Приобрести книгу в интернет-магазине «Новое Слово»

Аннотация книги:

Взрывы, стрельба, дерзкие ограбления, угрозы чиновникам наполнили улицы крупного промышленного города Екатеринослав. Так местные анархисты решили бороться с буржуазией и царской властью. В 1905 -1907 годах город становится центром анархистского движения России. Главные герои романа вступают в «Боевой интернациональный отряд анархистов-коммунистов». Борцы за справедливость намерены развернуть подрывную работу на юге России, поднять восстание и свергнуть местную власть. Эта задача им кажется вполне осуществимой: склады полны оружия, в лабораториях день и ночь готовятся бомбы, в типографиях печатаются листовки. Даже намечена конкретная дата выступления. Но полиция не дремлет. Она давно следит за отрядом, а в самом отряде действует предатель…
Основанный на реальных событиях, роман писателя и журналиста Наталии Арской «Рыцари свободы» показывает становление анархистского движения в России, создание первых групп, их философию, «эксы» и роль в борьбе с самодержавием. В основном это были молодые люди, смелые, целеустремленные, готовые пожертвовать собой ради осуществления своих идей. Одни из них впоследствии погибли, другие оказались на каторге или бежали за границу. Многие герои романа существовали в реальности, имеют своих прототипов и представлены автором такими, какими они были на самом деле.
«Рыцари свободы» открывают трилогию об анархистах под общим названием «И день сменился ночью». В нее также входят книги «Вдали от России» и «Против течения». Пожалуй, впервые в отечественной литературе автору удалось так широко показать анархистское движение в России со дня его зарождения до разгрома при советской власти. В целом эпопея охватывает три русских революции, первую мировую войну, гражданскую войну, борьбу анархистов с большевиками.
Каждую книгу трилогии можно читать как самостоятельное художе-ственное произведение.

СОДЕРЖАНИЕ

Часть первая. Знакомство с анархистами
Часть вторая. Погром на Троицком базаре
Часть третья. Чечелевская республика
Часть четвертая. Губернатор в гневе
Часть пятая. Гибель друзей
Часть шестая. Поездка в Петербург
Часть седьмая. Создание боевого отряда
Часть восьмая. Круг замкнулся

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЗНАКОМСТВО С АНАРХИСТАМИ

Глава 1

До отхода поезда на Москву оставалось двадцать минут, когда в здание екатеринославского вокзала вошли два представительных господина профессорского вида в модных пальто и котелках и сразу направились к дверям перрона. В руках у каждого было по чемодану и трости. Один еще умудрялся держать зонт, с которого тонкими струйками на пол стекала вода, – на улице шел сильный дождь. Стоявшие у дверей жандармы с почтением посмотрели на господ-ученых, разъезжающихся по домам с окончившегося накануне XIII Археологического съезда.
Через несколько метров стояла другая группа жандармов, внимательно оглядывая всех пассажиров и их провожающих. Создавалось впечатление, что они кого-то ищут в толпе.
– Кеша, замедлим шаг, – сказал господин с зонтом, неторопливо полез в карман пальто, вытащил оттуда билет и стал внимательно его изучать, демонстрируя полное безразличие к стражам порядка. – Нам в начало поезда.
Проходя мимо жандармов, он громко заговорил по-французски и приветливо помахал им рукой. Те в ответ дружно приложили руки к фуражкам.
– Веселый народ эти французы, – заметил один из жандармов, – а уж француженки – пальчики оближешь.
– А по мне, – сказал другой, – лучше наших женщин никого нет. Видел я этих француженок, все у них фальшивое, даже улыбка.
– Ты имеешь в виду жену начальника электростанции Коттовоза?
– Да хотя бы и так. На людях изображает улыбку до ушей, а дома, когда мне приходилось у них дежурить, лицо всегда недовольное, говорит раздраженным тоном.
– Не нравится жить в России. Хочет в свой Париж.
Между тем господа-ученые, миновав еще одну группу жандармов, подошли к своему вагону. В их купе никого не было. Закрыв дверь на задвижку, тот, кого товарищ назвал Кешей, снял с себя парик, содрал с лица усы и бороду. Затем, вытащив из чемодана сюртук, надел его вместо пальто и достал из кармана фуражку.
– Ну, вот, Коля, – сказал он, оглядывая себя в зеркале, откуда на него смотрело молодое, здоровое лицо с жизнерадостным выражением глаз, – все прошло успешно. Надеюсь, что также благополучно ты доберешься до Женевы. Не забывай следить за бородой, она у тебя, кажется, отклеивается.
Его товарищ с важностью погладил свою аккуратную небольшую бородку.
– Да нет, вроде крепко держится, но придется всю ночь лежать на спине.
Друзья невесело рассмеялись. Николай подошел к окну, выходящему на другую сторону вокзала и, опустив раму с грязными разводами на стекле, выглянул наружу:
– Никого нет. Надеюсь, Кеша, и ты выберешься отсюда без приключений.
– Спасибо ливню, все филеры попрятались. Пока не пришли твои соседи, пальто и котелок спрячь в чемодан. Мою трость придется сломать, а жаль, красивая вещь!
Полюбовавшись на кожаный набалдашник трости, Иннокентий с трудом разломал ее на несколько частей и засунул под сюртук. Туда же положил парик и бороду.
– Когда приедешь в Женеву, – снова обратился он к товарищу, – не забудь прислать телеграмму, как договаривались. И прошу тебя, Коля, поменьше заигрывай с жандармами, какое-то глупое мальчишество. Сегодня получилось удачно, а в следующий раз могут оказаться более бдительные люди. Зачем зря рисковать…
– Что делать, не могу равнодушно проходить мимо наших блюстителей порядка. Так приятно видеть, как они отдают тебе честь.
– И все-таки будь осторожней. Тебя повсюду ищут.
Они крепко обнялись. Николай похлопал друга по спине:
– Не волнуйся, Кеша, все будет в порядке. Еще раз желаю тебе удачи, а я обязательно вернусь в Екатеринослав.
Ухватившись за верхнюю часть рамы, Иннокентий ловко изогнулся, спрыгнул на землю и, не оборачиваясь, направился в сторону, противоположную вокзалу, где находились хорошо известные ему железнодорожные мастерские. Через полчаса он шагал по Екатерининскому проспекту, погруженный в свои мысли, не замечая, что ботинки полны воды, а сюртук и рубашка насквозь промокли.
Николай Рогдаев, которого он только что проводил в Москву, был главным в их анархистской группе и теперь срочно бежал за границу: ему «на хвост» села полиция. Вместо него остался он, Иннокентий, и остался, как говорится, у разбитого корыта. За лето группа понесла большие потери, многие товарищи оказались в тюрьме или бежали за границу. Из самых активных едва наберется человек десять. Николай советовал всем временно «залечь на дно». Однако, пока он был в Екатеринославе, Иннокентий осуществил два важных дела. Во-первых, написал письмо в Белосток их общему знакомому Мишелю Штейнеру, чтобы тот помог с типографией и анархистской литературой. Мишель сразу откликнулся, обещал приехать в Екатеринослав на два дня, выступить с лекцией и привезти немного книг и листовок. Во-вторых, решил пополнить группу за счет своих троюродных братьев, гимназистов старших классов, и их друзей.
Братья отнеслись к его предложению серьезно, согласились войти в группу и во всем ему помогать. Самым толковым из них был Эрик Розанов: он уже писал статьи в местные газеты. Иннокентий предложил ему заниматься листовками и типографскими делами. Остальные братья со временем вполне смогут работать агитаторами среди рабочих и учащейся молодежи.
Он долго раздумывал, стоит ли втягивать в свои дела двоюродную сестру Лизу Фальк, гимназистку пятого класса, очень близкого ему человека. Несмотря на разницу в пять лет, они дружили с самого детства, не скрывая друг от друга никаких тайн. Сейчас эта девочка превратилась в красавицу с независимым и своенравным характером. У нее были большие музыкальные способности, она много занималась с преподавателями по вокалу и на фортепьяно, готовясь после гимназии поступить в консерваторию.
Имел ли он право подвергать сестру опасности? Однако, как ни стыдно ему было признаваться самому себе, у Лизы он рассчитывал найти материальную поддержку. Он знал, что сестра постоянно получает на расходы деньги от своего отца, архитектора Григория Ароновича Фалька.
Иннокентий сам был не из бедной семьи. Его отец, Семен Борисович Рывкинд, занимал должность управляющего на крупном пивном заводе и все деньги, которые тот давал ему на личные расходы или за выполнение отдельных поручений по работе, он вкладывал в группу, но их всегда катастрофически не хватало.
В отличие от братьев Лиза задумалась над его предложением войти в группу.
– Ведь это опасно, Кеша, – сказала она. – И потом ты, кажется, раньше поддерживал социал-демократов?
– Я многого тогда не знал. Ты сама, когда познакомишься с идеями анархизма, поймешь, что это интересное философское учение. И суть его лежит на самой поверхности – все зло в государстве, оно…
– Подожди, подожди, – остановила его Лиза, которую смущало одно обстоятельство, которое она пока не могла открыть брату, – ты не на митинге. Допустим, я войду в вашу группу, но я ничего не смогу делать, у меня нет свободного времени, да и родители, сам знаешь, нас с Аней никуда не пускают.
– От тебя пока ничего не потребуется, – успокоил ее Иннокентий, – познакомишься с группой, войдешь в курс дела, а там видно будет. А сейчас, – он замялся и покраснел, – не могла бы ты дать немного денег на развитие нашей деятельности.
Лиза внимательно посмотрела на него: ее удивила не столько его просьба, сколько виноватый тон и то, что он покраснел. Брату было стыдно, что он просил у нее деньги.
– За деньгами ты всегда ко мне можешь обращаться без церемоний, – сказала она и, достав из шкафа шкатулку, протянула ему триста рублей. – Надеюсь, они пойдут на благое дело.
– Не знаю, что ты вкладываешь в это слово, но все, что мы делаем, очень важно для нас. Я тебе даже скажу, для чего они нужны. Ты слышала об убийстве директора машиностроительного завода Германа?
– Это ужасно. В его квартиру бросили бомбу.
– Тебе его жаль, а он издевался над рабочими, постоянно урезал им зарплату, давил штрафами. В начале августа уволил триста человек, участвовавших в летних забастовках. За это его и убил один наш товарищ. Это наш акт возмездия. По городу сейчас ползут разные слухи. Чтобы их пресечь, надо срочно выпустить листовку, разъяснить цель убийства. Рабочие должны знать, что есть люди, которые могут за них заступиться и готовы использовать для этого любые средства. Эти люди – мы, анархисты. Твои деньги пойдут на типографские расходы.
Глаза у Иннокентия блестели, на лице, когда он говорил, появилась жестокость, ранее несвойственная ему: он всегда был таким мягким, интеллигентным мальчиком. Лиза ласково провела рукой по его густой волнистой шевелюре. Брат изменился и как ловко скрывал от нее свое новое занятие.
– Почему ты мне раньше об этом не рассказывал?
– Так складывались обстоятельства, и потом я все-таки надеялся поступить в этом году в университет – он в третий раз не прошел в Киевский университет из-за квоты для евреев.
– Ты же будешь опять поступать…
– Буду, но, надеюсь, за год нам удастся кое-что сделать.
Листовку тайно отпечатали в одной из городских типографий.
«Товарищи рабочие! – говорилось в ней. – В ответ на издевательства капиталистов, наглую эксплуатацию труда, всевозможные притеснения и, наконец, на последние гнусности и насилия над рабочими-стачечниками со стороны Акционерной компании заводов Эзау и Машиностроительного – наши товарищи, коммунисты-анархисты, решили ответить покушением на одного из главных виновников бесчисленных страданий рабочего люда.
На днях произошел взрыв динамитной бомбы в квартире директора и акционера Машиностроительного завода на Амуре. Эти негодяи, не постеснявшиеся без всякого повода выгнать и лишить работы 300 рабочих, – пусть платятся своею шкурою и своим имуществом!
Товарищи! Пусть наша первая бомба пробудит в вас «бунтовской дух» – это святое чувство, из которого возгорится пламя революции и зажжет ненавистью ваши сердца!
Пусть она напомнит всем паукам-буржуа, что отныне вы, рабочие, не позволите им безнаказанно глумиться над собою!
Пусть она будет боевым кличем, громким призывом всех вас к антибуржуазной, классовой борьбе, к выступлению на путь развитого экономического террора и революционной всеобщей стачки!
Смерть же буржуазному обществу!
Вперед, во имя рабочего дела, во имя социальной Революции!»
Внизу стояла подпись, набранная крупным черным шрифтом: «Екатеринославская группа рабочих анархистов-коммунистов».

***
… На углу Мостовой улицы Иннокентий обо что-то споткнулся и со всего размаха упал в бежавший сверху мутный поток. Громко чертыхнувшись, он вылез из воды, зашел в ближайший подъезд и стал чистить платком сюртук и брюки. Занятие оказалось бесполезным: въедливая грязь упорно не хотела отходить. Сев на подоконник, он обхватил себя руками, чтобы согреться, и с тоской посмотрел в окно.
По небу медленно ползли черные, лохматые тучи. Никакой надежды на просветление. Погода нарушала все его планы. Мишель Штейнер уже завтра приезжает в Екатеринослав. На следующий день, в среду, должно состояться собрание группы, которое еще раньше наметили провести на обычном месте своих сборов в Аптекарской балке. Все члены группы об этом предупреждены. Надо отменять собрание или срочно найти какое-нибудь большое помещение. Но где?
Тут ему пришла мысль обратиться к Марии Завьяловой, знакомой их товарища по группе Сергея Борисова, ныне сидящего в тюрьме. Мария работает в городской библиотеке и сможет разместить где-нибудь участников собрания под видом лектория.
Тем временем дождь за окном припустился еще сильней, с остервенением барабаня по карнизу. Тоскливо гудели телеграфные провода. На бульваре гулял ветер. Ветви акаций метались из стороны в сторону, задевая проходившие мимо трамваи и экипажи. На соседнем столбе жалобно дребезжал фонарь. Наконец он сорвался и с грохотом упал на мостовую.
Где-то наверху хлопнула дверь, послышались голоса и женский смех. Залаяла собака. Иннокентий соскочил с подоконника. Делать нечего, надо идти на поклон к Марии.
Он нашел ее на выдаче книг в общем читальном зале. Увидев его, девушка побледнела.
– Что-то случилось с Сергеем? – с тревогой спросила она, и ее красивые серые глаза наполнились слезами. Все в группе знали об их любви. Когда-то, будучи еще токарем на Брянском заводе, Борисов занимался у нее в эсдековском кружке. Тогда она была членом бюро городской организации социал-демократов, активным агитатором и лектором. Учительница оказалась старше своего ученика на шесть лет, но это не помешало ему влюбиться в нее и вскружить ей голову.
В 1902 году Марию арестовали и на два года сослали в Вологду. Вернувшись домой, она полностью отошла от политики и общественной деятельности. Сергей за это время разочаровался в эсдеках, побыл несколько месяцев у эсеров и перешел к анархистам. Его привлекли их идеи о бесклассовом и безгосударственном обществе, но больше всего – полная свобода действий. Мария резко осуждала его за это, умоляя порвать с группой. Недавно на одном из митингов Сергея арестовали. Пытаясь сбежать, он тяжело ранил жандармского вахмистра. Теперь ему грозили, как минимум, пять лет каторги.
– Простите, Мария Сергеевна, что я пришел прямо сюда. – Иннокентий взял ее руки, погладил дрожащие от волнения пальцы. – С Сергеем пока все то же самое: суд ожидается в конце ноября. У меня к вам большая просьба. Нельзя ли нам собраться в библиотеке послезавтра в пять часов? Положение просто безвыходное, – жалобно прибавил он.
Мария смотрела на него в раздумье, теребя на груди кончики шелковой шали.
– Сколько, вы думаете, будет человек?
– Самое большее двадцать пять. Мы придем по одному, так что никто ничего не заподозрит, и будем вести себя осторожно.
– Хорошо, можно устроить в малом лекционном зале. Только пусть кто-нибудь приготовит стихи или почитает их по книге.
– Не только подготовим стихи, – обрадовался Иннокентий, – надеюсь, приведу еще и пианистку. Там есть инструмент?
Мария посмотрела на него с недоумением: откуда в анархистской группе, о которой она была самого плохого мнения, взялась пианистка?
– Есть, пианино.
– Спасибо, Машенька, вы просто ангел, – воскликнул радостно Иннокентий и, увидев, что на них обращают внимание, на цыпочках направился к двери.
Из библиотеки он отправился к Фалькам, чтобы сообщить о собрании Лизе. Идти было недалеко: они жили в собственном доме на Клубной улице.
Дверь открыла прислуга Фальков Зинаида и тут же заохала, увидев его грязную одежду. Вышедшая вслед за ней Лизина мама, Сарра Львовна, тоже всплеснула руками и сразу принялась за дело. Его заставили переодеться во все сухое: одежду Артема, старшего брата Лизы, учившегося сейчас в Киеве в университете. Зинаиду попросили поставить чайник, достать малиновое варенье, мед и коньяк. Женщины суетились, как вокруг маленького ребенка. Лиза в это время занималась в гостиной с учителем музыки, оттуда доносились звуки рояля.
Часы в столовой пробили восемь. Надо было срочно уходить, чтобы успеть предупредить других товарищей, но он не мог уйти, не переговорив с сестрой. Его потянуло в сон. Глаза слиплись, веки отяжелели, где-то вдалеке поплыл «Ноктюрн» Шопена. Увидев, что он засыпает, Сарра Львовна и Зинаида оставили его одного. Проснулся он, когда с работы вернулся Григорий Аронович, и Зинаида шумно расставляла на столе посуду для ужина.
Натянув на себя высушенную и очищенную одежду, он вышел в коридор. Вся семья собралась вокруг Григория Ароновича, слушая рассказ Сарры Львовны о том, что Кеша пришел «весь мокрый до ниточки» и теперь, не дай Бог, схватит пневмонию. Желая поскорее прекратить детскую возню вокруг него, Кеша заявил тетушке, что ему надо срочно уходить. «И слушать не хочу, – возмутилась Сарра Львовна, – только после ужина».
Пришлось направиться со всеми в столовую. Лиза поняла, что он пришел к ним не просто так, придержала его за руку и повела в гостиную. Там было темно. Не зажигая света и горя от нетерпения – он даже в темноте видел, как блестят ее глаза, она набросилась на него с вопросами, зачем он пришел сюда.
– Лиза, какая ты молодец, что выручила меня. Послезавтра в городской библиотеке в пять часов состоится собрание группы. Ты сможешь прийти? Возможно, понадобится твоя помощь: что-нибудь сыграть на пианино.
– Постараюсь. Только мне хотелось бы прийти туда вместе с тобой.
– Тогда давай встретимся за пятнадцать минут около кондитерской Менца. Я буду с нашим лектором Мишелем. А что ты скажешь своим?
– Что-нибудь придумаю. В среду у меня дома нет занятий. На родителей что-то нашло в последнее время, они держат нас с Анной на привязи, заставляя после гимназии идти домой. Спасибо, не присылают еще Зинаиду.
– Они о вас беспокоятся.
– Беспокоятся… Я по три часа занимаюсь с учителями, да еще до ночи выполняю домашние задания. Некогда вздохнуть. Чахну здесь, как одинокая береза в поле.
– По тебе этого не скажешь, ты расцветаешь с каждым днем. Если бы я не был твоим братом, обязательно в тебя влюбился: ты просто прелесть.
Довольный, что все так хорошо решилось, он поцеловал ее в щеку.
– Мне пора. Придумай за меня какую-нибудь отговорку тете Сарре.
– Я только и делаю, что придумываю, – засмеялась Лиза, закрывая за ним дверь и направляясь в столовую. Глава 2

Лиза слукавила, когда сказала брату, что на родителей что-то нашло, и они держат ее и Анну «на привязи». Она сама вызвала их недовольство тем, что несколько раз возвращалась из гимназии после восьми часов вечера. Дело было обычное, девичье: Лиза влюбилась, правда, человек, который удостоился ее внимания, об этом даже не подозревал. Это был студент Екатеринославского высшего горного училища Николай Даниленко, постоянный оратор на всех митингах городской молодежи.
Первый раз она увидела его еще весной, в начале мая, возвращаясь после занятий из гимназии. Обычно она ходила домой другим путем, но в этот теплый весенний день ей захотелось погулять по городу, зайти на бульвар и в городской сад. Засунув фартук и большой черный бант в ранец, она шла по аллее, любуясь нежной листвой деревьев. Дети бегали вокруг клумб и, встав на колени, смешно тянули носы к распустившимся тюльпанам. Ничто не менялось в этой жизни. Давно ли она сама, гуляя тут маленькой с мамой или няней, вот также нюхала эти цветы и бегала к взрослым рассказывать, как они «вкусно» пахнут.
На одной из аллей, прозванной в народе «партийной биржей», стояла большая толпа молодежи: обычное явление на бульваре, когда собираются студенты, гимназисты, ремесленники и что-то обсуждают. Полиция их не трогает, только следит издалека, чтобы не было беспорядков. Лиза подошла ближе. Ораторы говорили о неминуемом поражении России в русско-японской войне. Немного послушав, она решила идти дальше, но тут на импровизированной трибуне появился высокий парень в студенческой шинели. У Лизы забилось сердце: его глаза приветливо смотрели прямо на нее.
Пробравшись в первый ряд, она внимательно его рассмотрела. У него было красивое, мужественное лицо, высокий лоб, густая русая шевелюра, небольшие усики – роскошь, позволительная только студентам, и глаза, синие-синие, как майское небо над головой.
На его фуражке красовалась эмблема горного училища: кирка и лопата. Говорил он громко, уверенно. Все разговоры и смешки вокруг смолкли. Лиза прислушалась.
Он рассказывал о каком-то съезде партии, состоявшемся недавно в Лондоне, переходе буржуазно-демократической революции в социалистическую, временном революционном правительстве.
– Революция в России будет носить буржуазный характер, – говорил он, – но не буржуазия, а пролетариат больше всего заинтересован в ее полном успехе. Его главный союзник – крестьянство, и пролетариат должен поддержать все революционные требования своего союзника. Съезд высказался за конфискацию помещичьих, казенных, монастырских, удельных земель и за немедленную организацию революционно-крестьянских комитетов.
Лизе все это было непонятно. Она потеряла основную нить его выступления и только неотрывно смотрела на оратора. И, чем дольше она на него смотрела, тем больше он ей нравился.
В толпе поднялся шум, голос студента зазвучал громче.
– Съезд взял курс на вооруженное восстание. Оно уже не за горами, по всей стране идут массовые забастовки, и рабочие Екатеринослава готовы их поддержать.
– Да что его слушать, – зло выкрикнул человек, стоявший в первых рядах, – он большевик, продажная шкура. Ленин и ему подобные решили развалить партию и предать революцию.
– Сам заткнись, меньшевистский прихвостень, – не дожидаясь, пока ответит оратор, закричал кто-то в толпе. – Это вы раскололи партию и хотите объединиться с буржуазией, вам на народ наплевать.
– Верно, товарищи, – сказал оратор, стараясь перекричать возникшую перебранку. – Меньшевики полностью отрицают задачи партии в развертывающейся революции. Плеханов, Аксельрод, Мартов и другие их соратники по-прежнему стоят за союз с буржуазией и видят во всем ее главенствующую силу, а не – пролетариата. Они выступают и против вооруженного восстания, считая, что это процесс стихийный, и подготовить его невозможно. Третий съезд РСДРП выработал свою линию поведения без участия меньшевиков и призвал повсеместно давать им отпор. И их позиции с каждым днем слабеют. В екатеринославском комитете РСДРП тоже были временные разногласия и в нем оказались одни меньшевики, теперь большевики опять взяли вверх, и комитет называется «Комитет большинства РСДРП».
– Кто это выступает? – спросила Лиза у соседа справа, тоже в фуражке горного училища.
– Коля Даниленко, с первого курса.
Студент кончил говорить, спустился вниз и попал в окружение толпы. Лиза побрела домой. Синие глаза неотступно следовали за ней. Теперь она все время заходила из гимназии на бульвар и видела его еще несколько раз. Сердце ее учащенно билось, щеки горели от волнения, все мысли теперь были только о нем, этом синеглазом ораторе.
Наступил июнь. Вместе с мамой и сестрой она уехала отдыхать в Ялту, где семья Фальков уже много лет снимала дом на все лето. Ничто ее не радовало в этот раз: ни купание в море, ни прогулки по набережной с молодыми людьми, которые еще недавно были маленькими соседями по даче, а теперь превратились в ее поклонников. С одним из них, юнкером Михайловского училища в Петербурге Женей Соловейчиком она целовалась прошлым летом в беседке на набережной, а в эту поездку не обращала на него внимания.
Все девочки из ее класса давно были тайно в кого-нибудь влюблены: в учителей, кузенов, мальчиков из Классической гимназии, артистов и поэтов, чьи фотографии печатались в столичных журналах. Это было модно: иметь предмет тайных воздыханий. Некоторые даже вышивали инициалы своих возлюбленных на обратной стороне форменных фартуков. Тайно вздыхать и мучиться было не в характере Лизы. «Надо самой форсировать события», – решила она.
Однако, вернувшись в город, она еще не видела Николая ни на одном митинге, и каждый раз ждала его до последней минуты, пока толпа окончательно не расходилась. Вот почему она приходила домой поздно, что и вызвало возмущение родителей и последовавшие за этим строгие меры. А тут еще зарядили эти бесконечные дожди. Все ополчилось против нее: и погода, и папа с мамой, которые никак не хотят понять, что она стала взрослой.
За ужином Сарра Львовна рассказывала о своей поездке в еврейские приюты для детей-сирот и пожилых евреек. Она была председателем Благотворительного фонда «Милосердие», утвержденного Григорием Ароновичем и субсидировавшего его, а сам Фальк – членом попечительских советов этих приютов. Слушая ее краем уха, Лиза думала о том, что даже мама ведет активный образ жизни, имеет в городе много знакомых, ходит иногда играть в лото в соседний с ними Английский клуб, а у нее есть только одна близкая подруга по гимназии Лена Зильберштейн.
Ляля, как звали ее дома и в гимназии, была единственной дочерью одного из крупных горнопромышленников в губернии Наума Давыдовича Зильберштейна. Фальк не любил его по каким-то причинам, но к Ляле, застенчивой, умной девочке, относился доброжелательно и разрешал Лизе бывать у них дома.
«Вот кто станет моей палочкой-выручалочкой», – решила Лиза и, прежде чем направиться в свою комнату, сказала матери, что в среду она зайдет после гимназии к Ляле, позаниматься перед первой контрольной по немецкому языку.
– Хорошо, но в семь постарайся быть дома, – согласилась Сарра Львовна. Это, по ее мнению, был крайний срок, когда молодым девушкам можно одним ходить по улице.
Довольная, что все так удачно устроилось, Лиза поднялась к себе наверх. Спать было еще рано, она забралась с ногами в кресло и стала дочитывать роман Толстого «Анна Каренина». Все философские мучения Константина Левина она пропускала мимо. Этот тип ей был крайне неприятен, она была уверена, что Толстой его специально вывел, чтобы поведать читателям о своих собственных сомнениях и семейных неурядицах. Левин существовал сам по себе, а его мысли сами по себе, занимая в романе много утомительных страниц.
Образ Анны ей также казался малопривлекательным: нервная, неуравновешенная особа. Ее любят, а она сознательно приносит любимому и любящему ее человеку все новые и новые страдания. «Никакая даже самая большая любовь, – рассуждала Лиза, – не выдержит таких испытаний: уж если любить, то любить без остатка, самозабвенно, полностью доверяя своему избраннику, а если не доверять, то за что тогда и любить?»
Она была полностью на стороне Вронского. Однако ее потрясло описание душевных мук Карениной незадолго до ее трагической гибели. Лиза прочитала это место два раза, и ей стало так больно, как будто не Анна, а она сама все это пережила. Теперь она не осуждала ее, а понимала всю драму ее положения. Было удивительно, что Толстой так точно сумел описать страдания женщины. Подобное, по ее мнению, может отражать только музыка.
Она хотела пойти к сестре, чтобы поделиться с ней своими мыслями, но в этот момент за окном что-то ухнуло, ударилось о раму, приоткрытое окно распахнулось, и через подоконник в комнату свесилась огромная ветка липы. Тут же послышался звон разбитого стекла, стук падающих предметов и испуганный крик мамы: «Бу-р-я!»
Соскочив с кресла, Лиза сбросила вниз ветку, закрыла окно на все задвижки и побежала к Анне. Сестра стояла у окна, держа раму, жалобно скрипевшую под напором ветра. Лиза бросилась к ней на помощь. За окном творилось что-то невообразимое: неистово стонал ветер, гремел гром, метались молнии, взрывая небо ярким ослепительным светом, как будто открывались врата преисподней.
Прибежала Сарра Львовна, велела им немедленно спускаться в гостиную: там окна целы, а в столовой выбило все стекла.
– А как же рама?
– Скорей отойдите от нее, пока она на вас не свалилась, – закричала мама, и, схватив их за руки, потащила вниз.
– А где папа? – спросила Лиза.
– Он в кабинете.
– Можно я к нему пойду?
– И я, – подхватила Анна.
– Идите. И скажите ему, чтобы отошел от окна.
Григорий Аронович – высокий, плотный мужчина, с твердым подбородком и такими же твердыми, проницательными и вместе с тем добрыми, ясными глазами, стоял около окна, вглядываясь в бушующую стихию. При виде дочерей его глаза весело заблестели.
– Папа, – строго сказала Лиза материнским голосом, – отойди, пожалуйста, от окна. Ко мне в комнату влетела большая ветка липы.
– Идите ко мне, – засмеялся отец, – ваша мама любит наводить панику. Отсюда видно, как ветер стеной гонит ливень по проспекту и гнет деревья. Однако много дел он натворит в городе, все деревья пострадают.
Не успел он договорить, как на столе жалобно задребезжал телефон. Вздрогнув, отец быстро снял трубку. По мере того, как он разговаривал, лицо его бледнело, лоб хмурился, собираясь в морщины, что означало крайнее недовольство.
Услышав звонок, из столовой прибежала встревоженная Сарра Львовна.
– Что-то в мастерской?
– Звонил дежурный полицейский. Окна в здании целы, но в одном месте сорвало кусок крыши, вода залила несколько кабинетов в мастерской и банке.
– Ты же туда не поедешь?
– Не поеду, – удрученно произнес Фальк. – Уже вызвали нашего инженера и пожарных. Сукины дети, – вдруг взорвался он, не обращая внимания на круглые глаза Сарры Львовны, указывающей на девочек, – только что сделали полный капитальный ремонт крыши, и этот мерзавец Ясулович клялся мне, что она выдержит любую бурю.
– Успокойся, Гриша, этим делу не поможешь… А Кеша? – вдруг спохватилась Сарра Львовна о племяннике. – Успел ли он дойти до дома? Надо ему позвонить.
Тут уж Григорий Аронович взял себя в руки и голосом, не терпящим возражений, заявил, что хватит поднимать панику: Кеша взрослый человек, сам знает, как себя вести в подобных случаях.
Ветер тем временем заметно ослаб, дождь перестал, только гром еще недовольно ворчал где-то далеко за Днепром. Такие чудеса с резкой переменой погоды нередко случаются в Екатеринославе. Их дворник Степан вспоминал, что лет этак пятнадцать назад, еще при его покойной жене Ульяне, гроза была в декабре, перед самым Рождеством. Они шли к всенощной в Преображенский собор и видели, как над Монастырским островом носились грозовые сполохи.
Небо за окном очистилось от туч, и во всей своей красе выплыла полная чистая луна. Фальки разошлись по своим комнатам, но после пережитых волнений еще долго никто не мог уснуть.
Приоткрыв окно и укутавшись в одеяло, Лиза жадно вдыхала проникавший с улицы пряный запах намокшей листвы и земли. На душе у нее было радостно: теперь на «бирже» опять начнут собираться студенты, и после долгого отсутствия, наконец, появится Николай Даниленко.
Незаметно она уснула и уже не видела, как луна, совершив свое долгое путешествие над городом, встала напротив ее комнаты, осветила ее постель, нежное девичье лицо и разметавшиеся на подушке волосы.
Сидевший на крыльце дворник Степан, которого Сарра Львовна попросила подежурить до утра из-за разбитых окон, зевая и крестясь, тоже смотрел на луну. Взяв ее в собеседницы, он долго бормотал себе под нос, что его благородие Григорий Аронович сами много лет назад велели посадить липы близко к дому, чтобы закрыть комнаты от яркого солнца и пыли, да где ему было тогда знать, человеку не здешнему, какие в Екатеринославе бывают ветры. А он-то, Степан, хорошо об этом знает. Он сам тут прожил всю жизнь, и отец его тут жил, и дед, и прадед, собственными глазами видевший, как в город приезжала императрица Екатерина II вместе с сиятельным графом Григорием Александровичем Потемкиным. От самой пристани растянули на несколько метров красные дорожки. Да ветром тут же на них нанесло столько пыли и мусора, что Екатерина сморщила нос и что-то недовольно сказала побледневшему генерал-губернатору. Не понравилось ей, наверное, такое безобразие. Вот так-то, матушка-императрица. Это тебе Днепр и вольные степи, а не какой-нибудь каменный Петербург.
Вот и он советовал Григорию Ароновичу сажать деревья дальше от дома, тогда бы и стекла нынче не побило: ветки-то давно в дом уперлись и так иной раз стучат по крыше и стенам, что жуть берет, а тот настоял на своем и теперь только посмеивается: «Мы, Степан, живем, как в саду, душа радуется». И барышни туда же.
Долго еще так сидел и бормотал Степан, вспоминая то далекое время, когда молодой хозяин купил этот дом и посадил вокруг него липы. Луна давно скрылась за домами, небо порозовело, обещая хороший день, а он все сидел и вспоминал.
В шесть часов на крыльцо вышла Зинаида, позвала его растопить печь. «Да побыстрей, – торопила она, – Григорий Аронович скоро встанет, просил разбудить пораньше». Не дожидаясь, пока проснутся Фальки, она стала составлять список работ, которые нужно срочно произвести в доме после вчерашней бури.
Зинаида, как и Степан, много лет служила у Фальков, выполняя самые разные обязанности: няни, когда дети были маленькие, прислуги, кухарки, и стала для всех родным человеком, а для Сарры Львовны – незаменимым слушателем всех ее материнских горестей и забот. Возраст ее трудно было определить. Когда она появилась у них, ей было около тридцати лет – тогда только что родился старший сын Артем, сейчас ему двадцать лет, а она выглядит все такой же моложавой, подтянутой, с неизменным толстым пучком волос на затылке и быстрой на ногу. В доме еще спят, а она уже обежит все лавки на Троицком базаре, купит в кондитерской Руппанера для Григория Ароновича хрустящие французские булочки, для девочек – кренделя с медом и толченым орехом.
У нее была одна особенность: когда она волновалась или не знала, что ответить своему собеседнику, начинала путаться в словах и употреблять одни междометия. Говорить с ней тогда было бесполезно. Домашние к этому привыкли, оставляя ее в таком случае в покое.
Оба они жили тут же, в доме Фальков: Зинаида – в комнате рядом с кухней, Степан – в дворницкой, соединенной с кухней большим коридором без окон. В коридоре во все времена года было прохладно, осенью туда ставили коробки с зимними сортами яблок, лежавшими иной раз до весны.
Когда-то в дворницкой жила семья Степана: его жена Ульяна и двое мальчишек. Ульяна умерла, сыновья выросли, женились, имели своих собственных детей, и Степан по воскресеньям отпрашивался у Григория Ароновича, чтобы навестить внуков.

