус и негодяй.
Теперь задним числом прощение вымаливает.

– Что ты говоришь? Разве можно так о священнике?

– Я в церковных делах плохо разбираюсь, но как же верующие, зная о его
уголовном прошлом, ходят к нему на исповедь и просят советов?

– В грех ты меня втягиваешь, Елена, со своими разговорами. Честно тебе
сказать, и у меня первое время было к нему отторжение. Не могла даже на службу
ходить, а исповедоваться и просить благословение – и подавно. Мы с бабами по
праздникам ездили тут неподалеку в Борисово, в только что открывшуюся церковь.
Потом как-то в этой церкви отец Георгий замещал настоятеля. Послушали его,
понравился. Потом там же попали на литургию. Еще. И стали уже ходить к себе в
Молево. Видно, что человек сам настрадался и другим хочет помочь. Чуткий такой,
внимательный, и, как бы это тебе сказать, все наперед видит.

– Прозорливый?

– Вроде этого. Ты говорит, Анисия, к своим молодым не лезь с советами и
замечаниями, а то хуже будет. Сами без тебя разберутся. А разве я могу молчать,
когда при мне дочь оскорбляют, да еще руку на нее и детей поднимают? Мозги
Кольке все время промывала, что не работает, живет за счет жены и тещи, то есть
меня. Он плюнул и ушел из дома, все, как батюшка предсказывал.

– Так это и к лучшему. Зачем с таким тунеядцем жить?

– А он, гад такой, змей ползучий, женился второй раз, пошел шоферить в СМУ, деньги
большие зашибает. Новой жене шубу купил, до-ро-гущу-ю. Батюшка сказал, что нам не
хватило терпения его перевоспитывать. Мол, в любом деле нужна доброта; грубое и
обидное слово вызывает желание делать все назло. Умом-то это понимаешь, а в
жизни, когда дите твое страдает, не так легко со злом смириться.

– Такое никто бы не стал терпеть.

– . И апостол Иоанн учит: «Не подражай злу, но добру. Кто делает добро, тот
от Бога; а делающий зло не видел Бога». Отвыкли мы следовать их наставлениям.
Отец Георгий сам пример в этом показывает. Одно время к себе бездомных из Можайска
и Тучкова привозил, приют для них построил, столовую. Только молевские
взбунтовались: не понравилось, что чужие люди по деревне ходят, да и всякие
неприятные случаи начались. Приют закрыли. Теперь на молодежь перешел, лекции с
чаепитиями проводит, мастерские открыл, чтобы народ от пьянства отвлекать. – Она
сорвала длинный стебелек травы, сунула в рот, задумчиво
пожевала. – Значит, Бог его простил и помогает ему, а через него и мы получаем
благодатную силу.

– У вас-то, Анисия Григорьевна, какие могут быть грехи, вы целый день в работе?

– Значит, есть, раз дети выросли неразумные, жизнь свою устроить не смогли.
Степке и то иногда позавидуешь. Васька о ней заботится, девок своих сюда
гоняет, а мои приезжают, чтобы последние деньги у матери выпросить, да овощей набрать.
Васька хоть и считается дурачком, работает, деньги получает, а мой второй зять
целыми днями водку лакает. Сейчас вот малину продам и с деньгами к дочке –
старшей Оленьке на школьную форму и портфель.

Анисия Григорьевна вытащила из кармана платок и приложила к глазам.

– Вот тебе, Елена, весь сказ про меня. Терплю этого пьяницу, молчу теперь,
как велит наш батюшка. Но чувствую, что надолго не хватит. Устала я от них
всех. Господи, прости меня за такие слова, – с чувством сказала она и трижды
перекрестилась.* * *

Вечером, возвращаясь в электричке в Москву, я рассказала Марине и Славе про
священника и Степаниду Матвеевну. Они все это знали. Но теперь Андрюха для
деревенских был не тот парнишка, что со всеми дрался, а отец Георгий, человек,
облеченный священным саном и глубокоуважаемый. Если он и был когда-то
виноват перед девчонкой, то давно искупил свою вину. Молодое поколение вообще
не верит в эту историю.