Глава 3

С Мишелем Штейнером Иннокентий познакомился три года назад, когда они поступали на юридический факультет Киевского университета и не прошли в него из-за квоты для евреев. На следующий год они снова поступали и опять не прошли по той же причине. Мишель сказал, что на этом он ставит точку, не собираясь больше испытывать судьбу.
Оба не употребляли спиртного, поэтому, в отличие от других неудачливых абитуриентов, заливавших свое горе в питейных заведениях, ходили по улицам Киева, проклиная царя, премьер-министра Витте и правительство, которые не хотят ничего делать для восстановления прав евреев.
Мишель, обычно сдержанный, с широко распахнутыми и чистыми, как у ребенка, глазами, неожиданно подошел к стене дома, мимо которого они проходили, со злостью ударил по ней кулаком. Удар был такой сильный, что на землю посыпалась штукатурка, а из подворотни выскочили две огромные собаки и с лаем набросились на них. Они еле унесли ноги.
– Кеша, – спросил Мишель, когда они вышли к берегу Днепра, спустились вниз и уселись на теплую землю, – ты слышал, что-нибудь об анархистах?
– Слышал, – ответил Иннокентий, удивленно посмотрев на товарища. – В Екатеринославе на митингах иногда выступают их ораторы, но я, право, никогда ими не интересовался.
– Вот и зря, что не интересовался. Ты на митинги социалистов, наверное, ходишь уже не год и не два, видишь, что все остается на своих местах. Наши белостокские анархисты решили начать действовать. Ограбили оружейный магазин и заставили фабрикантов выполнять требования рабочих. С теми, кто не подчинялся, разговор был недолгий: убивали или бросали в их предприятия и квартиры бомбы. Я тоже вхожу в эту группу. Конечно, она занимается не только террором, ставит конкретные политические цели. Почитай одну из последних наших листовок, тут все подробно описано.
Оглянувшись по сторонам, он вытащил из кармана пиджака сложенный вчетверо листок и протянул его другу.
– Немного помялся, не обращай внимания.
Иннокентий стал внимательно его читать, а некоторые места перечитывал по два раза: «Наконец, и мы дожили до счастливого момента в нашем рабочем движении: и из наших рядов брошена бомба в наших притеснителей. Из наших рабочих рядов выступил герой, борец и показал нам, как надо бороться с нашим врагом. Вчерашней бомбой, брошенной в память Лодзинских жертв, мы присоединились к новому направлению рабочей борьбы, мы выступили на путь бомб и террора, на путь анархизма и революции, и трепет и ужас охватили господствующую часть общества. В воздухе пронеслась революция… До сих пор мы боролись пустыми руками, мы рассчитывали революционными песнями и речами испугать нашего кровного врага, и буржуазия только смеялась над нашей борьбой. Но жизнь вывела нас из нашей детской игры, и мы стали революционерами; мы взялись за бомбы, и момент нашего освобождения стал ближе, ближе стала победа, ближе Социальная Революция. Никакая сила уже не удержит нас в наших цепях нужды и голода, ничто не отклонит нас больше от нашей прямой анархической борьбы. Мы уже больше не верим в царей, будь то добрые или злые; мы верим лишь в свою собственную силу, мы верим лишь в свою революционную борьбу, мы верим лишь в свои бомбы и генеральные забастовки, мы верим лишь в Анархию и Коммуну.
Товарищи! Вчерашняя бомба нанесла большой удар нашим притеснителям. Великая слава тебе, герой, бросивший бомбу! Пусть твой пример найдет отклик в великой рабочей массе. Пусть твоя бомба сделает хорошее начало для длинного ряда рабочего террора. Тогда скорее наступит наша свобода, тогда мы скорее положим конец нашему рабству, тогда скорее наступит Анархический Коммунизм! Долой господ! Да здравствует бомба! Да здравствует Анархический Коммунизм! Белостокская группа анархистов-коммунистов».
Дочитав до конца, Иннокентий аккуратно сложил листок и отдал Мишелю. Сердце его громко стучало, в голове вихрем носились растревоженные мысли – ничего подобного раньше ему не приходилось слышать. А кругом были тишь и благодать: пели птицы, сияло солнце, пчелы гудели и копошились в цветах, собирая в глубине венчика сладкий сок.
По реке, недалеко от них, проплывала большая баржа с углем. За рулем стоял худой, как жердь, парень в одном исподнем белье. Левой рукой он держался за руль, правой ловко закидывал в рот семечки, смачно сплевывая шелуху через борт в искрящуюся пену. За его спиной на длинной веревке сушилось белье. Рядом в ярком ситцевом платье стояла молодая женщина и, приставив к глазам ладонь, смотрела на берег. На ее губах блуждала улыбка: должно быть, это они с Мишелем привлекли ее внимание.
– Что же ты молчишь? – спросил Мишель.
– Засмотрелся на баржу. Живут же люди: ни забот, ни хлопот. Сесть бы сейчас на какой-нибудь пароход или баржу и вот также поплыть, куда глаза глядят.
– Конечно, не плохо. Да это только кажется, что у кого-то безмятежная жизнь, забот у всех хватает. Ну, как тебе листовка и мой рассказ?
– Впечатляют… И ты… ты во всем этом участвовал? – спросил Иннокентий с недоверием.
– Прямо в лицо убивать не приходилось, а во время перестрелок с жандармами, думаю, многих ранил и убил, там не сосчитаешь. В экспроприациях участвовал, и малых, и крупных, ведь нам постоянно нужны деньги. А вообще я сейчас работаю на мукомольной фабрике. Вот тебе пример из личного опыта. Зимой мы устроили забастовку, выгнали хозяина и сами стали управлять производством. У него были огромные долги. За первый месяц мы получили прибыль, расплатились с хозяйскими долгами, повысили всем зарплату. И что удивительно: среди рабочих сразу нашлись и экономисты, и технологи – не специалисты с образованием, а просто думающие люди. Так нужно работать, если заботиться не о собственном кармане, а об общем благе. К сожалению, в городе мы оказались такие одни. Через четыре месяца хозяин вернулся, выполнил все наши требования, но вскоре опять принялся за свою прежнюю «экономию» на рабочих.
– Зачем же ты поступаешь в университет?
– Как тебе сказать: из принципа. Мой отец был присяжным поверенным, честным человеком. Однажды от него потребовали повернуть одно громкое дело, которое он вел, в другую сторону, в результате могли пострадать невинные люди. Отец не согласился. Тогда как раз был принят особый закон о евреях в адвокатуре, под эту марку его исключили из сословия. Семья у нас большая, кроме меня, еще четыре сестры. Начали голодать, нечем было платить за квартиру. Отец один уехал в Юзовку, устроился на шахту и вскоре погиб там при взрыве газа. Мне захотелось, когда вырасту, стать, как отец, присяжным поверенным и что-то доказать этому миру. Нельзя относиться к евреям так, как это делается в России, лишать нас всех законных прав. Разве это справедливо, что мы с тобой опять не попали в университет? Но видно не судьба. Больше поступать не буду. Вернусь опять на мукомольную фабрику, где я работаю.
– У меня тоже есть заклятый враг, преподаватель по латинскому языку в гимназии Завальнюк. Он яро ненавидит евреев, на выпускном экзамене из вредности поставил мне тройку, хотя я хорошо знал этот предмет, а так бы у меня был красный аттестат. Я человек – не мстительный, но с удовольствием проучил бы всех антисемитов и погромщиков.
По реке плыла новая баржа. На ней была такая же картина: рулевой, белье на веревке и женщина, рассматривающая из-под козырька ладони берег. Заходившее за Днепром солнце освещало баржу и фигуру женщины розовым цветом. Розовыми стали вода, лес и хаты на том берегу. Далеко-далеко, на фоне заката засияли золотом кресты на куполах Киевско-Печерской лавры. Мгновение – и розовые краски сменились багровыми. Наконец солнце спряталось за горизонтом, оставив вместо себя красно-лиловую полосу. Вокруг нее, словно горы, застыли фиолетовые облака.
– Пора идти. Сейчас начнет темнеть, – сказал с сожалением Мишель.
Поднявшись наверх, они прошли несколько минут в молчании. Мишель что-то обдумывал, искоса посматривая на Иннокентия. Тот ничего не замечал, находясь под впечатлением его рассказа и листовки.
– У меня тут, в Киеве, есть один знакомый анархист, Арон Могилевский, – произнес, наконец, Мишель. – Наш, из Белостока, учится в университете. Хочешь, познакомлю с ним?
Иннокентий кивнул головой, хотя намеревался уехать домой ночным поездом.
Могилевский жил в другом конце Киева. Целый час трамвай тащил их по пыльным, горбатым улицам. На конечной остановке они сошли и долго петляли между заборами, из-за которых свешивались тяжелые ветви с яблоками. В этом году их был небывалый урожай. Плоды падали на дорогу, гнили в пыли, наполняя воздух кисло-сладким ароматом забродившего вина.
Мишель рассказывал об Ароне. Странно было в этом тихом, мирном уголке Киева слышать о погромах в Белостоке, о девятилетнем мальчике, на глазах которого от издевательств погромщиков погибла вся семья. Его взяли на воспитание родственники из Полтавы, определили в гимназию, после окончания отправили в Киев поступать в университет на юридический факультет. Однако Арон заупрямился, выбрал историко-философский факультет, так как его интересовали вопросы собственности и социального устройства мира, поступил туда с первого раза и навсегда порвал со своими недовольными родственниками. Теперь он время от времени приезжает в Белосток и вершит свою вендетту, предпочитая все делать в одиночку. С киевской группой анархистов поддерживает чисто символическую связь.
– Короче, волк-одиночка, – подытожил свой рассказ Мишель, и Иннокентий представил этакого разочарованного в жизни Чайльд-Гарольда с холодным взглядом и каменным лицом. Однако открывший им дверь молодой человек встретил их с приветливой улыбкой, по-братски обнял Мишеля и крепко пожал руку Иннокентия.
– Вижу, вижу по вашим лицам, – сказал он с сочувствием, – потерпели фиаско.
В небольшой комнате с пестрыми занавесками и цветущей геранью на окнах, вопреки рассказу Мишеля об одиночестве Арона, сидели еще три человека. На столе стояли тарелки с едой, бутылка французского «Шато-Марго», ваза с яблоками.
Арон представил гостям своих товарищей. Двое – Дмитрий Богров и Станислав Никольский, тоже были студентами университета. Первый только что поступил на юридический факультет, второй учился с Ароном на одном курсе историко-филологического факультета. Третий, Николай Рогдаев, недавно прибывший из Швейцарии, был немного старше всех и, видимо, пользовался у Дмитрия и Станислава особым уважением: они обращались к нему на «вы».
Арон вышел из комнаты отдать распоряжение хозяйке. Обратно вернулся с молодой румяной женщиной, державшей в руках кипящий самовар. Она вынула из буфета фарфоровый чайник, всыпала в него много заварки из красивой заграничной банки – подарок Рогдаева из Швейцарии, налила в чайник кипяток и, водрузив его на самовар, накрыла сверху полотенцем. Потом также неторопливо поставила на стол чашки с блюдцами, чистые тарелки и рюмки для новых гостей, достала из кармана другое полотенце и стала все тщательно протирать. Арон сказал ей, что она может идти.
– Если что, Арон Ефимович, зовите меня, не стесняйтесь, – ласково протянула она и, окинув мужскую компанию томным взглядом, скрылась за дверью.
Все это время, пока женщина хлопотала около стола, Богров не сводил с нее горящих глаз. Сидевший рядом с ним Рогдаев незаметно подмигнул на его счет Арону, тот криво усмехнулся. Богров заметил это и смутился. Наступило неловкое молчание. Чтобы прервать его, Рогдаев налил Мишелю и Иннокентию оставшееся вино, подождал, пока они выпьют, и специально для гостей коротко повторил то, о чем они говорили до их прихода.
Речь шла о II съезде социал-демократов в Лондоне, где Ленин поставил вопрос о контроле партии над каждым своим членом и централизме в ее построении. Плеханов его поддержал, старые соратники Георгия Валентиновича: Засулич, Аксельрод, Мартов и другие раскритиковали его в пух и прах, отстаивая принятый во всех социал-демократических партиях II Интернационала принцип «открытых дверей».
– Кто такой вообще этот Ленин, – воскликнул Арон, – ты хоть раз с ним разговаривал?
– Нет, не приходилось. Но, судя по тому, что он постоянно употребляет в своих статьях слова «непримиримость» и «беспощадность» и во всех своих намерениях идет до конца, это достаточно сильная натура, если не сказать жестокая.
– Как я понимаю, – нетерпеливо перебил его Богров, – главный вопрос у эсдеков все-таки упирается в партийную дисциплину, я готов их в этом поддержать и перенести на работу нашей группы. Наши товарищи ведут себя, кто как хочет, не соблюдая никакой конспирации, из-за чего постоянно идут аресты. А недавний случай с Юлией Мержеевской, решившей напасть в Севастополе на Николая II? Эта дура, простите за выражение, иначе ее не назовешь, опоздала на поезд и теперь считает нужным рассказывать каждому встречному о своей оплошности. Весь Киев знает, что она хотела убить Николая и опоздала к поезду. Даже ребенку понятно, что любое покушение на высокопоставленных лиц надо тщательно готовить и, если у эсеров были промахи, то только из-за непредвиденных обстоятельств…
– … или трусости, – ехидно вставил Арон.
– Прости меня, но в этом я с тобой не соглашусь, – недовольно поморщился Богров, который сам еще недавно входил в киевскую группу социалистов-революционеров. – Эсеры удачно убили трех самых ненавистных министров. Ты, Арон, все шутишь, а я серьезно намерен на очередном заседании группы поставить вопрос о дисциплине. И снова хочу оглянуться на эсдеков. Прежде чем принять человека в свою организацию, они долго его проверяют, способен ли он к делу, можно ли ему доверять. А у нас, как проходной двор, одни приходят, другие уходят, сами придумывают себе задания, едут куда-то их осуществлять (камень был явно в сторону Арона, но тот даже глазом не моргнул). Вчера ко мне на улице подходит молодая парочка. «Вы, – спрашивают, – Дмитрий Богров?» «Да, – отвечаю я, – а в чем дело?» «Нам сказали, что вы можете дать денег». Кто сказал, почему направили ко мне, толком не могут объяснить. Потом узнал, что это – бежавший с каторги анархист со своей невестой, им нужны деньги, чтобы уехать за границу.
– Ты не прав, Дима, ставя нам в пример марксистов, – возразил Рогдаев. – Ленин – умный, хитрый человек, дисциплина ему нужна, чтобы подчинить большинство партийных членов меньшинству, заставить каждый винтик внутри организации вертеться по его собственным указаниям и созданной им иерархии. Я вижу в этом полное отсутствие свободы и унижение личности.
– Может быть, еще прикажешь, как Нечаев, разбить для контроля и конспирации всю организацию на пятерки, – брезгливо сказал Арон в пику Богрову.
– А почему бы и нет, – взорвался тот, – ведь мысль об этих пятерках Нечаеву, несомненно, внушил Бакунин…
– Бакунин назвал его методы иезуитскими…
– Это произошло уже потом, когда стало известно о совершенном им убийстве в Москве, однако впоследствии в своем письме к Нечаеву Бакунин говорит, что контроль необходим, но в другом виде, предлагая его сделать братским – всем над каждым…
– Что сейчас ссылаться на Бакунина, – вмешался Рогдаев. – Он видел в Нечаеве истинного последователя своих идей, но после московского убийства и шума, поднятого в прессе, разочаровался в нем. Огарев раскусил его еще раньше.
– Однако вы не можете отрицать, что «Катехизис революционера» Нечаева основан на идеях и мыслях Бакунина, – снова вступил в бой Богров.
– Ну и что из этого, – теперь уже Никольский набросился на него, – «Катехизис» не устарел и в наше время может стать «Катехизисом анархистов». А разве он не прав, что в борьбе с властью и буржуазией нужно пускать в ход любые методы, включая кинжал и петлю? И у вас, товарищ, в Белостоке некий Нишан Фишер вонзил кинжал в шею какого-то крупного фабриканта.
– Ты нас к Нечаеву не причисляй, – вскипел Мишель. – Этот мерзавец расправился со своим товарищем по организации, что я считаю величайшей подлостью, а Нишан отомстил фабриканту за издевательство над рабочими. Все террористические действия, которые осуществляет группа, направлены только на наших кровных врагов.
– Своим бесчинством в городе, – сказал Богров, – вы только отталкиваете от себя рабочих и дискредитируете идеи анархизма.
– Эка загнул, чем же мы дискредитируем?
– Тем, что у вас борьба с буржуазией сводится к отдельным убийствам и экспроприациям, а основная задача – подготовка масс к революции – не решается.
– Что же в этом плохого, – усмехнулся Арон, – пуля любой вопрос разрешит лучше, чем пустая демагогия…
– Я говорю конкретно о том, что мешает нашему делу, – оправдывался Богров. – Забота о личном благе иногда ставится выше общего долга. Всем известно, что некоторые наши товарищи совершают «эксы» только для своей выгоды. Мне это не нравится, могу я высказать свое мнение?
– Можешь, – недовольно сказал Арон, снова почувствовав в его словах камень в свой огород. – Только совсем недавно, как мне помнится, ты за этим столом с восторгом цитировал Штирнера, который как раз и считает высшим законом для каждого человека личное благо и не признает никакого долга.
– Правильно, но мы тогда говорили о религии, и я ссылался на Штирнера в том смысле, что мне нет никакого дела до того, согласно ли христианство с тем, что я мыслю и делаю, противоречит оно или нет гуманным и бесчеловечным установкам…
– И это все?
– К этой мысли все…
– Нет, не все, – не уступал Арон. – Ты опускаешь конец фразы. Дальше Штирнер говорит: «Если то, что я мыслю и делаю, представляет собой то, что я желаю, если я получаю от этого удовлетворение, тогда называйте это, как хотите: мне все равно. Я все делаю ради себя».
– Штирнер – не последователен. Он ставит личное благо как первую ступень осознания человеком своей свободы, после этого он считает его готовым совершить путем насилия внешний переворот, то есть приветствует его участие в общем деле, – выпалил Богров одним духом и посмотрел на Арона, ожидая от него новых выпадов. Тот с удивлением на него смотрел, как будто только что увидел.
– Ну, уж кого-кого, а Штирнера трудно уличить в непоследовательности и не надо ему приписывать ничего лишнего. Он всегда один, Единственный! И свое Я для него превыше всего!
– Штирнер – расчетливый эгоист, – заметил Рогдаев, – для него другой человек имеет значение постольку, поскольку он ценен для него самого. Глубоко безнравственная личность. Сам стремится к власти и глумится над другими. С ним новое общество не построишь.
– Правильно, – обрадовался Дима. – Именно это я и имел в виду, говоря о дисциплине. Находясь в одной группе, люди объединены общим делом, должны вместе работать, а если каждый будет действовать сам по себе, то ничего хорошего из этого не выйдет. Николай, вы со мной согласны?
– Да.
– Тогда можете во всем на меня положиться.
Пользуясь паузой, Богров взглянул на часы и заторопился домой. Никольский тоже встал.
Арон проводил их до дверей и, вернувшись в комнату, со злостью сказал:
– Полетел воробушек собирать золотые зернышки.
– Зря ты так на него, Арон, – заметил Николай, – Дима – человек неглупый, и, наверное, в чем-то прав: ведь за зиму и лето группа растеряла много людей.
– Не люблю самодовольных индюков. Всех тут раскритиковал, а теперь побежал в клуб тратить папашины деньги. Он мне лично неприятен, я в нем чувствую подвох. Ты, Коля, намерен восстановить здесь группу, на меня не рассчитывай, но и от этого папашиного сыночка держись подальше.
– Тогда что он у тебя тут делает?
– Никольский взял манеру водить его сюда для разрешения своих споров. Присосался к нему, как пиявка, берет у него в долг и в клубе все проигрывает. Тоже порядочная дрянь, хоть и разливался тут соловьем.
… После ухода Богрова и Никольского разговор снова оживился. Рогдаев сказал, что не стал ввязываться в спор о терроре, так как за границей по этому вопросу среди анархистов назревают противоречия. В Париже появилась группа «Безначалие», призывающая развернуть в России массовый террор против буржуазии. Кропоткин их резко критикует. По его мнению, люди, проживающие за границей, не имеют право призывать к террору тех, кто находится в России. Мало того, он считает, что террор оттолкнет от революционной борьбы многих людей.
– Чего же он хочет? – сверкнул глазами Арон.
– Подготовительной, идейной работы.
– Так мы никогда не сдвинемся с места, – сказал Мишель. – Если бы во всех городах анархисты одновременно развернули такую борьбу, как наша белостокская группа, и люди, прямо заявившие о необходимости террора, сидели не в Париже, а Петербурге или Москве, удар по буржуазии был бы намного ощутимей. По всей стране народ пошел бы за нами.
– Кто такой Кропоткин? – сказал Арон, и в голосе его прозвучало явное презрение. – Князь, человек благородных кровей, ученый интеллигент. Даже в терроре ищет этику и нравственность, чем окончательно заморочил людям головы. Он, видите ли, осуждает не террористов, а злую судьбу, вынуждающую людей проливать чужую кровь. Готов даже пожертвовать своей жизнью, если спасет таким образом кого-нибудь от эшафота. Нет, нам надо меньше смотреть на Кропоткина и заграницу. Я не люблю социал-демократов, но приветствую Ленина, который мужественно выступил против «стариков» и отстаивает свое собственное мнение. Завтра Кропоткин нам тоже скажет объединиться в партию и что же, мы все побежим в нее записываться?
– Ты попал в точку. Кропоткин уже ставит об этом вопрос, критикуя Бакунина за его призыв звать в наши ряды разбойников и всякие отбросы общества. Имея рядом с собой сильных тактических противников, считает Петр Алексеевич, надо и нам иметь объединяющий центр, выбрать твердую тактику своих действий.
– Я вижу, ты на его стороне…
– Отчасти да. Все партии сейчас настроены против анархистов, и если мы не найдем должной поддержки у рабочих, нас ждет политическая смерть.
– Ну, это ваше дело, пропагандистов. Что же касается вопроса о партии, я категорически не согласен с Кропоткиным: никакой партии у нас быть не может. Мы – народ вольный. К нам идут люди, уверенные, что никто не будет ограничивать их личную свободу и свободу действий, иначе они уже будут не анархисты, а большевики или эсеры.
– Разобщенность нам идет во вред. Многие это понимают и ищут пути к объединению.
– Я тоже согласен с тем, что нам надо расширять поле своей деятельности, – сказал Мишель и обратился к Иннокентию. – А ты, Кеша, не хочешь взяться за работу в Екатеринославе, там, похоже, с анархизмом совсем плохо?
– Очень хорошая идея, – подхватил Рогдаев. – Но там не так все безнадежно, есть хорошие ребята. Я в Киеве налажу дела и приеду вам помогать.
– Надо подумать, – неуверенно произнес Иннокентий.
Рогдаев снова завел речь о большевиках. Арону стало скучно. Он рассеянно слушал Николая, иронически улыбаясь. Поняв, что его уже не расшевелить, Николай встал из-за стола и потянулся за шляпой. Мишель и Иннокентий последовали за ним, сожалея, что так неожиданно оборвался интересный для них разговор.
Все вместе доехали до Крещатика. Здесь Николай взял другого извозчика. На прощанье он крепко пожал обоим руки, выразив надежду на скорую встречу.
Думал ли тогда Иннокентий, что уже через полгода, когда Рогдаев приедет в Екатеринослав, они создадут с ним новую группу анархистов-коммунистов, летом ее почти всю растеряют, и осенью, после очередной своей неудачи с поступлением в университет, ему одному придется заново начинать работу.

Глава 4

В условленное время Лиза стояла около кондитерской Менца. Поверх коричневого платья с черным фартуком на ней было легкое светлое пальто и миленькая, летняя шляпка. Форменная касторовая шляпа с зеленым бантиком еще утром осталась дома.
Подошли Иннокентий с Мишелем. Лиза с интересом рассматривала лектора из Белостока. Вопреки рассказам брата о грозном террористе, она увидела молодого человека таких же лет, как Кеша, очень привлекательного и застенчивого. Мишель всегда терялся в присутствии красивых женщин, а Лиза ошеломила его своей красотой. Он густо покраснел и в волнении протянул ей руку: «Мишель, а вы – Лиза!»
Лиза улыбнулась и, чтобы его подбодрить, крепко сжала его руку. Посмеявшись над растерянностью друга, Иннокентий взял сестру под руку и повел через дорогу к библиотеке.
Малый лекционный зал был переполнен. Вместо двадцати пяти человек, как рассчитывал Иннокентий, собралось гораздо больше народу. Недовольная Мария ходила между столами, раскладывая бумагу и карандаши.
– Кто-нибудь приготовил наизусть стихи? – спросила она появившегося Иннокентия.
– Они не понадобятся. Я привел пианистку.
Мария с удивлением и укором посмотрела на Лизу: «Вам-то, зачем это нужно?» Та недовольно фыркнула и направилась к пианино, стоявшему в углу комнаты. Сразу внимание аудитории, в основном мужской, переключилось на нее. Лизе было шестнадцать лет, но выглядела она старше своего возраста: ей можно было дать все восемнадцать. Девушка была очень хороша собой, особенно привлекали ее глубокие карие глаза, обрамленные густыми ресницами, и обаятельная улыбка, от которой, казалось, исходило какое-то сияние. Сидела она прямо, не касаясь спинки стула – так ее с детства приучили сидеть за роялем.
Лизе было не очень приятно находиться под взглядами всего зала, хотя она давно привыкла не обращать внимания на восхищенные взгляды сверстников, да и не только сверстников, и взрослых мужчин, оборачивающихся на нее на улицах. Однако она научилась владеть собой и в зависимости от обстоятельств накладывать на лицо ту или иную маску. Сейчас она с самым серьезным видом приготовилась слушать докладчика.
Около окна сидели ее троюродные братья: Эрик, Марк, Виталик и Саша. Эрик встал и, чтобы привлечь ее внимание, помахал рукой. Иннокентий решил, что брат машет ему, улыбнулся Эрику и окинул взглядом аудиторию. Небольшой костяк группы, оставшийся еще от прежнего состава, был тут. Прямо перед ним сидели рабочие железнодорожных мастерских Андрей Окунь, Володя Петрушевский и Федосей Зубарев, «Зубарь». Чуть дальше – рабочий сапожной мастерской Наум Марголин и слесарь с завода Заславского Сергей Войцеховский. Рядом с ними находились три товарища Сергея, которых он недавно привел в группу, – Гаврила Голубь, Савва Шерстюк и Матвей Коган, или Муня, как его звали в группе.
Около стены небрежно развалился на стуле Володя Кныш, тот самый товарищ, что бросил бомбу в квартиру директора машиностроительного завода Германа. Кнышу – 16 лет, худой, тщедушный парнишка с угреватым лицом, но он уже два раза сидел в тюрьме за драки и грабежи, говорят, даже кого-то зарезал.
Кроме Лизы, на собрании присутствовали еще три девушки. Они прятались за спинами товарищей в последнем ряду. Одна из них Эсфирь Лившиц работала в прачечной, две другие, Ирина Звонова и Тая Чумак, – в ателье мужского платья Филозова. По случаю собрания все три были нарядно одеты и одинаково причесаны в модные высокие «валики», вызывая шутки у новых товарищей с завода Заславского. Почему-то отсутствовала учительница гимназии Софья Пизова. Иннокентий был у нее вчера, она обещала обязательно прийти.
Все остальные люди ему незнакомы, в основном зеленая молодежь, между шестнадцатью и восемнадцатью годами, – ремесленники и рабочие, приглашенные кем-то из членов группы. Затесался даже один семинарист в подряснике, с козлиной бородой и длинными, ниже плеч, редкими волосами. Это был Степан Тычина. Он давно увлекался идеями анархизма о свободе личности. Узнав от знакомых гимназистов, что в среду в городской библиотеке собираются анархисты, Тычина решил прийти их послушать.
Часы показывали десять минут шестого, ждать больше нельзя. Постучав карандашом об угол стола, Иннокентий представил аудитории Мишеля как члена белостокской группы анархистов-коммунистов.
С Мишелем происходило что-то странное. Он никак не мог начать свой рассказ, ему мешал пристальный взгляд Лизы, устремленный на него. Он выбрал в первом ряду невзрачного молодого человека в сером чесучовом пиджаке и сосредоточил на нем свое внимание.
– Мне нередко приходится сталкиваться с людьми, – сказал он, и звук собственного голоса вернул ему обычную уверенность, – которые будучи членами анархистской группы и даже активными боевиками не имеют четкого представления о самом анархизме. Это, как в народной сказке, пошел туда не знаю куда, нашел то, не знаю что. Мы должны уяснить себе, что анархизм – это политическое движение, которое ставит перед собой конкретные цели и конкретные задачи, как все другие партии: социал-демократы, эсеры, Бунд, Польская социалистическая партия и так далее. Главная его суть – в полном отрицании государства и любой власти во всех ее проявлениях, так как и государство, и власть опираются на насилие. Именно насилие позволяет небольшой группе людей держать остальное большинство в повиновении, наживать их трудом богатство и надежно охранять его.
Это сложилось не сейчас и не 200 или 300 лет назад, а с первых шагов появления человека, когда он еще, может быть, и говорить не умел. В каждой группе людей того далекого первобытнообщинного строя кто-то был более ловким и сильным и брал себе лучшие куски мяса, а кто-то – физически слабым и довольствовался остатками с общего стола. Эти же предприимчивые люди становились начальниками во время войн и, оставаясь ими в мирное время, требовали со стороны подчиненных особого уважения и почета, порождая тем самым армию приближенных. Те в свою очередь за свою верную службу тоже обогащались и попадали в разряд привилегированных.
Вот вам первое разделение общества на богатых и бедных, возникновение примитивной власти и зависимости одних людей от других. Собственность, полученная таким легким путем, без затраты всякого труда, вела к эксплуатации человека человеком. И чем дальше двигалась история, тем больше это проявлялось. При рабовладельческом строе это выразилось в рабстве. Раб принадлежал хозяину. Тот мог продать его, мог сколько угодно издеваться над ним и даже убить, не неся никакого наказания. Затем наступило крепостничество – еще один вид рабства. Крестьянин, являясь собственностью помещика, должен был за крохотный надел земли работать на него и терпеть все его прихоти. Помещик мог его купить, продать, разлучить с семьей, забить до смерти, и все сходило ему с рук.
Наступила еще одна эпоха, та, в которой мы живем, – капитализм. Крестьяне вроде бы освободились от своих господ, и, не имея ничего за душой, повалили в город, на фабрики и заводы. Здесь их ожидала новая кабала и новый хозяин – капиталист, тот же рабовладелец и крепостник, только в другом обличье. Это мы с вами знаем на своей шкуре. С одной стороны, мы вроде бы свободные люди, с другой – являемся все той же собственностью хозяина, который, покупая наш труд, платит нам копейки, устанавливает 12-часовый рабочий день и нещадно штрафует за все, что ему вздумается. Эти господа купаются в деньгах, имеют роскошные дома и экипажи, рабочие же ютятся в жалких лачугах, мясо видят по большим праздникам, а, если потребуют у хозяина увеличить зарплату, их выгонят с завода или посадят в каталажку.
Почему же сравнительно небольшая прослойка людей имеет все, а остальные ничего? Потому что на их защите стоит государство. Оно охраняет их собственность, оно создало для этого полицию, армию, суд, построило тюрьмы и крепости – то, что в своей совокупности и составляет тот самый орган насилия, который сейчас действует во всем мире, прикрываясь За-ко-ном.
В этом месте Мишель повысил голос и поднял вверх палец, чтобы слушатели особенно вдумались в это слово.
– Если бедняк украдет булку, чтобы накормить голодную семью, то закон сразу заработает, и его посадят в тюрьму, как преступника, угрожающего обществу, но если хозяин завода десятилетиями крадет у своих рабочих из их зарплаты деньги и наживает на этом миллионы, государство его в этом только поощряет. Это и есть его главная задача – защищать власть имущих, их собственность, их интересы, а всех остальных держать в ежовых рукавицах. И это будет продолжаться до тех пор, пока каждый из нас не поймет: нельзя уничтожить класс собственников, не уничтожив самого государства с его органами власти и насилия.

Власть по-гречески архия, а безвластие – анархия. Вот почему мы называемся анархистами. Наша главная цель уничтожить частную собственность и государство и установить вместо них анархию, то есть общество, свободное от всякой власти. В мире произошло много революций, но все они претерпели неудачи только по одной причине – заменяли одно государство другим.
Сделав такое солидное вступление, Мишель стал рассказывать о Бакунине и Кропоткине, о Парижской коммуне и создании в будущем анархических коммун и федераций – свободных соединений свободных людей. Поэтому анархисты и называют себя анархистами-коммунистами.
– Ни одна партия, – подчеркнул он, – не решается, как мы, поставить вопрос об уничтожении государства и создании либертарного, то есть абсолютно свободного от всякой власти общества. Так что каждый человек, вступая в наши ряды, должен знать, что он не просто борется с буржуазией, а уничтожает его прямого защитника и покровителя – государство.
… Где-то в коридоре часы пробили половину седьмого. Мишель остановился и оглядел слушателей. В зале стояла мертвая тишина, слышно было, как о стекло билась муха, и дребезжал за окном трамвай. Только девушки в последнем ряду, устав от обилия информации, перешептывались и улыбались, глядя на лектора, его плотную высокую фигуру и симпатичное лицо. Мишелю хотелось посмотреть на Лизу: как она отреагировала на его выступление, но не решился этого сделать.
– Оставь время на вопросы, – шепнул ему Иннокентий.
– Хорошо, – сказал Мишель, отводя глаза от улыбающихся девушек, которые уже откровенно кокетничали с ним, строя глазки. – Наша с вами тема неисчерпаема, но вот что еще я хотел вам сказать. Вы должны обязательно вести работу в массах, использовать каждую ситуацию, чтобы пропагандировать наши идеи. В июле в Екатеринославе прошли митинги и забастовки в поддержку восставших моряков броненосца «Потемкин». Их организовали социалисты, вы оказались к ним не готовы, а на своих собственных сходках неоправданно потеряли много людей. (При этих словах Иннокентий удивленно посмотрел на него и несогласно покачал головой: уж в чем, в чем, а в неоправданной потере людей их с Рогдаевым нельзя упрекнуть.) Надо чаще бывать на заводах, беседовать с рабочими и не только с ними, привлекать на свою сторону мелких ремесленников, мастеровых, мелких служащих, безработных, крестьян и особенно солдат. Вчера вечером я был на вашей партийной «бирже»: кто там только ни выступал: большевики, меньшевики, эсеры, бундовцы и ни одного анархиста…
– Можно подумать, что у вас в Белостоке много выступающих, – подал голос невзрачный в сером чесучовом пиджаке, на которого в начале лекции смотрел Мишель, – развязали такой террор, что весь город живет в страхе. Я там был недавно, все только и говорят о грабежах и убийствах.
– Это верно, – согласился Мишель. – В Белостоке действует сильная террористическая группа, есть такие и в других городах, но многие анархисты уже стали задумываться, то ли они делают. Убийства отдельных собственников и полицейских, взрывы, поджоги, грабежи не решают главного вопроса о свержении самодержавия и господствующего класса. Сейчас некоторые анархистские группы делают ориентир на забастовки, бойкоты, саботаж, то есть экономический террор. В дальнейшем он даст возможность революционным массам перейти к всеобщей стачке. Я думаю, это правильный подход. Если мы не будем вести работу среди людей вместе с другими партиями, то рискуем остаться на обочине революции…
– Ты, Мишель, очень хорошо нас просветил, – резко оборвал его Наум Марголин, – но вести работу в массах нам незачем. Пусть этим занимаются эсдеки. Я был в их организации два года, вдоволь наслушался разговоров о постепенности перехода к революции и созревании всяких там исторических условий. Одна пустая болтовня. Сколько еще можно ждать у моря погоды! Полностью поддерживаю террористические действия белостокских товарищей. Пора и нам последовать их примеру и показать, кто в городе хозяин. Одну акцию мы провели и еще проведем. Рогдаев прямо сказал перед отъездом: в план наших действий надо поставить террористические акты против директоров заводов и представителей местной администрации. На «бирже», которую ты изволил только что упомянуть, я тоже вчера был и подобрал анархистскую листовку. Там об этом сказано очень красноречиво. Послушайте: «Пусть могучая волна массового и индивидуального террора захлестнет всю Россию! Да восторжествует бесклассовое общество, где каждый будет иметь свободный доступ к общественным хранилищам и работать всего четыре часа в день, чтобы иметь время для отдыха и образования – время, чтобы жить, «как подобает человеку», неся лозунги социальной революции, и «Да здравствует анархистская коммуна!»
Он оглядел всех с торжествующим видом и для пущей убедительности помахал над головой листовкой:
– Ораторов от анархистов не было, а листовки кто-то разбросал.
– Что ты, Наум, завелся, – поспешил на выручку Мишелю Иннокентий. – В городе достаточно много людей, сочувствующих нам. Их сегодня нет среди нас, но разве не об этом говорит Мишель? Мы должны чаще бывать на заводах, в казармах, со временем распространить свою работу на крестьян.
– Разговоры разговорами, – поддержал Наума Андрей Окунь, – а надо создать лабораторию для изготовления бомб, громыхнуть какой-нибудь полицейский участок.
– Вот это правильно. Большевики давно имеют такую лабораторию и классного техника, «Ваню-англичанина». Сам видел, как они испытывают свои бомбы на городском кладбище.
– Подумаешь, «Ваня-англичанин», – усмехнулся Федосей Зубарев, – я тоже могу соорудить такую лабораторию, дайте мне только денег и помещение.
– Подождите, – вскочил со своего места Иннокентий, – это мы обсудим в рабочем порядке. Еще вопросы к Штейнеру есть?
Мишель, наконец, осмелился посмотреть на Лизу. Она сидела в той же прямой позе, лицом к залу, но взгляд у нее был отсутствующий. У него пропал ораторский пыл, на вопросы он отвечал без всякого энтузиазма.
Лиза сначала слушала Мишеля с большим интересом, но стоило ему упомянуть о митинге на «бирже», как мысли ее потекли в другом направлении. Она вчера тоже была на этом митинге и видела Николая Даниленко. За лето он загорел и возмужал. Ее влюбленное сердце окончательно потеряло покой. «Нужно с ним немедленно познакомиться, – размышляла она. – Но как это сделать?»
– Что ж, товарищи, – голос Иннокентия вернул ее в зал, – давайте подведем итоги. Лекция Штейнера была интересной. Мишель прав: нам надо самим быть активней. Что касается лаборатории для производства бомб, Зубарев берется за это дело, он человек слова, значит, сделает, а помещение ему подыщем и деньги найдем. Как нам теперь расходиться? – обратился он к Марии, вошедшей в зал и слышавшей разговор о бомбах. «Как только Сергей мог связаться с такой компанией?» – возмущалась она про себя. Глаза ее наполнились слезами.
– Давайте так же, как и пришли, через главный вход, выходите с интервалом по 3 – 4 человека.
Оживленно переговариваясь между собой, люди потянулись к выходу. Мишель подошел к Лизе.
– Жаль, что не пришлось послушать ваше пение, – сказал он, – говорят у вас красивый голос и вы… вы сами очень красивая.
Такое откровенное признание ее возмутило.
– Я не певица, – сказала она недовольно, – мне еще далеко до этого. – Вы уверены, что люди в будущем изменятся, и в анархических коммунах не появятся те же самые ловкачи, которые станут всем руководить и диктовать свои законы? По-моему, человека переделать нельзя, он всегда будет стремиться к власти и завидовать другим.
– Изменится строй, люди станут другие.
Лиза хотела сказать ему еще что-то колкое, но подошел Иннокентий.
– Что-то ты, сестренка, сегодня агрессивная, – сказал он, по-братски целуя ее в щеку. – Может быть, зайдем к нам, и ты от нас позвонишь домой.
– Не получится. Я сказала маме, что буду у подруги, и вдруг ни с того ни с сего окажусь у тебя.
– У Лизы очень сердитые родители, – пояснил Иннокентий Мишелю, – они не разрешают ей по вечерам никуда ходить.
– Кеша, это не обязательно всем знать.
– А я надеялся, что мы погуляем по городу, еще поговорим, – расстроился Мишель.
Они последними вышли из библиотеки. На улице заметно похолодало. Резкий порывистый ветер опять метался по улицам, ломая ветви деревьев и срывая объявления с афишных тумб. Лиза придерживала руками шляпу и расходящиеся полы пальто.
– Может быть, пройдем пешком одну остановку, – сделал последнюю попытку Мишель, понимая, что прогулка в такую погоду невозможна, но ему никак не хотелось расставаться с понравившейся ему девушкой.
– Уже поздно, в следующий раз.
– Я завтра уезжаю…
– Жаль, – машинально ответила она, совершенно не думая о том, что одним этим словом вселила в человека надежду.
– Если хотите, я могу остаться.
На ее счастье подошел трамвай, и, ничего не ответив, она быстро вскочила на опустившуюся ступеньку.
– Вижу, тебе Лиза понравилась, – сказал Иннокентий другу, когда трамвай отошел. – Характер еще тот, но сердце доброе. Поет она, действительно, замечательно. Знаешь, что я хочу сделать: уговорить ее собирать у себя дома кружок, сначала, например, можно почитать реферат, обсудить какие-то проблемы, потом послушать музыку и ее пение.
– А родители?
– Родителям будет только спокойней, лишь бы она была дома, у них на виду. У нее есть еще младшая сестра Анна, та увлекается поэзией, ее тоже можно со временем привлечь. Одна сестра музицирует, другая читает стихи – чем не музыкально-литературный салон.
– Гимназистам, возможно, это будет интересно, а вот рабочим и тем, кто постарше, вряд ли, – задумчиво сказал Мишель. – Идеологической работой никто не хочет заниматься, моя лекция, наверное, прошла впустую. Всем подавай только террор.
– Раньше ты был настроен по-другому.
– Скажу тебе честно, за этот год я несколько разочаровался в наших товарищах. Первое время «эксы» и грабежи казались оправданными. Сейчас вижу, что все это часто совершается ради личной выгоды, деньги уходят в свои карманы. Даже рабочим терроры надоели, они ждут от нас чего-то другого. Но значительная часть анархистов за него, и вам от этого не уйти. Настрой у твоих ребят решительный.
– Я сам это вижу. При Рогдаеве мы в основном нажимали на агитационную работу, «эксов» было мало, и то ездили в другие города. Коля сам последнее время говорил, что пора браться за екатеринославских предпринимателей. Так что теперь будем заниматься и тем и другим, начало уже положено. А личную выгоду будем пресекать.
– Ну, ну, – усмехнулся Мишель.
Лиза в это момент подъезжала к своей остановке. Ей казалось, что трамвай движется слишком медленно, представляя, как дома все волнуются. Папа и мама никак не могут понять, что она стала взрослой, у нее могут быть свои интересы, своя жизнь, ей нужна полная свобода, особенно сейчас, когда Иннокентий ввел ее в группу анархистов-коммунистов. Правда, она еще мало разбирается в их идеологии и не все поняла из рассказа лектора, но это так романтично – ходить на тайные собрания, участвовать в общем деле.
Дверь открыла Зинаида. За ней вышла в коридор недовольная поздним возвращением дочери Сарра Львовна. Боясь, что ее будут ругать, Лиза бросилась обнимать и целовать обеих женщин. «Вот подлиза», – проворчала мама, но не успела ее отчитать: услышав звонок, сверху спустилась Анна и с ходу выложила сестре новость – с завтрашнего дня к ней будет ходить новый учитель по математике и физике.
Анна была моложе Лизы на два года, часто болела и основательно запустила эти два своих самых нелюбимых предмета, принося домой раз за разом неудовлетворительные оценки. Отец, специально отдавший дочерей в частную коммерческую гимназию, чтобы они получили экономическое образование и в случае нужды – мало ли что может с ним случиться, могли найти себе достойную работу, нанял ей учителя. Тот ходил к Анне весь прошлый год и почему-то накануне нового учебного года отказался от занятий, порекомендовав вместе себя своего хорошего знакомого. Фальку не понравилось, что этот знакомый был студентом, да еще второго курса, попытался найти более солидного человека, но все хорошие репетиторы были разобраны еще летом.
– Мама, ты видела его? – спросила Лиза, жалея сестру, которой придется привыкать к новому человеку.
– Нет, он приходил к отцу на работу. Какой-то странный: выставил требование, чтобы Аня аккуратно выполняла все его задания, иначе он откажется от места.
– Что же тут странного? Человек хочет честно отрабатывать свой хлеб, а не тратить зря время на эту лентяйку.
– Мама, – сказала Анна, чуть не плача, – сама подумай, зачем мне зубрить аксиомы и теоремы? Я лучше выучу новое стихотворение Блока.
– Папа хочет, чтобы вы обе хорошо разбирались в экономике…
– Разве недостаточно, что Артем учится на математическом факультете?
– Решения папы не обсуждаются, – сказала Сарра Львовна. – Будет позор, если ты окончишь гимназию с низкими оценками.
– Я бы пошла ей навстречу, если бы она показала свои стихи, – поддела сестру Лиза. – Аня, признайся, ты же пишешь стихи?
– Ничего я не пишу. А если бы и писала, тебе, Лиза, никогда не покажу, ты обязательно все высмеешь.
– Глупости, – сказала Лиза. – Если стихи хорошие, зачем их высмеивать. Мне, например, не нравится у Брюсова:

Тень несозданных созданий
Колыхается во сне,
Словно лопасти латаний
На эмалевой стене.
Фиолетовые руки
На эмалевой стене
Полусонно чертят звуки
В звонко-звучной тишине.

– Ну, что это такое – «чертят звуки в звонко-звучной тишине»? Три раза подряд слово «звук», а – «лопасти латаний»? Какая-то абракадабра. Другое дело Блок:

Полный месяц встал над лугом
Неизменным дивным кругом,
Светит и молчит.

– А вот на что я обязательно сочинила бы музыку:

Мы были вместе, помню я…
Ночь волновалась, скрипка пела…
Ты в эти дни была – моя,
Ты с каждым часом хорошела.

– Я с тобой насчет Брюсова не согласна. По-моему, очень хорошо сказано: «в звонко-звучной тишине», эмоционально выразительно.
– Поэт защищает поэта.
– Девочки мои, – расчувствовалась Сарра Львовна. – На вас даже нельзя сердиться, вы обе такие умницы. Лизонька, ты обещала нам с папой спеть новые романсы и арии, которые все эти дни разучивала для концерта в гимназии. Ко мне завтра придут знакомые из Благотворительного фонда, споешь для нас?
– Спою, – нехотя согласилась Лиза, не любившая выступать дома перед чужими людьми. Она стала подниматься к себе наверх, и вдруг ее как будто пронзило током.
– Мама, новый учитель Анны, студент какого института?
– Какого еще в нашем городе – Горного училища.
– А как его зовут, не помнишь?
– Кажется, Николай Ильич.
Лиза переменилась в лице. Сарра Львовна заметила это:
– Ты его знаешь, вся побледнела?
– Да нет, мама, откуда… Я ужинать не буду, пойду, почитаю.
– Папа сейчас вернется, будет сердиться.
– Я тоже не хочу, – подхватила Анна, которая в отличие от Лизы была полной. – Буду худеть.
– Вы что, сговорились, – недовольно сказала Сарра Львовна и крикнула в столовую Зинаиде, расставлявшей посуду, что девочки отказались ужинать.

Глава 5

Николай Даниленко обрадовался, когда его близкий друг Саша Костенко предложил ему место учителя в доме архитектора Фалька. Десять часов занятий в неделю, высокое жалованье – редкая удача. Кроме того, Фальк обещал к праздникам дополнительное вознаграждение. Для важности Николай сразу выдвинул отцу требование, чтобы его дочь выполняла все его задания, иначе ему придется уйти. Фальк на это только усмехнулся: «Попробуйте, заставьте!»
Это была первая учительская практика Николая и его первый самостоятельный заработок. До этого он целый год исправно получал от отца из Ромен деньги, вполне хватавшие на учебу, квартиру и еду. В ответ отец требовал от него и других своих сыновей, учившихся в высших заведениях, чтобы они все время отдавали учебе и не занимались побочными заработками. Илья Кузьмич Даниленко был в этом плане непреклонен. Потомственный крестьянин из села Ерцы Миргородского уезда, он собственными стараниями вышел в люди и поставил цель: дать всем своим семи сыновьям высшее образование.
Двумя из них родители уже могли гордиться. Самый старший, Михаил, окончил юридический факультет Киевского университета, женился и три года назад был утвержден присяжным поверенным при Киевской судебной палате. Второй сын, Владимир, с отличием окончил тот же университет, только медицинский факультет, и сейчас работал в Екатеринославской городской больнице хирургом. От них родители ждали помощи, чтобы поднять на ноги остальных детей: студентов Сергея и Николая, реалистов Григория и Илью и самых младших – четырехлетнего Ивана и двухлетнюю дочь Елену.
Из провинциальных Ромен отцу и матери любой большой город представлялся местом, полным соблазнов и опасностей, которые могли свернуть их детей с правильного пути. «Не пейте, не курите, не ходите по увеселительным заведениям, – каждый раз наставлял отец сыновей, провожая их на вокзале после очередных каникул. – И подальше от женщин. От них одни беды». Так он говорил раньше Михаилу и Володе, затем – Сергею и Николаю, и те покорно слушали его.
Только не мог Илья Кузьмич предусмотреть одного: увлечение братьями социал-демократическими идеями, охватившими, как эпидемия, студенчество Екатеринослава. Оба вступили в местную организацию РСДРП, вели занятия в рабочих кружках на предприятиях города. И когда однажды Дмитрий Ковчан, член комитета, отвечавший за работу с молодежью, посетовал на дефицит с пропагандистской литературой, братья установили в своей квартире ручной станок и работали на нем по ночам.
Знал бы Илья Кузьмич, что листовки, которые иногда появлялись в конторе Либаво-Роменской железной дороги, где он служил счетоводом, распространяли его любимые сыновья! И уж никак отец благопристойного семейства не мог предположить, что все Даниленко находятся под пристальным оком охранного отделения полиции, а ему лично и его супруге Елене Ивановне присвоены клички «старик» и «старушка».
17 декабря 1904 года агент наружного наблюдения сообщал начальнику Екатеринославского жандармского управления Богдановичу: «Имею честь донести Вашему превосходительству, что последнее время организации учащихся принимают все более широкие размеры и особенно быстро организуются студентами Горного училища, открыто собирающимися в аудиториях для обсуждения всевозможных политических и организационных вопросов… Наиболее видное участие в студенческой организации играют … братья Владимир, Сергей и Николай Даниленко, причем у последних в квартире происходит и гектография всех выпускаемых студенческой организацией прокламаций, летучих листков и пр.».
Володя попал в этот список случайно, наверное, потому что жил с братьями в одной квартире. В университете он тоже одно время состоял в социал-демократическом кружке, ходил, как и все студенты, на митинги и собрания, но вскоре отошел от политики. Он серьезно увлекся наукой, много времени проводил в лабораториях кафедры оперативной хирургии. Сам декан факультета поощрял его исследования, помогая публиковать статьи в солидных столичных изданиях. Но не только медицина повлияла на решение Володи выйти из организации. Как человек дела, причем конкретного дела, приносящего пользу людям, он стал считать всю эту политическую «возню» бессмысленной, и сколько братья ни пытались ему доказать, что он не прав, Володя настаивал на своем.
Все вечера у них проходили в горячих спорах. Володе это надоело, и чтобы не тратить время на пустые разговоры, он переехал от них на соседнюю улицу. И оказалось вовремя. Через несколько дней после его переезда к братьям нагрянула полиция. В этот момент Николай и Сергей работали на станке, на полу стояли стопки готовой литературы. Улики были налицо. Братьев арестовали. Они просили следователя не сообщать родителям в Ромны, но тот вызвал отца в Екатеринослав.
Узнав об аресте сыновей, Илья Кузьмич пришел в ярость, на свидании с ними твердил, что они не оправдали его надежд, опозорили семью: как им теперь с матерью смотреть людям в глаза? Из Киева приехал Михаил и добился, чтобы их выпустили из тюрьмы под залог до решения суда. За каждого из них отцу пришлось выложить по 400 рублей. Они продолжали учебу и, находясь под надзором полиции, жили в ожидании своей дальнейшей участи.
В июне 1905 года Сергей был задержан на митинге в рабочем поселке Амур, по дороге в участок сумел сбежать, ранив при этом двух жандармов. Теперь он скрывался в окрестностях Петербурга под чужой фамилией.
По новому делу Сергея следователь вновь вызвал в Екатеринослав отца. Илья Кузьмич, простивший, было, сыновей и по-прежнему аккуратно высылавший им деньги на учебу и пропитание, снова вскипел от негодования. Николай пытался объяснить ему, что их с Сергеем революционная работа – не преступление, а долг, прямой долг честных людей просвещать рабочих и бороться за улучшение их жизни. «Вот вы, папа, – говорил он Илье Кузьмичу, – трудом и потом заработали деньги, чтобы купить четыре десятины, а наш сосед помещик Сабуров имеет этой земли в десятки раз больше, сам на ней не работает, сдает ее в аренду крестьянам, имея с этого огромную прибыль. Живет припеваючи, а крестьяне гнут спину от зари до зари и при этом ходят у него в должниках».
Слушая Николая, Илья Кузьмич тяжело вздыхал: сын-то был прав, да только он сам всеми силами стремился вырваться из нищеты, жить, как богатые люди, в сытости и довольстве. Его дед и отец были крепостными. Он же имеет свой собственный дом, большое хозяйство и одного приходящего работника – конюха Ивана. И дети его должны жить, как господа. «Нищета – удел бездельников, – любил повторять он сыновьям, – а тот, кто умеет работать, может достичь многого». Правда, когда речь заходила об их достатке, Илья Кузьмич всегда помнил, что в их имущество вложены деньги и его жены-дворянки, полученные в качестве приданого от ее тети княгини Шаповал.
Чтобы не расстраивать отца, Николай обещал не отвлекаться от учебы, однако денег больше от него не брал, решив сам подрабатывать частными уроками и чертежами. Учительство в доме Фальков оказалось как нельзя кстати. С Димой Ковчаном он договорился, что пока ограничит свою партийную работу занятиями в кружке на Брянском заводе. На все теперь будет меньше времени (он еще занимался самообразованием, штудируя философскую и политическую литературу), но он был в таком возрасте, когда человек не думает об усталости и готов преодолеть любые трудности.

Глава 6

Уроки с Анной начинались в пять часов вечера. У Николая оставалось время, чтобы после занятий забежать куда-нибудь перекусить и дойти пешком к Фалькам, благо их дом находился не так далеко от училища, на Клубной улице.
В назначенный час он стоял у подъезда двухэтажного особняка и тянул рукоятку звонка. Дверь открыла высокая, стройная и довольно молодая женщина, как он догадался, жена архитектора. Приветливо улыбнувшись, она подождала, пока он разденется, и крикнула в глубину комнат: «Анна!»
Из гостиной выбежали две девушки: одна невысокого роста и довольно полная. Нетрудно было догадаться, что это и есть его ученица; вторая, как представила ее Сарра Львовна, – старшая дочь Елизавета. Обе присели в книксене, обменявшись между собой незаметными взглядами: учитель им понравился. Лиза быстро ушла в гостиную. Сердце ее бешено колотилось: он, он – предмет ее тайных воздыханий, оказался Аниным учителем и вблизи выглядел еще симпатичней. Николай машинально отметил про себя, что младшая сестра, его ученица – внешне ничего особенного не представляет, а старшая – красавица.
Пока они поднимались по лестнице на второй этаж в классную комнату, Анна успела ему рассказать, что у Лизы большие музыкальные способности, она готовится поступать в консерваторию. К ней ходят два учителя: по вокалу и фортепьяно.
– Вы сегодня ее сможете послушать, – сказала она по-детски наивно, – Лиза на днях разучила новые романсы. Придут гости. Оставайтесь с нами на ужин.
Николай посетовал, что сегодня он занят, но в следующий раз обязательно останется. Не мог же он ей сказать, что предложение на ужин можно принять только от ее родителей.
– Хотите, я скажу Лизе, она сама вас пригласит?
– Нет-нет, пожалуйста, не надо. Давайте лучше посмотрим, какие у вас знания.
Целый час Николай гонял ее по учебникам за прошлый год. Девушка неплохо разбиралась во многих сложных теоремах алгебры и геометрии, но в физике у нее были пробелы по всем разделам.
– Разве вы не проходили это в гимназии? – спросил он Анну, уже уставшую от вопросов и вертевшуюся на своем стуле.
– Проходили, но я все позабыла за лето.
– Сегодня я вам ничего не задам, но впредь будете выполнять все мои задания, а по необходимости делать их в два раза больше, иначе у вас опять появятся двойки.
– Хорошо, – послушно согласилась Анна. – А вы любите поэзию?
– Люблю, – сказал Николай, знавший уже от Фалька о литературных наклонностях его младшей дочери. – Вы слышали о поэтах-мистиках?
– Нет.
– Я вам о них расскажу, когда увижу, что вы изменили свое отношение к физике.
Лизу он больше не видел, только слышал, когда часы занятий сестер совпадали, ее пение или игру на рояле, доносившиеся из гостиной и напоминавшие ему о родном доме и маме, любившей петь и музицировать.
Прошло две недели. Войдя как-то в классную комнату, он увидел там Лизу, стоявшую около окна и рассматривающую багровый закат на другой стороне улицы. Солнечные блики скользили по ее высокой, тонкой фигуре, золотили выбившиеся из толстой косы локоны. Она слышала стук двери, шаги, но даже не шелохнулась, продолжая смотреть в окно. Наконец она повернулась и окинула его насмешливым взглядом. Нельзя было оторваться от ее глаз: глубоких, завораживающих. «Как омут, – подумал Николай, – затянет и пропадешь в нем с головой». Он смутился, не зная, что сказать, как вдруг она спросила:
– Прежний учитель Анны был социалист, а вы?
Николай насторожился. Поступая к Фалькам, он скрыл, что находится под надзором полиции.
– Я вас давно знаю, – не дожидаясь ответа, сказала она, – вы часто выступаете на митингах, а третьего дня видела вас около казарм Севастопольского полка.
– Около казарм? Там собирались анархисты… И вы…вы там были?
– Да-а.
Это была правда. Несколько раз по просьбе Лизы Иннокентий заходил к ним домой, чтобы Сарра Львовна отпустила с ним сестру погулять по вечернему проспекту. На самом деле она участвовала с ним в уличных мероприятиях, проводившихся анархистами около заводских проходных или солдатских казарм, помогала раздавать листовки.
– Вы водитесь с анархистами?
– А что, нельзя? – вызывающе спросила девушка, вскинув свои длинные ресницы.
Николай ничего не ответил. Молчание неловко затянулось.
– У вас в училище тоже не лучше, – наконец, нашлась она, что сказать, вспомнив рассказы одноклассниц о недавней сходке в горном училище. – Притащили из Земской больницы труп и носили его по коридорам и улицам, как жертву полицейских расстрелов.
– Вы правы, это невероятная глупость. Сходку разогнали. Руководство училища отказалось рассматривать требования студентов.
– А что они требовали?
– Вам действительно это важно знать?
– Конечно, у нас в гимназии тоже собирают подписи под разными петициями, только я в них ничего не понимаю.
Увидев на ее лице искренний интерес, Николай стал перечислять требования студентов, которые он сам лично составлял и два дня назад передал в числе студенческой депутации ректору училища.
Не успел он досказать, как в класс вошла Анна. Извинившись, он сказал Лизе, что вынужден прервать разговор. Пробормотав «Спасибо!», она быстро направилась к двери. Щеки ее горели, сердце стучало, как кузнечный молот. Она была сердита на себя за то, что наговорила ему какие-то глупости, вспомнила о трупе, до которого ей не было никакого дела.
Задумав вчера встретиться с учителем в классной комнате, она считала, что это очень просто: завести с ним разговор, намекнуть ему о своих чувствах, короче говоря, вскружить ему голову, как она это делала со своими сверстниками в Ялте. Но Николай! Увидев его так близко от себя, она только сейчас поняла, что он – взрослый, серьезный человек, что у него, может быть, есть жена или девушка: у такого симпатичного человека не может не быть девушки. Ему нет никакого дела до нее и ее чувств. Он – Анин учитель, а она для него – всего лишь старшая сестра его ученицы.
От этих мыслей ей стало плохо. Вернувшись в свою комнату, она легла на кровать. Голубые глаза и вежливо-учтивый взгляд Николая, смотревшего на нее в классе явно свысока, выплывали из темноты, терзали ее сердце.
В комнату заглянула Зинаида.
– Лиза, пришел Лазарь Соломонович, ждет тебя в гостиной. Ты что тут сидишь в темноте?
– Голова болит. Сейчас приду.
Она спустилась вниз, села за рояль. Хорошо, что сегодня музыка, а не вокал. Музыка ее всегда успокаивает. Она посмотрела на учителя Лазаря Соломоновича: немолодого мужчину, с густой гривой седых волос и розовыми, пухлыми, как у поросенка, щеками.
– Лазарь Соломонович, – сказала Лиза, – можно я сегодня поиграю что-нибудь Рахманинова?
– Можно, – нехотя согласился учитель, – но старое задание все равно остается за вами и получите еще новое.
Лиза порылась в нотах, достала свой любимый второй концерт для фортепьяно Рахманинова и стала играть… Сердечная боль исчезла, мысли потекли в другом направлении, и само собой пришло успокоение. Николай, конечно, не женат, он учится только на втором курсе и слишком молод, чтобы заводить семью. Наличие девушки – тоже не факт, а если она и есть, – дело поправимое. Она сделает все, чтобы завоевать его сердце.
Дома Николай тоже весь вечер думал об этой удивительной девушке Лизе, вспоминал ее глаза, тонкий профиль, насмешливую улыбку. Сел за стол заниматься, раскрыл учебник и не мог осилить ни одной страницы: перед ним стояло ее лицо. Неожиданно его пронзила тревожная мысль: зачем она приходила в класс: познакомиться поближе или дать ему понять, что все знает о нем? Девушка, полная загадок.
Больше они не разговаривали. Николай несколько раз сталкивался с ней на лестнице, причем каждый раз ему казалось, что она специально поджидает его. Длинные ресницы взлетали и падали, глаза излучали сияние, которое слишком о многом говорило. А улыбка? От нее все так и таяло внутри. Смущаясь, как гимназист, чего с ним никогда не бывало, он вежливо раскланивался и под предлогом, что опаздывает на урок к Анне, быстро уходил. Настойчивое внимание этой красавицы не могло оставить его равнодушным. Он стал замечать, что постоянно думает о ней.
Первым сдвигом в этой немой игре, сразу оцененным Лизой в свою пользу, было его появление в доме Фальков в обычной одежде, а не в студенческой шинели и сюртуке. На это переодевание у Николая уходил целый час. Сбежав с последней лекции, он приезжал домой, выпивал на ходу холодный чай с бутербродами и возвращался обратно в центр. Гардероб его был невелик, и все заработанные в сентябре деньги ушли на покупку нового пиджака, жилета и двух белых рубашек на смену. Черное драповое пальто, хотя и было сшито год назад к поступлению в училище, оставалось в хорошем состоянии, так как он его почти не носил. К нему пришлось занять у Володи денег и купить новую шляпу и модные ботинки.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ПОГРОМ НА ТРОИЦКОМ БАЗАРЕ

Глава 1

В Екатеринослав пришла осень. Солнце, наверстывая дождливые, холодные дни в начале сентября, так припекало, что горожане ходили без пальто и в летних головных уборах. Парки и сады оделись в пурпурно-желтые краски, а на Екатерининском бульваре на несколько километров протянулся пестрый ковер из листьев, доставляя удовольствие взрослым и детям поддевать их ногами и подбрасывать кверху. Воздух дрожал и был наполнен звуками и шорохами, происходящими в это чудесное время в природе. И все кругом радовало глаз: и стройные пирамидальные тополя на фоне ослепительно-синего неба, и раскидистые, переплетенные ветви акаций, и американские клены в бордовом одеянии.
Хорошо в эту пору выйти на обрыв в Потемкинском парке и посмотреть оттуда на Днепр, его противоположный берег и Монастырский остров. Здесь тоже, куда ни глянь, все утопает в золоте. Вся эта красота отражается в воде, а сама река переливается серебряными блёстками.
Однако все хорошее когда-нибудь кончается. В первых числах октября задул северный ветер. Шел он издалека, из самого Петербурга, мимо Москвы, Курска, Белгорода, и вместе с ним, а то и, опережая его, оттуда приходили вести о волнениях и забастовках по всей России. Екатеринослав забурлил. Городовые и регулярные войска, расквартированные в городе, не успевали разгонять митинги, вспыхивающие то на бульваре, то на Фабрике, то в Чечелевке, а то одновременно во всех рабочих поселках. Агитаторы призывали к общей стачке, свержению самодержавия и казни Николая II.
Не зная, что предпринять, растерявшийся губернатор Алексей Борисович Нейдгарт каждый час посылал телеграммы в Петербург министру внутренних дел Булыгину и директору Департамента полиции Гарину. Пока они шли туда и обратно, волнения в городе приняли массовый характер.
Утром 10 октября забастовали рабочие и служащие железной дороги. Вслед за ними остановились все промышленные предприятия, закрылись магазины. Студенты Горного училища вышли на Соборную площадь и провели большой митинг в поддержку политических и экономических требований рабочих.
Николай на этом митинге не был. Он уже несколько дней пропускал лекции в училище, занимаясь переводом научных статей с французского языка на русский для Екатеринославского научного общества. Эту подработку ему устроил Володя. И он с благодарностью вспоминал свою маму, Елену Ивановну, приучившую с детства всех детей говорить и писать по-французски.
Деньги за перевод он намеревался отослать в Петербург брату Сергею. Скрываясь от полиции, тот жил по углам у чужих людей, летом ночевал в Павловском или Гатчинском парках, голодал и без конца болел бронхитами. Вместе с деньгами он постоянно отправлял ему с оказией лекарства и продукты. Тут еще, как назло, хозяин квартиры Николая повысил в октябре плату. Можно было бы снять комнату дешевле, но Ковчан просил оставить квартиру в конспиративных целях, однако денег не предлагал. В голове Николая теперь только и вертелось: деньги, деньги, где достать деньги. Из дома он выходил только, когда у него были занятия с Анной.
В этот первый забастовочный день он вернулся от Фальков в десятом часу вечера. Под дверь была просунута записка от Ковчана. Дима просил срочно к нему зайти. Николай прошел в комнату, посмотрел на стопку статей и толстый французско-русский словарь на столе, тяжело вздохнул и отправился к Диме. Просто так, зная его занятость, тот не станет его беспокоить.
Жил Ковчан на Ульяновской улице в конспиративной квартире. В двух кварталах от него, на углу Ульяновской и Херсонской улиц, находился дом Манухина, где была еще одна конспиративная квартира другого члена комитета, Нины Трофимовой.
… Трамваи не ходили. «Вот и отлично, – порадовался Николай, – значит, трамвайщики тоже присоединились к рабочим».
Фонари тускло освещали улицы: это губернатор распорядился снизить напряжение, чтобы людям неповадно было собираться на митинги. Иногда из темноты выплывали фигуры городовых, державшихся вместе по три – четыре человека, или слышался топот казачьего разъезда.
Когда он пришел, у Ковчана проходило заседание городского комитета РСДРП. Увидев Николая, председатель комитета Григорий Иванович Петровский подозвал его к себе, крепко пожал руку и выразил сожаление, что он опоздал.
– У нас к вам два важных поручения, – сказал он охрипшим голосом, видимо, сорванным сегодня на митингах, – Дима вам все объяснит, а нам пора расходиться.
Петровский со всеми попрощался и направился к дверям. Вслед за ним поднялись остальные товарищи. Проходя мимо Николая, они приветливо жали ему руку, а преподаватель его училища, профессор Маковский – добродушный и в высшей степени симпатичный человек, по-отечески обнял его и похлопал по плечу.
Ковчан был возбужден, глаза его горели.
– Видел, что творится в городе? Завтра вся губерния встанет. Тут такое дело, – замялся он, – сегодня ученики музыкальной школы и Коммерческого училища ходили по учебным заведениям, заставляя ребят выходить на улицу и митинговать в поддержку рабочих. Дошли до того, что разливали в классах ядовитую жидкость. Есть пострадавшие. Завтра они опять собирают молодежь на сходку. Все это стихийно, без подготовки. Сходи туда, пожалуйста. Мне больше некого послать. Просил Мишу Колесникова (это был близкий друг и сокурсник Николая), так он получил от Григория Ивановича личное задание.
– Хорошо, Дима, постараюсь все сделать. А где хоть приблизительно они собираются и в какое время?
– В восемь-девять, на углу Кудашевской, – обрадовался Ковчан, что Николай согласился: человек надежный, верный и всегда безотказный.
– Почему именно на Кудашевке, там же рядом управа?
– У них пока нет определенного места, рассчитывают на реальное училище. Потом обязательно напишешь статью. Интересно знать, о чем молодежь будет говорить.
Дима помолчал.
– Коля, я знаю, ты сейчас очень занят. Но у Петровского к тебе еще одна настоятельная просьба. Комитет решил форсировать работу Совета депутатов, считая, что сейчас самое подходящее для этого время. Определен день первого организационного собрания – 17 октября. Ты сможешь до этого побывать на Брянском заводе, поговорить с рабочими, там у нас больше всего делегатов – сто человек? На некоторых предприятиях меньшевики сейчас надумали провести перевыборы. Надеются составить из своих людей исполнительный комитет и прочат в председатели Басовского.
– Ну, это у них вряд ли получится. На Брянке меньшевики вроде приутихли.
– Они никогда не утихнут. Вместо того чтобы признать свои ошибки, специально дезорганизуют всю работу. Но сейчас некогда выяснять с ними отношения. По всей стране разворачиваются события. Мы накануне великих перемен, – произнес Ковчан с пафосом, но, посмотрев на усталое лицо Николая, спохватился. – Давай поужинаем, ты, наверное, голодный. Оставайся у меня ночевать.
– Да нет, придется идти домой, а то не попаду к гимназистам, раз трамвайщики бастуют.
Опять он шел в темноте. Со стороны Днепра медленно наплывал туман, как это часто бывает осенью, когда днем солнце припекает, а ночью температура резко опускается. Изо рта шел пар, под ногами скрипели сухие листья, а кое-где и первый тонкий ледок. Он посмотрел вверх: небо, еще не закрытое туманом, густо усыпано звездами. В центре Екатеринослава не увидишь такой красоты, только здесь, на окраине города или дома, в Ромнах.
В Ромнах небо висит низко над головой и, когда стоишь на крыльце дома, кажется, что звезды падают в середину их большого сада. Мысли о звездах привели его к стихам Блока, а стихи – к Лизе: «В ночь молчаливую чудесен мне предстоит твой светлый лик».
Приятно было в ночном одиночестве думать о ней, видеть ее глаза, взмах пушистых ресниц, пухлые, соблазнительные губы. Хотелось обнять ее всю: тоненькую, хрупкую, прижаться щекой к ее лицу и медленно, по очереди целовать глаза и губы и снова глаза, эти бездонные омуты, которые так быстро затянули его в свою глубину.

***
На следующий день, выйдя из дома в семь часов утра, он уже вскоре шагал по Екатерининскому проспекту. На всех перекрестах стояли конные городовые, по тротуару ходили солдаты, гарцевали казаки, подозрительно осматривая прохожих. В воздухе носилось напряжение. Николай возмущался: кому это пришло в голову собирать на сходку учащихся, когда весь центр наводнен войсками?
Ближе к девяти часам из переулков стали появляться группы учеников-старшеклассников. Николай невольно наблюдал за ними: парни дергали девушек за косы, те делали им замечания, иные били своих обидчиков ранцами. Все шумно галдели, смеялись, шутили, не обращая внимания на войска. Дети есть дети.
На углу Кудашевской улицы и проспекта собралась огромная толпа учеников с родителями и учителями. В стороне стояла группа конных городовых, терпеливо взирающих на это зрелище. Николай заметил в толпе студентов из своего училища и несколько семинаристов.
– Кто тут старший? – спросил он у знакомого первокурсника.
– Павел Симанович, – парень махнул в сторону высокого худого мужчины лет 25, стоявшего в окружении старшеклассников Классической гимназии.
– Кто такой?
– Учитель из Коммерческого училища.
Подойдя к Симановичу, он сказал, что его прислали от комитета РСДРП.
– Зачем? – сморщился тот. – Мы способны провести все сами, без нянек.
– Проводите. Никто не собирается вам мешать.
Время шло. Симанович со своими помощниками ушли искать место для сходки. Народ все прибывал: это уже были подмастерья и ученики близлежащих мастерских, ремесленники, литейщики с завода Заславского, уличная шпана. Толпа бурлила, ходила волнами. Через минуту-другую она станет неуправляемой.
Вернулся Павел со своей командой. Они не нашли подходящей площадки для митинга. Николай посоветовал ему начинать там, где уже собрался народ. Тот недовольно сказал, что сам знает, что нужно делать. Николай не сомневался, что это Симановичу пришла вчера мысль разливать в учебных заведениях «ядовитую» жидкость. Возмущенный, он ушел на бульвар, достал из кармана книгу (теперь у него всегда была с собой художественная литература или учебник) и погрузился в чтение. Неожиданно его привлек какой-то шум. Он поднял голову: толпа на Кудашевке качнулась, отступила назад, вдруг все с криком побежали в разные стороны.
– Что там такое? – спросил он у мужчины, тащившего за руку упирающегося гимназиста.
– Казаки, – крикнул мальчишка.
– Мимо проезжал губернатор и приказал разогнать толпу, – объяснил трясущийся то ли от страха, то ли от возмущения отец.
– Сволочи, сволочи, сволочи, – визжал женский голос, – с нагайками на детей.
Пока Николай пробирался вперед, казаки исчезли, на земле лежало несколько учеников в разорванной одежде, с окровавленными лицами. Их подняли и куда-то повели. Услышав о расправе с детьми, со всех сторон к бульвару спешили люди. В считанные минуты на перекрестке улицы и проспекта собралось несколько тысяч человек.
Не дожидаясь команды Симановича, Николай влез на развилок сломанного дерева, поднял руку, призывая к тишине, и с возмущением заговорил об ответственности губернатора за избиение детей. «Они хотели выразить свою волю и вот, что получили в ответ», – сказал он, с трудом перекрывая гул толпы.
Кто-то спихнул его вниз, и на развилок влез паренек, реалист пятого или шестого класса. Рядом стояла его мать, дергая мальчика за шинель. «Сережа, – умоляла она со слезами, – пойдем домой». Николай решил сделать ей приятное, сказав, что у нее замечательный сын, но та оскалилась и со злостью прошипела: «Ненавижу всех вас, особенно агитаторов, губите наших детей». В этот момент к их общему ужасу прямо над головой Сережи пролетели пули. Юноша быстро соскочил вниз и крикнул появившемуся откуда-то Симановичу: «Казаки!». Это был все тот же отряд казаков, стрелявший по приказу губернатора. Сделав небольшой круг по окрестности, они вновь вернулись на бульвар.
Николай ждал, что Павел отдаст приказ разойтись, но тот что-то крикнул в толпу, вокруг него быстро собралась группа старшеклассников, студентов, рабочей молодежи. Они стали перекрывать улицу и проспект, волоча из соседних дворов все, что попадалось на глаза: лавки, доски, столы, ветви деревьев, оставшиеся после сентябрьской бури.
Молодежь работала быстро. В руках у нее оказались ломы, железные пруты, веревки и проволока. В считанные минуты на перекрестке возникло что-то вроде баррикады, перекрывшей Кудашевскую улицу и проезд около бульвара. С другой стороны за ней осталась основная толпа молодежи и казаки.
Тем временем со стороны Волосской улицы подошла рота Симферопольского полка и в растерянности остановилась перед заграждением, не зная, что предпринять. Время от времени офицер кричал молодежи, чтобы она расходилась по домам, иначе он отдаст приказ стрелять. В ответ летели булыжники и раздавались одиночные выстрелы.
Ситуация выходила из-под контроля. Николай уговаривал Симановича распустить ребят, но тот его не слушал. Глаза его лихорадочно блестели, лицо покрылось красными пятнами, он был в эйфории.
Появился Миша Колесников. Николай обрадовался другу, надеясь, что вместе они образумят этого горе-вожака, возомнившего себя чуть ли не Наполеоном. К его огорчению, Миша стал хвалить Симановича за идею о баррикаде, которая, несомненно, послужит примером для других.
– Молодец, Павел! Я полностью его поддерживаю, думаю, и комитет был бы на его стороне. Ты, Коля, не понимаешь остроты момента.
– Дурак ты, Мишка! – в сердцах выругался Николай, – про комитет помолчал бы. Не забывай, что здесь дети.
От кого-кого, а от своего лучшего друга он не ожидал такого подвоха. Студенты из его училища и семинаристы тоже стали ему доказывать, что он не прав, надо поддержать боевой дух молодежи. Около Павла столпились парни с завода Заславского. Им надоела настырность Николая, они силой оттеснили его от своего командира. Плюнув на Симановича и его гвардию, Николай присоединился к толпе. Все с волнением ждали, что будет дальше.
Офицер нервничал: ему уже несколько раз передавали приказ губернатора утихомирить учеников и срочно отправляться в район Фабрики, откуда толпа демонстрантов направлялась в центр города. «Го-с-по-да! – кричал он раздраженным голосом. – Пр-рошу вас раз-зой-тись. Пр-о-шу!»
Терпение его лопнуло, когда здоровый булыжник попал в голову одному из солдат, и тот, обливаясь кровью, рухнул на землю. Офицер взмахнул рукой, послышались щелчки отодвигаемых затворов. Подбежав к баррикаде, солдаты стали взбираться наверх и стрелять в собравшуюся по ту сторону толпу. В панике люди бросились в конец улицы, надеясь укрыться в Невенчанной балке, но там их встретили огнем казаки.
Через десять минут все было кончено. Казаки проделали в заграждении проход и, собравшись все вместе, ушли вниз по проспекту. За ними двинулись солдаты Симферопольского полка.
К месту расстрела со всех сторон бежали люди. Баррикаду разобрали. За ней лежали тела убитых и раненых. Между ними ходили учителя и родители, разыскивая своих детей.
Симанович сидел на тротуаре, уставившись в одну точку. Лицо его было серо-землистого цвета. Прядь мокрых от пота волос спадала на лоб. Около него стояли трое гимназистов и уговаривали идти домой. Тот с трудом поднялся. Не оборачиваясь, они пошли вниз по проспекту. «Подлец, – возмутился Николай, – бежал с поля боя, бросив своих солдат».
Невдалеке на мостовой лежал Миша Колесников. Николай тронул его за плечо. Тот открыл глаза.
– Коля! – прошептал он. – Ты оказался прав. Но все-таки мы сумели показать им свою силу.
Приподняв голову, он оглядел лежащих кругом детей и заплакал.
– Ты ранен? – спросил Николай.
– Рука!
Только тут Николай заметил кровь на рукаве его шинели. Он освободил его руку от одежды и туго перетянул носовым платком под самым плечом. Миша стонал, кусая синие губы.
Подъехала карета с врачами из городской больницы. Николай увидел Володю, хотел подозвать его к Мише, но того уже схватили за рукав халата и потащили к парнишке, над которым, стоя на коленях, в истерике билась мать.
Николай впервые увидел, как работает брат. Он интенсивно нажимал руками на грудь мальчика, дышал ему в рот, снова со всей силой давил на грудь. Раненый очнулся. Володя оставил около него медсестру, а сам поспешил к другим пострадавшим. Его звали со всех сторон, и он метался с одного места на другое, пока не подъехали еще врачи. Мише тоже оказали помощь и увезли в больницу. Через час уехала последняя карета. Толпа стала расходиться.
Николай неподвижно стоял на опустевшей улице. К нему подошел пожилой учитель, тихо произнес: «Десять убитых и восемь тяжело раненных». Оба они смотрели в одно и то же место: на большую лужу крови недалеко от бывшей баррикады. Ветер кружил по мостовой листья деревьев, сворачивал их в шары и с силой бросал в эту лужу. Окрашиваясь в красный цвет, шары катились дальше по Екатерининскому проспекту.
Учитель подошел к остаткам заграждения и стал выбирать из них небольшие доски. Затем вернулся обратно и огородил лужу крови.
– Пусть это место станет святым для жителей города и позором для его властей, – сказал он громко, чтобы все слышали и запомнили его слова, низко поклонился своему сооружению и пошел к бульвару, согнув спину и еле передвигая ноги.
Николай вдруг вспомнил об Анне и Лизе: где они, что с ними? Может быть, они тоже участвовали в этом митинге? Сегодня занятий не было, но он решил все-таки сходить к Фалькам. Дверь ему открыла Анна. Растерявшись, он сказал ей, что ему срочно понадобился учебник, оставленный в классе. Девушка убежала наверх. Из гостиной доносилось пение Лизы. Николай успокоился.
– Вы сегодня были в гимназии? – спросил он Анну, когда та вернулась с книгой.
– Нет. Папа приказал нам остаться дома.
Из столовой вышла Зинаида. Николай сказал ей, что на улицах стреляют – убили десять гимназистов. Сестрам сейчас лучше сидеть дома.
– Мы и сидим, – сказала Зинаида. – Может быть, позвать Сарру Львовну?
– Нет-нет, – смутился Николай, боясь, что, услышав звонок и голоса в коридоре, появится Лиза. – Передайте ей мой совет.
– Кто там? – спросила Сарра Львовна Зинаиду, когда дверь хлопнула во второй раз.
– Анин учитель приходил за учебником. Сказал, что в городе стреляют.
– Зинаида, кто это приходил? – поинтересовалась некоторое время спустя Лиза, когда у нее кончились занятия музыкой.
– Анин учитель. Книгу какую-то забыл.
– И только?
– И только, а что тебе еще надо? Предупредил, что в городе стреляют, а ты ходишь по улицам, нас всех нервируешь.
– Зинаидочка, не говори глупостей. Что со мной может случиться? Тем более я хожу не одна, а с Кешей.
– Так убили десять гимназистов!
– Все это чепуха.
– Человек о вас беспокоится, пришел предупредить, а тебе все чепуха.
– Он пришел за книгой.
– Конечно, за книгой. А то мы не знаем?
– Все-то ты знаешь, а мы вот не знаем, – сказала Лиза и, недовольная намеками Зинаиды, ушла к себе в комнату.
То, что учитель пришел к ним из-за нее, ну и, конечно, Анны, не было сомнений, но было ли это простое беспокойство о них или что-то большее? Все ее старания намекнуть ему, что он ей нравится, проходили впустую: он оказался непробиваемый, как скала, а действовать более откровенно у нее не хватало духу.

***
Николай напрасно ходил к Фалькам. На следующий день губернатор, напуганный событиями в городе, объявил в Екатеринославе «осадное» положение, призвав жителей без крайней необходимости из домов не выходить и не выпускать на улицу детей. Все учебные заведения прекратили занятия; магазины и продовольственные лавки не работали. Днем забастовали рабочие электростанции, а вечером весь город погрузился во мрак.
В следующий раз Николай появился у Фальков через три дня. Пришел с опозданием на полчаса: трамваи еще не ходили. Анна спросила:
– В городе опасно?
– Опасно, – улыбнулся Николай, нисколько не связывая ее наивный вопрос с Лизой.
Под большим секретом девушка сообщила ему, что Лиза ходит с двоюродными братьями на митинги. Папа, конечно, ничего не знает, а мама очень волнуется. Вчера она пришла перед самым приходом папы с работы, мама даже посылала дворника Степана на бульвар их разыскивать.
– Ваши братья – социалисты?
– Анархисты, состоят в какой-то группе.
Николай стал объяснять Анне новый урок, но мысли его все время вертелись вокруг услышанной новости. Значит, Лиза не зря тогда при их встрече в этом классе упомянула о связях с анархистами, и, если она сейчас ходит с ними на митинги, – это серьезнее, чем простое увлечение. «Впрочем, какое мне до этого дела, – подумал он, заканчивая урок и невольно прислушиваясь к голосам на первом этаже: там громко разговаривали Сарра Львовна и вернувшаяся откуда-то Лиза, – это меня не касается».
Потянув еще некоторое время и дождавшись, когда Лизины каблучки простучат наверх, и она пройдет в свою комнату, он продиктовал Анне задание и быстро спустился вниз.
В эти дни ему все-таки пришлось ночевать у Ковчана. Дима просил его по горячим следам писать то листовки, то статьи в местные газеты. Николай писал их быстро, за ними кто-то приходил, где-то их печатали, днем он видел их расклеенными на домах.
В тот же день, когда солдаты и казаки жестоко расправились с молодежью на Кудашевке, настоящая война развернулась в рабочем поселке Чечелевка. До прихода солдат рабочие успели возвести на подходах к поселку шесть баррикад. Самым главным из них стало сооружение на перекрестке Орловской улицы и 1-й Чечелевки, которое рабочие ласково назвали «баррикадой-матерью». На самом верху ее гордо развивалось Красное знамя.
Днем со стороны кладбища к этой баррикаде подошла рота Бердянского полка. Увидев заграждение, офицер приказал солдатам подойти к нему впритык и открыть огонь по прятавшимся в траншеях людям. Рабочие из своих укрытий кидали в них бомбы. Несколько человек засели в доме напротив, обстреливая солдат из окон.
Рота отступила и направилась к соседней улице, но там наткнулась на другие заграждения. Не смогли переломить ситуацию и подошедшие роты Феодосийского и Симферопольского полков. Рабочие мужественно сражались с солдатами, не пропуская войска в поселок.

Глава 2

Помня о втором задании Ковчана: еще раз переговорить с делегатами, выбранными в Совет рабочих депутатов, Николай с трудом пробрался в Чечелевку, окруженную войсками. Он знал этот рабочий поселок, как свои пять пальцев, так как второй год вел в цехах Брянского завода рабочий кружок и бывал у многих своих слушателей дома.
Это был самый большой рабочий поселок на окраине Екатеринослава. Восемнадцать лет назад Брянское акционерное общество, принадлежавшее бельгийцам, построило здесь первую домну. В последующие годы оно ввело в строй еще четыре печи, сделавшие Александровский завод крупнейшим производителем стали. Название «Александровский» не прижилось, с самого начала рабочие называли завод Брянским или просто Брянкой. Со своими печами и колоссальными трубами, окрашенными в черный цвет, он напоминал огромный башенный броненосец, заблудившийся в степи и нарушивший ее первозданную красоту. С наступлением темноты все небо над ним становилось багровым от яркого пламени доменных печей.
Хозяевами завода были иностранцы, и почти все руководящие и технические должности там также занимали иностранцы, имевшие высокие зарплаты, массу льгот и неограниченную власть над людьми. И жили они, как господа, в городских квартирах или в уютных домиках отдельного поселка, отгороженного от завода высоким забором. Оттуда на территорию завода выходила своя проходная. Острые языки назвали этот поселок «Колонией», а проходную – «директорской калиткой».
Николаю завод особенно близок был тем, что после окончания училища он намеревался тут работать инженером по электротехнической части оборудования – такая у него была будущая специальность.
… Шел третий день забастовки. В здании завода стояла непривычная тишина. В столовой железопрокатного цеха Николая уже ждал вальцовщик Степан Кузьмич Нестеренко – Кузьмич, староста его рабочего кружка, заранее предупрежденный Ковчаном о собрании. Нестеренко сказал, что всех делегатов собрать не удалось: кто отдыхает после ночного дежурства, кто патрулирует улицы или охраняет проходные завода, чтобы начальство не провело штрейкбрехеров, но человек тридцать придут. «И то польза, – считал Кузьмич, – лишняя беседа с интеллигентом (так называли лекторов из города) не помешает».
Люди приходили уставшие, молча присаживались на стулья, слушали разговор Нестеренко с Николаем.
– Дела неважные, – говорил Кузьмич глухим голосом. – Администрация не идет на уступки рабочим и отвергла все наши требования. «Нравится вам бастовать – бастуйте», – сказал директор стачкому и укатил в Крым. Забастовка кончится, еще круче закрутит гайки, с нас потом и вычтет все убытки.
– Ты не прав, Кузьмич, – возразил ему Николай. – Своими баррикадами вы доказали, что не собираетесь сдаваться и будете стоять до конца. На море ему сейчас далеко не до отдыха.
– Нам обязательно надо вооружаться, – заметил Аким Петренко, – у солдат винтовки и полный боевой комплект, у нас – самодельные бомбы и фугасы. Винтовок – раз-два и обчелся.
– Для оружия нужны деньги, а где их взять? – посетовал сидевший поодаль от всех Алексей Криворучко, высокий худой рабочий с лицом, испещренным оспой.
– Самим собрать, – сказал Николай.
– С нас и так собирают, то туда, то сюда. На всех митингах просят давать деньги на оружие и динамит, а пойди, проверь, куда потом эти деньги деваются. Что-то я не слышал, чтобы рабочим раздавали оружие.
– Ловкачей много, – вступил в разговор парень с огненно-рыжей шевелюрой, которого раньше Николай в кружке, да и цехе не видел. Говоря, он широко открывал рот, показывая желтые от курения зубы. – Надо действовать по-другому: грабить буржуев, силой отнимать у них деньги, которые они на нас наживают.
– Я бы еще припугнул мастеров, – поддержал его тоже незнакомый Николаю рабочий, – лопочут на своем языке, не поймешь, чего хотят. Только и знают, что выставлять штрафы. Гнать их отсюда надо, а не хотят уезжать, так всех чик-чирик, – и для наглядности он провел рукой под горлом.
– Индивидуальный террор ничего не даст, – возразил ему Николай. – Только массовое сопротивление, вы это сами сейчас доказали. Даже гимназисты это поняли, когда начали строить на Кудашевке баррикаду.
– За гимназистов они еще ответят, – заявил рыжий, призывавший к грабежу, явно анархист.
– Мы свои требования будем отстаивать до конца, – твердо сказал Аким Петренко, – если, конечно, Нейдгарт не вызовет откуда-нибудь новое подкрепление. Тогда нам каюк…
– Не вызовет, – успокоил его Николай, – в Одессе тоже все предприятия бастуют, в Севастополе поднялись военные моряки. И так по всему югу. Насчет вооружения вы правильно ставите вопрос. Одна лаборатория по изготовлению бомб уже есть, комитет решил организовать еще несколько таких мастерских, создать рабочие боевые дружины, склады оружия и многое другое.
– Тогда скажи мне, мил-человек, – придвинулся к Николаю Алексей Криворучко, – зачем нам нужен Совет рабочих депутатов, если у нас есть комитет, и он всем руководит. Ведь это он надоумил нас построить баррикады, сражаться с войсками, и ты вот тоже пришел сюда от Григория Ивановича Петровского.
– Это так. Но Совет будет заниматься более широким кругом вопросов. И потом в него войдут не только большевики, но и меньшевики, эсеры, бундовцы…
– С этими «друзьями» нам делать нечего.
– Очень важно, кто войдет в исполнительный комитет Совета. А это уже будет зависеть от собрания. От вашего завода больше всего депутатов, так что за вами – основная сила. Надеемся, что в него попадут только большевики, а Петровский станет его председателем.
– Николай, ты вот летом агитировал нас избрать уполномоченных для переговоров с администрацией. С тех пор прошло много времени, а уполномоченные себя ни в чем не проявили.
– Ну, скажем, не везде. На машиностроительном заводе, например, удалось кое-что добиться…
– Еще бы не добиться, когда там грохнули директора. Надо и нашего грохнуть, тогда он заговорит по-другому, – сказал рыжий, скаля свои кривые зубы.
– Как же он заговорит, если ты его грохнешь, – поддел говорившего Кузьмич, и все дружно рассмеялись.
– Советы рабочих депутатов уже действуют в нескольких городах России, – сказал Николай. – Это сила, с которой губернаторы, городские думы и хозяева предприятий вынуждены считаться. На наш Совет мы тоже возлагаем большие надежды, вы должны верить в него. Восьмичасовой рабочий день точно всем будет обеспечен.
– Да не сомневайся ты, Николай Ильич, – сказал Аким, – наши все придут на собрание. Мы слышали, что на других заводах начали переизбирать делегатов, у нас тут тоже кое-кто мутил воду, да им быстро дали от ворот поворот. Так и передай комитету – брянщики не подведут.
После собрания Степан Кузьмич повел Николая к себе. Маленькая, чисто выбеленная хатка уютно пряталась среди яблоневых и вишневых деревьев. Под окнами и вдоль дорожки от калитки к дому стояли поникшие золотые шары и бордовые георгины, кое-где виднелась кустовая хризантема: белая и желтая, уже почерневшая по краям от ночных туманов и холодов. Из-за забора с той стороны улицы свешивались ветви боярышника и калины с тяжелыми, сочными ягодами.
Кузьмич здесь жил давно, еще до строительства Брянского завода, и один из немногих имел свой собственный дом и сад.
– А где хозяйка? – спросил Николай, проходя в чисто прибранную горницу.
– Не поверишь: сидит целый день на «передовой» с ружьем. Она же у меня сибирячка, из семьи охотников. Вспомнила молодость. И Дарья там же. Девке уже 18 лет, такая же шустрая, как мать. Помнишь, она в Сергея твоего была влюблена, до сих пор по нему сохнет.
– Он ей пишет?
– Шлет какие-то записки. Сколько ж ему еще бегать? Девке замуж пора, двое наших заводских просили ее руки, она слышать ни о ком не хочет. Беда, просто беда!
– Суда еще не было, за бегство и ранение жандармов прибавят ему лет пять.
– Тогда Дарья совсем с ума сойдет.
– Я напишу ему, чтоб оставил ее в покое, а то своими записками травит ей душу.
– Здесь уж ничем не поможешь, если промеж них любовь.
За разговорами Кузьмич накрыл стол: положил соленые огурцы, кислую капусту, вытащил из печки теплую картошку в мундире, нарезал сало, сыр, копченую колбасу, как-никак трое в семье работали, не бедствовали.
– Пойду, схожу на огород, принесу зелени, – озорно подмигнул он гостю.
Николаю же вдруг страшно захотелось спать: глаза слипались, голова клонилась вниз, и, как только Кузьмич ушел, положил голову на стол и тут же отключился.
Разбудил его стук на крыльце – это Нестеренко, вернувшись с огорода, сбивал налипшую на сапоги грязь. Вошел, улыбаясь; зелень у него торчала под мышкой, а в руках еле удерживал здоровую бутыль красного вина.
– Прячу в саду от хозяйки, – сказал он, поймав удивленный взгляд Николая. – Сердце малость пошаливает. Мария прячет бутыли от меня, а я – от нее. Только без этого дела нельзя. Сейчас мы с тобой выпьем по маленькой.
Вино было крепкое, тягучее, такое мать Николая делала в Ромнах по осени из сухофруктов. Голова от него остается чистой, а ноги наливаются чугуном, не оторвешь от пола. Вот и сейчас он попробовал пошевелить ступнями, куда там – намертво прилипли к чисто выскобленному хозяйкой полу. Кузьмич смачно жевал сало, хрустел соленым огурцом. По комнате поплыл острый запах гвоздики и лаврового листа.
– Ешь, не стесняйся, – сказал он, увидев, что Николай сидит перед пустой тарелкой. – Расстроили тебя наши товарищи, да ты не бери себе в голову: народ верит большевикам.
– Этот, что говорил о терроре, тоже делегат?
– Да нет. Случайно попал. Ты уж извиняй, что так получилось, но на собрание придут все сто человек, даже не сомневайся. А этот рыжий наслушался, наверное, анархистов. Ходят тут их агитаторы, мутят воду. Раньше их мало кто слушал, а сейчас смотрю, научились говорить и все твердят: «Берите оружие, стреляйте в начальство». Забили головы своим террором. Это еще что. На днях слышал, как они подбивали рабочих спалить «Колонию», и спалят. Один рассказывал о каких-то коммунах. Идите, говорит, к нам, мы уничтожим буржуазию, построим бесклассовое общество. Там не будет ни бедных, ни богатых, и получать все будут, сколько хочешь. Думаю, что немало людей к себе перетащил. Я тебе, Николай, вот что еще хотел сказать. У меня сосед – машинист. Вчера вернулся из поездки, говорит, кое-где начались погромы. И что самое непонятное: зачинщиками являются сами рабочие. Рассказывает такое, что волосы дыбом встают. Позвать его?
– Позови.
Пришел маленький, какой-то весь нескладный, щуплый мужичок с взъерошенными волосами, видимо, оторвали его от сладких снов. Поверх розовой косоворотки на нем был черный жилет на сатиновой подкладке и куцый клетчатый пиджачок.
Кузьмич налил гостю стакан. Тот долго, основательно жевал сало с хлебом, внимательно разглядывая Николая. Потом взял свой стакан, постучал им о стаканы соседей, выпил залпом и громко крякнул.
– Налей еще, – сказал он Кузьмичу, снова залпом выпил, также крякнув, отставил стакан в сторону. Вытер рукой рот, пригладил волосы и снова изучающе посмотрел на Николая.
– Да говори ты, Федор, не томи, – не выдержал Степан Кузьмич, – свой это человек, свой.
– Ну, вот, как я тебе уже рассказывал, Кузьмич, – начал Федор свой рассказ, – едем мы вчера с напарником в Юзовку. Останавливаемся в Илларионове, там, как всегда, вошло много народу: шахтеры, рабочие, конторщики. Дальше мы обычно по расписанию проскакиваем несколько остановок. Здесь же, не успели отъехать от станции, как врываются к нам в машинное отделение двое, приставляют к спине револьверы и требуют остановиться в Чаплино. Я торможу. Снова суют в спину свои револьверы: «Давай длинные гудки!» Куда деваться под оружием? Даем гудки. Видим: сбегается много людей, орут, хохочут, лезут, как очумелые, в вагоны. Подъехали к Межевой – то же самое: останавливаемся, даем гудки и ждем, пока народ залезет в вагоны. Опять шахтеры, рабочие и всякая шпана. Слетаются, как саранча. Помощник мне шепчет: «Евреев едут бить». У меня так все внутри и похолодело.
– Шахтеры, говорите, и рабочие…
– Они, они. Мы часа три еще в Юзовке стояли. Что там творилось? Жгли дома, дым заволок весь город. Пассажиры сказывали, евреев живьем бросали в доменные печи. К отходу поезда подкатила огромная толпа: орут, гогочут. Оглянулся по сторонам – ни одного городового. Двое бандитов влезли в машинное отделение и размахивают наганами. Проехали две остановки, тычут дулом в спину: «Останавливай!» И всей пьяной оравой ринулись в село громить евреев.
– К нам они не посмеют сунуться, – сжал кулаки Кузьмич, – мы им такое тут покажем.
– Дай Бог пронесет. Так я пойду, мне ночью опять в рейс.
– Спасибо вам за рассказ, Федор, – Николай крепко пожал машинисту руку.
– Погромов следовало ожидать, – сказал он, когда машинист ушел, – но вы-то, Степан Кузьмич, не сможете помочь городу.
– Это еще почему? Мы вышлем на помощь свои дружины.
– Вас не пропустят солдаты. Вы их не пускаете, а они – вас. Только если вступить с ними в бой? Так у вас для этого нет ни сил, ни оружия, а зря проливать кровь ни к чему.
– Да-а-а, – растерянно протянул тот, – дела.
– Мне пора, – заторопился Николай. – Надо еще выбраться через ваши и полицейские заграждения.
– Возьми-ка с собой эту бутыль вина и сало. Городовые их у тебя отберут и отпустят с богом. Наши дружинники тебя тоже могут остановить. Так что я тебя провожу до поста.
Поселок казался вымершим. Миновали две улицы. На углу из темноты выступили трое с винтовками, подошли к ним, чиркнули спичками.
– Да свои мы, свои, не видите, что ли? – недовольно сказал Нестеренко. – Товарищ приезжал из города, теперь ему надо обратно.
Рабочие хмуро смотрели на Николая. Усталые, изможденные лица, под глазами – черные тени. Один приказал ему следовать за собой. Николай распрощался со Степаном Кузьмичом, взял у него мешок с гостинцами и пошел за провожатым. Около самого заграждения сидела группа людей. Все спали: кто, свесив голову на грудь, кто, прислонившись к плечу соседа, а кто и растянувшись на голой земле.
Отодвинув доску с краю баррикады, дружинник шепнул Николаю: «Пролазь!» Николай с трудом протиснул свое тело в узкое отверстие, и тут же с той стороны к нему бросились городовые.
– Стой, ты куда?
– Домой, застрял тут у родных. Дома жена, дети.
– В мешке что?
– Да вот несу кое-что в подарок.
– Развяжи-ка, посмотрим.
Николай нарочно медленно развязывал узел, чуть-чуть затянутый Кузьмичом, испытывал терпение городовых. Один из них оттолкнул его, сам развязал веревку, вытащил бутыль и обрадовано перемигнулся с товарищем: «Мешок мы у тебя реквизируем, и иди отсюда, чтобы мы тебя больше не видели». Избавившись от тяжелой поклажи, Николай с облегчением вздохнул и направился к трамвайной остановке.