– Мы и детей тут крестили прошлым летом, – призналась Марина.

– Я был против, – быстро добавил Слава, вечный парторг в своем архитектурном
институте. – Так захотела Валентина Ивановна (Маринина мама). Она ходит в
церковь и помогает священнику и попадье проводить церковные праздники и всякие
мероприятия. Он воюет с алкоголиками, да это бесполезно. И Горбачев это зря
затеял. Теперь в каждом доме самогон гонят, не хочешь, а запьешь. Историческая беда
России. 

– Говорят, он хочет сойтись близко с Василием, – сказала Марина, – а мать не
разрешает. У них с попадьей своих детей нет, только приемные. Шесть
человек. 

Ну и ну! За один день столько новостей. А Марина? Лучшая подруга и скрыла от
меня, что крестила свою трехлетнюю Танюшку и пятилетнего Сережу. В те годы еще
не было сильного влияния церкви на народ, как в 90-е, малышей крестили по
настоянию бабушек и без особой огласки. Религиозный бум начался вместе с
политическими и социальными изменениями в стране. Народ вдруг дружно повалил в
храмы, крестили детей и сами крестились в любом, даже пожилом возрасте. Мой
двоюродный брат Дима, вернувшись из армии в 1985-м году, стал студентом филфака
МГУ. На этом факультете началось всеобщее увлечение студентов религией и
религиозно-философской литературой. В один прекрасный день Дима и вся его
группа из двадцати человек крестились в нашем соседнем храме Воскресения
Словущего в Брюсовом переулке. Брат и меня уговаривал последовать его примеру,
но я не была к этому готова не тогда и не сейчас, и не могу понять, как за
короткий срок можно из убежденного атеиста превратиться в искренне верующего.

* * *

Папа, как и обещал, взял в счет отпуска несколько дней, но не для того,
чтобы там работать над диссертацией, а посвятить их благоустройству дачи.
Первым делом достал у кого-то из знакомых газовую плиту, купил к ней газовые
баллоны (их продавали на Курском вокзале в определенные дни и часы) и установил
все на террасе с соблюдением правил пожарной безопасности. Анисия Григорьевна,
с опаской следившая за его работой, потом долго нахваливала его бабушке. Еще
больше он вырос в ее глазах, когда произвел косметический ремонт в нашей части
дома: поклеил новые обои, покрасил рамы и двери, обновил на крыльце доски,
фактически сделав его заново.

С мебелью, кружевными шторами, покрывалами на кровати и раскладушках наше
жилище выглядело весьма прилично. На террасе, кроме серванта, поставили любимое
бабушкино кресло и торшер с розовым в цветочках абажуром. Впрочем, торшер
больше предназначался для красоты: террасу и так с утра до вечера заливало
солнце. Этот уголок стал общим любимым местом.

Папе в Ключах очень нравилось, иногда он туда выбирался среди недели, чтобы помочь
бабушке по хозяйству: мыл полы, приносил воду из колодца и Святого источника (одну
– для хозяйственных нужд, другую – для питья), пропалывал огород и выполнял просьбы
нашей хозяйки. Та почему-то обращалась за помощью к нему, а не к работнику
цирка. Знала бы Анисия Григорьевна, что наш Сергей Александрович – профессор и
без пяти минут доктор наук, работающий в самой тогда перспективной научной
области математического программирования. Он все умел делать, так как в течение
многих лет возглавлял в институте студенческий строительный отряд, построил в
Казахстане сотни домов и животноводческих ферм. После праведных трудов они с
бабушкой обедали и пили кофе с любимыми папиными оладушками со сметаной или с
вареньем из лесных ягод. Обратно он возвращался верхом по краю леса, собирая
для нас с мамой полевые цветы и обдумывая свои научные идеи.