***
Первое заседание Совета рабочих депутатов, как и намечалось, прошло 17 октября. К разочарованию брянщиков председателем Исполнительного комитета был избран меньшевик Иосиф Борисович Басовский (человек неместный, направленный сюда партией для работы), а Петровский – только секретарем. Из семи человек в комитете меньшевиков оказалось на одного человека больше. В целом же основное ядро Совета составили рабочие-металлисты, члены депутатского собрания Брянского завода.
Это важное событие день в день совпало с другим знаменательным событием. Напуганный размахом революционного движения, Николай II пошел на уступки и издал Манифест, даровавший народу «незыблемые основы гражданской свободы», неприкосновенность личности, свободу совести, слова, собраний и союзов. Обещано также привлечь к выборам в Государственную думу те слои населения, которые были лишены избирательных прав (главным образом рабочие, городская интеллигенция). Сама дума признавалась законодательным органом, без его одобрения ни один закон не мог войти в силу.
Екатеринослав снова забурлил. С утра до ночи на всех площадях и улицах собирались толпы людей, выступали ораторы и просто прохожие. Студенты и молоденькие гимназистки ходили по аллеям бульвара, собирая пожертвования «в пользу раненых», «на оружие и бомбы», «на гроб Николаю II».
Блюстители порядка издалека наблюдали за всем происходящим, и, если молодежь уж совсем бурно начинала себя вести, подходил урядник и, приподняв фуражку, заискивающе просил: «Га-с-па-да, прошу соблюдать пор-р-ядок!»
Днем мимо Городского сада в коляске проезжал полицмейстер Машевский. К нему подскочили несколько гимназистов, остановили лошадей и настойчиво потребовали пожертвовать «на бомбы, оружие и гроб Николашке». Побагровев от такой наглости, полицмейстер приказал стоявшим недалеко жандармам арестовать всю группу молодежи, публично оскорбляющую государя. Высокий курчавый парень в шинели Классической гимназии вытащил из кармана газету с крупным заголовком «Царь даровал нам свободу слова» и сунул ее под нос полицмейстеру. Тот поднял кулак, но вовремя спохватился и хлопнул по спине кучера: «Пошел!» «Нет, господин полицмейстер, – парень ухватился за коляску, со всей силой удерживая ее, – пожалуйте на пожертвование», – и подставил ему свою фуражку.
Посмотрев на жандармов, застывших с каменными лицами, Машевский решил, что не стоит связываться с бунтовщиками, вытащил из кошелька пять рублей и, опустив их в фуражку гимназиста, громко произнес: «Жертвую только на семьи пострадавших рабочих».
К вечеру история с полицмейстером облетела весь город, обрастая все новыми подробностями. В конце концов, выходило, что полицмейстер сам вылез из коляски, поинтересовался у молодых людей, на что они собирают деньги, и, услышав ответ: «На гроб Николаю II», похвалил их за такое благое дело и отдал все содержимое своего кошелька.
Общий дух свободы, царивший в городе, подтолкнул городовых тоже провести демонстрацию со своими требованиями. Как законопослушные граждане, они обратились за разрешением к губернатору. Тот, скрепя сердце, дал согласие. Смотреть на шествие городовых по Екатерининскому проспекту сбежалось полно народу. В руках они несли лозунги: «Повысить зарплату» и «Увеличить пособия инвалидам и семьям полицейских, погибших при исполнении обязанностей». «А ведь тоже люди», – вздыхали сердобольные торговки пирожками, провожая глазами тех, кто обычно гонял их и вымогал деньги.
Пока городовые шагали по проспекту, и народ упивался этим небывалым зрелищем, во многих районах города начались погромы. Разыгрывались они везде по одному и тому же сценарию: с гиком и свистом по улице пробегал отряд казаков, стреляя в воздух и усиленно разгоняя прохожих нагайками. Улица на миг пустела, вскоре на ней появлялась банда хулиганов с железными прутами и кольями в руках. С воинственным кличем: «Бей жидов! Спасай Россию!» они врывались в еврейские дома и магазины. За считанные минуты магазины и квартиры были разгромлены, люди убиты, мостовые залиты кровью.
Иногда начало сценария менялось. На улицах появлялась колонна демонстрантов с иконами и хоругвями. Впереди и по бокам ее шли женщины и дети. Тонкие голоса выводили молитвы. Неожиданно раздавался резкий свист. Пение прекращалось. Женщины и дети мгновенно исчезали. Откуда-то появлялись здоровые мужики и начинали свое черное дело.
Ночью огромная толпа молодчиков окружила дом Шнейдера на углу Скаковой и Херсонской улиц, там якобы прятались евреи, но войти туда громилам не удавалось – со второго этажа стреляли из ружей и винтовок проживающие в этом доме социал-демократы. Бандиты подожгли дом. Задыхаясь от дыма, люди с криком выбегали на улицу, некоторые прыгали из окон, тут же попадая под обстрел из винтовок. Двор и мостовая были залиты кровью.
На Троицкой улице несколько еврейских семей спрятались в доме протоиерея Свято-Троицкой церкви Василия Георгиевича Разумова. Священник вышел на крыльцо с иконой в руках, повернулся к толпе и всю ночь усиленно молился, призывая бандитов прекратить разбой.
В другой части города пожилой настоятель Успенского собора отец Артемий в сопровождении дьякона и нескольких отважных прихожан совершал крестный ход по ближайшим улицам, умоляя хулиганов прекратить погром, несколько раз становился на колени. К нему подошел один из погромщиков и с угрозой спросил:
– И ты, поп, за жидов?
– Что вы за нелюди, – возмущенно закричал священник, – побойтесь Бога, это вам даром не пройдет.
Увидев, что его слова не возымели действия, старый священник заплакал.
Полицейских и солдат нигде не было видно, зато в центре города, там, где проживала екатеринославская знать, разъезжали кавалеристы Феодосийского полка.
К вечеру этого же дня местное отделение Социалистической еврейской рабочей партии организовало несколько отрядов самообороны с центральным штабом на Садовой улице. В штаб поступали по телефону сигналы о погромах, и он координировал все действия между отрядами, в которые входили представители различных партий и беспартийные, евреи и не евреи. Им удалось остановить несколько погромов.
Однако чаще бойцам приходилось сталкиваться не столько с громилами, сколько с городовыми и казаками. Один из отрядов был обстрелян солдатами, и люди, вооруженные только револьверами, вынуждены были под напором ружейного огня отступить с большими потерями.
Окончательно силы самообороны подорвал губернатор Нейдгард. Он приказал отключить телефоны в штабе и тех квартирах, откуда велись переговоры. Одновременно власти потребовали полного разоружения всех членов самообороны, угрожая в противном случае продолжением погромов. В заводских районах дежурили боевые рабочие дружины, и дальше Озерного базара черносотенцы не решались идти даже под охраной казаков.
Спокойней всего было в Чечелевке: поселок отгородился от центра двойным кольцом дружинников и не пропустил ни одного хулигана. Но и оттуда правительственные войска не пропускали рабочие дружины, готовые принять участие в разгроме бандитских толп.
Из Белостока приехал Мишель Штейнер, привез с собой оружие, зная, что у анархистской группы ничего нет. Взяв у Иннокентия адреса ребят, которые месяц назад горели желанием пострелять, сам обошел их и сформировал отряд из 20 человек. В него вошли два брата Иннокентия: Слава и Вадик. Сам Иннокентий и некоторые другие члены группы в эти дни активно работали среди бастовавших рабочих Чечелевки, Каменки и Амура. Это они выступали на Брянке и «мутили воду», как выразился вальцовщик Нестеренко в разговоре с Николаем Даниленко.
Как летучий голландец, отряд возникал то в одном месте города, то в другом. Часто Мишель и его ребята ночевали в разрушенных домах, где вместе с ними ютились оставшиеся без крова люди. По ночам он не спал, смотрел воспаленными от усталости глазами в пустое пространство. Сердце его мучила злоба оттого, что страдают невинные люди, и что здесь, в Екатеринославе, как и в Белостоке, полиция и войска помогают погромщикам; бойцы отряда часто вынуждены отбиваться не от них, а от городовых и казаков.

Глава 3

В субботу во второй половине дня Николай отправился в Городской сад, где социалисты решили провести митинг и потребовать от властей города остановить позорное кровопролитие. На улицах валялось множество прокламаций, призывавших население и солдат расправляться с жидами. Ходили слухи, что эти прокламации печатали не где-нибудь, а в самом Департаменте полиции, и что погромы спровоцировали сами власти, чтобы прекратить митинги и забастовки, наказать евреев, бывших, по их мнению, главными зачинщиками всех волнений. «Пусть искупят своей кровью убийство Христа, – призывали неведомые «писаки». – Айда, братцы! Пошли в Крестный ход, а там… покажем им…».
К сожалению, он не нашел ни одной листовки комитета, а они были, он сам писал к одной из них текст и видел ее уже отпечатанной. Или их не успели распространить, или солдаты их собрали и уничтожили, оставив одни черносотенные.
Когда Николай пришел на площадь, митинг был в разгаре. Выступал оратор от анархистов. Он подошел поближе, чтобы его рассмотреть, как стоявшие в первых рядах гимназисты стали свистеть и стаскивать его с трибуны. Николай не собирался сегодня выступать, но его заметил ведущий митинга, студент третьего курса из его училища Витя Сорокин, и усиленно замахал ему рукой. Он с трудом пробрался к трибуне.
– Ответь анархисту, – умоляюще попросил Витя.
– Я не слышал, о чем он говорил.
– Критиковал Манифест и ругал большевиков.
Это была обычная тактика анархистов – ругать большевиков и обвинять их в готовящемся захвате государственной власти. Николай уже не раз выступал по этому вопросу в газетах, изучив для этого труды Бакунина, Кропоткина и их сподвижников. Бакунин ко всему прочему был еще ярый антисемит, ненавидел евреев, особенно Карла Маркса, поливая его и «весь еврейский Интернационал» грязью. «Не у этого ли великого бунтовщика черпали свою злость авторы черносотенных прокламаций?» – мелькнула неожиданная мысль. Не успел он подняться на трибуну и начать свою речь, как на площади появились драгуны. Сорокин дернул его за рукав шинели: «Уходим!»
Николай спрыгнул с трибуны, пробежал несколько шагов и лицом к лицу столкнулся с Лизой Фальк.
– Немедленно отсюда уходите, – прокричал он с негодованием. – Здесь опасно!
Лиза же быстро сообразила, что, наконец, подвернулся случай, которого она так долго ждала: остаться с учителем наедине. Она вцепилась в его шинель и испуганно пробормотала: «Николай Ильич, я боюсь. Проводите меня домой».
Драгуны начали стрелять, он схватил ее за руку и потащил через кричавшую толпу в сторону Садовой улицы, где можно было скрыться в многочисленных проулках и садах. У нее были высокие каблуки, она почти повисла на его плече. «Вот женщины, – возмущался он про себя, – ходят на митинги, как на свидание».
Около высокого деревянного забора Николай увидел сдвинутую в сторону доску. За забором был сад. Они быстро пролезли туда и сели на скамейку, оглядываясь по сторонам. Далеко за деревьями виднелось белое здание особняка, откуда доносились голоса и детский смех.
– Лиза, – сказал Николай, – зачем вы вышли из дома, в городе идут погромы, это безрассудство.
– У вас лицо в пыли, – сказала она, улыбаясь, как будто не слышала его упрека, вытащила из сумочки надушенный платок и стала вытирать ему лоб и щеки.
Он был на нее так сердит, что оттолкнул ее руку и вытащил свой платок, удивившись, что он совершенно чистый.
– Я была не одна, – сказала Лиза, обжигая его жаром своих глаз, – со своим братом Иннокентием и его друзьями. Иннокентий тоже выступал. Я их потеряла, когда увидела на трибуне вас. Вы так яростно набросились на анархистов. За что вы их так ненавидите, ведь они тоже борются за свержение самодержавия?
– Их методы борьбы вредят рабочему движению.
– Вы, социалисты, рветесь к власти, вам хочется господствовать над рабочими.
– Милая девушка, анархисты забили вам голову своими глупостями. Держитесь от них подальше, пожалуйста, не ходите на митинги, я вас очень прошу.
Николай искоса посмотрел на нее. Она вся кипела от возмущения: то ли от того, что он неодобрительно отозвался об анархистах, то ли от его наставлений. Он встал:
– Идемте, я провожу вас домой.
Тем же путем они выбрались из сада и пошли по Садовой улице к проспекту. Все еще сердясь на него, Лиза быстро шла впереди, как будто у нее не было высоких каблуков. Николай догнал ее, взял под руку и, когда она попыталась вырваться, совсем забыв в своей обиде, что еще недавно только об этом и мечтала, удержал ее руку, положил в свою ладонь и крепко сжал. Сердце ее бешено забилось, а он, как ни в чем не бывало, завел разговор о музыке и композиторе Скрябине, которого она не любила.
– Я слышала, – сказала она, сдерживая волнение в голосе, – что недавно в Зимнем театре наш симфонический оркестр представил его вторую симфонию, люди сразу стали уходить.
– Я там тоже был. Уходили, но не все. Зато те, кто остался, в конце встали и долго аплодировали. Музыка очень необычная: бурная, стремительная, какой-то величественный горный обвал.
– А мне его произведения кажутся сумбурными. Я предпочитаю Рахманинова и Бетховена. Скрябина трудно играть, нужна большая техническая подготовка, а у меня и так пальцы болят.
– Я об этом не знал, – сказал Николай и выпустил ее пальцы. Тогда Лиза сама взяла его руку, а он еще крепче прижал к себе ее локоть.
– Вы любите музыку? – спросила Лиза, чувствуя, что от этого разговора и игры рук между ними установилась близость. Ей стало легко, как бывает, когда добиваешься своего и уже неважно, что будет дальше, главная цель достигнута.
– Люблю, но, наверное, мало в ней понимаю.
– Скрябин вам понравился, а ведь он хотел выразить в своей симфонии именно то, что вы в ней почувствовали. Музыка сама все подсказала.
Незаметно за разговорами они подошли к дому Фальков. Лиза не знала, как теперь себя вести с учителем. Сделав вид, что все еще сердится на него, она хмуро смотрела в сторону. Улыбаясь, Николай резко притянул ее к себе, так что их лица оказались совсем рядом, и ласково сказал:
– Не сердитесь на меня. Я не хочу, чтобы с вами что-нибудь случилось.
Ее лицо просияло, руки непроизвольно потянулись к его шее, она обняла его, прижалась щекой к его щеке. Он взял в руки ее лицо: совсем юное, с розовой, нежной кожей на щеках, чудными, бархатными глазами, пухлыми алыми губами, все до боли родное и желанное. И, как мечтал в ту ночь, когда возвращался от Димы Ковчана и шептал про себя пришедшие на память стихи Блока: «В ночь молчаливую чудесен мне предстоит твой светлый лик», осторожно прикоснулся губами к ее глазам, сначала к одному, потом к другому, нашел губы: они были горячие, податливые, неумело отвечали ему тем же. Он стал неистово целовать их. Лиза почувствовала, как у нее внутри все оборвалось и подкосились ноги.
В окне прихожей мелькнуло лицо Зинаиды. Николай увидел ее и быстро опустил руки. Лиза тоже увидела ее, чуть не расплакавшись от обиды, – Зинаида все испортила.
– Лиза, – сказал Николай, стараясь на нее не смотреть: ему вдруг стало неловко, что он поддался необузданному порыву, – помните, что я вам говорил. – Он сжал ее локоть, подождал, пока она поднимется по ступенькам и дернет за шнурок звонка, и, не оглядываясь, быстро зашагал в сторону проспекта.
На звонок вышла Зинаида, презрительно фыркнула, всем своим видом выразив недовольство тем, что Лиза, приличная дочь приличных родителей, целовалась с учителем, и, ничего не сказав, удалилась в столовую. «Ну, и пусть, – улыбнулась про себя Лиза, – очень нужно мне ваше недовольство». Сегодня в ее жизни произошло самое важное событие: она знает, что нравится Николаю, женское сердце не обманешь, ее губы до сих пор горят от его поцелуев. Она даже не стала умываться, чтобы подольше сохранить следы от его прикосновений.

***
Выйдя на Екатерининский проспект, Николай не стал ждать трамвая и пошел домой пешком. Опьяненный встречей с Лизой и всем, что с ними произошло, он шел, ничего вокруг не замечая. Вдруг откуда-то сильно потянуло гарью. Впереди, там, где находился Троицкий базар, взметнулся вверх огромный огненный столб. Пламя быстро разрасталось и вскоре охватило полнеба. Казалось, что за домами горит весь город.
Навстречу ему, неистово крестясь, бежали люди. Николай ускорил шаг. Недалеко от базарной площади раздались ружейные выстрелы, крики и женский плач. Прямо на него из-за угла выскочила группа евреев, преследуемых конными казаками.
Николай не успел посторониться, как на его плечо со всей силой обрушился удар оголенной шашки. Он думал, что его сейчас убьют и затопчут лошадьми, но казаки, ослепленные злостью, продолжали преследовать свои жертвы. Николай спрятался в ближайшей подворотне, потрогал под рубашкой плечо, пальцы стали липками от крови.
С соседней улицы раздались дикие вопли несчастных, настигнутых казаками. Минут через десять все стихло. Громко и весело переговариваясь, казаки проехали обратно мимо подворотни.
– А этот куда делся? – спохватился один из них.
– Который?
– Тот, что попался нам навстречу.
– Удрал, наверное, со страху.
Громко рассмеявшись, они поехали дальше.
Николай кипел от возмущения. Выйдя из подворотни, он направился к базарной площади. Глазам его открылась страшная картина. На земле вперемежку лежали трупы людей, коровьи туши, бочки с разбросанной вокруг селедкой, яблоки, грецкие орехи, семечки. Две белые козочки, привязанные к дереву, отчаянно блеяли и жались к стволу. Николай отвязал их, и они побежали в сторону проспекта, испуганно оглядываясь назад.
В начале рынка горели лабазы. Никто не собирался их тушить, хотя совсем рядом находились деревянные дома, и огонь вот-вот мог перекинуться на них.
Около ворот рынка сгрудилась небольшая кучка людей. Николай подошел к ним. На земле лежали двое убитых гимназистов. Он увидел знакомого рабочего из железнодорожных мастерских Алексея Сапрыкина.
– Алеша, что тут произошло?
– Ребята из отряда самообороны связались с казаками, ну те и порубили этих двоих.
– Ты с ними? – спросил Николай, заметив у него в руках браунинг.
– С ними я теперь, Николай Ильич, с анархистами.
– Гимназистов, зачем надо было втягивать, дети еще?
– Сами захотели. Мишель, наш главный, – Алексей показал в сторону, где на сдвинутых ящиках сидел человек, обхватив руками голову, – их отговаривал, так они уперлись, ни в какую. Как теперь родителям сказать?
Сочувственно похлопав его по плечу, Николай собирался идти дальше, как услышал крики: «Дом горит!» В соседнем с лабазами двухэтажном доме загорелась стена. Огонь быстро расползался по внутренним деревянным перекрытиям. Прямо на глазах пламя начало вырываться изо всех окон.
Николай подошел к Мишелю, тронул его за плечо:
– Пошли кого-нибудь из своих ребят за пожарными и быстро со мной в дом.
Не дожидаясь Мишеля, он бросился к входной двери, но она оказалась закрытой. Он стал рвать ее и выбивать ногами. На помощь прибежало еще несколько человек. Слышно было, как с той стороны тоже дергают и ломают дверь.
Наконец она тяжело рухнула вниз, чудом не прибив стоявших около нее людей. На лестнице скопилась толпа жильцов; некоторые, задохнувшись от дыма, лежали на ступеньках без сознания. Ребята Мишеля поднимали их и выносили на улицу. Какая-то женщина, очнувшись, закричала:
– На втором этаже остались люди.
Сбросив с себя шинель и сюртук, Николай стянул рубашку, обмотал ею лицо, оставив одни глаза, снова натянул сюртук и бросился на второй этаж. К его ужасу все двери там оказались забиты досками. Опять рядом с ним появились ребята Мишеля, все вместе стали отдирать доски и выбивать двери. В одной квартире нашли пять трупов, в другой под кроватью спрятались трое маленьких детей, все были живы, но находились без сознания.
Николай приказал ребятам открывать следующие двери, а сам занялся детьми. Одного перекинул через плечо, двоих подхватил под мышки и стал спускаться вниз, осторожно нащупывая ступени лестницы, уже местами провалившиеся. Вынес детей на улицу, отдал плачущим женщинам и снова бросился к подъезду. Навстречу выскочил Мишель.
– Ты куда? – прокричал он. – Все уже рушится.
– Там еще твои ребята, – сказал Николай, вращая от возбуждения глазами. – А где пожарные?
– Пока нет.
– Давай за мной.
За дымом ничего не было видно. Задыхаясь и выплевывая пепел, скрипевший на зубах, они добрались до второго этажа.
– Сергей, Володя, Гарик, где вы? – звал своих ребят Мишель.
Николай на ощупь продвинулся к одной из дальних квартир. Дверь была распахнута, в прихожей лежали без сознания мужчина, женщина и девушка в гимназическом платье, напомнившая ему о Лизе. У него сжалось сердце. Бросившись в комнату, он схватил с кровати покрывало и позвал Мишеля. Они положили на него всех троих и потащили вниз. Слышно было, как наверху, где они только что были, рушились балки, на лестницу повалил огонь.
Николай почувствовал, что у него сзади загорелась одежда. «Подожди», – попросил он Мишеля. Захватив углы покрывала в одну руку, быстро расстегнул ремень, сбросил брюки и верхнюю одежду, и они пошли дальше. Внизу ребята из отряда самообороны подхватили покрывало с людьми.
Пройдя несколько метров, Николай рухнул на землю, не было сил даже пошевелиться. Кто-то подошел к нему, ткнул ногой в бок, нехорошо выругался. С трудом разомкнув веки, он увидел казака, полоснувшего его час назад шашкой.
– Живой, а я думал, преставился, – криво усмехнулся он, и лицо его перекосилось от злобы, – жаль не пристрелил тебя вместе с жидами. Спасатель нашелся, – и, смачно сплюнув, чуть ли не на ботинки Николая, пошел дальше, поигрывая нагайкой.
На площади началась суета – подъехали две пожарные линейки. Пожарные соскочили на землю. Оранжевые языки пламени плясали на их медных касках и потных лицах.
Николай задыхался от дыма, попавшего в легкие. Попробовал вдохнуть полной грудью, горло как будто закупорило пробкой. Так он и лежал с открытым ртом, жадно ловя воздух, как выброшенная на берег рыба. Кружилась голова, в висках появилась нестерпимая резкая боль. «Не хватало тут отдать концы», – подумал он и, собрав силы, стал усиленно кашлять. Пробка в горле исчезла. Дышать стало легче. Он встал. Ноги были ватные. Еле передвигая ими, он подошел к Мишелю. Тот тоже уже пришел в себя. По лицу его текли слезы.
– Ты что, Мишель?
– Это казаки забили двери досками. Точно, тот гад, что подходил к тебе. Попадись он мне под руку, растерзаю на части.
Он сел, закрыл глаза и обхватил голову руками, как в прошлый раз, когда погибли два его молодых бойца. Николай положил ему на плечо руку, ласково погладил, как маленького ребенка. Открыв глаза, Мишель посмотрел на него с благодарностью и вдруг громко рассмеялся.
– Как же ты пойдешь домой без брюк, и на штанах сзади огромная дыра.
– Пойду в соседний дом, попрошу одолжить до завтра брюки и рубашку.
– Подожди. Я сам схожу, тебе никто не откроет.
– Кстати, надо проверить, не забиты ли двери в других домах.
– Это верно. Пошлю ребят осмотреть все дома на площади.
Через полчаса он вернулся с большими, но узкими брюками и маленькой рубашкой.
– Вот все, что смог найти, твою шинель никто не видел.
– Бог с ней, – Николай с трудом натянул штаны, рубашку просто накинул сверху, завязав на груди рукава.
– Представляешь, во всех соседних домах двери тоже оказались забитыми. Что за звери?
– Значит, готовятся их поджечь. Поставь около каждого дома своих ребят.
– У меня почти никого не осталось: пятерых с сильными ожогами отправил в больницу, тех троих не могут найти, наверное, погибли.
– Пойдем, поищем добровольцев. А где пожарные?
– Уехали, кончилась вода. Сказали, что пришлют новую команду. Да что-то больно долго едут. У тебя на спине пузыри от ожога, ты чувствуешь?
– Чувствую, еще как. И плечо горит от шашки, тот казак еще до встречи с вами ударил по плечу. Эполеты спасли.
Быстро нашли добровольцев, согласившихся дежурить около подъездов. Из всех домов доносились крики. Сливаясь в один, единый стон, они заполнили площадь и улицы, вызывая страх и ужас у тех, кто их слышал. Еще дальше за домами тревожно гудел набат, звонили колокола во всех близлежащих церквях.
Казаки стояли в стороне, выжидая момент, чтобы броситься на толпу погорельцев, которые, как стадо овец, сбились в круг. Николай лихорадочно думал: что делать? Послать гонца к Диме Ковчану или дать знать рабочим дружинам, действовавшим в разных местах города. На это уйдет много времени. И тут его осенило: Володя!
Он подошел к Мишелю и попросил его срочно направить по Володиному адресу кого-нибудь из ребят, чтобы тот приехал на площадь с медперсоналом. Посыльный ушел. Николай не сводил глаз с казаков и, хотя они стояли далеко, и в наступившей темноте не видно было их лиц, ему казалось, что его обидчик сжигает его от ненависти своим взглядом.
Володя появился на площади через час, пока один, со своим медицинским сундучком и повязкой на рукаве, где был изображен Красный крест. Посыльного он отправил на извозчике в больницу. Оттуда должны были подъехать еще врачи и медсестры.
Николай попросил брата осмотреть его спину. Володя остался недоволен ожогами, густо смазал их вонючей мазью. Две небольшие раны болели и жгли на лице. Володя тоже их смазал, пошутив, что теперь у него вид благородного рыцаря, и все Дульсинеи будут у его ног.
– Иди ты к чертям, лучше осмотри мое плечо.
– У тебя там глубокая рана, – озабоченно сказал брат, – надо ее обязательно зашить, поезжай сейчас же в больницу.
– Никуда я не поеду. Сделай все сам.
– Может быть заражение, туда попало много грязи.
– Сказал: никуда не поеду.
– Тогда будешь ходить ко мне каждый день на перевязку и уколы.
– Вот это другое дело.
Увидев, что брат почти голый, Володя отдал ему свой пиджак.
– Володя, – сказал Николай, – иди к толпе и старайся, чтобы твой белый халат видели казаки, они опять что-то затевают.
В самом дальнем конце площади послышались крики. Николай и Володя бросились туда. Николай остановил брата: «Иди к людям, там много пострадавших», – и пошел дальше, вернее поковылял, так как ноги его по-прежнему не слушались. Его опередили Мишель и другие люди.
Очередная трагедия разыгралась у самого крайнего на площади дома. Двое дежуривших здесь добровольцев были убиты ножами в спину. Одно окно на первом этаже оказалось разбито, внутри комнаты полыхало пламя: погромщики забросили туда горящую паклю. Из всех остальных окон люди в ужасе кричали, что у них заколочены двери.
Николай и Мишель вбежали в подъезд. Навстречу им выскочило несколько молодцев: явно, поджигатели. Двое ребят из отряда самообороны выхватили кольты и бросились за ними.
– Уб-б-бейте г-г-гадов, уб-б-бейте, – кричал Мишель им вдогонку.
– Успокойся, Мишель, – Николай погладил его по плечу. – Нас ждут люди.
Двери всех квартир оказались заколочены, хотя дежурные при недавней проверке дома сняли все доски. Поджигатели успели прибить новые и сделали это намертво. «Вот урок на будущее, – подумал Николай, – ставить в квартирах двери, чтобы они открывались в коридор, а не на лестничную площадку».
Помощников на этот раз собралось много. Дружными усилиями содрали в горевшей квартире доски. Добровольцы кинулись на улицу за водой, но появились две пожарные линейки и быстро справились с огнем.
Увидев, что людям не угрожает опасность, Николай пошел к Володе. На площади уже стояли три кареты скорой помощи. Врачи еще из больницы позвонили в полицию и сообщили о погроме на базаре. Казаки исчезли, вместо них по площади группами ходили городовые и солдаты.
Стало светать, когда Володя освободился, и можно было идти домой.
– Пойдем ко мне, – предложил Николай Мишелю.
– Нет, мы останемся тут. Людям будет спокойней, если они будут видеть нас рядом с городовыми. Поставлю на площади дежурных и зайду куда-нибудь поспать. Спасибо за помощь.
– Не за что, – улыбнулся Николай. – Давай хоть познакомимся. Я – Николай, студент горного училища.
– А я – Мишель из Белостока.
– К нам-то как попал?
– Приехал на помощь ребятам.
– Ну, бывай, Мишель из Белостока.
Братья шли по пустынным улицам. Над домами ярко разгорался восход солнца. Все небо с той стороны, где был Днепр, стало алым. Солнечные лучи ударили в стекла окон, в них ярко заполыхал огонь, напоминая только что виденную картину пожара. Сравнение это было настолько сильным, что оба невольно замедлили шаг. Таким же ярким пламенем полыхали еще не до конца облетевшие клены, каштаны, гроздья рябин, бархотки и бегонии на клумбах. Вокруг царила торжественная тишина, нарушаемая лишь звуками их шагов. «Да-а, красота, – протянул далекий от сентиментальности Володя. – Такого я никогда не видел».
Сзади послышался дребезжащий звонок трамвая. Володя махнул рукой, и вагон остановился около них. Николай с трудом взобрался на высокую ступень. Пассажиров не было, трамвай мчался по пустынному городу без остановок. И на всем пути ярко горели на солнце окна домов и витрины магазинов.
– Идем ко мне, еще раз всего тебя осмотрю, – предложил Володя, когда они вышли на своей остановке, и громко зевнул, – поспать не удастся, скоро на работу.
Только дома, лежа на кровати брата, Николай почувствовал, как у него все нестерпимо болит: плечо, спина, грудь.
– Коля, а ты как оказался на пожаре? – спросил Володя.
– Я? – переспросил Николай и стал вспоминать, как он очутился на базаре. Действительно, с той минуты, как они расстались с Лизой, минула целая вечность, и все что там произошло, как будто случилось не с ним, а с кем-то другим.
– Был на митинге, встретил одного товарища, немного прогулялись, а потом пошел домой через базар.
– Понятно, – почему-то многозначительно протянул Володя и пошел в прихожую одеваться.
Оставшись один, Николай закрыл глаза, сон не шел. Перед ним одна за другой вставали картины прошедшего дня: то пожар, то лица убитых гимназистов, то группа евреев, гонимых казаками на заклание. Заставлял себя думать о Лизе, вспоминал ее лицо, целовал его, шептал ласковые слова. Все напрасно, в голове носились одни мрачные мысли.
Нашел в Володиной аптечке успокоительные капли и выпил почти весь пузырек. Мозг, наконец, подчинился ему. Стоило теперь закрыть глаза, как над ним склонилась Лиза, обняла своими нежными руками, прижалась щекой к его щеке, как тогда около ее дома. Все куда-то поплыло, провалилось в темноту, и, уже совсем засыпая, он прошептал в пустоту комнаты: «Лиза, я люблю вас!»

***
В понедельник ему надо было идти на занятия к Анне. Спина и рана на плече ныли, по-прежнему трудно было ходить, как будто к ногам привязали стопудовые гири. Володя объяснял это сильным нервным стрессом. «Посиди хоть неделю дома, – уговаривал он его, – я позвоню с работы Фалькам, предупрежу о твоей болезни». Николай сказал, что не собирается болеть, и в отсутствие брата усиленно занимался гимнастикой.
Еще больше его расстраивали раны на лице. Несмотря на «чудотворные» Володины мази, они не только не собирались затягиваться, но продолжали кровоточить. «Не снимай с них наклейки, – ворчал брат, – так они у тебя никогда не заживут». Николай их, конечно, снял и пошел к Фалькам во всем своем непрезентабельном виде. Дверь открыла Зинаида, и тут же следом за ней из гостиной выскочила Лиза.
– Что с вами? – в тревоге всплеснула руками девушка, увидев раны на его лице. Понятливая Зинаида хмыкнула и скрылась в столовой.
– Ничего страшного, побывал на пожаре.
– У вас дома? – еще больше перепугалась Лиза.
– На Троицком базаре, когда возвращался от вас… в тот день после митинга.
– Так это вы были там с Мишелем Штейнером?
– Да. А вы откуда знаете?
– Мишель рассказал Иннокентию все, что там произошло. Там погибли трое наших ребят и два моих брата.
– Я братьев видел.
Лиза осторожно притронулась пальцами к его ранам, погладила по щеке. Он удержал ее руку, прижал к губам и поцеловал. У нее опять внутри все оборвалось, перехватило дыхание. Щеки ее покраснели.
– Вы, вы… там могли погибнуть, – прошептала она, обдавая его жаром своих чудесных глаз.
– Мог, но, как видите, не погиб, вы – мой ангел-хранитель.
В дверях показалась Зинаида:
– Лиза. Лазарь Соломонович ждет.
– Иду, – недовольно буркнула Лиза и скрылась в гостиной.
Он стал медленно подниматься по лестнице, радуясь, что его никто не видит. Анна сидела в классной комнате с мрачным видом. Увидев раны на лице Николая, она так же, как Лиза, всплеснула руками:
– Что с вами случилось?
– Так, пустяки. А вы, почему такая невеселая?
– Николай Ильич, объясните мне, пожалуйста, почему все так ненавидят евреев. Убили двух наших братьев. Громилы врывались в дома евреев, убивали всех подряд. Также могли и к нам ворваться, убить меня, Лизу, папу с мамой, поджечь наш дом. Зинаида выставила в окнах иконы, а Степан все ночи сидит около подъезда, охраняя нас. Где же справедливость?
– Анна, – пытался успокоить Николай девушку. – Кому-то выгодно разжигать шовинистические настроения, чтобы отвлекать народ от других проблем.
– Но почему страдаем именно мы, евреи, есть другие национальности, их почему-то не трогают. Татары несколько веков угнетали Россию, вот, казалось бы, кого надо возненавидеть в первую очередь, или поляки, которые без конца устраивают восстания против царя. А евреи? Даже, если есть какие-то негативные исторические факты, почему за них должны страдать все последующие поколения… А разные квоты и ограничения? Они тоже касаются только евреев.
– Эти квоты принимают далеко не умные люди. И вообще в России много нелепого, из-за чего страдают и другие национальности… И не только национальности, и рабочие, и крестьяне… Впрочем, это отдельная тема для разговора, а нам с вами пора заниматься.
– Николай Ильич, – не могла успокоиться Анна, – вы замечали когда-нибудь, что почти все наши русские писатели стараются унизить евреев, называют их жидами, создали отвратительный литературный тип, который кочует из одного романа в другой. Я раньше не обращала на это внимания, а теперь нахожу это у всех: у Пушкина, Достоевского, Куприна, Чехова и больше всего у Гоголя. Я так люблю Гоголя, но разве можно спокойно относиться к тому, как он в «Тарасе Бульбе» откровенно приветствует истребление Хмельницким евреев, и у него нет к ним жалости. А какие он дает им характеристики: «жидовское племя», «чертов иуда», «жиденок Янкель». То же самое Достоевский и многие другие писатели. И везде у них эти «проклятые жиды» – ловкие, хитрые, грязные, уродливые, рыжие, тощие, с синими прожилками на щеках, и от них обязательно пахнет чесноком. В «Скрипке Ротшильда» Чехов выводит просто омерзительный образ еврея-скрипача, да и всего жидовского оркестра, в котором состоял «Ротшильд». У нас дедушка тоже был скрипачом, играл на похоронах и свадьбах в Нежине, откуда мама и папа родом. Он не получил высшего образования, но был культурным человеком, хорошо разбирался в музыке и до самой старости сохранил привлекательную внешность. И все его друзья-скрипачи по фотографиям не имеют ничего общего с чеховским героем. Музыканты вообще одухотворенные натуры, это отражается на их лицах. Такое впечатление, что писатели специально вызывают у читателей ненависть к евреям, давая им такие портреты.
– Я с вами согласен. Возможно, такое отношение к евреям, да и к другим национальностям идет от писателей-славянофилов, считавших, что иноверцы угнетают русский народ, подрывают основы христианства.
– Если писатели выступают с такими заявлениями, то кому тогда верить?
Николай понял, что Анна не в состоянии сегодня заниматься, заставил ее под диктовку записать несколько новых теорем по геометрии и предложил самостоятельно их разобрать.

***
Дома у Володи был гость, доктор Караваев. Николай лично его не знал, но много о нем слышал. В отличие от брата доктор активно участвовал в общественной жизни Екатеринослава, был известным в городе лектором. Николай с любопытством рассматривал этого человека, сразу почувствовав к нему симпатию. Тот был высокого роста, статный, весь, как герой из русской народной сказки: с русыми волосами, светлой бородкой, румянцем на щеках, живыми голубыми глазами.
– Коля, познакомься, – сказал Володя. – Мой коллега, Александр Львович Караваев. У него предложение: организовать депутацию в Городскую думу и заставить ее остановить погром. Он хочет, чтобы ты вошел в эту группу.
– Да, да, Николай Ильич. Мне Владимир Ильич рассказывал, как вы тушили пожар на Троицком базаре. Я тоже побывал во многих местах погромов, видел десятки трупов. Люди заживо сгорали в своих квартирах. Это не поддается никакому разуму.
– Александр Львович, должен вам сказать, что власть в эти дни показала себя с самой отвратительной стороны. Одиннадцатого октября по приказу губернатора казаки сначала избили молодежь, собравшуюся на сходку, а час спустя стреляли в нее из боевого оружия. Дума, которая три дня спокойно смотрит на погромы и до сих пор не сделала никакой попытки их прекратить, является прямым пособником этого разгула.
– Так что же прикажете, бездействовать? – возмущенно воскликнул доктор, отчего румянец на его щеках вспыхнул еще ярче.
– На Троицком базаре казаки расстреливали евреев и помогали бандитам поджигать дома, – продолжал Николай. – Ходят слухи, наверняка рожденные не на пустом месте, что в полицейских участках громил перед их вылазками кормили обедами и указывали дома и квартиры для нападений.
– Все это вы и расскажете в Думе.
– Хорошо, но, уверяю вас, эта пустая затея. Между прочим, вы видели листовки, в которых рабочие уже после первых расстрелов на Кудашевской улице и в Чечелевке призвали казнить губернатора и все полицейское начальство, а железнодорожники на своем собрании потребовали провести перевыборы Городской думы?
– Нет, я не в курсе дела. Однако одно другому не мешает. Каждый порядочный человек должен сделать в такой момент все, что он считает нужным.
На следующий день Караваев добился, чтобы депутацию из десяти человек пригласили на очередное заседание Думы.
Николай первый раз был внутри ее красивого трехэтажного здания, построенного в стиле ренессанса с пилястрами на втором и третьем этажах и шестью шатрами на крыше. На лестничной площадке второго этажа их встретил большой портрет Николая II в полный рост со всеми царскими регалиями. Портрет императора находился и в зале заседаний.
Зал был тоже очень красивый: с лепниной, высокими окнами и хрустальными люстрами, ярко горевшими, несмотря на дневное время.
Здесь уже собралось много народу. Депутаты сидели в партере, сзади них и на галерке толпились представители общественных организаций, репортеры местных газет. Среди депутатов Николай заметил миллионера Карпаса, составившего свое состояние на «железной лихорадке» конца ХIХ века. Моисей Юдович владел несколькими горнодобывающими компаниями, имел свои карьеры, рудники, керамический и цементный заводы, занимался строительным подрядом. Ему принадлежала самая фешенебельная гостиница на Екатерининском проспекте «Франция». Однако жил он весьма скромно, имея при гостинице небольшую квартиру.
По закону евреи в Думу не избирались, но могли назначаться губернатором. Карпас всегда жертвовал много крупных средств на развитие города и благотворительные цели и был введен в Думу по распоряжению губернатора еще в 1897 году, оставаясь с тех пор ее бессменным членом.
Были в зале и другие именитые евреи. «Эти-то почему так спокойны и не бьют в колокола, – возмущался Николай, – неужели их не волнует судьба соплеменников?»
Депутацию провели в отведенные для нее места во втором ряду зала. В одной из боковых лож сидели начальник губернского жандармского управления Богданович, полицмейстер Машевский, прокурор Халецкий и судья Белоконь. Двое последних слыли в городе ярыми антисемитами. Недовольно смотря в сторону депутации, они громко перешептывались с Машевским. Тот только что под большим секретом сообщил им, что на Почте задержаны письма Караваева, отправленные им в адрес Николая II и Витте, а также разных редакций газет по поводу погромов по всему югу России. Доктор требует немедленно создать правительственную комиссию, чтобы выявить всех высокопоставленных лиц, способствовавших погромам, и строго их наказать, вплоть до суда.
– А про Екатеринослав там есть что-нибудь? – спросил Белоконь.
– Больше всего, но, как понимаете, дальше почты эти письма не пошли.
– Он на редкость опасный человек, – брызгая слюной и наливаясь багровой краской, зашептал Халецкий, – Иван Петрович, неужели нельзя его арестовать как возмутителя спокойствия и отправить куда-нибудь подальше в Сибирь?
– Нельзя, – отмахнулся Богданович, не разделявший антисемитских взглядов своих соседей. – Он ведет только просветительскую деятельность и пользуется в городе большим авторитетом.
Началось заседание. Первым на трибуну вышел городской голова Александр Яковлевич Толстиков. Он довольно долго говорил о том, какой ущерб причинили городу забастовки и что нужно сделать, чтобы восстановить в Екатеринославе нормальную жизнь. О погроме упомянул вскользь, как о чем-то второстепенном.
Как только он кончил, возмущенный Караваев занял трибуну и набросился на гласных, что они здесь занимаются неизвестно чем, в то время как за стеной Думы идут погромы, льется кровь невинных людей. По его сведениям, уже погибло и ранено сотни человек, разгромлено и сожжено десятки домов и квартир. Хорошо, что на помощь пришли рабочие дружины. Видя бездействие администрации, они взяли на себя охрану населения и полностью оградили от черносотенцев рабочие поселки. Совет рабочих депутатов показал всем, что только он – единственно дееспособная власть в городе.
После этих слов в зале поднялся страшный шум. Председательствующий быстро прервал Караваева, объявив заседание закрытым. Александр Львович не сошел с трибуны и поднял руку, призывая к тишине. Однако шум еще больше усилился из-за грохота опускаемых со злостью сидений кресел. И все-таки Караваев успел бросить обвинение в лица этих людей: «Полиция и войска участвовали в убийствах и пожарах, значит, вы все были их сообщниками!»
– Но это уже выше всякой меры, – забрызгал от возмущения слюной прокурор. – Пора этому деятелю раз и навсегда заткнуть рот.
– Господа, – поморщился Богданович, – попрошу вас выражаться аккуратней, мы с вами не на базаре.
– Он еще пожалеет об этом, – Халецкий со злостью ударил кулаком по своему сиденью, отчего оно жалобно скрипнуло.
Из здания Думы Караваев и Николай вышли вместе. Александр Львович сокрушался, что Николай не смог выступить и рассказать во всех подробностях о поведении казаков на Троицком базаре. Николай его успокаивал: в своем выступлении доктор сумел сказать самое основное. Завтра газеты опубликуют репортаж об этом заседании и его обвинительную речь. Гласные это понимают и примут срочные меры для прекращения погрома, иначе они сами себе подпишут тяжкий приговор.
– Вы так думаете?
– Вчера, как вы помните, я сомневался в целесообразности нашей миссии, а сегодня увидел реакцию этих людей на ваше выступление. Они испугались ваших слов, особенно по поводу Совета депутатов. Он у них, как кость в горле. Подождите, пройдет немного времени, Совет покажет, на что способна рабочая власть.
– Я очень рад, Николай Ильич, что с вами познакомился, – сказал Караваев, крепко пожимая ему на прощанье руку. – Вы мне оказали большую моральную поддержку.
– Я тоже рад, можете ко мне обращаться в любую минуту.
Спустя два часа после этого заседания, на улицы были выведены все имеющиеся в гарнизоне войска. Погром был остановлен.

Глава 4

Все эти забастовочные дни в самом городе и его рабочих поселках, особенно в Чечелевке и на Фабрике, шли похороны убитых и умерших от ран людей. Похороны часто превращались в демонстрации, кончавшиеся расстрелами и новыми многочисленными жертвами. Поэтому, когда 26 октября решено было устроить общие похороны всех погибших во время еврейского погрома, а там было немало украинцев и русских, их организаторы потребовали от губернатора, чтобы во время церемонии не было ни одного казака и солдата. После долгих пререканий с депутацией Нейдгарт согласился, однако слова своего не сдержал.
В назначенный час городская больница и прилегающие к ней улицы были оцеплены войсками. Солдаты молча наблюдали, как на Соборной площади с самого утра собиралась толпа. Вскоре она насчитывала десятки тысяч человек. Видя такое скопление народа, солдаты перегородили все выходы на соседние улицы, а офицер потребовал ограничить процессию «выборными» представителями. Люди стали возмущаться, требуя «подать сюда губернатора». Переговоры продолжались три часа, и все это время солдаты не пропускали к больнице катафалки для перевозки гробов. Наконец Нейдгарт пошел на уступки. Катафалки подъехали к мертвецкой, оттуда вынесли тридцать пять гробов, накрытых марлей, пропитанной кровью.
Огромная толпа русских, евреев, людей других национальностей, издавна проживающих в Екатеринославе, застыла около них в скорбном молчании, потом медленно двинулась в путь. За русскими гробами шло русское духовенство, за еврейскими – раввины. Русские молитвы перемежались с синагогальным пением. Громко гудели колокола Кафедрального собора, им отзывались колокола всех остальных городских церквей. На той стороне Днепра их подхватывали колокола сельских храмов. И дальше печальный звон шел по степи к другим украинским селам и городам.
Страшная это была процессия: в черных платках и черных широкополых шляпах, в пальто и студенческих шинелях с траурными повязками на рукавах. Проходя мимо Городской думы, толпа остановилась. Все молча повернулись в сторону высоких окон: кто-то демонстративно сплюнул в сторону, кто-то грозно потряс кулаком, но впереди были гробы с погибшими, и никто не хотел нарушать их покой грубыми словами и действиями. Толпа поползла дальше мрачной, угрюмой лентой.
Сторонний наблюдатель мог увидеть в ней много именитых людей. Почти в полном составе пришли преподаватели горного училища во главе с членом комитета большевиков, профессором Маковским и депутатом Совета рабочих профессором Терпигоревым. Были здесь также инженер Иван Эзау, писатели Абрам Палей и Марк Хиной, депутаты Городской думы Моисей Карпас и Пинхас Гельман, общественный деятель Барух Спивак. В распахнутом пальто, с непокрытой головой шел доктор Караваев.
Толпу замыкала большая группа гимназистов, в которой выделялся оркестр учеников музыкальной школы со своими инструментами. Время от времени по сигналу Симановича, дожидавшегося, когда впереди духовой оркестр перестанет играть траурный марш, они исполняли отрывки из произведений Верди и Бетховена.
По дороге к процессии присоединились несколько депутатов во главе с Толстиковым и начальник жандармского управления Богданович, хмуро наблюдавший за всем происходящим.
Процессия подошла к русскому кладбищу. Еврейские гробы на время остались у входа за изгородью, а остальные толпа понесла дальше, мимо крестов, памятников и склепов, к общей могиле – глубокой, длинной яме. На секунду наступила тишина: слышно было, как ветер гоняет по дорожкам пожухлую листву, скрипят старые деревья.
И тут людей прорвало: один за другим они стали выходить вперед и говорить резкие, суровые слова в адрес тех, кто устроил кровавое побоище мирных граждан, и тех, кто не смог его сразу остановить. Некоторые ораторы открыто призывали к свержению самодержавия и царя. Над головами взметнулись красные и черные флаги. На одних было написано: «Смерть царским палачам!», «Долой Самодержавие!», на других: «Долой Государство!», «Да здравствует Анархия!»
Жандармы и солдаты заволновались. Богданович резко оборвал оратора, призывавшего отдать под суд губернатора, начальника гарнизона, полицмейстера и его самого, начальника жандармского управления, виновных в расстреле людей и погроме. Оратор возмутился и поднял руку, чтобы позвать на помощь дружинников, но вовремя спохватился и отошел в сторону: Не стоило затевать на кладбище новое кровопролитие.
Под звуки духового оркестра опустили гробы. Вскоре на этом месте вырос огромный холм, покрытый венками и цветами.
Толпа вернулась к воротам и в том же составе двинулась к еврейскому кладбищу, находившемуся далеко в степи. В первых рядах процессии теперь шли раввины и родные погибших. Среди них были Григорий Аронович Фальк и его двоюродные братья Самуил и Давид, отцы погибших гимназистов. Никто, конечно, из родственников не знал, что братья были членами анархистской группы и мужественно сражались в отряде самообороны, защищая своих соплеменников – так решили Иннокентий и Мишель Штейнер. Мальчиков считали невинными жертвами погрома.
В толпе были почти все члены анархистской группы, кроме тех, кто оказался после пожара в больнице, и … Лизы. Несмотря на все ее просьбы, отец приказал дочери сидеть дома и вообще никому не выходить на улицу, пока в городе не нормализируется обстановка.
Фальк был удручен случившимся. Он сам в свое время предложил двоюродным братьям переехать из их родного Нежина в Екатеринослав, помог им с работой. После этого в Екатеринослав потянулись другие его близкие и далекие родственники, некоторые со своими престарелыми родителями; он тоже всем помогал, как мог. Так всегда было принято в их роду: помогать близким. Он исправно следовал этому правилу, не сомневаясь, что в трудную минуту родные окажут и ему необходимую помощь. Мало того, по решению еврейской общины он опекал две бедные семьи в Чечелевке и был назначен опекуном там же 15-летнего мальчика, оставшегося три года назад сиротой после такого же погрома и жившего со старой, немощной теткой. Он искренне оказывал помощь нуждающимся и, как каждый верующий, надеялся, что Бог воздаст должное его близким (о себе он думал меньше всего): жене и детям. Ибо сказано в Законе: «Человек, желающий получить заслугу перед Богом, пусть… разожмет свою руку… И пусть будет жить брат твой, как и ты».
На этом кладбище митинг не планировался: еврейская община собиралась тихо похоронить своих сородичей. Однако, не выдержав, Мишель Штейнер вышел вперед и, вынув из кармана несколько листовок, стал потрясать ими в воздухе, говоря, что эти листовки были разбросаны по всему городу, открыто призывая население проводить еврейские погромы, бить и убивать жидов.
Обведя глазами молчаливую толпу, Мишель увидел стоявших впереди раввинов и несколько человек рядом с ними, видимо, самых уважаемых людей в Екатеринославе. Все они смотрели в землю, явно смущенные его речью и не желавшие скандала.
– Я сам был этому свидетель, – со злостью сказал он, – видел, как казаки и городовые помогали бандитам. Мы обязаны призвать организаторов погромов к ответу, какой бы высокий пост они ни занимали. Кроме нас, евреев, этого никто не сделает.
При этих словах к нему бросился стоявший поодаль казак. Лицо его показалось Мишелю знакомым. Он быстро юркнул в толпу, где находились анархисты. «Видели казака, который ко мне подошел? – сказал он Иннокентию и Андрею Окуню. – Это он зверствовал тогда на базаре. Хорошо бы его поймать и проучить».
Андрей шепнул что-то Науму Марголину, тот подмигнул стоявшим рядом с ним Зубарю, Муне и Сергею Войцеховскому, и все пятеро стали продвигаться к выходу. В этот момент кантор запел заупокойную молитву о бренности человеческой жизни:

Господи, что значит человек, что Ты ведаешь его,
Сын бренности, что Ты уважаешь его?
Человек подобен суете,
Дни его – что пробегающая тень.
Утром показался и пустил побеги,
К вечеру подсекся – и увял.
Так, я знаю: к смерти Ты низведешь меня
И в дом собрания всего живущего…

***
Богданович на еврейское кладбище не пошел и, сидя в пролетке на Больничной улице, ждал возвращения похоронной процессии. Рядом стояла групп солдат. Толпа появилась значительно поредевшей и воинственно настроенной, как будто ее полностью подменили. Над головами плыли красные и черные флаги с революционными призывами. Завидев войска, все громко запели: «Вы жертвою пали в неравной борьбе».
– Что делать? – спросил офицер.
– Дайте несколько выстрелов в воздух.
Выстрелы подействовали, пение прекратилось, люди стали расходиться по соседним улицам.
К Богдановичу подъехал подъесаул Поляков и доложил, что убит один из его казаков Игнат Клименко. Когда они возвращались с кладбища, Игнат ехал в конце взвода. На Степной улице они наткнулись на пьяную драку. Пять или шесть человек били друг друга ногами, громко кричали, ругались. У одного лицо было в крови. Клименко соскочил с лошади и бросился наводить порядок, остальные казаки поехали дальше. Сразу никто не заметил его отсутствия, а когда спохватились и вернулись назад, нашли Клименко убитым на том месте, где происходила драка.
– Следов от пули нет, – со знанием дела докладывал подъесаул, – убили тяжелым предметом; в области виска расплылся огромный синяк, но без крови. Убитого отвезли в мертвецкую городской больницы.
– Вы что, беседовали с врачом?
– Никак нет, ваше благородие, служил раньше санитаром при госпитале.
Поляков также доложил, что на домах появились расклеенные листовки и подал одну Богдановичу. Наверху ее крупными буквами вместо заголовка было написано «Открытое письмо депутатского собрания Екатеринославских рабочих с призывом бойкотировать Городскую думу». «Этого еще не хватало», – подумал полковник про себя и стал читать дальше: «Мы не признаем существование Екатеринославской думы, мы требуем ее немедленного роспуска. Мы требуем избрания новой Думы всеми гражданами и гражданками, достигшими 20-летнего возраста. С теперешними гласными, которые принимали участие в погроме и которых мы считаем хулиганами, мы считаем для себя унизительным вступать в сношения. Мы предлагаем товарищам и всем честным гражданам гор. Екатеринослава бойкотировать позорящую Думу».
Богданович приказал казакам немедленно сорвать все листовки, но подъехали конные городовые и показали ему еще целый ряд прокламаций с антиправительственными призывами, которые висят во всех концах города. Он не стал их читать, вновь повторив приказ все срывать и уничтожать на месте, и поехал в управление. По дороге его нагнал Поляков.
– Господин полковник, – смущенно произнес он и протянул ему узкий листок бумаги. – Появились объявления, касающиеся вас лично.
Богданович побледнел. Неизвестные судьи вынесли смертный приговор восемнадцати человекам, среди которых была и его фамилия. Также назывались губернатор, вице-губернатор, полицмейстер, начальник гарнизона, начальник железнодорожного жандармского управления и офицеры, дававшие распоряжения войскам стрелять в народ.
– Это еще не все, – «обрадовал» его Поляков, – другие объявления грозят отомстить начальникам полицейских участков и всем казакам.
– Вот что, подъесаул, поезжайте немедленно к Сандецкому (начальник Екатеринославского гарнизона). Пусть он усилит охрану казарм и выделит наряды для круглосуточного дежурства солдат около всех полицейских участков и Городской думы. Потом срочно свяжется со мной.
– Есть! – вскинул руку Поляков и пустил галопом своего тонконогого жеребца.
Богданович попросил кучера поднять верх пролетки и ехать в управление. В кабинете его ждала пачка телеграмм от управляющего Министерством внутренних дел Дурново с пометками Нейдгарта: «Внимательно ознакомиться и принять к исполнению».
Дурново приказывал: «Примите самые энергичные меры борьбы с революцией, не останавливайтесь ни перед чем. Помните! Всю ответственность я беру на себя!»
Управляющий МВД был в панике: по России вновь катилась волна забастовок.

Глава 5

После похорон небольшая группа анархистов собралась в мастерской иконописца Игоря Чернова. Игорь еще летом за небольшую сумму арендовал на самой окраине города летнюю кухню у рабочего мыловаренного завода Батюка. Тогда это было непригодное к жилью помещение, в котором со всех сторон сквозило и капало. Будучи мастером на все руки, Игорь замазал в стенах трещины, побелил их внутри и снаружи, починил крышу, переложил печь. Получился небольшой уютный домик, разделенный на две половины.
В одной из них впритык стояли два стола: обеденный и кухонный, две лавки и узкая кровать. В другой, меньшей половине находилась мастерская Игоря. Здесь с трудом умещались лавки вдоль стен, подрамник и стул, на котором он сидел, придвинув к себе табурет с красками. Небольшое окно тускло освещало его рабочее место.
Вечером, когда становилось совсем темно, он зажигал на подоконнике керосиновую лампу. Колеблющееся пламя освещало стоявшие на лавках около стен готовые иконы Христа Спасителя, Божией Матери, Николая Чудотворца и других святых в окладах и без них, самых разных размеров.
Работал Игорь целыми днями, беря за свой труд символическую цену. Отец Александр из соседнего села Степелевка считал его талантливым мастером и предложил еще весной расписать в своем храме предел «Всех святых», но Игорь ответил ему, что духовно для такой работы не готов. «Ну и дурак, – возмущался при всех его друг семинарист Степан Тычина, который и уговорил Игоря разрешить собираться группе в его мастерской, – получил бы большие деньги». На что Игорь терпеливо внушал Степану: «На святом деле богатства не построишь. Это ты должен знать лучше меня. «Ищите прежде всего Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам».
– А к нам ты как прибился, божий человек? – с удивлением расспрашивали Игоря Веня Равич и Сергей Войцеховский, когда первый раз попали в эту удивительную мастерскую.
– Не я к вам пришел, а вы ко мне. Я верю Степану. Он говорит, что вы, анархисты, боретесь за свободу. Дело это – праведное. Только по моему разумению, что за нее бороться, если истинную свободу обретает лишь тот, кто живет с Богом в сердце. Еще апостол Павел говорил: «Где Дух Господень, там свобода!»
– Ну, вы с апостолом рассуждаете прямо, как Лев Толстой, – заметил Равич.
Игоря смущали такие разговоры, он отворачивался от ребят, погружался в свою работу.
На сей раз Равич и Войцеховский пристали с вопросами к Тычине, когда тот, наконец, распрощается со своим Богом и семинарией.
– Не хочу пока родителей огорчать, – выкручивался Степан, – отец и мать видят меня уже священником в нашей церкви, а церковь у нас богатая, купцы много жертвуют, да и учиться мне интересно, там преподают много наук, а я до учения жадный.
– А молитвы с утра до ночи?
– Одно другому не мешает.
Веня сложил на груди руки и, убедившись, что Игорь его не видит, поднял глаза к потолку и проговорил, давясь от смеха: «Чудны твои дела, Господи. Обрати, наконец, свой ясный взор на этого несчастного отрока, Степана Тычину, разреши ему покинуть твою обитель и стать анархистом».
Он долго сверлил на потолке одну точку, потом серьезно посмотрел на Степана: «Разрешил. Вот тебе истинный крест, разрешил и даже благословил, сказав: «Пусть только, он как анархист, не срамит мое честное имя, а я буду от всего сердца помогать ему и его боевым товарищам».
Ребята не к месту разразились гомерическим смехом. «Богохульники», – обиделся Тычина и на правах друга хозяина пошел заниматься столом.
… Каждый, кто приходил, вынимал из карманов бутылку вина или водки или что-то из еды. Тычина расставил тарелки, стаканы, разложил закуску, нарезал хлеб. Посредине стола положили на всякий случай Библию и Псалтырь: мало ли зайдет хозяин или другой незваный гость: они тут поминают погибших друзей, читают молитвы.
– Что-то Иннокентий с Мишелем задерживаются, – сказал Андрей Окунь. – Начнем без них. Хоть у евреев и принято устраивать поминки по-своему, мы разом помянем всех наших погибших товарищей. Царство им небесное, – и посмотрев на большую икону Спасителя, висевшую в углу комнаты, перекрестился. – Пусть земля им будет пухом.
Андрей разом опрокинул стакан водки, положил в рот кружок соленого огурца. Глаза его лихорадочно горели: то ли от водки, то ли оттого, что он недавно убил человека, того самого казака Клименко, бросившегося к Мишелю на кладбище, а так как это убийство – первое в его жизни, у него было не очень спокойно на душе.
Остальные товарищи, принимавшие вместе с ним участие в пьяной драке на Степной улице и заманившие в ловушку казака, были совершенно спокойны. Муня улыбался, Марголин что-то горячо доказывал сидевшему рядом с ним Сергею Войцеховскому; тот недовольно хмурился, теребя воротник рубашки. О чем бы там они ни говорили, Андрей был уверен, что не об убийстве. Они решили пока никому об этом не рассказывать.
Он с любовью смотрел на свой огромный кулак, которым огрел казака, сразу свалившегося замертво, – вот какая в нем была богатырская сила. Эта сила чувствовалась и во всей его плотной фигуре с могучими плечами, широкой грудью и толстой бычьей шеей. Еще бы! До железнодорожных мастерских он пять лет работал каталем в доменном цехе Брянки – подвозил к печам вагонетки с рудой весом в тысячу килограммов. Работа эта была настолько изнурительной, что выдерживали ее недолго даже физически крепкие мужчины. А он ушел оттуда, повздорив с мастером, заставлявшим их работать в законное обеденное время. Напоследок посадил этого мастера в пустую тележку, выкатил во двор и свалил на землю около «директорской калитки».
… Водка прогнала тревогу в сердце, и его снова охватила ненависть к убитому казаку.
– Я вот что, ребята, хотел вам сказать, пока Иннокентия и Мишеля нет, – Андрей оглядел всех собравшихся за столом и окликнул иконописца, сидевшего к ним спиной за работой, – Игорь, иди, поищи наших товарищей, где-то они заблудились.
Подождав, пока за Игорем закроется дверь, он стал развивать свою мысль, усиленно жестикулируя руками.
– Хватит заниматься этой ерундой – пропагандой. Были мы в эти дни на предприятиях, народ находится под влиянием социал-демократов, слушают нас настороженно. Теперь еще этот Совет организовался, рабочих депутатов. Опять будет волынку тянуть, деятельность изображать, а губернатор со своими войсками вот где сидит, – он резанул себя рукой по шее. – Всех, кто нынче особо «отличился», надо поставить к стенке. Я лично берусь за полицейский участок на Амуре. Видел, как эти гады распивали самогонку с солдатами и стреляли в рабочие дружины. Кое-кто уже сегодня поплатился за свои злодеяния, и другим осталось гулять недолго. Сам за это дело берусь. Федосей, ты уже много бомб наклепал?
– С десяток есть.
– Вот и хорошо. Давай еще столько же.
– Нам нужны деньги, – поддержал Андрея Наум Марголин, – будут деньги, будет и оружие. Новых людей привлечем. Зря ты, Андрюха, говоришь, что народ относится к нам настороженно, я разговаривал со многими рабочими, люди к нам охотно тянутся, пострелять всем охота. Иннокентию и Мишелю – ни слова. Опять будут втирать мозги об агитации. Пусть каждый занимается своим делом: они – своим, мы – своим. Предлагаю Андрею быть здесь у нас за главного.
– Хорошо, – кивнул головой Андрей. – Будем согласовывать между собой все действия. Убивать полицейских, любое начальство, грабить буржуев и купцов, простых людей не обижать, а деньги употреблять только на общее дело. Я тут наметил «потрясти» несколько купчиков на Озерном базаре, возьмем у них деньги, купим револьверы.
– Я готов в этом участвовать, – сказал Муня, убийство казака и его вдохновило на новые подвиги.
– И я, – откликнулся Федосей.
– Кто-то идет, – сказал Эрик Розанов, и все притихли.
Вошел Игорь, за ним – Иннокентий и Мишель.
– Вижу, вы уже начали без нас, – сказал Иннокентий. – Мы пошли не в ту сторону. Игорь нас догнал около самой Степелевки. Ну, что ж, помянем еще раз наших товарищей: Виталика, Сашу, Сергея, Володю, Гарика, Иллариона и всех погибших в этом страшном погроме.
Все стоя выпили. Один Игорь не пил, стоял в стороне, громко шепча слова заупокойной молитвы: «Со духи праведных скончавшихся душу рабов Твоих, Спасе, упокой, сохраняя ю во блаженней жизни, яже у Тебе, Человеколюбче…».
Друзья на него посмотрели с уважением: только что был один человек, а сейчас стоял совсем другой, на лице – тихая святость, глаза наполнены глубоким страданием.
– Аминь! – произнес громко Игорь, как это делал обычно священник на кладбище. – Да упокоятся их души, и да будет им всем земля пухом.
Подойдя к столу, сам перекрестился три раза, перекрестил всю честную компанию, оглядев каждого своими чистыми, небесно-голубыми глазами, взял приготовленный для него стакан, разом выпил и прошептал, уже обращая внимание Всевышнего на сидящих тут людей: «Господи, облегчи им тяготы, и утеши их скорбь, и к подвигу о Тебе силу и крепость им подаждь, и молитвами их даруй ми оставление грехов». После этого ушел на свою половину, долго там вздыхал и молился.
– Надо искать для наших сборов другое помещение, – заметил Иннокентий, потрясенный его словами и действиями. – Подведем парня ни за что ни про что.
– Да он сам согласился.
– Святой человек, не понимает всей опасности. И мне самому это место не нравится: слишком открытое. Если появятся жандармы, бежать некуда.
Мишель, удрученный гибелью бойцов своего отряда, сидел мрачный. Его большие карие глаза наполнились слезами, уголки губ кривились.
– Мишка, – обратился к нему уже здорово подвыпивший Андрей, – не расстраивайся, мы отомстим за ребят, вот увидишь…
– Подожди, Андрей, – остановил его Иннокентий. – Это все успеется. Давайте все-таки подведем небольшие итоги. Я лично склоняю голову перед большевиками, которые сумели организовать такие мощные выступления рабочих. Где бы мы ни появлялись, у них везде были ораторы, листовки, готовые резолюции с требованиями. Наша группа тоже не осталась в стороне. Про отряд самообороны я даже не говорю. Мишель – настоящий друг, примчался сюда в самую трудную минуту. Нам надо самим иметь такой отряд. Ну, а пока, Мишель, опять приходится тебя просить о типографии и литературе.
– Поможем, конкретно поможем, – оживился Мишель, – я уже обговорил этот вопрос с ребятами. Чтобы не быть голословным, забираю с собой в Белосток несколько человек: они сами все привезут.
– Попрошу поехать Раковца и Злобина, – предложил Иннокентий.
– Согласны, – ответили оба в один голос.
– Ну, что это: снова агитация, – протянул недовольно Андрей.
– Ребята, вы опять недооцениваете работу в массах, – по-доброму, но с твердыми нотками в голосе сказал Мишель. – Вы думаете, кто принимает участие в погромах, кого набирают заводчики на свои предприятия в качестве штрейкбрехеров? Да тех, кто оказался по каким-либо обстоятельствам за бортом жизни: нищих, босяков, бродяг… Ими очень легко управлять. За определенную мзду, на которую не скупятся власть имущие, они вам продадут, хоть мать родную.
– Что же, прикажете ходить по притонам, собирать всякую пьянь, учить ее уму разуму? – усмехнулся Андрей.
– А ты посмотри на нее с другой стороны. Каждый из этих людей – личность и имеет такое же право на достойное существование, как ты и я. Он не сам таким стал, а общество выбросило его на помойку, как ненужную вещь. Враг наш силен из-за нашей розни, но если мы будем действовать дружно, все вместе, ему не устоять перед нами. То же самое касается солдат. Наш промах, что мы мало работаем в войсках. Надо специально для них писать листовки и передавать в казармы.
– Да такие, как давешний казак, понимают только один язык, силы, – опять не выдержал Андрей. – Пора им всем показать, что и на них есть управа: бросить бомбу в казармы.
Его быстро прервал Марголин.
– Правильно, правильно, Мишель, большевики активно работают среди солдат.
– Что ты, Андрюха, лезешь на рожон, – шепнул он на ухо бунтарю, – мы же договорились действовать самостоятельно, только вызовешь у Кеши подозрение.
– Хорошо, хорошо, молчок. Роток на замок.
– А теперь выпьем напоследок еще раз за наших погибших товарищей, – сказал Иннокентий. – И будем расходиться.
Снова наполнили стаканы, молча выпили. Андрей опять не выдержал, стукнул кулаком по столу, глухо сказал: «Отныне мщение за всех убитых станет нашим главным девизом. Клянусь, что лично я приложу для этого все усилия», – поставил стакан, и, ни на кого не взглянув, вышел из мастерской. За ним потихоньку потянулись остальные. Игорь вышел наружу и каждого провожал взглядом, что-то шепча себе под нос.
– Сейчас бы я с удовольствием увидел твою сестру Лизу, – сказал Мишель, когда они остались с Иннокентием вдвоем. – Запала она мне в самую душу.
– Лиза – молодец, здорово помогает нам с деньгами. Думаю, что и кружок будет у себя собирать, помнишь, я тебе говорил, что хочу ее на это дело подбить. Все-таки знаний у ребят не хватает.
– Я к тебе, пожалуй, пришлю своего друга Володю Стригу с группой агитаторов – он одержим коммунами, почитает вам лекции. А насчет Лизы… Я бы не стал ее втягивать в дела группы, это опасно, а у девушки большое будущее. И так много жертв.
– Это ее личное дело, она уже достаточно взрослая, чтобы самой принимать решения.
Иннокентий считал, что в их деле жертвы неизбежны. Узнав о том, что Саша и Виталик решили вступить в отряд самообороны, он не стал их отговаривать, в отличие от Мишеля, хорошо понимавшего, насколько опасно это дело для юных гимназистов, не державших оружие в руках. Мальчишки рвались в бой, и Иннокентий по-отечески благословил их: пусть докажут, что они уже настоящие мужчины. И к участию Лизы в группе он относился также спокойно – загорелась быть вместе с братьями, хорошо. Ему, наоборот, нравилась ее заинтересованность во всех их делах.
Вошел Игорь, и, не произнеся ни слова, как будто в доме никого не было, сел к своему рабочему месту. Мишель встал за его спиной и наблюдал, как он осторожно накладывает кисточкой краски.
– Что ты рисуешь?
– Не рисую, а пишу, иконы пишут. Это лик Георгия Святого Победоносца, вокруг него – сюжеты из его жизни.
– А кто такой он был?
– Святой, – Игорь с удивлением посмотрел на него: что за человек, который не знает общеизвестные факты, – во времена гонения христиан сам объявил себя таковым и раздал все имущество бедным. Его подвергли пыткам и казнили. Перед этим он сумел молитвой разрушить идолов в храме.
– Во как! А себя молитвой спасти не мог?
– Так было Богу угодно. Теперь он защищает людей от зла и дьявольских происков, помогает воинам…
– Понятно, – протянул Мишель. Его вдруг осенила мысль. – Игорь, а ты можешь нарисовать, ну… написать портрет красивой женщины?
– Я портреты не рисую, только иконы.
– Может, попробуешь? Иннокентий принеси ему фотографию Лизы, пусть он ее нарисует.
– А что, неплохая идея, – согласился Иннокентий.
Через несколько дней, когда они снова собрались в мастерской уже без Мишеля, уехавшего с двумя их товарищами в Белосток, он принес Лизину фотографию. Игорь долго ее рассматривал.
– Красивая, – наконец, произнес он. – Только в глазах печаль, ждет ее много страданий.
– Тоже мне пророк нашелся. Скажи толком, будешь рисовать ее портрет или нет, тогда я заберу фотографию обратно.
– Оставь, – сказал Игорь. – Глаза у нее, как у девы Марии. Я нарисую эти глаза, – и стал что-то тихо читать из Библии.
– Что ты там бормочешь?
Не слушая его (или не слыша), Игорь ушел в свой угол и сел перед доской, где уже начал писать по очередному заказу Деву Марию с младенцем. Он смотрел на фотографию Лизы, и видел перед собой новый образ Пресвятой Богородицы. Схватив кисть, быстро нанес несколько мазков, и так усиленно работал, что не заметил, как весь народ разошелся, и он остался в доме один.