В одну из таких поездок, это уже было где-то в конце июля, он сообщил, что у
Степаниды Матвеевны днем у колодца случился сердечный приступ. Дачники вызвали
скорую помощь. В больницу ехать отказалась, заявив врачам и Вере Николаевне,
чтобы ее оставили в покое: «она устала от жизни и хочет умереть».

– Самоубийца, – сердито произнесла мама. 

– Хоть бы сына пожалела, – вспомнила я, как в прошлый раз Василий помчался в
Москву за капельницей и физрастворами для матери.

– Ирина Алексеевна тоже ходила к ней с уговорами.

– Вот это напрасно, – встревожилась мама, – лишние переживания ей ни к чему.
Что за человек, эта Степанида: сама мучается и всех других замучила?

– Тяжелый случай расстройства психики, или запущенная депрессия. Тут нужен
не кардиолог, а психиатр. И не только ей.

Я с удивлением посмотрела на папу. Кто еще из дачников мог его возмутить? 

– Ваша дама из Серебряного века…

– Стелла?

– Она нашла себе союзниц, и они уговаривают Василия соборовать мать,
пригласив священника на дом. Светлана их поддерживает, давит на мужа. Бедный
парень потерял голову.

— Степанида Матвеевна никого к себе не подпустит, а отца Георгия и подавно,
– сказала я. – Она его ненавидит.

– Девочки мои, этот вопрос решат без нас с вами, – остановил меня папа. – С
этими разговорами я забыл вам передать корзину со смородиной от Анисии
Григорьевны. Корзину надо вернуть обратно.

– С чего это она вдруг так расщедрилась? — удивилась мама, зная, что у нашей
хозяйки каждая ягода в саду на учете – все для внуков.
– Пока наше общество было занято Степанидой, я починил ее забор и дверь в
сарае. У нее все хозяйство разваливается.
– И когда ты все успеваешь? – улыбнулась мама, ласково целуя папу в щеку. 

4.

В пятницу у нас на работе – после окончания МГУ я второй год работала
литературным редактором в издательстве «Наука», было собрание, и мы еще в
прошлое воскресенье предупредили бабушку, что в следующий раз я приезду в
субботу с 9-ти часовым поездом, а родители – этим же поездом в воскресенье.
Собрание было обычным, разбирали ошибки корректоров и работу редакторов.
Корректорам всегда попадало потому, что у них была неправильно составлена
норма, одинаковая для всех: и тех, кому доставался текст с одним только крупным
шрифтом боргесом, и тех, у кого в тексте оказывались большие таблицы,
иностранный текст, Библиография, Примечания, мелкий текст нонпарелью или курсивом.
На такие тексты приходилось затрачивать намного больше времени. Чтобы выполнить
норму, корректора под конец начинали спешить, пропускали ошибки, слова, а
иногда и целые абзацы. Нормы явно устарели, и наши женщины, в основном молодежь
– студенты вечерних отделений вузов и техникумов, давно уже требовали навести в
этом деле порядок.
Меня это не касалось, я стала думать о даче, бабушке, Степаниде Матвеевне и
соборовании, которое предлагает провести у кровати больной Стелла. Интересно,
как наша дама из Серебряного века представляет беседу этих двух людей, зная,
что Степанида не хочет общаться с отцом Георгием. Вот они встретились два
бывших влюбленных, и Степанида рассказывает ему о своих грехах в молодости, в
которых он сам, священник, больше всего и повинен… Я вижу его красивое лицо,
умные, проницательные глаза, белесые ресницы. И… тут я услышала свое имя. 
– Елена Сергеевна, вы меня слышите, – сердито обращалась ко мне заведующая
нашей литературной редакцией тоже Елена, но Анатольевна по фамилии Шаховская –
дальняя родственница кого-то из представителей этого знаменитого княжеского
рода, при этом незамужняя, злобная тетка, всегда ходившая в одном и том же
черном платье с глухим воротником.

– За последнее время на вас поступило три жалобы от наших постоянных
авторов, солидных и уважаемых людей, – сверлила она меня сердитым взглядом через
очки с толстыми стеклами, – вы их безжалостно редактируете, они не узнают свои
тексты.
– Не могу же я оставить без правки безграмотный и бессвязный текст, –
возмутилась я, встав и покраснев от обращенного на меня всеобщего внимания. –
Такие рукописи нельзя принимать к работе, надо открыто говорить автору, что он
написал чепуху. Есть редактор, который сделает из его беспомощных мыслей
приличную книгу.

– Академик Куриленко сам способен изложить свои мысли и в чьей-либо помощи
не нуждается. Он – дважды лауреат Государственной премии.

– И еще родственник министра культуры, и тесть нашего ученого секретаря, –
подумала я про себя, но вслух, конечно, не осмелилась сказать, но Шаховская
сумела все прочитать по выражению моего лица.

– Не наше дело решать, чьи книги издавать. На это есть
редакционно-издательский отдел. 

– Елена Анатольевна, – продолжала я отстаивать свою правоту, вспомнив слова
Суворова из книги об этом полководце, которую недавно редактировала:
«Невинность не требует оправдания. Всякий имеет свою систему, и я по
службе имею свою. Мне не переродиться, да и поздно!». Последние слова
мне особенно понравились, я взяла их на вооружение, – я вам в самом начале
показывала его совершенно слабое предисловие, написанное в виде конспекта. Вы
согласились, что рукопись надо вернуть на доработку. Главный редактор нас не
поддержал, заявив, что мы не можем указывать академикам, как писать книги. Но
ведь и издательство имеет свое лицо, его легко потерять из-за одного академика.

С моей стороны была неслыханная дерзость бросить обвинение в адрес Куриленко
и главного редактора Извекова, умного, но совершенно безвольного человека,
который всего и всех боялся и никогда не защищал своих сотрудников. Но меня вдруг
прорвало, я терпеть не могу, когда люди врут и лицемерят, еще больше меня
возмущает несправедливость. 

Закончив речь, я посмотрела в зал. Все сидели, опустив головы. Боялись
показать свои чувства, но в душе, наверняка, были на моей стороне. У окна две
сотрудницы из отдела переводчиков – их тоже приглашали на наши собрания, быстро
подняли вверх большие пальцы, что означало «Молодец!», и спрятались за спины
впереди сидящих товарищей. Шаховская сверлила меня через очки ненавистным
взглядом, соображая, как со мной поступить. 

Не дожидаясь дальнейшего развития событий, я выскочила из зала и решила
немедленно ехать на дачу. Только природа и моя милая, все понимающая бабушка
могли меня успокоить.

Забежав домой – родителей еще не было, оставила на столе записку, переоделась
и, набив сумки уже купленными для дачи продуктами, помчалась на вокзал.

В Тучкове была обычная для пятницы картина – длинная очередь на наш автобус.
Следующий придет только через час, и на него вряд ли попаду, так что иди, Елена
Сергеевна, пешком. Так как я до сих пор была на взводе, то не замечала не
только тяжести сумок, но и почерневшего впереди неба. В голове так и мелькало
перекосившееся от злобы лицо представительницы знаменитого княжеского рода. Я
продолжала с ней спорить и доказывать свою правоту. Вспомнила одну нашу
законопослушную редакторшу, фотография которой постоянно висела на Доске
Почета, но на нее то и дело приходили жалобы от читателей. Они указывали на
непростительные для «уважаемых авторов и солидного издательства» грубые стилистические
ошибки, путаницу в изложении мыслей, в датах, фамилиях и исторических фактах.
Ведь Шаховская умная женщина, кстати, того же поколения, что и бабушка, а вот,
однако же, идет на поводу у начальства. Нет, я буду крепко отстаивать свои
позиции. «Мне не переродиться, да и поздно!», – говорим мы всем вместе с
Александром Васильевичем Суворовым.