Глава 6

Лиза тяжело переживала гибель братьев, плакала, злилась на отца, что он не разрешил им с Анной пойти на похороны. В память о Саше и Виталике она решила осуществить просьбу Кеши: собирать у себя дома молодежный кружок. Все это проходило на фоне разгоравшихся отношений с Николаем, и его просьба, чтобы она порвала с анархистами, была очень некстати. Выходить из группы она не собиралась, но и обманывать Николая ей не хотелось. Поэтому она рассудила так: на митинги она больше ходить не будет, а кружок дома собирать можно, в этом нет никакой опасности. И все-таки внутри ее грызла совесть, поэтому в целях предосторожности она выбрала для занятий кружка среду, день, когда у Анны был выходной, и Николай у них не появлялся.
Молодежь приходила в шесть часов вечера и уходила за час до прихода отца, так что Фальк долгое время не подозревал, что у них происходит в доме. В гостиной иной раз набивалось до пятнадцати человек. Когда они уходили, Зинаида быстро убирала комнату и прихожую, «чтобы Григорий Аронович, не дай Бог, чего-нибудь не заметили».
Сарра Львовна с этим мирилась, предпочитая, чтобы Лизины друзья собирались у них дома, чем она будет где-то пропадать допоздна с Иннокентием. Ее только удивляло, что гости расходятся не сразу, а по одному, выдерживая интервал в несколько минут.
Не привыкнув ничего скрывать от мужа, вскоре она рассказала ему о том, что у Лизы по средам собирается молодежь. Григорию Ароновичу эта затея не понравилась. Он считал, что у дочери и так достаточно дел, чтобы попусту тратить время на какие-то сборища.
– Что за молодежь, ты хоть знаешь кого-нибудь?
– Наши племянники Эрик, Марк, их друзья по гимназии. Кеша иногда приходит. По-моему, ничего предосудительного в этом нет. Лиза уже взрослая, ей нужно общество, окружение молодых людей, а здесь, дома, они все на виду.
– Наверное, ты права, хорошо, что она будет под твоим наблюдением. А Анна?
– Сидит в это время в своей комнате, говорит, что ей с ними не интересно.
– Ей бы как раз общество молодежи не помешало, а то растет дикаркой.
– Ничего подобного. Я случайно слышала, как она очень оживленно беседовала с учителем. У нее есть свои увлечения. И с математикой все наладилось, а по физике два раза получила пятерки.
– Умница! Может же, когда захочет.
Само собой разумеется, что Лиза как хозяйка дома стала руководителем кружка, хотя понятия не имела о чем говорить и чем занимать ребят. Из Женевы от Рогдаева очень кстати пришел чемодан со статьями и брошюрами Кропоткина и других видных русских и зарубежных теоретиков анархизма. Первые занятия так и строились: она читала вслух какую-нибудь статью, сама разбирала ее, затем подбрасывала заранее подготовленные вопросы, чтобы завести дискуссию. Большая часть кружковцев обычно молчали, но было несколько человек, в том числе ее братья, Эрик и Марк, которые горячо спорили, сами многое добавляли к прочитанным статьям, приносили с собой интересные книги.
Эрик давно увлекался философией, читал Прудона, Гегеля, Штирнера, Плеханова, Маркса, рассказывал любопытные вещи. Слова Штирнера о внутренней свободе человека были для Лизы таким же откровением, как романы Жорж Санд и мадам де Сталь о тайнах любви. Человеку ничто не указ: ни мнение общества, ни его законы и моральные устои, ни даже религия. Эти Штирнеровские постулаты бальзамом ложились на ее душу, давно готовую взбунтоваться против строгих гимназических правил и мучительной заботы обожающих ее родителей.
Вскоре руководство кружка перешло к Эрику, и как-то незаметно поменялся состав слушателей. Теперь постоянно ходили 10–13 человек, в основном друзья братьев из Классической гимназии, несколько ремесленников, мастеровых и рабочих, которых направлял со своего завода Сергей Войцеховский.
Больше всего сведений Лиза сама черпала из брошюр и анархистских журналов. Постепенно она стала понимать, что анархизм – это не просто философское учение о свободе и государственном насилии, а целое направление в политике. Они – тоже революционеры, и так же, как социалисты и другие партии, должны рассматривать свое отношение к вооруженному восстанию, аграрному вопросу, профсоюзам, Государственной думе, о чем обычно говорит на митингах Николай. Только у идеологов анархизма на все эти вопросы были свои взгляды, отличные от других партий, и ей хотелось самой во всем разобраться. У нее проснулся интерес к политике. Она попросила Иннокентия достать ей какие-нибудь работы Маркса и Энгельса. «Зачем они тебе? Бакунин, Кропоткин и все теоретики анархизма резко критикуют их научные взгляды». «Мне интересно с ними познакомиться», – настойчиво повторяла она.
Спорить с ней было бесполезно. Иннокентий принес ей несколько отдельных переводов из трудов Маркса и «Манифест Коммунистической партии». Она с трудом их осилила, многое не поняла, но в целом эти работы произвели не нее сильное впечатление, заставив задуматься о некоторых моментах в анархическом учении.
Маркс утверждает, что ход истории обусловливается объективным развитием общества, все бывшие в мире революции – неизбежное созревание экономических сил. Капитализм обречен так же, как предшествующий ему крепостнический строй. В предстоящей классовой борьбе победит пролетариат, и, чтобы бороться со свергнутым врагом, он должен установить свою диктатуру. Бакунин и Кропоткин за это резко критикуют марксизм, так как диктатура пролетариата приведет к новой власти, и та установит свои порядки и жесткие законы. Лиза полностью с этим соглашалась. Но дальше у нее начинались сплошные вопросы, особенно в той части, которая касалась развития экономики и народного хозяйства России, а в этом она неплохо разбиралась, обучаясь в гимназии с экономическим уклоном. Ей трудно было представить, что вольные анархические коммуны и федерации смогут заменить огромный, отлаженный веками аппарат управления промышленностью и сельским хозяйством.
Все свои сомнения она выносила на обсуждение кружка. Эрик злился на нее, упрекая в том, что она начиталась всяких глупостей у Маркса и теперь не понимает самых элементарных вещей
– Что тут непонятного, – раздраженно говорил он, – даже рабочие это знают. После революции все фабрики и заводы окажутся в их руках, по желанию они смогут объединиться в одном городе или в нескольких городах в одну коммуну и будут самостоятельно распоряжаться этой собственностью, сами себя всем обеспечивать и делать столько, сколько им нужно, а не работать на прибыль чужого дяди. Такие же коммуны появятся рядом с ними. Они установят между собой взаимовыгодный и безденежный обмен продуктами и товарами. Это тебе понятно?
– В теории понятно. А на практике нет. Что же, тогда в Екатеринославе придется разрушить все сталелитейное и чугунное производство? А рудники? Там люди тоже скажут, что им незачем добывать руду и уголь для других губерний. И жители села начнут выращивать хлеб и овощи только для своей округи.
– По всем важным отраслям появятся свои такие же свободные коммуны и кооперативы.
– Допустим! Тогда как будет строиться работа банков, железной дороги, медицины, они же ничего не производят?
– Значит, им придется обменивать свои услуги на товары, – Эрик сдерживался из последних сил, чтобы не нагрубить ей, до того она замучила его своей настырностью.
– Что вы спорите? – вмешался Марк. – Сейчас, конечно, у нас много неясностей, но тогда сама обстановка подскажет, как надо действовать.
– Все-таки, наверное, больше прав Маркс, – не сдавалась Лиза, – который говорит о централизованном и плановом хозяйстве при социализме. А коммуны с их свободными договорами и взаимным товарообменом вернут нас в феодальный строй и еще большее неравенство. Или того хуже: Россия вновь распадется на удельные княжества.
Иногда на занятия кружка приходила учительница гимназии по словесности Софья Пизова. Софья читала лекции о Герцене, Белинском, Добролюбове, Писареве, разбирала их статьи. Все это расширяло кругозор слушателей, позволяло лучше понимать революционно-демократическое движение в целом. Лиза с ней тоже делилась своими сомнениями. Софья откровенно признавала, что многие идеи анархизма носят абстрактный характер, никто из теоретиков анархизма точно не знает, как они будут осуществляться на практике.
– Почитай внимательно Кропоткина. Он часто повторяет, что революция сначала должна произойти в сознании людей, только после этого можно переходить к ее осуществлению в жизни, причем на это потребуются сотни, а может быть и тысячи лет, то есть длительная культурная и духовная эволюция человечества. В истории еще ничего подобного не было. Парламент, конституция, демократические реформы – да, а вот отсутствие институтов власти – без этого невозможно представить современное общество.
Софья была преданной поклонницей Льва Толстого, считая, что в своих взглядах на государство он близок к анархистам и лично к Кропоткину. Лиза себя чувствовала недостаточно подкованной, чтобы разговаривать с ней на эту тему, но зато могла высказывать свое мнение по поводу философских воззрений его литературных героев. Константина Левина она уже осудила для себя раз и навсегда. Теперь, прочитав «Войну и мир», она была возмущена князем Андреем и Пьером Безуховым.
– Мне не нравится, что они занимаются самоанализом, – горячо доказывала она Софье. – Пьер говорит князю Андрею, что «есть зло только для себя». Правильно, соглашается с ним тот и определяет для самого себя два действительных несчастья: угрызение совести и болезнь. Счастье для него – это отсутствие этих двух зол. «А любовь к ближнему, а самопожертвование?» – восклицает Пьер и начинает фантазировать о добрых делах для своих крепостных крестьян, которые выглядят циничной маниловщиной. Мне неприятно было читать их спор о мужиках, особенно признания князя Андрея. Богатый, самодовольный дворянин понятия не имеет, что такое физический труд, завидует животному состоянию крестьян, убеждая Пьера, что медицина в деревнях ни к чему – «гораздо покойнее и проще им умирать, на их место родится много других». А все масонские рассуждения Пьера и его братьев по ложе о совершенствовании человеческой души? Прости, Соня, но мне Толстой неприятен так же, как его теория о непротивлении злу насилием. И теперь толстовцы хотят на этой теории построить модель будущего социалистического общества?
– У тебя, Лиза, поверхностное отношение к Толстому. Он никогда не говорит просто так, во все вкладывает глубокий смысл. В его теории «непротивления злу насилием» много общего с тем, что говорит Христос в Евангелии, только церковь истолковывает его слова в поддержку власть имущих, а Толстой видит в них попытки построить на земле общество, основанное на любви и равенстве почти, как Кропоткин. Разница лишь в том, что Петр Алексеевич понимает, что без борьбы ничего не изменишь, а Толстой это категорически не приемлет. Вообще Толстого, как и Достоевского, надо читать в зрелом возрасте, тогда еще можно хоть немного приблизиться к их осмысливанию души человека и его поступков.
– Толстой мечтает об уничтожении частной собственности и установлении всеобщего равенства, и при этом остается землевладельцем. Он же сам не отказывается от своих земель в пользу крестьян, и его герои – Левин, Болконский и Безухов тоже никогда этого не сделают, хотя желают добра крестьянам. Поэтому-то вслед за Кропоткиным он повторяет, что сначала надо изменить сознание людей.
– Он готов освободиться от всей своей собственности, но у него большая семья, и Софья Андреевна, которая его без конца шантажирует и бежит топиться в пруд.
– Вот-вот, и у Левина семья, и у Безухова… Ты сама веришь, что человечество само когда-нибудь изменится в лучшую сторону?
– Само оно, конечно, не изменится, только под влиянием пропаганды и силы…
– Силы – это, значит, революция… Неужели Толстой этого не понимает?
– Понимает и предвидит, что мир скоро рухнет, и все погибнут под его обломками. Он еще в 1901 году написал об этом в своем Обращении к «Царю и его помощникам», призвав их остановить назревающие в стране озлобление и недовольство, и срочно осуществить целый ряд мероприятий, а по сути дела правительственные реформы, которые охватывают самые острые проблемы в жизни государства.
– Я не слышала об этом Обращении.
– Оно нигде не было напечатано, ходило по рукам в гектографированном виде. Николай II, конечно, проигнорировал его и в результате получил в этом году 9 января и октябрьскую забастовку. Я тебе принесу его почитать и другие подобные статьи Толстого.
Софья подолгу сидела у Лизы. Хотя у них была разница в семь лет, она чувствовала к этой девушке симпатию, с удовольствием с ней беседуя. Лиза познакомила ее с мамой, представив Софью, как руководителя их литературного кружка – так это называлось для посторонних. Вскоре у Софьи появилась в их доме еще одно занятие: беседы с их дворником Степаном.
Все началось с трубки, которую она однажды увидела в руках Степана.
– Можно посмотреть ее, – спросила она удивленного дворника, внимательно рассматривая рисунок на трубке. – Это старинная турецкая трубка. Откуда она у вас?
– От деда, а у того от его отца, воевавшего с турками. Мы сами казаки, а по женской линии наша прабабушка турчанка, которую прадед привез с войны. Поэтому, видите, какой я черный и курчавый, – Степан с гордостью провел по своим еще довольно густым в его возрасте кудрям, без одного седого волоса.
– А в Екатеринославе давно живете?
– Так як же, мы здесь и жили всегда, в Половице.
– Помните, что дед рассказывал?
– А як же. Бог памятью не обидел, и деда рассказы помню, и прадеда.
С этого и начались их беседы, которые продолжались иной раз по три часа, когда возвращался с работы Григорий Аронович. Узнав, что Софья хочет составить книгу из этих рассказов, для которой она придумала название «Байки деда Афанасия», он тоже заинтересовался рассказами Степана, обещав дать деньги на издание книги.
В воскресенье уже все домочадцы собирались в гостиной около Степана. Смущаясь от такого внимания к себе и вертя в руках неизменную турецкую трубку, он рассказывал занимательные истории из жизни своего деда Афанасия и прадеда Макара – запорожских казаков, живших в слободе Половица, на месте которой теперь стоит Екатеринослав. То, что Степан наполовину фантазировал, Софья поняла, когда Степан похвастался, что его прадед запечатлен на знаменитой картине Репина, где запорожские казаки пишут письмо турецкому султану, и так красочно описывал эту сцену, как будто сам там присутствовал.
Фальки слушали и удивлялись: кто бы мог подумать, что их молчаливый, скромный дворник, оказался таким талантливым рассказчиком. Софья объясняла это тем, что у него хорошо развито воображение и отличная память, удержавшая все подробности того, что ему рассказывали дед и столетний прадед (она не исключала, что возраст прадеда Степан тоже преувеличил).
Как-то в воскресенье, без предупреждения, Софья привела к ним в гости директора екатеринославского краеведческого музея Дмитрия Ивановича Яворницкого. Директор долго осматривал трубку Степана, наконец, одобрительно кивнул головой, предложив ему продать ее за некоторую сумму. Степан сказал, что с этой трубкой он никак не может расстаться, а вот другие имеющиеся у него старинные вещи отдаст в музей без всяких денег, прибавив при этом, что надо получить согласие его сыновей, дорожащих памятью своих предков. В его комнате оказался большой старинный сундук. В нем хранилась пара длинных турецких трубок, кинжалы, кальяны, платья, бусы и разные тонкие блестящие материи, переложенные нафталином еще его женой Ульяной.
Гостей пригласили обедать. Ученый явно был в ударе, развлекая всех разговорами. Сначала он рассказывал об основателе музея, известном археологе и промышленнике Александре Николаевиче Поле, его экспедициях и огромном богатстве их края. Затем принялся критиковать правительство и русских капиталистов, не желающих вкладывать средства в развитие отечественной промышленности. Из всех предприятий в городе только одно российское – вагонные мастерские, все остальное принадлежит иностранцам, даже электростанция, трамвайные линии и трамвайные вагоны. Такая зависимость от иностранного капитала пагубно сказывается на экономике России.
Григорий Аронович пытался ему возразить, что вливание иностранных инвестиций, наоборот, полезно для России: иностранцы оживили промышленность их края, дают возможность развиваться Екатеринославу. На что Дмитрий Иванович удивленно заметил: «Разве вы не видите, что весь российский капитал уплывает за границу, а народ живет бедно?»
Не любивший политических разговоров, Григорий Аронович, нахмурился. Видя, что Фальку неприятны рассуждения Яворницкого, Софья смутилась, не зная, как прервать его красноречие. Зато Лиза слушала его с интересом, находя в словах ученого подтверждение своим собственным мыслям о развитии промышленности и экономики, которые она высказывала в спорах с Эриком.
Григорий Аронович предложил Яворницкому посмотреть его коллекцию картин. Дмитрий Иванович пришел от нее в восторг и довольно-таки бесцеремонно попросил Фалька пожертвовать что-нибудь в музей. Довольный тем, что директор оценил его художественный вкус, Григорий Аронович подарил гостю небольшую акварель Айвазовского из неаполитанского цикла.
На прощанье Яворницкий еще больше всех удивил, сказав, что воспоминания Степана особенно ценны тем, что показывают современникам, откуда идут корни народной освободительной борьбы.
– Сегодняшние молодые якобинцы, – сказал он, крепко прижимая к груди подарок Григория Ароновича, – это потомки тех запорожских казаков, которые писали письмо турецкому султану. Дух свободы в народе неистребим.
– Яворницкий – большевик? – поинтересовалась Лиза у Софьи, когда та пришла на очередную беседу со Степаном.
– Не знаю. Первый раз слышала такие его рассуждения. А как верно Дмитрий Иванович подметил насчет преемственности революционеров у запорожских казаков! И Степан это чувствует, только по-своему, по-мужицки, поэтому так гордится своими предками.

Глава 7

Другая часть группы во главе с Окунем и Марголиным, отрицательно относившаяся ко всей агитационной «возне», на занятия в кружок не ходила и готовилась к решительным действиям. В домике иконописца Игоря за досками недописанных божьих ликов лежали десять бомб, собранных по какой-то специальной инструкции Зубаревым. Федосей сам перенес их сюда по одной в саквояже, каждый раз неистово молясь перед выходом из дома и приходя в мастерскую. «Не взорвалась, – радовался он, вынимая очередное свое детище и укладывая его рядом с другими бомбами. – Полежите тут покуда без меня, родимые, полежите… Недолго осталось».
Однако на первое свое дело они пошли без бомб. Андрей уговорил Федосея, Наума и Муню ограбить купцов (он их называл купчиками) на Озерном базаре. Следя больше месяца за хозяевами лавок, он выяснил, что вечером, после закрытия своих торговых заведений, они еще долго там сидят, подсчитывая дневную выручку, затем относят деньги домой в сумках в сопровождении двух или трех приказчиков. Расправиться с ними не составит никакого труда. Осторожный Наум походил с ним на базар несколько дней и тоже одобрил это дело, показавшееся ему заманчивым и не таким сложным.
Заранее определили места, кто, где будет стоять, и в ближайшее воскресенье, когда бывает особенно бойкая торговля, а значит и большая прибыль, отправились на свою первую «экспроприацию». Назвать ее ограблением не поворачивался язык. У каждого под рукавом пальто лежало по железному пруту – так, на всякий случай, убивать они никого не собирались.
Базар давно опустел. Хозяева закрыли лавки и теперь сидели в своих потаенных углах за подсчетами. Днем здесь обычно было много городовых, вечером блюстители порядка предпочитали находиться в более освещенных местах: сам базар и прилегающая к нему площадь в это время почему-то погружались в темноту. Один тусклый фонарь слабо освещал торговые ряды и заваленные мусором тротуары, которые обычно дворники подметают по утрам.
В часов девять выполз первый купчик – маленький, толстый, в овчинном тулупе, крепко прижимая к себе сумку с деньгами. Его сопровождали двое приказчиков. Когда они собирались повернуть на соседнюю улицу, Андрей вышел из-за угла и ударил купчика по голове кулаком. Тот тяжело захрипел и повалился набок. Приказчики со страху разбежались в разные стороны.
– Ты не убил его? – спросил подоспевший Федосей. – Ну и кулачище у тебя.
– Да что с ним будет, со страху в штаны наложил. Бери у него сумку и беги к Игорю, а мы оттащим его подальше за дом.
Через десять минут на площади перед базаром снова было пусто.
Опять вышел купчик в сопровождении уже трех приказчиков. Шли, громко разговаривая и смеясь. Андрей незаметно вышел из-за угла и только собрался нанести купцу свой неповторимый удар, как тот быстро развернулся и сам с силой ударил его ногою в пах. Не ожидая такого подвоха, Окунь упал, схватившись за низ живота. Приказчики навалились на него, не давая ему встать. Размахивая от волнения руками, купец подпрыгивал и громко кричал: «Так его, так, поддайте еще раз в пах».
Вытащив свои железные прутья, Наум и Муня бросились выручать товарища, колотя приказчиков, куда попало. Двое с разбитыми головами отползли в сторону и, с трудом поднявшись на ноги, побрели обратно к лабазам. Третий побежал к Екатерининскому проспекту. «Сейчас соберут людей, – сказал Наум, – берем сумку и уходим».
Увидев такой поворот дела, купец дрожал от страха, но сдаваться не хотел, вцепился в свои деньги и изо всех сил отбивался от грабителей руками и ногами. «Андрей, – сказал Муня пришедшему в себя другу, – погладь его по голове, только не сильно».
Окунь приложил к затылку купчика свой кулак-кувалду. Тот опустил руки, сумка вывалилась на землю. Муня быстро подхватил ее. Со стороны лабазов бежали люди, в дальнем конце площади свистели городовые. «Быстро в переулок и по дворам», – крикнул Наум и первый бросился наутек, увлекая за собой товарищей.
Выбежав за ними в переулок, городовые кинулись в одну подворотню, в другую – куда бежать, здесь все дворы проходные.
Через час все четверо сидели в мастерской иконописца, решая, что делать с деньгами. Улов в двух сумках оказался неплохой: полторы тысячи рублей.
– Надо отдать Иннокентию, – довольный удачей, сказал Андрей. – Может быть, поймет, что пора заняться настоящим делом. Купим на эти деньги оружие, а то смешно, пошли на грабеж с железными прутами.
– Да твой кулак похлещи прута, – засмеялся Наум, – переломал всем черепа.
– Давайте хоть немного возьмем себе, – робко предложил Муня, у которого при виде такой кучи денег разгорелись глаза, – у меня сестра через неделю выходит замуж, подброшу ей на новую жизнь.
– Об этом даже не мечтай, – возразил Андрей. – С самого начала был уговор, что деньги пойдут только на общее дело. Мы – не разбойники с большой дороги.
– Да это я так, – смутился Муня. – Я понимаю… Уж больно большие деньги, никогда не держал столько в руках.
– В следующий раз думай перед тем, как говорить. Отдадим все Иннокентию, пусть сам решает, куда их девать. Мы свое дело сделали.
Не успели они рассказать о своих деяниях Иннокентию и остальным членам группы, как о ночном грабеже известили все газеты. Все в один голос кричали о ворах и бандитах, упрекая в бездействии полицию и ее начальника Машевского. Однако один из репортеров утверждал, что это дело рук анархистов. И не случайно. В последнее время в Екатеринославе появились люди, которые рассылали богатым горожанам письма за подписью анархистов с требованием выдать им крупную сумму денег. Группа об этом знала. Иннокентий высказал предположение, что этим занимаются местные бандиты или мошенники, наслышанные о таких шантажах в других городах, а то и приезжие анархисты.
Такого же мнения придерживались и их кровные враги эсдеки, почему-то решившие встать на их защиту. Через несколько дней после ограбления на Озерном базаре они опубликовали в газете «Вестник юга» «Заявление екатеринославского комитета РСДРП», выразив уверенность, что анархисты к шантажам и обычному бандитскому грабежу на Озерном базаре не причастны, и предложили им «реабилитироваться» в следующем номере газеты.
Иннокентий обрадовался деньгам и согласился с Андреем и Наумом, что надо закупить оружие и громыхнуть какой-нибудь полицейский участок.
– Пора отомстить за ребят, – сказал он твердым голосом.
– А ответ газете? – спросил Наум.
– Еще чего, – возмутился Иннокентий, – но можно этот вопрос обсудить на кружке. Даже интересно послушать, кто что скажет. Приходите в среду к Лизе.
– Нет, решайте без нас, – отмахнулся за всех Наум, – мы лучше займемся покупкой оружия. Я постараюсь достать кое-что в Екатеринославе. А ты, Андрюха, поезжай в Одессу, к Леону Тарло (известному на юге анархисту), он поможет.

***
Странные это были люди, эсдеки! Складывалось впечатление, что они завидовали тем, кто оказывался сильней и предприимчивей их. Три года назад они не поверили эсерам, что те совершили свой первый террористический акт, убив министра внутренних дел Сипягина, акт, который сделал их партию чрезвычайно популярной в массах. Эсеры официально заявили, что покушение было организовано ее Боевой организацией. Однако эсдеки упорно твердили, что это был индивидуальный акт студента Балмашова, мстившего за преследования студенческой молодежи. Журналисты «Искры» выходили из себя, доказывая, что никакой Боевой организации у социалистов-революционеров нет, – они просто «козыряют мертвым телом Балмашова». Вот также и екатеринославский комитет РСДРП отказывался верить в «хулиганские» действия анархистов и требовал от них публичного отречения.
В очередную среду у Лизы собралось полно народу. Все уже знали о громкой акции членов группы и горели желанием тоже поучаствовать в «эксах». Иннокентий сообщил, что на добытые деньги будет закуплено оружие и роздано членам группы.
– Всем?
– Пока нет. Вы же знаете, оружие достать трудно, и оно очень дорогое. Этим сейчас занимаются Окунь и Марголин. Андрей поехал в Одессу. Посмотрим, что им удастся сделать.
Иннокентий обвел глазами присутствующих.
– Ну, что, товарищи, как решим с «ответом» большевикам. Я лично против. Мы не дети, чтобы оправдываться перед взрослыми дядями.
Лиза его поддержала. Однако большая часть группы проголосовала за ответ. Все считали (и Лиза с Иннокентием с ними согласились), что это – хорошая возможность выразить через газету свои анархистские взгляды. Раз эсдеки приписывают им захват денег с помощью шантажа и «эксов», взять обвинение на себя и продолжить эти занятия.
Все вместе сочинили текст, в котором заявили: «Да, экспроприацию на Озерном базаре совершили они, анархисты. По их глубокому убеждению, захват денег у частных лиц является единственно возможным средством финансирования революционной организации, и они категорически отказываются от практикуемых социал-революционерами и социал-демократами сборов пожертвований (с буржуазии – как с врага, с рабочего класса – как с неимущего). К тому же, являясь единственной партией, защищающей теперь истинно интересы пролетариата, зовущей его на немедленную решительную борьбу не только против политического, но и против экономического рабства, анархисты-коммунисты хорошо знают, что не могут рассчитывать на добровольную поддержку со стороны буржуазии, как другие партии (социал-демократы и социал-революционеры), зовущие пролетариат проливать кровь за буржуазную революцию и таким образом играющие на руку буржуазии.
Поэтому выражения «хулиганство» и «черная сотня» по отношению к анархистам совершенно неуместны, а шантажом называется не открытое требование денег с определенной целью, а сбор денег на одни цели и употребление их на другие, как то заведомо практиковали во веки веков и еще практикуется социал-демократической партией. Средством же борьбы подобные частичные экспроприации анархисты-коммунисты никогда не считали и прибегают к ним только как к самому честному способу приобретения партийных денег.
Высказываясь категорически по этому поводу в настоящем «Заявлении», мы требуем, чтобы оно было напечатано целиком, и считаем всякую полемику прекращенной, а относительно выражений «хулиганство» и «черная сотня» требуем личного объяснения с автора «Заявления». Екатеринославская группа рабочих а.-к. Екатеринослав. 30 ноября 1905 года».
Лизе не очень понравился этот ответ, оскорбляющий социал-демократов, к которым принадлежал ее милый Коленька. Иннокентий, наоборот, был доволен, что удастся публично проучить этих «умников», и предложил Эрику написать несколько листовок в том же духе.
Эрику только этого и надо было: он давно преуспел в публицистике, проявляя в полной мере свои творческие способности. В этом (технической части) ему помогали Лиза и Марк, поэтому чаще всего братья собирались у Фальков.
Эрик – худой, чуть сутулый, с самодовольным выражением лица, расхаживал по гостиной, диктуя свои мысли вслух (такая у него была привычка), Марк за ним записывал. И текст каждый раз получался такой складный, что не надо было его редактировать. Лиза только набело переписывала его для типографии.
– Ты сам не можешь сесть и написать, – злилась она на брата, так как Эрик взял за правило в своих опусах обязательно нападать на социал-демократов.
– Не могу, – важно отвечал Эрик, продолжая ходить по комнате и извергать потоки оскорбительных слов.
Так было и с листовкой «К оружию», сочиненной им по следам революционных событий. «О социал-демократии едва ли нужно и говорить, – диктовал он Марку, с трудом поспевавшему за ним. – Все они «политики», все они вздыхают о парламенте и боятся, как бы весь народ не «сорвался с цепи», не пошел косить направо и налево. Им страшно, что вы посягнете на «святую» собственность, они боятся, что вы будете убивать помещиков и капиталистов, банкиров и кулаков-мироедов. Вот почему они против вооружения широких масс, против их разрушительной тактики…».
– Эрик, ведь это неправда, – возмутилась Лиза. – Комитеты активно вооружаются и раздают рабочим оружие.
– А откуда оно у них, это оружие? Денег у них нет и не будет, потому что они, как огня, боятся экспроприаций. А мы им сейчас подскажем, где его можно достать.
Надувшись, как индюк, от собственной важности, он погладил рукой лоб, в котором происходила гигантская работа мысли.
– Пиши, Марк, дальше: «Будем помнить, что не в открытом бою с организованной армией Государства и Капитала наша победа, а в децентрализованной, партизанской борьбе, в разлитом экономическом терроре, в котором мало-помалу примет участие весь пролетариат, все безработные, все крестьянство. Македонские повстанцы показали пример, как действовать. Они сами добывают динамит, сами льют бомбы, сами взрывают жилища, имущество и убивают врагов народа. Учитесь у них, верьте лишь в свою инициативу и готовьтесь к борьбе. Революция не за горами. Так пусть же она застанет нас вооруженными!
В наших листах мы будем делиться с вами сведениями из революционной техники. Понятно, укажем сначала на самые простые и общедоступные.
К оружию же, товарищи! Смерть буржуазному обществу! Да здравствует Анархия!» Слово «анархия» выдели крупными буквами».
– Здорово, ты вставил про македонцев, – восхищался Марк. – Листовка получилась, что надо.
Лиза согласилась, что Эрик сочинил хорошо, но насчет несправедливой критики «комитетов» осталась при своем мнении. Как-то она показала ему большевистскую листовку, подобранную на бульваре, короткую и лаконичную, как, наверное, и нужно писать для малограмотных людей: «К оружию, товарищи, захватывайте арсеналы, оружейные склады и оружейные магазины. Разносите, товарищи, тюрьмы, освобождайте борцов за свободу. Расшибайте жандармские и полицейские управления и все казенные учреждения. Свергнем царское правительство, поставим свое. Да здравствует революция!»
– Разве это листовка? – усмехнулся Эрик, – писулька начинающего первоклассника. Одни общие слова, кстати, позаимствованные из наших листовок. Они теперь тоже призывают захватывать арсеналы и «расшибать жандармские управления». Это – новость и очень приятная. Надо это отметить в нашей следующей листовке.
Лиза уже была не рада, что показала ему эту листовку, действительно напоминавшую воинственный тон Эрика.

Глава 8

Желая реабилитировать себя в глазах граждан, Городская дума в срочном порядке принялась обсуждать меры для оказания помощи пострадавшим во время погромов. В середине ноября был заслушан доклад председателя финансовой комиссии Зуева об ущербе, нанесенном погромом.
Представленная им картина выглядела удручающей. Всего за несколько дней было разрушено и сожжено более 400 домов, магазинов, торговых лавок. Это, не считая морального ущерба, который понесли разорившиеся купцы, домовладельцы и другие многочисленные собственники.
Арендаторы городских деревянных лавок в своей коллективной петиции жаловались, что они стали нищими и теперь не имеют возможности расплатиться с оптовыми купцами. «Очень просим Думу, – писали они, – освободить нас от платы за аренду на 1906 год, так как иначе купцы не отпустят нам в кредит товары, да и мы сами не можем взять на себя обязанности платить аренду и за товар… Наступит успокоение, и мы с охотой будем выплачивать долги в пользу города».
Городской голова Александр Яковлевич Толстиков, купец первой гильдии, слушая доклад Зуева, нервно теребил свою аккуратную, черную бородку. Бюджет этого года давно был исчерпан, на следующий год из-за массовых беспорядков и простоев заводов предвиделись большие финансовые трудности. Еще больше Александра Яковлевича беспокоили многочисленные угрозы в адрес думы и требования рабочих провести ее досрочные перевыборы, а самих депутатов отдать под суд.
С погромом дума допустила промах, идя на поводу у Нейдгарта и Машевского, считавших, что только так можно покончить с забастовками и революционной вакханалией. Некоторые депутаты в те дни тоже заявляли, что зачинщики всех беспорядков – евреи, и для общего спокойствия надо с ними жестоко расправиться.
Задним умом Толстиков понимал ошибочность этих суждений, усиленно думая, как спасти положение думы и свою собственную шкуру. На днях Нейдгарт получил сообщение из Петербурга, что создана специальная комиссия для расследования действий администрации городов, где происходили погромы. Екатеринослав входит в их число. Губернатор и все другое начальство, несомненно, вылезут сухими из воды, а вот ему, купцу первой гильдии, рассчитывать особенно не на кого. Понимали это и депутаты, поэтому, когда начались прения по докладу, они, как никогда проявили активность, высказывая заведомо нереальные предложения.
Крупный предприниматель Бушуев подозвал к себе репортера из «Приднепровского края» Тимофея Горбунова, известного своей беспринципностью, и, положив ему незаметно в карман конверт с деньгами, приказал записать за ним его речь и полностью привести ее в газете. На трибуне Бушуев полчаса невнятно бубнил об обязанности каждого жителя города способствовать его процветанию и благополучию, назвав недавний погром недоразумением. На нужды потерпевших он пожертвовал триста рублей. Другие выступавшие тоже много говорили о любви к городу и его населению, но больше ста рублей не давали.
Последним выступил Моисей Юдович Карпас, пожертвовав на нужды потерпевших две тысячи рублей.
При этой цифре Бушуев с досадой поморщился. Увидев такую реакцию предпринимателя, Толстиков пожалел, что Карпас вышел на трибуну последним. Несомненно, следуя его примеру, выступившие ранее ораторы оказались бы куда более щедрыми.
В перерыве между заседаниями группа депутатов повела Горбунова и его коллег из других газет в буфет, угощали шампанским и коньяком, рассчитывая, что их имена обязательно будут упомянуты в статьях. Репортеры с удовольствием пили дорогие вина и ели бутерброды с черной икрой и белой рыбой, а Горбунов нащупал у себя в кармане еще несколько конвертов с деньгами.
На следующий день в газете появился его подробный отчет об этом заседании, где Тимофей старательно перечислял всех выступавших депутатов, приписывая каждому массу положительных качеств и добрых дел.
В результате на возмещение убытков арендаторам выделили 6000 рублей и снизили плату за их пострадавшие лавки на десять процентов. Еще две тысячи человек, потерявших кров и близких, получили материальную помощь на самостоятельное обустройство, но она выглядела настолько ничтожной, что либерально-оппозиционные партии и пресса снова обрушились на городские власти с жесткой критикой.
Многих пострадавших эта политическая возня не интересовала: они поспешно уезжали за границу: кто в Америку, где давно существовали еврейские колонии для эмигрантов из России, кто в Палестину – на обживаемую евреями землю Эрец-Исраэль. Из писем уехавших туда земляков было известно, что живется там плохо, большинство из них влачит жалкое существование, еще хуже, чем в Екатеринославе, но несчастные готовы терпеть на чужой земле любые трудности, лишь бы не слышать страшных криков: «Бей жидов, спасай Россию!»

***
В эти же дни в «Приднепровском крае» промелькнуло сообщение о прибытии в город председателя новой организации в России «Союз русского народа» Александра Ивановича Дубровина и создании ее отделения в Екатеринославе. Что за «Союз», чем он собирается заниматься? Обыватель запутался в этих организациях, которые, как грибы, возникали после октябрьских событий и царского Манифеста: «Союз 17 Октября», «Партия народной свободы». Теперь их отделения одно за другим спешно открывались в Екатеринославе. А два видных деятеля города – Михаил Владимирович Родзянко (крупный землевладелец и председатель губернского земского совета) и Яков Георгиевич Гололобов (советник Екатеринославского губернского правления, издатель и журналист), создали в городе свою «Народную партию Союза 17 Октября».
Дубровина на вокзале встречали полицмейстер Машевский, прокурор Халецкий, заведующий екатеринославским сыском Шкляров. В честь гостя в парадном зале Английского клуба был дан обед на сто пятьдесят персон. Приглашены были в основном люди, которые изъявили желание стать членами екатеринославского отделения «Союза». Эту организационную работу провели накануне Машевский и Халецкий.
Зная, что «Союз» взял под свое покровительство сам император, на обед пришли Нейдгарт и Толстиков, но они не собирались никуда входить и, поприветствовав гостя от лица города, быстро ушли. Их места рядом с Дубровиным заняли Машевский и Шкляров.
На противоположном конце стола сидел Богданович. Он тоже не собирался вступать в СРН и пришел сюда только по долгу службы, чтобы услышать из уст самого председателя, чем его организация, получившая одобрение самого императора, намерена заниматься
Раскрасневшийся от вина и теплой встречи, Дубровин в самых ярких красках описал, как Николай II принимал их депутацию в Царском селе в присутствии наследника и как он, Александр Иванович, преподнес царю и цесаревичу знаки «Союза»; они оба теперь являются почетными членами их организации.
Затем Александр Иванович перечислил известных людей, выразивших желание участвовать в деятельности «Союза»: великий русский святой Иоанн Кронштадтский, игумен Арсений, протоиерей Иоанн Восторгов, архимандрит Гнушев, академики Менделеев, Грот, Лихачев, Кондаков, Комаров, Соболевский, целый ряд других крупных ученых, писателей, публицистов, государственных деятелей. От одних этих имен кружилась голова и хотелось немедленно встать под святое Знамя «Союза», а Дубровин все больше и больше подливал масла в огонь, наполняя сердца присутствующих самыми высокими помыслами.
– Наша цель, – говорил он, активно жестикулируя руками и показывая манжеты с запонками из дорогих камней, – развить национальное русское самосознание и объединить русских людей всех сословий и состояний для общей работы на благо Отечества. Россия должна быть единой и неделимой…
Победоносно оглядев всех присутствующих, он поднял бокал.
– Да здравствует великая Российская империя! Да здравствует государь-император Николай II!
Музыканты грянули «Боже царя храни». Все дружно встали и прокричали три раза «Ура!»
Из присутствующих мало кто читал Устав «Союза», официально еще не утвержденный, но все уже знали, что его членами могли быть только природные русские вне зависимости от пола, возраста, сословий и состояния, но обязательно христиане. Остальные лица могли быть приняты в него по единогласному постановлению Главного совета СРН. Категорически был запрещен прием только евреев, даже в том случае, если они приняли православие. Таким образом, СРН провозгласил свою главную задачу: борьба с революционным движением и евреями.
Когда Дубровин начал рассказывать о задачах «Союза» в отношении еврейского вопроса, в зале наступила напряженная тишина.
– Русский народ, – произнес он довольно сурово, – больше не может терпеть иудейские воззрения, направленные против царя и отечества. Пользуясь своим правом хозяина земли Русской, он мог бы в течение дня подавить преступные желания евреев и заставить их всех преклониться перед его волей, перед волей державного хозяина земли Русской, но он избрал другой путь. Это путь мирный, – Александр Иванович сделал паузу, испытывая нетерпение сидящих за столом услышать, что это за путь, и торжественно произнес, – создание еврейского государства в Палестине. «Союз русского народа» поможет его организовать и переселиться туда евреям.
Последние слова оратора потонули в шуме аплодисментов и выкриков: «Правильно!», «Давно пора!», «Пусть убираются в свой Эрец-Исраэль».
Богданович с большой тревогой слушал Дубровина. Сколько раз в беседе с коллегами, еще до выхода Манифеста 17 Октября, они говорили о том, что борьба с крамолой одними полицейскими методами неэффективна, нужна открытая организация, созданная силами сверху, которая могла бы противодействовать вредному влиянию революционеров на народные массы. И вот он создан такой «Союз», решивший открыто бороться с революционерами. Но вся его программа носит ярко выраженный антисемитский характер.
В противовес революционной печати Дубровин начал выпускать газету “Русское знамя”, листовки и брошюры, разъяснявшие русским людям преступные цели революционеров, иудейских националистов и масонов. При самом «Союзе» создан целый ряд боевых дружин для защиты русских людей от вооруженных террористов, и такой отряд (дружина) уже начал формироваться в Екатеринославе.
Хорошо зная политическую обстановку в городе, Иван Петрович предвидел, что деятельность СРН вызовет очередной всплеск недовольства у еврейского населения и либерально настроенной части екатеринославского общества, принесет властям новые хлопоты.
Задумавшись, он не слышал, как Машевский стал энергично всех приглашать в другой зал на организационное собрание.
– Иван Петрович, вы идете? – обратился к нему полицмейстер, прекрасно зная, что тот отказался вступать в «Союз», но, надеясь, что после эмоционального выступления Дубровина полковник передумает.
Презрительно посмотрев на него и ничего не сказав, Богданович направился к выходу. Вместе с ним ушло еще несколько человек из администрации города. Дубровин сделал недовольное лицо. Однако начальник жандармерии сам был недоволен, что в СРН, кроме Машевского и Шклярова, решили вступить прокурор, судья, несколько чинов из полиции и охранного отделения, уже не говоря о целом ряде именитых людей, обещавших покровительствовать СРН и помогать деньгами. Здесь еще не присутствовали нижние чины, а их наверняка Машевский и Шкляров принуждают силой вступать в «Союз».
Собрание прошло быстро. Дубровин коротко повторил свой рассказ о задачах организации, которые предстоит решать всем присутствующим здесь, в Екатеринославе. Слушали его внимательно, охотно со всем соглашаясь.
Приступили к выбору Совета отделения. Заранее обсудив со всеми состав Совета, Машевский зачитал сразу весь список. Его молча выслушали и единогласно целиком утвердили. Однако председателя выбирать не стали, а поручили это сделать Совету.
Дубровин с удивлением посмотрел на полицмейстера. Тот поспешил его успокоить: «Ничего страшного, Александр Иванович, ведь вы все равно хотели собрать Совет для отдельного разговора, там и выберем». На самом деле Машевский не смог никого уговорить на эту должность.
Этим же вечером Совет провел свое первое заседание на втором этаже гостиницы «Европейская» в номере Дубровина. Минут десять, пререкаясь и указывая друг на друга, выбирали председателя отделения, пока, наконец, пристыженный Александром Ивановичем, не согласился взвалить на себя такую обязанность заведующий ломбардом коллежский регистратор Шелестов. Товарищем председателя стал Василий Афиногенович Образцов, преподаватель Духовного и Епархиального женского училищ, фигура весьма значительная в епархии.
Дальше Дубровин перешел на шепот, неожиданно для всех заявив, что борьба с революционерами предполагает не только воспитательную и агитационную работу, возможно, потребуются и более жесткие меры и даже жертвы. При этих словах часть присутствующих опустили глаза. Образцов машинально осенил себя крестом. Особое внимание Александр Иванович рекомендовал обратить на известных людей в городе, которые, пользуясь своим положением, выступают в общественных местах с крамольными речами и сеют революционную смуту.
Прокурор Халецкий как будто только и ждал этого момента. Он тут же назвал доктора Караваева, выступившего в дни погрома в Городской думе с обличительной речью. Дубровин посоветовал сделать все, чтобы доктор уехал из города и никогда в него не возвращался.
– Что же можно сделать, – растерялся Шелестов, – у него огромный авторитет, его поддерживает вся наша общественность?
– Пригрозите смертью его самого или детей. Такие люди опасны, рано или поздно от них придется избавляться.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЧЕЧЕЛЕВСКАЯ РЕСПУБЛИКА

Глава 1

Почти месяц Лиза и Николай не общались между собой, не считая коротких встреч на лестнице, где Лиза иногда его поджидала, но тут обязательно появлялась Зинаида, которой ни раньше ни позже надо было что-то срочно сделать в комнатах второго этажа. Ей казалось, что Николай относится к ней равнодушно, его страстные поцелуи в тот день, когда они случайно встретились на митинге и он проводил ее домой, ничего не значили. «Я становлюсь подозрительной, как Анна Каренина»,– упрекала она себя.
Ревность Анны уже не казалась ей такой предосудительной, наоборот, теперь она на себе ощущала ее состояние покинутой женщины. Правда, ей не к кому было ревновать Николая, и он ее не покидал, но невозможно дальше жить без постоянного общения с любимым человеком. Ее мысли работали в одном направлении: где бы им увидеться и поговорить.
Очень кстати Сарра Львовна 26 ноября устраивала благотворительный вечер в пользу еврейских детей, пострадавших во время погрома. На нем пройдёт аукцион и состоится большой концерт, в котором Лиза тоже будет участвовать. Сарра Львовна позвала на него всех родственников и знакомых, разрешив Лизе и Анне пригласить своих друзей. «Николай обязательно должен прийти на этот вечер, – решила Лиза. – Но как это сделать? Если его пригласит Анна, он может не пойти, если она сама, то мама обязательно задумается, как он туда попал, а она решила посадить всех своих знакомых в первый ряд… Проклятые условности, которые отравляют людям жизнь». Лиза подключила к своей затее Анну.
– Аннушка, – сказала она сестре как-то перед ужином. – Скажи сейчас маме, чтобы она пригласила Николая Ильича на свой вечер.
– Почему ты сама это не сделаешь?
– Раз я тебя прошу, значит, так надо.
– Знаю. Ты влюблена в него
– Глупости. Впрочем, думай, что хочешь, только выполни мою просьбу.
– Хорошо, выполню. Мне тоже нравится Николай Ильич: он умный, с ним интересно разговаривать, только я – некрасивая.
– Кто тебе это сказал? Ты самая умная, красивая и лучшая сестренка на свете. Я тебя очень люблю.
Расчет оказался верным. Как только все собрались за столом, Анна попросила маму пригласить на ее вечер своего учителя.
– Конечно, надо обязательно пригласить, – согласилась та и посмотрела на Лизу, – ты не против?
Лиза равнодушно пожала плечами, процедив сквозь зубы, что ей стоило неимоверных усилий: «Нет! Мои учителя тоже будут».
– Ох, ох, ох, – сказала при этом Зинаида, – как все это интересно!
– Что такое? – не поняла Сарра Львовна и с удивлением посмотрела на Зинаиду. Та, увидев, что Лиза кипит от негодования, моментально смолкла.
– Мама, я хочу, чтобы вы все и наши учителя сидели в первом ряду.
– Может быть, лучше во втором, в первом как-то неудобно, мы не должны выделяться.
– Ничего неудобного нет, я сама все устрою.
– К сожалению, я не смогу быть на вечере, – сказал Григорий Аронович, – у меня сейчас много работы. Лиза, мне нравится, когда ты выступаешь в белом платье, оно тебе очень идет и надень мамино бриллиантовое колье.
– Гриша, – заметила Сарра Львовна, – ты можешь ей подарить свое собственное колье. Она это заслужила: Семен Абрамович ее все время хвалит.
– Хорошо. Но нам сейчас придется ужаться в расходах: не забывайте, что много средств ушло на помощь пострадавшим от погрома. Еще надо объездить с подарками приюты и к Новому году выдать конверты нашим обычным посетителям.
– Мы с Анной поможем маме, – сказала Лиза. – Правда, Анна?
– Конечно, – согласилась сестра, которая чаще всего ездила с матерью по всем благотворительным делам, а Лиза присоединялась к ним крайне редко.
– Ох, ох, ох, – почему-то опять вздохнула Зинаида и покачала головой.
На следующий день Сарра Львовна зашла в классную комнату, когда Николай занимался с Анной, и, извинившись за невольное вторжение, пригласила его на свой благотворительный вечер, где в концерте примет участие и ее старшая дочь.
– Приходите, ведь вы еще не слышали, как Лиза поет?
– Обязательно приду, – поспешил заверить ее Николай, чувствуя теперь какую-то неловкость в общении с Фальками.
Лиза уже знала, что мама разговаривала с ним, подкараулила его в прихожей, когда он одевался, и, несмотря на появившуюся в конце коридора Зинаиду, шепнула:
– Обязательно приходите на концерт. Я буду петь только для вас.
– Непременно приду, – смутился он от ее слов и горящих глаз.
Последнее время в душе его происходила полная сумятица: чувства боролись с разумом. Он хорошо понимал, что нельзя заводить отношения в доме, где ты учительствуешь, поэтому к недоумению Лизы так старательно избегал с ней встреч, но думал о ней постоянно, и с этим ничего нельзя было поделать. Везде и повсюду была только она: милая, чудная, упрямая и, наверное, очень своенравная девушка.
Соль на рану подсыпал брат Володя, любивший по старшинству поучать его и подтрунивать над ним. Увидев однажды хмурое лицо Николая, он спросил:
– Ты, что, влюбился?
– Влюбился! – недовольно сказал Николай, не желая разговаривать на эту тему.
– Где-то я это читал. Он был учитель, она – его ученица, они поклялись в вечной любви. Его выгнали из дома, она бросилась с обрыва. Финита ля комедия. Антон Павлович Чехов, том второй, страница сто двадцать четыре.
– Да. Чехов писал о нас. Только она не ученица, а старшая сестра ученицы.
– Так в чем проблема?
– Лизе шестнадцать лет.
– Итак, она звалась Елизаветой. Если бы ты знал ее настоящий возраст, то, конечно, не влюбился.
– Хватит издеваться. Я страдаю, а тебе смешно. Дело не только в ее возрасте. Пойми мое положение: я не представляю, как там дальше работать. Надо срочно бежать оттуда, но архитектор хорошо платит, потом я не могу без нее …
– Тогда, брат, или терпи, или женись…
– Хорошо сказать: женись. Мне учиться еще два с половиной года, а дальше что?

***
Благотворительный вечер проходил в здании Зимнего театра. Николай специально пришел туда как можно позже, чтобы не встречаться с Фальками. В вестибюле его с нетерпением ждала Анна. Лиза поручила ей встретить его и посадить рядом с собой в первом ряду. Там уже сидели Сарра Львовна, Зинаида, Иннокентий и другие незнакомые ему мужчины и дамы. Он вежливо поклонился Сарре Львовне и всему ее окружению. Анна взяла его за руку и посадила рядом с собой. По другую сторону от него был Лизин учитель по вокалу Семен Абрамович.
Открылся занавес. Их места с учителем оказались точно против рояля. Концерт был задуман большой: выступали в основном артисты из Екатеринославского театра, Общества русских актеров, цирковой труппы. Лизу как ученицу объявили первым номером. Ее программа состояла из нескольких романсов и арий из опер. Она вышла не в белом платье, как просил Григорий Аронович – в ней всегда жил дух противоречия, а в розовом, на фоне которого особенно выделялись ее красивые черные волосы и темные бархатные глаза. Совсем еще детские грудь и плечи были сильно оголены. На шеи, опять же из-за духа противоречия, ничего не было, да любое самое дорогое украшение здесь оказалось бы совершенно лишним. Волосы уложены в какую-то хитрую прическу. Несколько длинных локонов небрежно спадают на щеки.
Зал разом вздохнул и дружно зааплодировал. «Правда, красавица!» – шепнула ему Анна со всей своей детской непосредственностью. Николай опустил глаза: ему не хватало духу смотреть на нее. Он не видел, как вышел ее учитель музыки Лазарь Соломонович, как он сел за рояль, положил руки на клавиши. Раздались первые звуки, и откуда-то сверху, с небес полился волшебный голос.

День ли царит, тишина ли ночная,
В снах ли тревожных, в житейской борьбе,
Всюду со мной, мою жизнь наполняя,
Дума все та же, одна, роковая, –
Все о тебе!
«Я буду петь для вас», – шепнула ему Лиза вчера в прихожей, и все выбранные ею романсы были только о любви. Она объяснялась ему со сцены в своих чувствах. Оторвав, наконец, глаза от пола, он посмотрел на нее и встретился с ее глазами. Больше он их не опускал, и все время, пока она пела, они смотрели друг на друга. Все это, наверное, видели, хотя эта плутовка не зря посадила рядом с ним своего второго учителя Семена Абрамовича. Тот время от времени недовольно качал головой, поднимая вверх указательный палец, что, наверное, означало: «Внимание: плохо!» И Лиза повиновалась этому пальцу.
Ведущий объявил последнее произведение в ее исполнении: «Молитва» Россини».
– Мы это не готовили, – забеспокоился Семен Абрамович, – очень смело с ее стороны.
Лиза сама села за рояль и запела на итальянском языке. Николай слышал эту вещь впервые. Музыка сама по себе была изумительной, а Лизин голос выворачивал всю душу. Правда, учитель все время находил у нее какие-то недостатки и то и дело поднимал палец вверх. Один раз он даже недовольно притопнул ногой. Лиза это увидела и взяла очень высоко какую-то ноту, хотя непосвященному слушателю казалось, куда уж выше. Семен Абрамович остался доволен, положил одну руку на другую, успокоился.
А музыка все набирала силу, поднималась вверх. Люди уже не могли больше выдержать такого накала страстей, все встали со своих мест, как будто они были не в зале театра, а в храме на молитве и вместе с Лизой обращались к самому Богу.
Николай стоял вместе со всеми, однако у него с этой арией испортилось настроение. Раньше он слышал пение Лизы только во время ее занятий из-за двери гостиной, и лишь сейчас со всей полнотой осознал, какой у нее большой талант. Ей надо серьезно учиться в Петербурге или Москве или вообще где-нибудь за границей. А дальше: сцена, спектакли, репетиции, гастроли – совершенно чуждый для него театрально-артистический мир. Их судьбы, как он теперь отчетливо понимал, не совместимы.
Лизу не хотели отпускать, громко хлопали и кричали: «Еще! Еще! Молитву!», и ей пришлось повторить «Молитву». Она заметила мрачное лицо Николая и пела совсем плохо. Палец учителя без конца взлетал вверх, башмаки его то и дело притоптывали, она не реагировала на его замечания. Если бы не Сарра Львовна и Анна, Николай непременно ушел из зала сразу после Лизиного выступления, но надо было соблюдать светский этикет.
Концерт продолжался долго. На сцену один за другим выходили драматические артисты и певцы, ездили на велосипедах эксцентрики, делали сложные фигуры акробаты, издевались друг над другом клоуны. Вокруг все смеялись и дружно аплодировали. Николай хлопал вместе со всеми, на самом деле он ничего не видел и не слышал, ему было не до чего.
После концерта они все вместе, Сарра Львовна и ее окружение, пошли в раздевалку. Появилась Лиза, счастливая, довольная. Сарра Львовна и все знакомые ее обнимали и целовали, учителя расточали похвалы.
Николай помогал дамам одеваться. К Лизе подошел Иннокентий, она отослала его к Анне и позвала Николая, чтобы он помог надеть ей шубу. Она нарочно не могла попасть в рукава и шепнула ему:
– Почему у вас такое расстроенное лицо, вам не понравилось, как я пела?
– Вы пели замечательно. Я до сих пор не могу прийти в себя.
– Мы должны где-нибудь встретиться, придумайте что-нибудь.
– У меня сейчас много работы.
– Я вас не понимаю, – вспыхнула она, – мама или Зинаида что-нибудь сказали?
Надев, наконец, шубу, она повернулась к нему лицом. Ее глаза выражали отчаяние. Ему стало жаль ее. Он безумно любил ее, и она ему тоже только что красноречиво говорила об этом со сцены. Неведомые силы руководили им.
– Лиза, я вас люблю, – сказал он неожиданно для себя, увидел, как просияло ее лицо, и добавил, – очень.
Лиза взяла его за руку.
– Вы видели, около входа в театр висит афиша о гастролях в начале декабря московской оперы Зимина. Я уговорю маму взять ложу на все спектакли, а вы купите билет на какой-нибудь один из них и дайте мне знать. Я постараюсь приехать на него без мамы, с моей подругой Лялей, и мы с вами сбежим из театра.
– Хорошо. Я обязательно все сделаю, – послушно сказал он, не в силах отказать ей.
Проводив Фальков до экипажа, Николай направился к трамвайной остановке и заметил впереди своего брата Володю. Оказалось, что больница сделала пожертвование в Благотворительный фонд Сарры Львовны. За это им дали на вечер несколько билетов. Брат специально пришел на концерт, чтобы посмотреть на избранницу Николая.
– Хороша! Ничего не скажешь, – широко растянув рот в улыбке, проговорил он. – Беру свои слова насчет Чехова и ученицы обратно. Я был неправ.
– Да все ты прав. Учитель, он и есть чеховский учитель. Ты слышал, как она поет? Ей надо серьезно учиться.
– Ну и что?
– Эта театральная жизнь не для меня.
– Что ты, как князь Мышкин, терзаешься сомнениями. Я тебя не узнаю. Лучше скажи, переводы ты сделал, а то Хованский (председатель Екатеринославского научного общества) меня уже теребит.
– Сделал. Завтра утром тебе занесу. Ты домой?
– Домой.
– Тогда пройдемся пешком до следующей остановки.
Они медленно шли по бульвару, заполненному в этот час гуляющим людом. Тихо ложился на дорожки и деревья первый снег. Весело смеялись дети, играя в снежки и лепя снеговиков. Один из них стоял в центре большой клумбы с огромной морковкой вместо носа и широким тазом на голове. Рядом громко спорили дворник и городовой. Городовой требовал убрать с клумбы это безобразие. Дворник, окруженный детворой, доказывал ему, что кто-то сделал снеговика специально для детей, никакого безобразия в этом нет.
– А я говорю: есть! Немедленно убери его или перенеси в другое место. Через полчаса приду проверить.
Грозно помахав перед носом дворника рукой в перчатке, он направился к выходу. Николай с любопытством смотрел на дворника, что тот будет делать. Тот постоял некоторое время в нерешительности, но все-таки вытащил морковку, снял таз и приказал детворе разобрать снеговика на части и откатить их к решетке. Вскоре снеговик приобрел свой прежний вид, но вдали от центральной аллеи его уже не было видно.
– Что было плохого в том, что он стоял на клумбе, – сказал Володя, – смешной такой, нравился детям?
– Власть дана, вот и командует, – усмехнулся Николай. – Ты слышал, в городе опять начались волнения? Не сегодня-завтра вспыхнет всеобщая забастовка. На этот раз, думаю, будет серьезней, чем в октябре.
– Ты же знаешь, я противник всего этого.
– Тебе только так кажется. На самом деле в прошлый раз ты очень помог и твой Александр Львович тоже.
– Караваев – другое дело, он всерьез увлекается общественной деятельностью. Я его очень уважаю, но, по моему глубокому убеждению, врач должен заниматься своим основным делом. Медицина и политика в том смысле, в котором ее понимаете вы, социалисты, несовместимы, всегда что-то одно будет идти в ущерб другому.
– Значит, Александр Львович считает, что как общественный деятель он сможет принести больше пользы, чем врач. Вспомни Марата, ведь он тоже был врачом и вроде неплохим, и даже вел большую научную работу, а потом понял, что надо спасать не отдельных людей, а все больное общество и целиком посвятил себя борьбе. Подумай только: один выпускал газету, сам писал статьи, сам набирал их и печатал.
– Вот-вот, вроде тебя. Вместо того чтобы заниматься наукой и своим основным предметом, тратишь драгоценное время на митинги и журналистику.
– Володька, ты как папа, ничего не хочешь понимать, как будто живешь в другой стране.
– Я живу в России и теперь после твоих слов о новых забастовках с ужасом думаю о том, что опять будет твориться в Екатеринославе, и сколько людей, одурманенных вашей революционной чумой, невинно погибнет. Больше всего же я боюсь за тебя, дурака, которого люблю, и не хочу, чтобы он погиб или скитался неизвестно где, как другой такой же дурак, Серега.
– Ну вот, начали за здравие, а кончили за упокой. Я и так с Лизой расстроился и ты еще со своими нравоучениями.
– Скажу тебе и про Марата. Зря ты его идеализируешь. Он не всегда был таким воинствующим. Жил одно время при дворе, лечил высший свет, а когда ему дали отставку, стал говорить, что врач, лечащий богатых, наносит вред обществу и делу революции. Раньше почему-то он над этим не задумывался.
– Каждый приходит в революцию своим путем. Люди любили его и пошли за ним, когда он призвал парижан взяться за оружие. Они верили ему.
– С тобой невозможно разговаривать. Вернемся лучше к Караваеву. Он на днях звонил мне в больницу, просил, чтобы ты зашел к нему домой.
– Обязательно зайду. Александр Львович носится с идеей открыть в Екатеринославе Народный дом и просил меня найти режиссера для рабочего театра. Помнишь моего друга в Ромнах Петю Остапенко? Он сейчас тут работает в Обществе русских актеров. С радостью согласился на мое предложение и загорелся поставить «Тиля Уленшпигеля». На редкость современная вещь. – Николай на минуту задумался. – За переводы я тебе очень благодарен. Постарайся достать еще. Надо к Рождеству побольше подбросить денег Сереге и нашим в Ромны.
– О родителях не беспокойся. Мы с Мишей достаточно высылаем им денег, и Сереге я пошлю.
– Я должен вернуть отцу деньги за залог: мой и Сереги.
– Ты упрямый, как осел.
Николай без всякой обиды проглотил его слова. Что делать, если он так устроен и считает своим долгом сам отвечать за свои поступки, поэтому без всяких колебаний отверг помощь отца и теперь работает, как вол. И Володя был такой же, да и все они, Даниленко, одинаковые – упрямые, гордые и упорные в достижении своих целей.
Несколько минут шли молча. Николай успокоился и заговорил на другую тему.
– С Мишей мы давно не виделись. Хорошо бы всем собраться дома на Рождество.
– Я лично пас, у меня дежурства на все праздничные дни.
– Ты уже знаешь так далеко вперед?
– Знаю, потому что сам на них напрашиваюсь, а ты обязательно съезди в Ромны, остуди свою горячую голову.

Глава 2

– Вы к доктору? – спросила пожилая горничная с накрахмаленной наколкой на голове, открывшая Николаю дверь, – Александр Львович сейчас уезжает к больному в Чечелевку.
Николай хотел повернуть обратно, но горничная остановила его:
– Вы по какому вопросу?
– Александр Львович просил к нему зайти. Я – Николай Ильич Даниленко.
– Подождите в приемной. Я доложу ему.
Через минуту он уже входил в кабинет Караваева. Крепко пожав ему руку, Александр Львович извинился, что вынужден срочно уехать, и попросил обязательно его дождаться: «Мне надо с вами о многом поговорить». Он спокойно, без всякой суеты вынимал из шкафа коробочки и пузырьки с лекарствами, одновременно расспрашивая сидящую тут же плачущую женщину.
– Почему вы не отвезли мужа в больницу?
– Он боится, что там его станут резать, резаные все помирают… Езжай, говорит, к Александру Львовичу, он поможет…
– По всем признакам у вашего мужа аппендицит или … Пьет много?
– Раньше много, а теперь перестал, тошнит его.
– И давно…
– Недели две.
– Что же сразу ко мне не обратились?
– Думали, так пройдет
Собрав свой докторский сундучок (у Володи был точно такой же), Караваев взял с письменного стола две папки и протянул их Николаю.
– Николай Ильич, ознакомьтесь пока с моими бумагами. Одни относятся к Народному дому, другие – к выборам в новую Государственную думу. Я решил в нее баллотироваться от губернии. Впрочем, почитайте и сами все поймете.
Он взял плачущую женщину под руку и, ласково утешая ее, повел к выходу.
Николай огляделся. Везде, где только можно, лежали книги и рукописи: на письменном столе, трех журнальных столиках, кожаном диване и стульях, стоявших в ряд около стены с двумя большими окнами. Это была единственная свободная стена в комнате, все остальные занимали высокие, до самого потолка книжные шкафы и полки.
На некоторых полках стояли банки с заспиртованными лягушками и ящерицами. Они были плотно закупорены, но при взгляде на них Николай сразу почувствовал неприятный запах хлороформа. Такие же банки он видел в одной из комнат больницы, где работал Володя, только в них плавали не лягушки и ящерицы, а та гадость, которую врачи удаляли во время операций. Володя и его друг, хирург Волков, занимались природой злокачественных опухолей мозга.
Пододвинув кресло к журнальному столику, он раскрыл верхнюю папку и вынул толстую тетрадь с надписью: «План организации Народного дома в Екатеринославе» и чуть ниже – «Для рассмотрения в Городской думе».
Мелким убористым почерком Караваев обстоятельно излагал свои соображения о необходимости проводить среди населения Екатеринослава широкую просветительскую и образовательную деятельность. Она нужна не только для духовного развития людей, но и для их здоровья. Текст чередовался с таблицами. Доктор приводил в них статистические сведения о заболеваниях среди разных слоев населения (самая высокая среди рабочих и бездомных), о производственных травмах на предприятиях и детской преступности.
В Народном доме он предлагал устроить вечерние классы для начального обучения рабочих, детский сад, различные кружки для детей и взрослых, рабочий театр, медицинские курсы и библиотеку-читальню с постоянным лекторием для рабочих.
Во второй папке лежала не менее обстоятельная программа Караваева к предстоящим выборам в I Государственную думу. Основное внимание он уделял земельному вопросу и положению крестьян в России и Екатеринославской губернии с приложением обобщенных статистических данных. Николай читал их с меньшим интересом, так как знал взгляды Караваева на все эти вопросы и, при всем уважении к доктору, был с ним во многом не согласен.
Караваев вернулся через три часа и очень обрадовался, когда увидел в кабинете Николая.
– Спасибо, что дождались. Мне с вами надо о многом переговорить. Но сначала давайте поужинаем.
На звонок колокольчика вместо горничной в кабинет вошла полная, немолодая женщина, жена Караваева, и настояла, чтобы они шли в столовую.
– Он совсем не отдыхает, – пожаловалась она Николаю, когда они шли по коридору, – мы редко видимся. Единственная возможность – пообщаться за столом.
Однако ужин прошел в полном молчании. Караваев усиленно о чем-то думал, домашние боялись его беспокоить. Жена только старательно подкладывала ему блюда. Александр Львович машинально все съедал, глотая большие куски бифштекса и запивая их красным вином.
В кабинете он оживился и попросил жену принести коньяк. Когда она ушла, он разлил коньяк по рюмкам и с удовольствием выпил сразу две рюмки подряд.
– Николай Ильич, вы ознакомились с моими папками?
– Насчет Народного дома согласен с вами целиком и полностью, готов в этом активно помогать. Что касается выборов в Думу, должен вам прямо сказать: мы, большевики, да и почти все партии, даже Крестьянский союз, решили бойкотировать Думу, считая, что от нее не будет никакого толка. С существующим избирательным правом в нее попадут люди, которые не примут ни одного документа в пользу крестьян, вопрос о переходе земли в их собственность повиснет в воздухе.
– России нужны серьезные реформы. Дума рано или поздно обязана будет провести их в жизнь.
– Неужели вы думаете, что с помощью реформ можно улучшить положение крестьян? Уже была реформа 1861 года, но с тех пор мало, что изменилось. Ваша статистика об этом прямо говорит: народ страдает от нищеты и бесправия. России нужна революция, коренная ломка всей государственной машины.
– Категорически с вами не согласен. Революция все разрушит и приведет миллионы людей к бессмысленной гибели. Но давайте не будем дискутировать. Во-первых, я хочу, чтобы вы ознакомили с моим проектом Народного дома Совет рабочих депутатов. Может быть, он посодействуют перед городской властью об его открытии. Во-вторых, как депутат Государственной думы, если я в нее попаду, смогу сделать много полезного для Екатеринослава и губернии. Все это изложено в моей предвыборной программе. Это вы не будете отрицать?
– Не буду.
– Тогда прошу вас помочь мне в избирательной кампании.
– Хорошо, Александр Львович. Я сделаю все, что от меня зависит.
Однако Караваеву не удалось осуществить свои намерения. Неожиданно он стал получать письма с серьезными угрозами в адрес его самого и всей семьи. Друзья уговорили его срочно уехать из города.

Глава 3

За текущими делами Николай забыл о Лизиной просьбе купить билет на спектакли московского театра. Она сама ему напомнила об этом, выскочив однажды в коридор и быстро зашептав: «Вы не забыли про оперу Зимина?» «Нет!» – смутился Николай. Конечно, он успел все забыть и в воскресенье отправился в кассы театры, где оказалась огромная очередь. Он никогда не стал бы тратить драгоценное время на такое бессмысленное занятие, как стояние в очереди, но ему не хотелось расстраивать Лизу.
Прошло два часа, а очередь почти не продвинулась. Бегавшие то и дело к кассам стоявшие впереди него девушки с возмущением докладывали, что много людей проходит вперед «по протекции». А потом и вовсе оглушили известием: билеты кончаются. Николай окончательно расстроился, но тут к очереди стали подходить какие-то подозрительные типы и, оглядываясь по сторонам, предлагать билеты на любой спектакль, с переплатой в два раза. Николай, не раздумывая, купил у них билет на свою любимую оперу «Аида» и при случае сообщил об этом Лизе.
– Вы помните, о чем мы договаривались? – засияла та от радости.
– Помню, а если Сарра Львовна тоже захочет поехать на эту оперу?
– Давайте сейчас договоримся: если увидите меня в ложе с мамой, значит, ничего не вышло и поднимайтесь после первого действия на балкон, а, если я буду с Лялей, мы встретимся в вестибюле и сбежим из театра.
– Лиза, вы – великая заговорщица.
– А что прикажите еще делать?
– Ничего лучшего, тем более, что Зинаида вышла из гостиной и все слышала.
Лиза оглянулась.
– Не бойтесь, она меня любит и никогда не выдаст.
Гастроли труппы Зимина открывались 9 декабря, а 7-го в городе начались массовые беспорядки. Николай в этот день занимался с Анной. Не успел он начать урок, как внизу раздался голос Григория Ароновича. Через какое-то время Зинаида пригласила его пройти в кабинет Фалька. Здесь уже был Лизин учитель музыки Лазарь Соломонович.
Фальк был сильно взволнован. Он рассказал, что днем около здания, где, кроме его мастерской, находятся торговые учреждения, Санкт-Петербургский международный коммерческий банк и страховое общество «Россия», собралась большая толпа. Люди были настроены агрессивно, кидали в окна всех этажей булыжники, пытались ворваться в помещение банка и захватить его. Вызванная полиция применила оружие, несколько человек убиты. Все это так на него подействовало, что ему стало плохо с сердцем, и он вынужден был уехать домой.
– Господа, – сказал он слабым голосом. – Учитывая недавние события в октябре, я вынужден ограничить выход членов своей семьи из дома. Нет необходимости рисковать и вашими жизнями. Николай Ильич, вы, кажется, в прошлый раз пострадали на пожаре. Я вас освобождаю на все дни беспорядков от занятий с дочерями, разумеется, с полным сохранением жалованья. Надеюсь, власти быстро наведут порядок.
Зинаида подала им пальто, и они с Лазарем Соломоновичем вышли на улицу. К подъезду уже подходил домашний доктор Фальков Земсков. Они учтиво поклонились друг другу.
Николай отправился к Диме Ковчану, по дороге заскочив к Зимнему театру. На месте афиши о гастролях московской оперной труппы висело объявление, что они отменяются по причине начавшихся беспорядков. Николай представил расстроенное лицо Лизы, когда родители сообщат им с Анной об их вынужденном затворничестве и отмене гастролей московского театра.
От жалости к ней заныло сердце. Вместе с тем ему вдруг со всей ясностью представился весь фарс их намечаемой встречи: тайное свидание на балконе или бегство из театра. Он, взрослый человек, должен играть в детские игры! С «Аидой» он сам, не отдавая себя отчета, пошел на поводу у Лизы. «Впредь этого не повторится», – решил он. Пока их отношения не зашли слишком далеко, надо подавить свои чувства. Теперь он долго не появится у Фальков, а там – и зимние каникулы. Достаточный срок, чтобы забыть друг друга.
Раньше у него было несколько недолгих связей с женщинами, но он давно их забыл, забудет и Лизу. Николай почувствовал некоторое облегчение от этой мысли, но тут он вспомнил грустный разговор, состоявшийся в мае между ним и его хорошим товарищем по партии Ниной Трофимовой. Нина объяснилась ему в любви. Сделала она это довольно просто: сказала, что давно его любит, ни на что не рассчитывает, но и скрывать больше не может.
– Глупо, – добавила она, отворачиваясь от него в сторону и смахивая слезы с ресниц. – Все думают, что я – железный человек, могу работать день и ночь, выполнить любое ответственное задание, а я вот, как девчонка, влюбилась в тебя и не могу ничего с собой поделать.
Николай растерялся, не зная, как поступить и что сказать этой хорошей, милой девушке.
– Только, пожалуйста, не утешай меня и ничего не говори, – твердо сказала она, взяв Николая за руку. – Это так, минутная слабость. Теперь мне стало легче.
При встречах Нина вела себя с ним, как и раньше, ничем не выдавая своих чувств, а он, наоборот, испытывал в ее присутствии смущение и неловкость.
Николай так задумался, что не заметил, как из-за угла вышли три человека, остановились и стали ждать его.
– Даниленко? – спросил человек в теплой меховой шапке. По голосу Николай узнал профессора их училища Терпигорева. Рядом с ним стояли Нина Трофимова и незнакомый ему молодой человек.
– Я, Александр Митрофанович.
– Идете, никого не замечаете. Вы получили от нас записку?
– Я был на занятиях со своей ученицей, домой не заходил.
– Тогда присоединяйтесь к нам встречать товарищей из Москвы.
По дороге Терпигорев рассказал ему, что в Питере и Москве началась всеобщая политическая забастовка. Члены Московского Совета рабочих депутатов, которых они идут встречать, сейчас ездят по стране и призывают всех к ним присоединиться. Но Екатеринославский комитет РСДРП и Совет депутатов уже сами решили начать в городе всеобщую забастовку с завтрашнего дня. Их поддержали другие партии. Создан единый коалиционный центр – Боевой стачечный комитет, который будет всем руководить и издавать свой «Бюллетень». Николаю поручено выпускать этот «Бюллетень» в типографии Яковлева: об этом есть договоренность с ее рабочими.
Терпигорев представил третьего спутника – Виктора Ратькова, вошедшего в БСК от забастовочного комитета железной дороги. Николай его лично не знал, но фамилию слышал еще по октябрьским событиям. Это был один из товарищей, которые в те дни захватили паровоз и разъезжали на нем по всей дороге, призывая железнодорожников и население губернии присоединяться к бастовавшим рабочим Екатеринослава. Ратьков оказался совсем юным товарищем, лет 20, серьезным и молчаливым. За всю дорогу он не произнес ни слова.
В здание вокзала заходить не стали. Ратьков повел их в железнодорожные мастерские, откуда по путям вышли к перрону. Через полчаса прибыл небольшой состав с пустыми вагонами, минуту постоял и медленно тронулся. Встречавшие недоуменно переглянулись, но тут вдруг спохватившись, паровоз дал длинный, сердитый гудок и выпустил пар, закрывший всю платформу. Когда пар рассеялся, они увидели трех человек в пальто и каракулевых пирожках. Подняв руку, Терпигорев двинулся к ним навстречу. После крепких рукопожатий, один из товарищей зябко повел плечами:
– Никак не ожидали, что у вас тут такие морозы, сильней, чем в Москве. Надеюсь, они не помешают нашему общему делу. Где мы сможем поговорить?
Ратьков снова повел всех в мастерские, где москвичей уже ждали. Гости пили чай, рассказывали о забастовке в Москве и своей поездке по городам.
– Мы думали, что после октября народ скис, – говорил один из товарищей, грея руки о стакан с чаем, – однако везде, где мы побывали, как будто ждали нашего сигнала. Ленин просил передать вам большой привет, он считает, что ваши баррикады в Чечелевке найдут сейчас многих последователей.
– У нас создан Боевой стачечный комитет, – сказал Терпигорев. – Он намерен взять власть в городе. Подготовлены приказы ко всем войскам и полицейским участкам, чтобы подчинялись только распоряжениям комитета. За порядком на улицах будут следить рабочие дружины. Погромов мы не допустим.
– Петросовет призвал рабочих не платить налоги и забирать деньги из банков, чтобы дезорганизовать финансовую систему России. Вы тоже можете этим воспользоваться.
– Мы об этом знаем и кое-что включили в свои распоряжения.
– А как у вас с оружием?
– Средне. С винтовками и патронами помогли солдаты из нашего гарнизона. Бомбы заготовили заранее, но недостаточно. Сейчас организовано несколько мастерских, будем работать день и ночь.
– Теперь понятно, за что вас любит Владимир Ильич. И мы на вас очень рассчитываем.
Николаю пора было уходить. Нина взяла его за руку:
– Пойдем вместе.
– Я провожу тебя до дома, – сказал Николай, когда они вышли на Екатерининский проспект, – одной сейчас опасно.
Шли молча. Завтра начинались такие большие события, а они за весь путь ни разу не обменялись мнением: ни о московских гостях, ни о планах боевого комитета.
Он осторожно взглянул на свою спутницу. Нина задумчиво смотрела на дорогу и нервно кусала губы. На углу ее улицы они остановились.
– Дальше не ходи, – сказала она, – там около каждого дерева по филеру.
– Нина, прости меня.
– За что? – на него смотрели печальные глаза.
– За то, что я причиняю тебе боль.
– Ничего ты не причиняешь. Забудь обо всем, что я тебе говорила.
Она протянула ему руку. Он крепко сжал ее пальцы в перчатках и долго смотрел, как она шла по улице в каракулевом полупальто с дамской сумочкой в руках: молоденькая учительница или курсистка.
Оттуда он направился в Яковлевскую типографию, и уже к десяти часам следующего дня на улицах и предприятиях появились листовки о начавшейся в Екатеринославе всеобщей политической забастовке и первых распоряжениях Боевого стачечного комитета.

Глава 4

Полковник Богданович не спал несколько ночей подряд. В начале декабря в его семье должно было произойти долгожданное событие – его единственная дочь Наташа выходила замуж. Наташе было 28 лет, она считалась старой девой, но, несмотря на это, разборчиво копалась в женихах и никак не могла найти себе достойную партию. Нынешней весной, отправившись в Париж со своей старшей кузиной, тоже девушкой на выданье, она познакомилась там с сыном русского барона – Александром Игельстромом, семья которого давно жила во Франции и, кроме русских, имела шведские, польские и Бог знает какие корни. Его отец Густав Андреевич и сам Александр состояли на дипломатической службе при французском Министерстве иностранных дел. Партия была выгодной, да и жених нравился Наташе. Свадьбу хотели устроить еще в июне в Екатеринославе, но тогда пришлось ее отложить из-за «потемкинских» беспорядков и перенести на декабрь.
Обе стороны усиленно готовились к торжеству. Александр из кожи лез, чтобы угодить невесте. Для нее было заказано свадебное платье в лучшем ателье Парижа. Для всех остальных членов семьи тоже были присланы коробки с самой модной одеждой, обувью и головными уборами. В отсутствие главы семьи все только и занимались тем, что говорили о свадьбе и примеряли роскошные наряды.
Наташа, хотя и была уже в возрасте, но за последнее время сильно помолодела, похорошела и ждала только одного – поскорее уехать из России.
Для торжественного обеда арендовали ресторан в гостинице «Франция». На него были приглашены самые именитые люди в городе. Красочные пригласительные билеты печатались в Яковлевской типографии и давно были разосланы по почте и с нарочными.
Венчание должно было проходить 8 декабря в 12 часов дня в Преображенском соборе. Накануне съехались родные из других городов – Киева, Харькова и Полтавы, откуда Иван Петрович был родом. Еще раньше прибыли из Парижа жених и его отец. Барону не понравилось, что на улицах города много солдат и казаков. Богданович заверил его, что в день свадьбы по всему пути следования молодых и гостей к собору будут расставлены солдаты, надежно обеспечена охрана и самого собора.
Будущий родственник смущал полковника своим высокомерием и явным пренебрежением к провинциальному быту их скромного дома и его обитателям. Хорошо еще, что несколько лет назад Богданович успел произвести реконструкцию особняка и обновить его фасад.
По вечерам они вели с бароном беседы на политические темы, и этот человек, который никогда раньше не был в России, имел наглость поучать его, как нужно наводить порядок и бороться с революционерами. Сдерживая себя, Иван Петрович уверял тестя, что вся революционная зараза идет к ним из Европы. Там родился I Интернационал, там проходят съезды и конгрессы большевиков и других партий, там находят приют бежавшие из России государственные преступники, а все иностранные правительства спокойно относятся к их сборищам и изданиям опасной литературы.
– Я знаю этих эмигрантов, – говорил Игельстром на плохом русском языке, – они очень милые, забавные люди, петушатся, кричат и, кроме разговоров, ни к какому делу не способны. По делам министерства я часто бываю в Женеве и знаю некоего господина Ленина, который каждый день ездит на велосипеде в библиотеку.
– Этот некий господин изучает в библиотеке книги о революциях, баррикадной борьбе и технике наступления, чтобы потом их использовать в тактических целях своей организации. Ваши власти не понимают всей опасности, исходящей от этих, как вы изволили выразиться, милых, забавных людей. Проживая спокойно за границей, они вредят не только нашей стране, но и всей Европе, и себя еще покажут.
– Франция – демократическая страна, мы не можем арестовывать людей за то, что они эмигранты и любят много говорить. Вы сами виноваты, что даете возможность преступникам бежать за границу. В России нет сильной руки. Николай II и правительство слишком с ними либеральничают.
«Батенька вы мой, – хотел закричать на весь кабинет Богданович, но сдержался, чтобы лишний раз не напугать барона, – вы живете в цивилизованной стране, а здесь настоящий вулкан, который с каждым днем все больше разгорается, и потушить его невозможно. Сегодня мы не знаем, что будет завтра».
В подтверждение этих слов днем седьмого декабря поступила телеграмма из Департамента полиции, что в Петербурге и Москве началась всеобщая забастовка. Этой же ночью один из его секретных осведомителей явился к нему прямо домой, что разрешалось делать в самых крайних случаях, и сообщил об образовании городскими партиями Боевого стачечного комитета и принятом ими решении начать восьмого декабря в Екатеринославе забастовку.
После его ухода Богданович остался сидеть в кабинете, раздумывая, стоит ли ему сообщить об этом Нейдгарту прямо сейчас или дождаться утра, и как сообщить об этой ужасной новости Игельстромам и всем своим родным, собравшимся на торжество.
В шесть часов позвонили от губернатора. Нейдгарт уже был в курсе событий и срочно созывал всех подчиненных на совещание.
Из спальни прибежала жена, расспрашивая, что случилось.
– Что еще может случиться? – раздраженно сказал он. – Опять началась забастовка. И заметь: ни вчера, ни через неделю, а именно сегодня, в день свадьбы нашей дочери.
– Что же ты на меня cердишься, Ванечка? Я в этом не виновата?
– И где вы только выискали этого Игельстрома с сыном, он мне теперь всю душу вымотает.
Почувствовав что-то неладное, в кабинет прибежала Наташа.
– Папочка, неужели опять забастовка, и свадьба сорвется. Я этого не вынесу.
– А я вынесу? – опять сорвался Богданович и тут же взял себя в руки. – Ничего страшного, подождете еще месяц или уезжайте в Париж, там все проведете.
– Как же в Париж, – сдерживая слезы, сказала жена, – столько денег отдали за ресторан, обед, цветы, экипажи, музыку. У нас почти ничего не осталось.
– Зато у барона есть. Пусть теперь он этим занимается.
– Наташенька, – Богданович обнял плачущую дочь, – я поговорю с бароном, вам действительно лучше уехать в Париж. Свадьбу проведете без нас, а мы с матерью туда приедем, как только здесь все кончится. И расходы барона по возможности возместим. Все, девочка, уладится. Мне так будет спокойней. Я сейчас еду к губернатору, потом – в управление. Оттуда пошлю кого-нибудь за билетами в Вену, пока железная дорога не забастовала, а вы собирайте вещи.
Позвав камердинера, он приказал подать кофе и, пока тот будил кухарку, написал барону длинное письмо, изложив ему сложившуюся ситуацию. Разговаривать с ним тет-а-тет у него не было никакого желания.
Когда он через час появился у Нейдгарта, там уже были вице-губернатор Лопухин, новый начальник гарнизона генерал Кузнецов, председатель Городской думы Толстиков, полицмейстер Машевский, чиновники разных ведомств. Все сгрудились около стола и карты Екатеринослава.
Кузнецов зачитал «Приказ по гарнизону о приведении войск в боевую готовность», принятый в начале недавних октябрьских событий его предшественником генерал-лейтенантом Сандецким. Решили план действий оставить в том же порядке, а, если будет необходимость, срочно отозвать из Севастополя Симферопольский полк, направленный туда в ноябре в связи с восстанием на Черноморском флоте.
– У меня есть предложение, – сказал Толстиков, – усилить войсками районы, где в прошлый раз проходили погромы.
– Хорошо, – кивнул головой Нейдгарт, поручив Кузнецову внести в план необходимые изменения.
Он пододвинул к себе толстую папку с бумагами.
– Из Петербурга каждый час поступают телеграммы о положении в столице и Москве. На этот раз забастовки приняли всеобщий размах. В Москве большевики поставили цель перевести ее в вооруженное восстание, захватить власть в свои руки. В связи с этим Департамент дает нам полное право самим всем распоряжаться, ни перед чем не останавливаясь. Вот что пишет Дурново: «В случае возникновения беспорядков безотлагательно принимать самые энергичные и решительные меры к их подавлению, не жалея жертв. Зачинщиков явных беспорядков подвергать личному задержанию…».
Не успел он дочитать до конца, как в дверь просунулось испуганное лицо дежурного жандарма:
– Ваше сиятельство, к вам депутация рабочих, говорят, у них срочный разговор.
– Скажи, что я занят, смогу принять после двух.
– Они сказывали-с, что не намерены ждать: вам будет хуже.
– Что, угрозы? Это уже выше всякой меры, – прокричал Нейдгарт.
– Надо принять, – сказал Богданович. – Просто так они бы сюда не пришли.
Остальные растерянно молчали.
Через некоторое время в комнате появилась депутация из шести человек. Впереди всех стояли секретарь Совета рабочих депутатов Петровский и профессор Горного училища Терпигорев, которых теперь многие чиновники знали по частым встречам с ними.
Нейдгарт показал рукой на стулья, но делегаты остались стоять. Неторопливо окинув взглядом всех сидящих, Петровский сделал несколько шагов к столу. Глаза его весело блестели
– Господин губернатор, – тихо произнес он, и эти слова резко отозвались в сердце Нейдгарта, – вам, наверное, известно, что в стране началась всероссийская политическая забастовка. С сегодняшнего дня к ней присоединился и Екатеринослав. Все заводы стоят. Вокзал, почтамт и другие важные объекты охраняются рабочими дружинами. Организован Боевой стачечный комитет, который взял на себя всю революционную власть в городе. Комитет намерен принимать самые решительные меры к тем, кто вздумает произвольно повышать цены на продукты первой необходимости. Ряд распоряжений касается железной дороги. Я не буду вам их перечислять. Все это отражено в специальных документах.
Вынув из портфеля пачку бумаг, он передал их побледневшему губернатору. Руки Алексея Борисовича тряслись, на лице застыла гримаса отвращения. Он брезгливо взял бумаги, успев заметить, что они отпечатаны в типографии и пахнут свежей краской.
– Позвольте, господа! Кто вам дал право лишать меня власти, данной самим государем? Я прикажу вас немедленно арестовать как возмутителей спокойствия. Вот, – он схватил со стола телеграмму и потряс ее в воздухе перед лицом Петровского, – у меня на это есть личный приказ управляющего МВД Дурново.
Усмехнувшись, Петровский пошел к двери. Все остальные двинулись за ним.
Нейдгарт взял документы, переданные ему Петровским. По мере того, как он их читал, лицо его покрывалось багровыми пятнами, на лбу вздулись синие жилы.
– Вы только послушайте, господа, какая наглость: «К сведению товарищей городских рабочих. Боевой стачечный комитет постановил объявить с 8 декабря всеобщую политическую забастовку в городе Екатеринославе и его районе. Постановлению этому в равной мере должен подчиниться и городской район: ни один магазин, ни одна ремесленная мастерская не могут уклоняться от участия в этой политической забастовке. Впредь до особого постановления Боевого стачечного комитета товарищи ремесленники и рабочие не могут стать на работу».
Скомкав бумагу, Нейдгарт бросил ее в корзину и обратился к следующему документу.
– А это вообще уму не поддается: «Объявить всем жителям Екатеринослава: не вносить в правительственные учреждения и в Екатеринославскую городскую управу никаких платежей, налогов, сборов и недоимок. Согласно постановлению Петербургского Совета рабочих депутатов и действующих в России революционных организаций, все внесенные после этого объявления упомянутые платежи, налоги и сборы будут считаться недействительными». Или вот еще: «Все правительственные и общественные учреждения, кроме Государственного банка и сберегательных касс, должны быть закрыты. Допустим лишь выход изданий Боевого стачечного комитета и революционных организаций, а потому другие газеты выходить не будут».
– Бунт, настоящий бунт, – Нейдгарт устало откинулся на спинку кресла. – Что будем делать, господа?
Все были в полной растерянности. Один только Богданович, несмотря на семейные переживания, не терял присутствия духа.
– Надо посмотреть, как будут развиваться события дальше: у нас в городе и по всей стране, еще раз снестись с Дурново и Департаментом и срочно вернуть сюда из Одессы Симферопольский полк. Что касается войск, то мое мнение: пока их оставить в казармах.
– Нет уж, это слишком, отдавать город в распоряжение черни, – возмутился Александр Борисович и повернулся к Кузнецову. – Ваш план действий остается в силе, выведете все войска в намеченные пункты, только предупредите солдат, чтобы без специального приказа не стреляли. И жандармы пусть остаются на своих постах. Иван Петрович, пожалуйста, свяжитесь со всеми городами губернии, выясните, что там происходит, и докладывайте мне об обстановке каждый час. Сейчас все свободны, в двенадцать часов проведем новое совещание.
Придя в управление, Богданович послал подпоручика Цветкова за билетами в Вену и позвонил домой. Жена вся в слезах доложила ему, что барон страшно разгневан тем, что свадьба опять откладывается. Они с сыном немедленно возвращаются домой. Предложение Ивана Петровича устроить свадьбу в Париже он пропустил мимо ушей.
– А жених?
– Александр успокаивает Наташу. Он, кажется, действительно ее любит и не собирается с ней расставаться.
– Я заказал билеты на поезд и на тебя. Поезжай вместе с ними, а, когда будет можно, я к вам выберусь на несколько дней. Обстановка очень напряженная. Не смогу даже вас проводить, пришлю Цветкова.
– Ванечка, пожалуйста, береги себя, – сказала жена и зарыдала.
– Возьми все деньги, какие у нас есть. Потом вышлю еще.
Положив трубку, Богданович подошел к окну, выходящему на Екатерининский проспект. Его глазам открылась следующая картина: кое-где группами стояли солдаты и городовые, мимо них курсировали рабочие с красными повязками и винтовками. И те и другие делали вид, что друг друга не замечают. Все, как в неправдоподобном сне.
Вскоре выяснилось, что главным центром забастовки стал район, в который входили рабочие поселки Фабрика, Чечелевка, Кайдаки и вся часть, примыкающая к вокзалу. Рабочие его так и называли «Чечелевская революционная республика». Ее границы днем и ночью охраняли отряды заводских рабочих и железнодорожников. В остальных частях города рабочий патруль дежурил главным образом для того, чтобы не допустить уличных столкновений с полицией и погромов.
Через два часа Богдановичу положили на стол донесения из других городов губернии. Восстанием была охвачена вся Екатеринославщина. Однако поезда ходили, и прибывший вскоре подпоручик Цветков доложил ему, что билеты куплены и доставлены его жене. Ивану Петровичу пришла новая мысль. Он приказал Цветкову взять охрану из нескольких человек, отвезти его семью на вокзал и сопровождать до самой границы.
– Отвечаешь за них головой, – сказал он удивленному подпоручику и отдал ему для передачи жене все бывшие при себе деньги.