Только подойдя к подвесному мосту, я увидела, что начинается гроза: поднялся
страшный ветер, тучи закрыли небо, стало темно. Мост раскачивался из стороны в
сторону, как лодка на волнах. Переложив сумки в одну руку, другой держась за
поручни – железный толстый трос, я с трудом продвигалась вперед, стараясь не
смотреть на бурлившую внизу реку. По небу летали извилистые ленты молний и
перекатывались громы, но, казалось, что все это далеко. Повернув с моста в нашу
сторону, я была уверена, что успею дойти до деревни. Мне даже нравилось
наблюдать за природой и вспышками молний, озарявшими ярким светом реку и
окрестности.

Прошло каких-то минут пять – десять, игра молний изменилась: они уже не
летали, исчезая во тьме, а неслись навстречу друг другу, чтобы слиться в одну
большую стрелу и пронзить ею черное небо и такую же черную поверхность реки. Но
это было только прелюдией к дальнейшей стихии. Очередная молния взвилась над
самой моей головой, осветила Москву-реку и оба берега, затем раздался такой
оглушительный удар, что, казалось, небо и земля раскололись пополам, и все
живое и неживое провалилось в преисподнюю. Ветер превратился в ураган, все
вокруг завыло, зарычало, небесный свод рухнул на землю в виде ливня и града.

В какой-то момент мне захотелось бросить свои сумки и побежать назад, в Молево,
постучаться в крайний дом. Однако я уже достаточно отошла от моста, возвращаться
назад не имело смысла. Вся моя одежда и обувь насквозь промокли. Сумки были
закрыты на молнии, все равно туда проникала вода, и они стали непомерно
тяжелыми. Тут я вспомнила, что на конце поля с борщевиком находится заброшенный
деревенский клуб. Окна и дверь в нем заколочены, но есть крыльцо с навесом, где
можно укрыться от дождя и града.

5.

Кое-как, добравшись до клуба, я, к своему удивлению, обнаружила на крыльце
велосипед, прислоненный к перилам. Дверь распахнута настежь и придерживается
увесистым камнем. Оторванные доски лежали внизу. Внутри находился кто-то из
местных жителей, застигнутых, как и я, грозой.

Поднявшись по скользким ступенькам, я смело переступила порог и остолбенела
– на длинной лавке около стены горели свечи, освещая прислоненную к стене икону
Богородицы и массивную коленопреклоненную фигуру в черном плаще или длинном
платье. Внимательно приглядевшись, я узнала отца Георгия и, боясь себя выдать, вжалась
в стену.

Священник усиленно молился, наклонив голову и сложив у груди руки. Несмотря
на шум дождя и негромкий голос, можно было различить слова: он молился о
здоровье женщины, и этой женщиной была Степанида Матвеевна. «Пресвятая Богородица,
Матерь Божья, сына родившая для нас — Отца единого…».

Время от времени в комнату врывался ветер, свечи колебались, и икона
оживала. Богородица одобрительно кивала человеку головой, губы ее шевелились,
слегка улыбались. «Приими, о, Всеблагословенная и Всемощная Госпоже Владычице
Богородице Дево, сия молитвы, – просил он, – со слезами Тебе ныне приносимыя от
нас …».

Отец Георгий все молился и молился и уже не читал текст, а, припав головой к
лавке и иконе, только повторял: «Боже! Дай ей здоровье», «Боже! я во всем
виноват, накажи меня, но спаси ее и раба божьего Василия».

Мне стало неловко, что я оказалась свидетельницей этой откровенной и не
подлежащей чужому глазу сцены, но никакая сила не заставила бы меня покинуть
помещение и вернуться на улицу, где царил сущий ад.

Так продолжалось еще с полчаса. Ураган стих, но дождь барабанил и барабанил
по крыше и карнизам окон. Где-то в углу монотонно капала вода, проникая через
дырявую крышу. Священник поднял голову, прислушался к тому, что происходило за
стенами дома, поднялся с колен. Его тень метнулась по потолку, он показался мне
еще больше ростом, чем при первой встрече в лесу. Рядом на лавке лежал знакомый
мне холщовый мешок, поодаль стоял небольшой саквояж. Он осторожно положил в
мешок икону, задул свечи, положил их огарки в железную коробку и отправил ее в
саквояж. Оглядев хозяйским взглядом все помещение, провел рукой по лавке, нет
ли там натеков от воска, и направился к двери. Заметил он меня или нет?
Наверное, заметил, потому что оставил дверь открытой, а то обязательно закрыл
бы, да еще по-хозяйски заколотил, как было до его прихода. 

Со своего места я видела, как он осторожно спустил сверху велосипед,
приладил на багажнике саквояж, повесил на грудь мешок с иконой и, усевшись всей
своей тяжелой массой на хрупкое сиденье, поехал в сторону Молево.

* * *

Вся насквозь мокрая, с отяжелевшими от воды сумками, приплелась я домой,
приготовившись услышать причитания бабушки, но ее не оказалось дома. Что-то в
нашей деревне произошло и скорей всего это связано со Степанидой Матвеевной –
не зря отец Георгий молился о ее здравии в клубе. Быстро переодевшись во все
сухое и накинув на плечи теплую бабушкину кофту, я пошла по деревне и около
дома Веры Николаевны увидела группу людей и бабушку. 

Мое появление в такое позднее время, да еще после сумасшедшей грозы было
настолько неожиданным, что все замолчали. Свалилась, как снег на голову.
Потрогав мои мокрые волосы, бабушка засуетилась и немедленно повела домой.
Лечить близких ее любимое занятие. Ни о чем меня не расспрашивая и сама не
отвечая на вопросы, она уложила любимую внучку в постель, растерла ноги и грудь
водкой и заставила выпить две чашки чая с коньяком и малиновым вареньем. После
этого положила под ноги горячую грелку и, убедившись, что сделано все
необходимое, чтобы я не заболела, рассказала о том, что здесь произошло.

А произошло то, что бывало уже не раз: днем Степаниде Матвеевне стало плохо
на улице. Рядом оказался кто-то из мужчин-дачников, ее отнесли домой и послали
за Василием. Тут инициативу проявила Стелла и отправилась к отцу Георгию, чтобы
он провел соборование Степаниды или причастил ее. Впрочем, неизвестно, что было
в голове у нашей эксцентричной дамы из Серебряного века.

Наслышанный о «капризах» Степаниды, отец Георгий вызвал по телефону «скорую
помощь», сам приехал сюда на велосипеде и, не дожидаясь врачей, вошел в дом.
Что уж он там говорил, никто из посторонних не знает. Вера Николаевна, сидевшая
до этого с больной, деликатно удалилась в другую комнату. Однако, будучи
наблюдательной, она заметила, что, когда на пороге возник священник, Степанида
не возмутилась, как можно было от нее ожидать, а вся просветлела. На ее лице
появилось подобие улыбки. Вот тебе и депрессия! Иногда нужны просто решительные
действия и важные слова кого-то одного из конфликтующих сторон. Да и один вид
батюшки чего стоил, когда он вошел: в черной рясе с наперсным крестом и роскошной
бородой. Это был не тот Андрей, чей образ она хранила в своей памяти, возможно,
продолжая его любить или ненавидеть – этого никто не знает, а – сам посланник
Бога (именно такое впечатление он произвел на женщин, стоявших в это время на
улице около дома Степаниды).

Когда приехала «скорая», Вера Николаевна вернулась в комнату и увидела на
столе церковные предметы. Возможно, отец Георгий успел за это время с ней
поговорить и соборовать.

Священник что-то объяснил врачам, видимо, они его знали, и вышел на крыльцо.
Одновременно со «скорой» появились Василий и Светлана. 

Степаниде сделали электрокардиограмму, поставили капельницу и под этой
капельницей увезли в Можайск. Вера Николаевна опять удивилась, что больная
не только не возражала, а сама попросила ее скорее вылечить. Василий и Светлана
поехали с ней. Отец Георгий еще долго был в деревне, беседовал с людьми,
заходил в дома, а при приближении грозы заспешил в Молево.

– Видно, что достойный человек, – сказала бабушка. – Такие батюшки были до
революции. Ему вполне можно довериться, хотя, говорят, у него в прошлом были
темные пятна. Да ты, наверное, встретила его по дороге.

– Видела издалека, – сказала я, боясь трогать эту тему, как что-то
сокровенное и необходимое в тот момент для этого удивительного человека.

– Как ты думаешь, бабуля, что же все-таки заставило Степаниду Матвеевну
изменить свое решение?

– Смирила свою гордыню.

– Гордыню?

– Вот именно гордыню. Люди от нее отвернулись, и она от всех отвернулась,
сама из себя сделала жертву, мучилась, страдала и одновременно гордилась этим –
мол, вот я какая, сильнее и лучше вас всех, в вашей дружбе и любви не нуждаюсь.
Выстроила крепость и не знала, как из нее выбраться. Священник помог ей в этом.
А вот скажи мне, Еленушка, почему ты сегодня приехала, да еще так поздно, ведь
ты собирались завтра к обеду. У тебя тоже что-то случилось?

– Да как тебе сказать, бабуля, – обрадовалась я, что бабушка сама предложила
мне облегчить душу, и рассказала ей о собрании в издательстве и своем
выступлении.

– Вот, видишь, девочка, и в тебя заговорила гордыня, решила, что ты умней и
лучше других. Унизила свою начальницу, оскорбила уважаемого академика и
главного редактора.

— Нет, это не так. Зачем браться за книгу, если не умеешь излагать свои
мысли, тем более, когда речь идет о популярной литературе.

– А ты не думала о том, что Шаховская, возможно, права: тебе легче
переписать текст, чем его отредактировать, поработать над ним, сохранив язык и
стиль автора.

– Ну, бабушка…

– Представь, что кто-то поступил также с папиными работами. Ему бы это не
понравилось.

– Папа сам всегда со мной советуется, и Степичев дает читать свои статьи.

– Все равно, Леночка, надо учиться жить в коллективе, видеть в людях хорошее
и к себе относиться критично. Это непросто, но иначе нельзя, а то окажешься в
одиночестве, как Степанида. Любовь и уважение можно завоевать только любовью, а
где сильна гордыня, там не бывает ни того, ни другого, а только ожесточение.

Вот такой я получила неожиданный урок от бабушки, он мне впоследствии очень
пригодился.

Степанида Матвеевна через месяц вернулась домой. Ее как будто подменили. Она
ожила, стала выходить на улицу, сидеть около дома на лавочке, одна или с
кем-нибудь из деревенских или дачников. Несколько раз даже присоединилась к
нашим путешественницам за водой на Святой источник. Особенно она подружилась со
Стеллой. Та постоянно ходила на службы в Молево, и Степаниду интересовало все,
что было связано с отцом Георгием и ее сыном.

Василий и сам от матери ничего не скрывал. Дачникам рассказывал, что
священник хотел его окрестить, но он отказался, потому что не может осилить
Библию и ничего в этом деле не понимает. И Светка не понимает, хотя в церковь
ходит. Так это ее личное дело. А вот во всех добрых делах он батюшке
помогает… О них в основном и рассказывал, называя отца священником или отцом
Георгием. Один раз при мне назвал его ласково «батя», восхищаясь, что тот не
брезгует общаться с опустившимися и больными людьми.

– Где же вы таких людей нашли, неужели в Тучково? – интересовались наши
женщины.

– Не, на Белорусском вокзале. Мы с отцом Георгием им еду и одежду по вечерам
возим. Вчера трем женщинам вызвали «скорую» и отправили в больницу, видели бы,
какие у них ноги, все в струпьях. Батя сказал, что без нас их «скорая» бы не
взяла, больно хлопотно. Для бомжей надо специальные приюты и больницы строить, как
раньше при царе было. Только наше общество не хочет этого, оно их не замечает,
– повторил он слова отца, даже голос под него подделывал.

Всех, конечно, интересовали отношения между Степанидой и отцом Георгием,
Степанидой и попадьей. И если со священником было более-менее ясно, то вопрос с
попадьей оставался открытым. Анисия Григорьевна узнала от молевских баб, что на
Успение
Пресвятой Богородицы 28 августа священник через Василия предлагал заехать
за матерью на машине, отстоять службу в храме, потом всем вместе (Степанида и Василий
с семьей) зайти к ним в гости на обед. Степанида отказалась, сославшись на то,
что ей тяжело стоять на ногах.

 – Опять свою гордыню показывает, – осудила
ее хозяйка, точь-в-точь повторив слова бабушки.

Так никто и не знал, познакомились эти две женщины или нет. Мне было
страшно, что опять найдутся завистливые люди, которые постараются разорвать
наладившиеся отношения между Степанидой и священником. Я поделилась своими
опасениями с бабушкой. Она меня успокоила, что все теперь зависит от отца
Георгия, а тот никогда от своего не отступится, да и Василий твердо стоит на
стороне отца.

* * *

На следующий год, по настоянию мамы и через ее знакомых, мы сняли дачу в
Голицыно, по той же Белорусской дороге, что и Тучково, но намного ближе к
Москве. В доме были идеальные условия: две большие комнаты с террасой, отопление,
горячая вода, душ в доме (но туалет на улице), своя газовая плита, приличная
хозяйская мебель, четыре спальных места. На нашей половине участка росли сосны,
березы и две роскошные рябины – кусочек настоящего леса.

Бабушка много читала, готовила обед и гуляла одна или с соседкой-художницей
по широким улицам поселка, где в разные годы проживало много знаменитостей и
находился Дом творчества писателей. Кроме художницы, она общалась еще с двумя
соседками – поэтессами, довольно деятельными дамами почтенного возраста. Иногда
мы ходили с ними на творческие встречи в библиотеку Дома творчества и слушали писателей,
предпочитавших рассказывать не о себе и своих произведениях, а о том, как они
когда-то отдыхали здесь вместе с Ахматовой, Анастасией Цветаевой, братьями
Стругацкими, Паустовским, Катаевым и другими столпами Советской литературы.

Это был совсем другой мир, не тот, что в Ключах, и нам с бабушкой там
нравилось намного больше. Мы с ней, да и папа тоже часто вспоминали нашу
деревеньку на берегу Москвы-реки, «Сиреневый бульвар», посиделки на лавочке и
всех наших замечательных дачников и хозяев.

От моей подруги Марины мы знали, что там все живы и здоровы. Была и
интересная новость. Отец Георгий договорился с местной администрацией и
епархией устроить в старом клубе часовню, чтобы пожилые люди из Ключей могли
туда приходить помолиться, приложиться к иконам, оставить поминальные записки.
К этой мысли его подтолкнули воспоминания старожилов Молево о том, что до
революции помещики из Ключей имели свою домовую церковь. Дотошный батюшка
разыскал в архивах фотографии барской усадьбы с пристройками и верандой.
Действительно, на восточном торце дома виднелся фигурный аттик домовой
церкви с луковичной главкой.

Вместе с сыном и энтузиастами из молевских прихожан они провели в доме
основательный ремонт, переложили заново крышу, оформили, как полагается,
внутреннее убранство помещения. Затем над крышей появилась небольшая деревянная
маковка с крестом, над входом – надвратная икона святителя Николая Чудотворца. Кто
бы мог подумать, что старый клуб, сыгравший такую огромную роль в судьбе
Степаниды Матвеевны и самого священника, приобретет новую жизнь?

Бабушка еще несколько лет перезванивалась с Верой Николаевной. Потом наш
врач умер. И постепенно вся эта история отошла в прошлое.