Глава 5

– Товарищ, – Николай поднял голову. Перед ним стоял наборщик в длинном кожаном фартуке, – приходил нарочный от Петровского, вас просят срочно прийти в БСК.
– Что же вы меня сразу не разбудили?
– Пожалел вас, вы только-только заснули.
Встав с табуретки, Николай с трудом разогнул онемевшую спину, сделал несколько приседаний и упражнений руками. Три дня он безвылазно сидел в наборном цехе, принимал информацию от посыльных из БСК, писал заметки и помогал наборщикам, тоже не спавшим все это время, набирать гранки и исправлять ошибки.
Пройдя в туалет, он посмотрел в висевшее над раковиной разбитое зеркало и усмехнулся – на него смотрел незнакомый человек с худым, заросшим лицом. От тяжелого воздуха, пропитанного типографской краской и ядовитым свинцом, болела голова, во рту стоял неприятный горький привкус.
Выйдя на улицу, Николай остановился. Утро только начиналось, обозначив нежно-розовыми красками линию горизонта и толпящиеся около нее горы облаков. После затворничества в типографии эта картина, еще далеко не завершенная художником под названием рассвет, показалась ему восхитительной.
Он полной грудью вдохнул свежий воздух. Внутри сразу что-то зашипело, забулькало, и начался кашель. После пожара на Троицком базаре в нем засела какая-то гадость, а он так и не нашел времени обследоваться у врачей, несмотря на настойчивые просьбы Володи. Вспомнив о брате, он подумал, что не предупредил его о своей работе в типографии, и тот, наверное, беспокоится, куда он пропал. Николай решил сделать крюк и зайти к нему в больницу.
На Екатерининском проспекте гулял ветер, подгоняя редких прохожих, с надеждой вглядывающихся вдаль: не появится ли там трамвай или извозчик. Но не было ни тех, ни других, только – казаки и конные городовые. Все, как в октябре, однако городовые не останавливают прохожих: ныне не их власть, за порядком следят рабочие дружины.
Рабочий патруль время от времени выходит из боковых улиц, проходит по проспекту, заглядывает во дворы домов и снова исчезает в переулках. Сколько их тут в центральном районе города? На их рукавах красные повязки, а через плечо – винтовки.
Казаки с ненавистью взирают на них со своих лошадей. Глаза их налиты кровью, руки с трудом удерживают нагайки: дай им только знак, они растопчут, разорвут на части эту самозваную власть. Но еще не их час. Нейдгарт и Богданович терпеливо ждут высочайших распоряжений о дальнейших действиях, а пока и они, и весь город подчиняются распоряжениям БСК, о чем на каждом шагу извещают листовки комитета. Вот чего можно добиться, когда объединились рабочие всей страны. Один воин в поле – ничто, а целое войско – могучая сила.
Николай так ослаб за эти дни, что добирался до больницы очень долго. Володя оказался на операции. Словоохотливая медсестра в ординаторской сообщила ему, что он проводит сегодня вторую операцию. По сочувствию на ее лице Николай догадался, что это та самая девушка, которая опекает Володю, принося ему каждый день из дома вкусные пирожки. Изредка они доставались и Николаю.
– Вас, кажется, зовут Люба, – сказал он, улыбаясь. – Я Николай Ильич, брат Владимира Ильича. – Вы не могли бы мне нагреть воды и найти лезвие для бритья.
Девушка проводила его в сестринскую комнату, нагрела на примусе полный чайник воды и терпеливо наблюдала, как он водит бритвой по заросшим щекам и подбородку.
– Вот теперь вы похожи на Владимира Ильича, – сказала она, когда он привел себя в порядок, и предложила, – хотите я напою вас чаем?
– Хочу и непременно с пирожками, – решил показать свою осведомленность Николай.
Девушка засмеялась, открыв два ряда ровных белых зубов.
– А вот пирожков я вам дам только два, остальные – Владимиру Ильичу, он после операции бывает страшно голодный.
– Так уж и страшно?
– А вы как думаете, он с утра на ногах.
– В таком случае я оставлю ему все пирожки. Дайте мне просто горячего чаю, а еще лучше кофе, а то я не спал трое суток.
Заваривая кофе, Люба не преминула сказать, что он тоже только для Владимира Ильича, но раз Николай так долго не спал, она сделает для него исключение. Девушка поставила перед ним чашку с дымящимся ароматным кофе и села напротив, по-детски подперев голову руками. У нее были карие, выразительные глаза, узкие стрелки выгнутых дугой бровей. Красавица и видно, что по уши влюблена в Володю, а тот за своими операциями ничего не замечает.
Время шло. Не дождавшись брата, он написал ему записку и пошел обратно по проспекту в Чечелевку. Хорошенькое личико медсестры напомнило ему о Лизе. Милая девочка, она сейчас, наверное, думает о нем, мучается сложившейся ситуацией. За эти три дня, занятый работой, он ни разу о ней не вспомнил. Оказывается, это совсем нетрудно; выбросить ее из своего сердца. Но, вспомнив о ней сейчас, он уже не мог избавиться от этих мыслей, и ее бархатные глаза неотступно стояли перед ним. Он заставил себя несколько раз сосчитать до ста. Когда это не помогло, стал твердить про себя, как попугай: «Забыть, забыть, забыть!» Все было напрасно: мучительно сладкие чувства одолевали его. «Милая моя, родная девочка, – оправдывался он перед ней, – я тебя очень люблю, но вижу, что дальше ничего из этого не выйдет. Мое положение в вашем доме уже сейчас затруднительно, а дальше станет еще хуже, поэтому, пока не поздно, нам лучше расстаться». Ему самому стало плохо от этих слов. И она будет также страдать, когда он все это ей скажет.
В отличие от центра города, в Чечелевке жизнь шла полным ходом. Здесь находились все руководящие органы забастовки.
Боевой комитет обосновался в опустевшем здании полицейского участка возле ворот Брянского завода. Проходили в него строго по пропускам. Хмурый рабочий с изможденным, серым лицом долго искал фамилию Николая в длинном списке, не нашел и послал за Ковчаном.
Дима прибежал весь взмыленный, отругал рабочего, что он проявляет бдительность там, где не надо. Рабочий рассердился, пригрозил пожаловаться на него Петровскому. Ковчан дружески похлопал его по плечу:
– Ну, ну, Иваныч, не обижайся, это я так, по-свойски.
– По-свойски, – уже без всякой обиды проворчал тот, – а если каждый тебе будет выговаривать, терпения на всех не хватит.
Несмотря на строгость пропускного режима, в коридоре толпился народ. Одни сидели на подоконниках, другие – на стульях и карточках около стен, все громко разговаривали и курили. Дым густыми кольцами струился в воздухе. Николай за три дня дежурства в типографии отвык от людей и шума. От громких возбужденных голосов у него снова разболелась голова.
В кабинете Григория Ивановича тоже стояла дымовая завеса. По переполненным пепельницам было видно, что здесь курили напролет день и ночь. За длинным узким столом сидело человек 20. Николай заметил Вановского, Бондарева, Булыгина, Парижера, Захаренко, Нину Трофимову. Сам Петровский приютился где-то с краю, устало просматривая лежавшие перед ним бумаги. Лицо его было давно небритым, глаза – опухшие, с красными веками. Изредка он поднимал голову, вслушиваясь в то, что говорил маленький плотный человек в черном пиджаке с прижатыми к животу руками, – меньшевик Терехин.
– Московский городской комитет партии настаивает на том, чтобы остановить забастовку. Во многих городах она прекратилась. Только в Москве рабочие продолжают вести уличные бои, причем они носят стихийный характер. Это бессмысленное противостояние.
– Конечно, прекратились, если вы, меньшевики, приказали рабочим отступать, – со злостью сказала Нина.
– А вы жаждете крови? – неожиданно взорвался Терехин густым басом, так не вязавшимся с его маленькой фигурой. – Нейдгарт нас терпит, но не сегодня-завтра из Севастополя вернется Симферопольский полк. И что тогда? Вы выведете на улицы рабочих и заставите их стоять насмерть?
– Никто их не заставляет, – опять возмутилась Нина. – Рабочие, в отличие от вас, меньшевиков, сами готовы сражаться до последнего, а вы сеете панику, посылаете в губернию своих агитаторов, призываете людей игнорировать указания БСК.
– По нашим сведениям, – продолжал гнуть свою линию Терехин, – Нейдгарт запросил у Каульбарса еще пехоту и артиллерию. Одно семидюймовое орудие разнесет полгорода. Мы призываем вас трезво оценить обстановку.
– Это позорная капитуляция и предательство, – сказал Вановский. – Вы струсили, потому что рабочие поддерживают нас, большевиков, а вас игнорируют.
– Я вас не оскорблял, попрошу без лишних эмоций.
Петровский постучал карандашом по столу.
– Товарищи! У нас нет времени для перепалок. Я ставлю вопрос на голосование: продолжать забастовку или прекратить, как на том настаивают меньшевики?
– А я считаю нужным, – поднялся со своего места Андрей Булыгин, – пригласить сюда руководителей всех рабочих дружин, обсудить вопрос с ними.
– Ты прав, – согласился Петровский, который своим умением прислушиваться к общему мнению и завоевал доверие людей, – надо обсудить все более обстоятельно. Давайте перенесем заседание на пять вечера. Дима, – обратился он к Ковчану, – твои ребята успеют собрать сюда людей?
– Постараемся, – сказал Дима и сразу ушел.
Терехин сделал трагическую улыбку и, не найдя ни в ком поддержки, поспешил исчезнуть за дверью. Остальные продолжали сидеть, обмениваясь между собой мнениями.
Петровский подозвал Николая.
– Садись, Коля, – указал он на свободный стул. – Завтра в Нижнеднепровск прибывает состав с фронтовиками из Маньчжурии. Настроение у них, должно быть, невеселое: война проиграна, люди сражались и гибли неизвестно за что. Наши товарищи проведут митинг. Хорошо бы каждому солдату вложить в руку листовку с рассказом о том, что в городе происходит, за что мы боремся. Времени у тебя мало, но мы все тут живем в особом режиме. Сам отвези все в Нижнеднепровск, заодно побывай там в местном комитете. Оттуда съезди еще куда-нибудь по соседству. Как там яковлевцы?
– Хорошие ребята. Не могу пожаловаться.
– Слышал, как меньшевики наступают нам на горло? Постарайся это обязательно отразить.

***
Николай решил выпустить для «маньчжуров» две листовки: одну о забастовке в Екатеринославе, другую – о причинах поражения России в русско-японской войне, как это видели большевики. Чтобы дело быстрей двигалось, он писал на отдельных листках по два–три абзаца, отдавал их наборщику, и тот сразу шел их набирать. К двенадцати часам ночи были набраны и сверстаны оба текста. Николай внимательно их читал, проверяя орфографию и знаки препинания. Ни одной ошибки.
Посмотрел на наборщика: в спешке он не обратил внимания, что это был новый для него человек. Парень довольно улыбался.
– Можно отдавать в печатный цех?
– Отдавай. И прими от меня благодарность, сэкономили часа три. Что-то я тебя раньше не видел?
– Меня не было в городе.
– Скажи ребятам, что надо успеть к пяти утра.
Затем он стал писать статью для следующего номера газеты. У него не выходили из головы слова Нины о предательстве меньшевиков. Молодец, первая высказала свое мнение и подрезала крылья этому ренегату.
Через полчаса наборщик вернулся, принеся с собой сильный запах типографской краски. Потоптавшись около своего стола, он подошел к Николаю, старательно приглаживая растрепавшиеся кудри.
– Вы меня не узнаете?
Николай внимательно посмотрел на него.
– Нет, что-то не припомню.
– Мы с вами тушили пожар на Троицком базаре…
– Анархист?
– Анархист. Да какая сейчас разница: все делаем одно общее дело.
Присев рядом на табурет, он достал пачку папирос и предложил Николаю уже на «ты»:
– Будешь?
– Нет. У меня с того самого пожара, когда курю, грудь закладывает, а здесь еще сильно свинцом пахнет. Тебя как звать?
– Игнат. Игнат Харитонов.
– А ведь ты правильно подметил, Игнат, одно общее дело делаем, а то ваши товарищи взяли манеру на каждом митинге нас критиковать.
– Я тебе так скажу, Николай. Митинги – это все ерунда. Я хоть человек и грамотный, а вот раньше плохо себе представлял, что такое самоуправление, когда наши лекторы рассказывали о будущих коммунах. Нет, теоретически, конечно, понимал, чего тут не понять: сам управляй, как хочешь, а вот практически, как это можно осуществить на деле, не мог уяснить. Сейчас вижу: боевой комитет взял власть в свои руки, издает по городу приказы, даже городовые и те слушаются его, а не губернатора.
– Не так все просто, Игнат. Губернатор напуган тем, что происходит по всей стране, поэтому вынужден признать революционную власть, но, если завтра рабочие Москвы сложат оружие, то Нейдгарт тут же введет войска в Чечелевку. Меньшевики уже сейчас требуют немедленно прекратить забастовку…
– Что же, остановиться на полпути? Мы, анархисты, их не поддержим.
– Внутренняя вражда сильно мешает общему делу. Меньшевики думают не столько о деле, сколько хотят все поставить в пику большевикам, доказать свою личную правоту.
– В стачечном комитете есть один наш товарищ, Федосей Зубарев.
– Он же эсер и в комитет вошел от эсеров?
– Это по старой памяти, он давно уже анархист. Наши ребята сейчас все при деле: в дружинах, в патрульных отрядах. И завтра «маньчжуров» придут встречать.
Увидев, что Николай при этих словах нахмурился, он засуетился:
– Время-то уже три часа ночи. Поспи, я тебя разбужу в шесть.
– Какое там поспи? Пойду, посмотрю, как идут дела с листовками.
Николай с сожалением сложил листки с недописанной статьей и, потирая затекшие от долгого сиденья ноги, направился в печатный цех.

Глава 6

Вдали показался паровоз, окруженный облаками черного дыма. Встречающие оживились. Над головами появились транспаранты со словами: «Слава русским героям!» и «Добро пожаловать домой!»
«П-п-риготов-всь!» – весело закричал дирижер духового самодеятельного оркестра Фетисов, взмахнул рукой, и сверкающие на солнце трубы радостно грянули военный марш.
Высыпавшие из вагонов солдаты бросились обниматься с толпой. Они ждали, что в родном городе на них будут смотреть с презрением, как на трусов и пораженцев, а их встречали как героев-победителей: с музыкой, цветами, дружескими объятиями. Они выхватывали из рук людей листовки и жадно впивались в них глазами.
– Мы, братцы, с вами, за забастовку и революцию, – радостно говорили они, крепко пожимая рабочим руки. – Нам делить нечего. У нас общие думы и интересы.
– Позор царскому правительству, проигравшему войну япошкам! – закричал кто-то в толпе. – Алексеева и Куропаткина – на виселицу!
На импровизированной трибуне появился Миша Колесников. Он недавно вышел из больницы, в училище ходил с перевязанной рукой, а здесь, в соответствии с обстановкой, повесил ее еще и на марлевую повязку. Говорил он, как всегда, горячо и убедительно, каждое его слово солдаты встречали дружным ревом одобрения. Кто-то из особо эмоциональных солдат, не выдержав, вскочил рядом с Мишей, стал обнимать и целовать его. Потом повернулся к толпе.
– Товарищи-рабочие, не сомневайтесь: мы – с вами. Насиделись в окопах, вдоволь накормили японскую вошь. Наши матросы в Цусимском проливе положили за Отечество свои жизни, а в это время в Одессе и Севастополе офицеры расстреливали их кровных братьев. Так что же это за Отечество, спрашиваю я вас, которое отправляет своих сынов на верную смерть, а когда они требуют справедливости, расстреливает их, как последних собак?
Послушав еще двух – трех солдат и порадовавшись, что они научились не только думать, но и говорить, Николай решил, что здесь ему больше делать нечего, выбрался из толпы и направился по адресу, данному ему Петровским, к секретарю местного партийного комитета Сергею Пасько. Отсюда его на специальном паровозе провезли по всем станциям до самого Александровска.
В Екатеринослав возвращался вместе с соседом Кузьмича, Федором Ткачуком. Тот первый его узнал и как старому знакомому всю дорогу охотно рассказывал о том, как железнодорожники задерживают составы с солдатами и отбирают у них оружие.
– Считай, собрали для Петровского целый арсенал, – весело говорил он, внимательно вглядываясь в несущуюся им навстречу вьюжную ночь. – А солдат что? Солдат сейчас уже сам понимает, что к чему, офицеров не слушает, дожми его немного, и он повернет в нашу сторону. Тебя, как зовут-то, запамятовал?
– Николай.
– А ведь я, Николай, в прошлый раз, когда рассказывал тебе у Кузьмича о погроме, видел в твоих глазах упрек, мол, струсили вы, ребята, не оказали сопротивление громилам. А как оказать, если у них оружие, а у тебя, кроме кочерги, ничего нет. Теперь у меня в кармане лежит браунинг, в углу стоит винтовка. Только скажу тебе, Николай, стрелять в человека я все равно не смогу, натура у меня такая.
Федор входил в Делегатское собрание машинистов и отдал Николаю несколько листовок, которые очень кстати дополнили собранную им в поездке информацию для «Бюллетеня».
Не заходя домой, он отправился в типографию. Опять сидел на своем месте в наборном цехе и при тусклом свете лампы писал статью для газеты. Только работал уже не Игнат, а его сменщик, Елисей. Николай попросил его набирать по два абзаца, как это делал Игнат, сразу показывать ему и вносить исправления. Парень был грамотный, но в спешке допускал ошибки и пропуски слов.
– Ты, давай, Елисей, набирай внимательней, – сказал он ему по-дружески, – чтобы не делать лишнюю работу.
– Я вообще-то не должен бегать туда-сюда, – обиделся наборщик, – напишите весь текст и отдайте в набор.
– Не кипятись, права будешь качать, когда кончится забастовка, а сейчас делай так, как тебе говорят.
Парень поджал губы, но подчинился его просьбе. Скоро статья была готова. Она получилась большой, и все равно не вместила весь собранный им материал. А была еще обширная информация из БСК и его новые постановления, переданные для «Бюллетеня» в его отсутствие. Тогда он решил из мелких новостей сделать отдельную подборку. Начиналась она документом, полученным от Федора, с призывом к железнодорожникам отказываться водить воинские поезда, отправляемые на подавление революционного движения.
Дальше шли новости по всем поселкам и расширенная информация о встрече «маньчжуров» в Нижнеднепровске. Постановления боевого комитета дал в виде отдельных заметок, придумав к каждой из них броский заголовок.
Очередной номер «Бюллетеня» был готов. Николай с удовлетворением подписал его в печать и принялся за новую статью.

Глава 7

Сергей Войцеховский достал в Екатеринославе восемь маузеров и десять кольтов. Иннокентий решил их не раздавать, пока не вернется из Одессы Окунь.
Андрей там жил целую неделю и не мог выйти на нужных людей. Леона Тарло в городе не оказалось. По словам его матери, Розалии Тарло, он два месяца где-то скрывался от полиции. Андрей с утра до вечера толкался по базарам и трактирам, пытаясь узнать, где можно достать оружие.
Одесса – не Екатеринослав. Здесь надо держать ухо востро, иначе разденут и обворуют прямо посреди улицы. Ему два раза вспарывали карманы нового пальто, купленного специально перед этой поездкой, и вытаскивали кошельки с мелочью. Крупные деньги предусмотрительно были зашиты в подкладку пиджака.
Какие-то биндюжники обещали его свести с известным одесским вором Мотей Зальцманом. Мотя проявил к нему интерес и пригласил к себе домой куда-то на окраину города. Маленький, толстый, с выбитыми вверху зубами он сидел за столом в окружении своей воровской свиты, потчевал Андрея лучшими одесскими винами и после каждого тоста лез к нему целоваться.
Они сидели за столом пятый час. Пришла в широкой цветной юбке девица, встала позади Андрея, запела с надрывом цыганскую песню. Андрей расслабился, от души пил и ел, радуясь, что нашел, наконец, хороших друзей, как вдруг Мотя сощурил глаза, вскочил и сунул ему со злостью в лицо маузер: «Хватайте его, ребята, это – полицейская ищейка. В расход его!»
Не успел он опомниться, как трое здоровых бугаев из Мотиной свиты схватили его за руки и потащили во двор. Андрей не сопротивлялся, осторожно приглядываясь к ним и оценивая их силы. Парни были одурманены вином и еле держались на ногах. Как только они отошли от дома, он изловчился и ударил одного ногой в живот. Тот от неожиданности выпустил его руку и, скорчившись от боли, повалился на колени. Двое других в растерянности остановились. Не давая им опомниться, он двинул кулаком в висок сначала одного бандита, потом другого и бросился к забору. Сзади кто-то диким голосом завопил: «Убил! Харитона и Павку убил!»
Он не помнил, как добрался до дома в Ланжероне, где устроился на постой у старого еврея, и повалился на узкую продавленную кровать. Дело было нешуточное: расправиться с дружками самого Моти Зальцмана. Впрочем, Зальцман сам виноват: обозвал его полицейской ищейкой и приказал пустить в расход. Неужели он, Андрей Окунь, рабочий человек, с мозолистыми руками мог хоть сколько-нибудь походить на филера?
Решив подстраховаться, два дня просидел дома. На третий попросил у хозяина, бывшего с ним одного роста, на время какое-нибудь старое пальто и шляпу, поднял высоко воротник, засунул глубоко в карманы руки и снова отправился на поиски. На первом же базаре он встретил одного из друзей Моти, который в тот злополучный день сидел с ними вместе за столом. Тот его сразу узнал и с радостью сообщил, что Мотя поставил на уши весь город, чтобы его найти, будь он в Одессе или в Екатеринославе.
– Так что, парень, заказывай себе венок! – сказал он, ехидно улыбаясь.
– Ты рот-то зря не разевай, – нахмурился Андрей, – не с такими дело имели. И чего Мотя завелся, я его не трогал. Хотел совершить честную куплю-продажу.
– Не вовремя ты ему попался, а гибель своих людей он не прощает.
– Подумаешь, напугал, – разозлился на своего «доброжелателя» Андрей. – Ты тоже смотри, если проговоришься обо мне Зальцману, отправишься за теми двумя.
В этот же день Андрей попал еще в одну неприятную историю. Недаром Одесса славится не только своими ворами, но и мошенниками. В подвальном кабачке на Малой Арнаутской он познакомился с интеллигентным на вид человеком, который доверительно сообщил ему, что он – эсер. На просьбу Андрея связать его со своими товарищами, чтобы помочь ему достать оружие, тот сказал, что совсем не обязательно с кем-то связываться, он один сможет за приемлемую цену достать чуть ли не целый арсенал. Договорились встретиться вечером в одном из переулков на Малом Фонтане.
Андрея насторожило, что эсер взялся за дело сам, да еще назвал небольшую цену. Он заранее съездил по указанному адресу, увидел кривой переулок с глухими заборами, заканчивающийся тупиком, и понял – ловушка. Ему захотелось проучить мошенника. Он набил свой кошелек кусками газеты, так что его карман неприлично оттопыривался, и на всякий случай захватил попавшийся по дороге увесистый камень.
В назначенное время стоял в переулке, весело насвистывая на блатной мотив прицепившиеся еще с утра слова: «Царь испугался, издал Манифест: «Мертвым – свобода, живых – под арест!»
Эсер опаздывал или изучал его откуда-нибудь из щели. Вскоре в одном месте высокого коричневого забора качнулась доска, и появилась улыбающаяся физиономия эсера. Подойдя к Андрею, он первым делом спросил о деньгах. Андрей похлопал себя по оттопыренному карману. Мошенник жадно сглотнул слюну и таинственным голосом приказал следовать за ним.
Они подошли к сдвинутой доске в заборе. Не успел Андрей просунуть свое огромное тело на ту сторону, как чьи-то цепкие руки схватили его, и он оказался на земле. «Люди Зальцмана!» – мелькнуло в голове.
Один из нападавших больно надавил ему на шею ногой так, что он не мог повернуть голову, чтобы посмотреть, сколько их было человек. Эсер пролез за ним следом и засунул руку в карман его пальто. «Сейчас начнется», – подумал Андрей, представив себе реакцию мошенника, когда тот увидит вместо денег обрезки газеты. И точно! Аферист дико завопил, перепугав насмерть своих товарищей.
Человек, державший ногу на шее Андрея, вздрогнул и бросился к нему. Этого было достаточно, чтобы Андрей быстро вскочил. Увидев, что бандитов всего трое, столкнул эсера и ближайшего к нему сообщника со всей силой лбами, так что они без звука свалились на землю, третьего ударил головой о забор. Даже камень не понадобился.
Положение становилось критическим. Время шло, а он никак не мог выйти на нужных людей. Между тем в городе начались волнения. Заводы остановились, на улицах шли митинги и демонстрации. Ораторы призывали рабочих вооружаться и давать отпор солдатам и казакам. Из их речей он узнал, что по всей России началась всеобщая политическая забастовка, а в Москве рабочие построили баррикады и ведут бои с полицией и войсками. В Екатеринославе, несомненно, было то же самое. Ребята там ждут его с оружием, а он тут прохлаждается впустую.
Как-то его занесло на митинг в Одесский порт. И там он, наконец, услышал выступление анархиста. Плотный, коренастый парень в кожаной тужурке и матросской бескозырке, надетой задом наперед, как обычно носили одесские грузчики, хриплым, простуженным голосом рассказывал о каких-то синдикатах и призывал всех грузчиков и матросов объединяться в профсоюзы. Обрадованный Андрей продвинулся к самой трибуне и, когда оратор спустился вниз, крепко обхватил его огромными руками.
– Товарищ! – спросил парень, безуспешно пытаясь вырваться из объятий Андрея. – Вы поддерживаете нашу программу и хотите вступить в группу?
– Поддерживаю, поддерживаю.
– Тогда идемте со мной.
Выйдя из порта, они быстро свернули в переулок. Оттуда открылось море и Воронцовский маяк. Ледяной ветер обжег им лица. Андрей взял парня за локоть и виновато сказал:
– Товарищ, я вообще к вам по другому делу.
Оратор замедлил шаг.
– Как бы вам объяснить? Я – анархист из Екатеринослава. Меня послали сюда за оружием. Вы Тарло знаете?
– Знаю.
– Его нет в городе, и мне больше не к кому обратиться.
– Идемте со мной, постараемся вам помочь.
Яков Кучура, так звали оратора, всю дорогу расспрашивал его об анархистах Екатеринослава и очень удивился, что у них нет ни оружия, ни типографии.
– Слабый у вас руководитель, как же вы работаете?
– Руководитель тут не причем. У нас были сильные аресты, теперь мы начинаем заново.
– Мы тоже только начали, а вон уже сколько сделали. Вы там, в Екатеринославе, хоть слышали о нашей группе анархистов-синдикалистов «Союз коммуны»?
Андрей смущенно почесал затылок. Он не ходил на занятия кружка и в политических вопросах был полный профан. Знал, что они сами – анархисты-коммунисты, и Мишель из Белостока тоже был анархистом-коммунистом. Мишель на своей лекции очень красиво рассказывал о вольных анархических коммунах, которые появятся после свержения самодержавия, и каждый человек там будет иметь все, что его душе угодно. Наступит сладкая, райская жизнь. Это он усвоил раз и навсегда, хотя плохо представлял, как это будет на самом деле. Да ему это было неважно. Андрей любил своих товарищей, и в данную минуту у него была единственная цель: достать для них оружие.
Яков ему объяснил, что, в отличие от анархистов-коммунистов, синдикалисты в своей работе делают упор на профсоюзы. Их группа образовалась недавно. Главный у них – Даниил Новомирский. Он три года жил в Америке, привез идею о синдикализме оттуда.
– Возьмем, к примеру, руку человека, – объяснял Яков, – один палец ничего толком не может сделать, два и даже три пальца – бесполезные субъекты, а сжатые все вместе в один кулак они горы сдвинут. Так и предприятия. Сколько их в России, больших и малых, и каждое существует само по себе. А вот объединятся они по своим профессиям в синдикаты и сразу станут мощной силой, потому что настоящим хозяином в них будут сами рабочие, а уж рабочие наведут порядок. Зайдешь в цех, а там – одни машины с кнопками и огоньками. Рабочие сидят в креслах и, знай себе, только кнопки нажимают. Никакого ручного труда. Правда, здорово?
– Здорово! – согласился Андрей, захваченный рассказом нового товарища.
– Конечно, до этого далеко, но я верю, что так будет.
За разговорами незаметно вышли на окраину города. Потянулись низкие белые мазанки, деревянные заборы, изгороди, увитые плетями дикого винограда. Людей здесь было мало, зато чуть ли не на каждом перекрестке стояли по два – три солдата со скатками шинели и карабинами. Проходя мимо них, Яков начинал качаться и вскидывать руку к бескозырке. На углу одной улицы он остановился и, оглянувшись по сторонам, постучал в дверь условным знаком. В щелку просунулась женская голова в платке.
– Людмила Лукинична, свои, – тихо сказал Яков, – Даниил дома?
– Дома, дома, проходите, Яков.
Дверь открылась, и они очутились в небольших, полутемных сенях; на стенах висели связки с луком, чесноком, травами, кореньями. Остро пахло сельдереем. Сразу видно: Людмила Лукинична – запасливая хозяйка. Пока они раздевались, из комнаты вышел молодой человек в пенсне с золотой оправой на длинном шелковом шнуре, как Андрей догадался, – Новомирский.
Приход незнакомого человека не вызвал у него удивления, видимо, здесь привыкли к таким неожиданным гостям. Как только они освободились от одежды, он приветливо протянул каждому руку.
– Вот, Даниил, – сказал Яков, – привел к тебе товарища из Екатеринослава, просит помочь достать оружие.
– Раз просит, значит, поможем.
В комнате Новомирский усадил их за стол и стал внимательно изучать Андрея. «Не доверяет, – решил Андрей, – тоже принимает за провокатора».
– Товарищ, – сказал он упавшим голосом, боясь, что и здесь дело сорвется, – я – свой. Леон Тарло меня хорошо знает. Еще Борисов, Рогдаев, Штейнер из Белостока.
От волнения он больше не мог вспомнить ни одной фамилии. Тогда он решил рассказать о своих приключениях с Зальцманом и эсером-аферистом. Когда он кончил, Новомирский и Яков громко расхохотались, так что у Даниила на глазах выступили слезы.
– Говоришь, раскидал людей Зальцмана, – сказал он, вытирая глаза платком. – Он тебе этого не простит, весь город перероет, а найдет. Ты где остановился?
– У одного старика в Ланжероне.
– Перебирайся лучше к Якову, а оружие мы вам достанем. Сколько вам надо?
– На восемьсот рублей.
– У Зальцмана и купим.
Андрей в этот же день перевез свои вещи к Якову, жившему на Большом Фонтане в мазанке, ушедшей наполовину в землю.
Вставал Яков рано, когда хмурый рассвет только начинал вползать через низенькие окна в комнату. Захватив из-под кровати сапоги, он на цыпочках пробирался к дверям и шел на кухню, откуда скоро по всему дому расползался запах яичницы с луком и салом. Уходя, закрывал снаружи дверь на огромный висячий замок и подпирал его поленом, чтобы все видели: в доме никого нет. Это полено и замок больше всего тяготили Андрея, так как по нужде ему приходилось ходить в ведро.
Обратно Яков возвращался далеко за полночь. Андрей целый день изнемогал от скуки, слоняясь из угла в угол и осторожно выглядывая из-за занавески на улицу. Там всегда было пусто, изредка появлялась какая-нибудь баба, спешившая по делам в город, или подвыпивший мужичок.
От нечего делать все время хотелось есть. Днем он варил картошку, к приходу Якова готовил борщ с салом, жарил картошку, опять же с салом, благо у Якова было припасено несколько мешков овощей и порядочный кусок ароматного сала.
Как и Андрей, Яков работал в железнодорожных мастерских, только не слесарем, а токарем. Сейчас железнодорожники бастовали. Возвращаясь из города, он взволнованным голосом рассказывал, что рабочие ведут уличные бои, и товарищи из их анархистской группы несколько раз вступали в перестрелку с казаками.
– Это тебе не какие-нибудь местные казаки, – любил он прихвастнуть, – а донские, самые лютые.
– Ты мне сказки не рассказывай, – усмехался Андрей. – Знаем мы всяких казаков, одного такого сам лично отправил на тот свет. Догадайся как?
– Застрелил?
– Чем? Оружия у меня отродясь не было. Двинул кулаком, как этих самых… дружков Зальцмана.
– Да-а, с этими братками ты круто поступил.
– Зато и сижу в клетке.
– Ничего. Скоро закончится твоя неволя, забастовка идет на убыль.
Однажды Яков сообщил, что в городе появился Тарло. Оказывается, Леон со своим другом Сашей Бейлином, тоже анархистом, были в Александровске и с местными анархистами вели бой с Симферопольским полком, возвращающимся из Севастополя в Екатеринослав.
– Что же у нас там происходит? – расстроился Андрей.
– Забастовка, как и по всей России.
– Ну вот, а я тут сижу, баклуши бью, от скуки помираю. Ты бы хоть на митинги меня брал. Прошу тебя как человека, дай мне какое-нибудь дело, а то сбегу, право дело, сбегу.
– Куда ты сбежишь? Поезда не ходят, а в городе на всех улицах конная полиция и донцы. Ты вот что, Андрюха. Мы тут одно дело затеваем, не простое. Я за тебя просил у Новомирского. Даниил сначала воспротивился, а потом сказал, мол, на твое усмотрение. Мое усмотрение положительное. Думаю, ты сможешь нам помочь.
– Что за дело, не томи?
Яков ушел в сени, проверил замок на входной двери, с шумом задвинул железную щеколду. Вернувшись в комнату, еще плотней сдвинул на окнах занавески и сильно прикрутил зачем-то фитиль в керосиновой лампе. «Конспирация по всем правилам», – улыбнулся Андрей.
– Слухай сюда, – зашептал Яков. – Я тебе, Андрюха, рассказывал о наших профсоюзах. Такой профсоюз есть в «Русском обществе пароходства и торговли». Два месяца назад он предъявил своим хозяевам ряд требований. Те отказались их выполнять, да еще наказали моряков: кого штрафами, кого увольнениями. После разгрома восстания на «Очакове» они совсем потеряли совесть. А в этом «Русском обществе» особенно, ведь в нем состоят члены царской семьи и другие влиятельные лица. Так вот, мы решили взорвать их пароход «Крым». Он стоит сейчас в порту рядом с другим пароходом, «Мария». На ней один из матросов – член нашей группы. Чуешь, что надо будет сробыть? С палубы «Марии» бросить бомбы в «Крым». В группу входит шесть человек. Мы с тобой поднимемся с бомбами наверх, остальные останутся ждать внизу и, если что, нас прикроют. Выбрано время, когда на палубе никого не будет, но может случиться всякое. Чуешь?
– Чую, чего ж тут не чуять.
– «Крым» может сразу разворотить и задеть «Марию». Это ты чуешь?
– Что ты все заладил: чуешь да чуешь. Я все прекрасно понимаю. Надо бросить бомбы, значит, бросим.
Операция была назначена на ближайшую субботу. В этот день Яков никуда не пошел. Встали поздно, съели неизменную яичницу с салом и снова легли, но уже не спали, а так, травили баланду.
– Море зимой замерзает? – поинтересовался Андрей, так и не видевший толком море за все свое время пребывания в Одессе.
– Замерзает, даже иногда покрывается у берегов кромкой льда. Сейчас оно сердитое, чужое, летом – тихое, ласковое, хотя и летом бывают сильные штормы. Я сам, Андрюха, – из рыбаков, жил с отцом и братьями в рыбачьем поселке под Керчью, в море ходил с детства. Однажды отец с братьями ушли без меня ловить бычков, попали в бурю и не вернулись. С ними погибло еще пять шаланд. Судьба рыбака невеселая, рыбачит-рыбачит, жизнью рискует, а получает за свои бычки и скумбрию гроши. На заводе лучше, заработок более-менее стабильный, так там мастера давят на горло. Да что я тебе тут балакаю, везде одно и то же. Что рыбак, что рабочий, что крестьянин, гнут всю жизнь спину на чужого дядю, а сбросить его не хватает духу.
Андрей с гордостью смотрел на своего нового товарища: такой же рабочий человек, как и он, а сколько знает и по-умному рассуждает. А тот, как прирожденный оратор, мог говорить часами.
– В Одессе нет такой силы, которая взяла бы на себя инициативу, объединила все партии и повела их за собой. И у нас, в анархистских группах, нет единства. Анархисты-коммунисты нас не любят. Их руководитель Лазарь Гершкович везде нападает на Даниила, кричит, что наши профсоюзы никому не нужны. У него только одно на уме: «Грабь, режь, бей!» Из-за них рабочие считают всех анархистов нечистыми на руку и смешивают с черносотенцами.
Здесь бы Андрей с радостью заступился за неизвестного ему Лазаря Гершковича, так как он сам и все его друзья, кроме, пожалуй, Иннокентия и Мишеля Штейнера, тоже хотели грабить буржуев и мстить им за издевательства над рабочими, но говорить и тем более спорить он не умел. Да и Яков не совсем был прав и забыл, что сегодня они шли, если не грабить и резать, то убивать – уж точно! «Вернусь домой, – дал Андрей себе зарок, – буду ходить в кружок на занятия, а то позор, полностью отсталая личность».
За разговорами время пролетело быстро. На улице начало темнеть. Яков поднялся с кровати:
– Пора! По дороге зайдем за бомбами к Кэку, там нас будут ждать остальные.
– Кто этот Кэк, иностранец?
– Поляк, Алексей Козловский. Кэком его прозвали за то, что они с женой любят танцевать негритянский танец кэк-уок, держа бомбы в руках. Личность еще та. Сам убедишься.
Долго шли узкими, извилистыми переулками. Совсем стемнело, и эта часть Одессы, не освещенная фонарями, потонула во мраке, зато другая, наверху – сияла огнями. Море все время было рядом, давая о себе знать то резким, пронизывающим до костей ветром, то грозным рокотом волн, набегающих на берег.
Наконец они остановились у приземистой мазанки. Все окна изнутри были закрыты ставнями, только в одном месте через узкую щель пробивался слабый свет. Яков тихо постучал в это окно. Тут же сбоку открылась дверь, и голос с акцентом спросил:
– Яков? Проходите.
В сенях стоял маленький, худой и шустрый человечек. Из его акцента Андрей заключил, что это и есть хозяин лаборатории Козловский. Кэк помог им раздеться и провел в большую, хорошо натопленную комнату. За столом сидели четверо совсем молодых ребят, по 17–18 лет. На лице Андрея появилось разочарование: идти с таким молодняком на серьезное дело! Ребята, как по команде, дружно поднялись, каждый называл свое имя и протягивал руку. В их рукопожатиях и поведении чувствовались сила и уверенность в себе. Это его успокоило.
Жена Кэка Ванда, такая же маленькая, как и он, изящная, пышноволосая блондинка со смеющимися голубыми глазами принесла из кухни чайник. Кэк помог ей расставить чашки, вытащил из буфета тарелки с бубликами и мелко наколотым сахаром. Все молчали, только Ванда стояла около стены и, наблюдая за гостями, тяжело вздыхала.
– Ванда, ты что так тяжело вздыхаешь? – спросил Яков. – Поставь нам лучше какую-нибудь веселую музыку.
Ванда ушла в соседнюю комнату и завела там граммофон. Раздались звуки зажигательной латинской румбы. Кэк подхватил жену и стал ее с силой кружить вокруг себя, потом подвел ее к Андрею, предложив занять его место. Андрей в танцах был такой же профан, как и в политике. Неумело притоптывая ногами, он осторожно крутил вокруг себя маленькую, хрупкую женщину, прижимал ее к своей груди, отчего та томно закатывала глаза. Яков от души хохотал над Андреем и, не вытерпев, бросился ему на смену. Граммофон замолчал. Ванда снова завела ту же самую музыку и пустилась в пляс с остальными ребятами.
– Вот это женщина, – бил себя по коленям от восхищения Яков, – вот это я понимаю!
Кэк куда-то исчез и появился в комнате с бомбой в руках.
– Лови, – крикнул он жене, бросив бомбу чуть ли не через всю комнату. Андрей побледнел. Ванда ловко поймала опасный предмет и закрутилась с ним вокруг мужа. Только тут Андрей вспомнил, что товарищи прозвали его Кэком за пристрастие танцевать вместе с бомбами.
Якову тоже, видимо, не понравилось такое неуместное поведение супругов. Он вдруг стал серьезным и сам пошел выключить граммофон.
– Давайте потихоньку собираться, – сказал он, вернувшись в комнату. – Лучше на месте постоим, еще раз посмотрим, что к чему.
На столе появилась большая корзина с пятью бомбами. Все, кроме Андрея, положили себе по одной штуке за пазуху. Яков сунул в карман Андрею браунинг.
– Стрелять умеешь?
– Умею.
– Возьми, на всякий случай.
Опять долго шли переулками и дворами. Заморосил мелкий дождь, под ногами противно захлюпало. Остро запахло рыбой.
– Рыбный завод, – сказал Яков. – Считайте, уже пришли.
За рыбным заводом осторожно спустились по скользкой глине в овраг и, цепляясь за колючие кусты ежевики, вылезли на ту сторону к штабелям досок. За ними потянулись длинные ряды пакгаузов, площадки с песком и гравием, снова склады, доски, наваленные в беспорядке, бочки, из которых несло чем-то кислым. Наконец остановились в узком проходе между деревянными сараями. «Будем ждать здесь, – сказал Яков и выглянул за угол. – Вот они, оба красавца перед нами».
Андрей тоже выглянул. Недалеко от причала стояли два огромных парохода. На них отчетливо виднелись названия «Крым» и «Мария». Мелькнула мысль: им с Яковом оттуда не вернуться. Внутри похолодело, мелкой дрожью застучали зубы. Это тебе не купцы на Озерном базаре. Чтобы подавить страх, он стал со всей силой, до боли кусать губы. Яков же выглядел абсолютно спокойным. Уселся на ящик и, прислонившись к сараю, закрыл глаза. Неужели ему не страшно? Остальные четверо неподвижно застыли около него. «Эх, были бы здесь свои ребята, – с тоской подумал Андрей, – Зубарь, Наум, Муня, тогда другое дело».
Мимо них несколько раз прошел военный патруль: офицер и шесть моряков. Пятнадцать минут в один конец, пятнадцать – в другой. За это время они должны успеть добежать до «Марии» и взобраться вверх по трапу.
Яков открыл глаза, поежился от холода и вынул из кармана часы.
– Сейчас должен быть сигнал. – Он внимательно всматривался в темноту. И тут взлетела ракета. – Ага, есть сигнал. Андрей, бери у Тихона бомбу и суй за пазуху.
Взяв бомбу, Андрей положил ее под рубашку. Она, как сама смерть, обожгла тело ледяным холодом.
У Якова уже была одна бомба. Он взял у ребят вторую, вытащил из кармана кусок фланели, аккуратно завернул в нее бомбу и осторожно положил рядом с первой под рубашку.
Патруль медленно прошел мимо них. «Идем, Андрюха. Остальные ждут тут и действуют по обстоятельствам».
Он не помнил, как они с Яковом добежали до трапа, быстро взобрались по мокрым, скользким ступенькам наверх. Палуба была пуста. Подавший сигнал анархист должен был оттуда всех увести. «Беги на ту сторону, – приказал Яков, – а я поднимусь наверх».
Андрей добежал до кормы «Марии», сделал по палубе с десяток шагов, перевел дыхание: от волнения у него пересохло в горле и бешено стучало сердце, вытащил бомбу и со всего размаха метнул ее в середину соседнего «Крыма». Раздался оглушительный взрыв, в небо взметнулось огромное пламя и осветило море и порт. На причале заметались люди. Заревела сирена, извещавшая о пожаре.
Других взрывов не последовало. Андрей бросился по лестнице наверх и при выходе на палубу увидел лежащего Якова в окружении четырех матросов. Одни связывали ему веревкой руки, другие били ногами по голове. Все лицо у него было в крови. Бомбы лежали в стороне. В одну секунду он оказался около Якова, столкнул лбами тех, кто избивал его ногами, еще одного припечатал кулаком к борту. Четвертый бросился к лестнице. Андрей успел схватить его за брюки, стащил вниз и сбросил в море. В этой суете он совсем забыл о браунинге, который дал ему Яков.
Яков приподнялся на коленях и замотал окровавленной головой. Андрей нащупал в кармане нож, разрезал веревки на его руках, помог встать. «Хватит со мной возиться. Бросай бомбы», – закричал он каким-то не своим, срывающимся голосом.
Андрей бросился к бомбам. Сильно размахнувшись, одну бросил в середину «Крыма», другую – чуть дальше. Два взрыва слились в один мощный грохот, на «Марию» обрушились обломки взорванного парохода. Что-то тяжелое ударило Андрея по спине и голове, придавив его к палубе, но он оставался в сознании. Снизу прибежали матросы и, не обращая на него внимания, поливали из шлангов переметнувшийся сюда огонь. Якова нигде не было. Откуда-то появился Тихон, увидел Андрея, сбросил с него тяжелый предмет, оказавшийся дверью, и, подхватив под мышки, потащил к трапу.
Яков оказался внизу, на пристани. Он и трое остальных ребят вели бой с патрулем и матросами. Тех было человек 15. Увидев спускавшихся сверху Тихона и Андрея, Яков сказал что-то одному из своих ребят, тот подбежал к Андрею.
– Идти можешь?
– Могу, только колени подгибаются.
– Цепляйся за нас. Яков приказал отвезти тебя к Кэку.
– А как же ребята?
– У них еще в запасе две бомбы. Выберемся к дороге, там нас ждет экипаж.
Андрей оглянулся на пароходы и увидел одну «Марию». На месте «Крыма» торчали обломки, продолжавшие гореть и выбрасывать в небо черные столбы дыма.
Андрея отвезли к Козловским. Ванда в Варшаве кончала медицинские курсы и выполняла в группе обязанности врача. На голове у него оказалась глубокая рана. Тонкими щипчиками она осторожно вытащила оттуда попавшую грязь, перевязала голову бинтом и велела пока оставаться у них и лежать в постели. Она проявляла такую заботу о нем, что Андрею стало неловко. Он никогда не знал женской ласки – мать его рано умерла, с девушками он стеснялся знакомиться. Маленькая, худенькая Ванда со смеющимися озорными глазами появлялась в его комнате как само солнышко, снимая одним прикосновением руки сверлящую в голове боль.
Вечером пришел мрачный Яков, сообщил, что во время перестрелки на причале погибли Федор и Архип. В целом же все прошло удачно. «Крым» раскололся пополам и затонул. «Мария» тоже сильно пострадала, значительно поврежден причал. Новомирский передает всем остальным участникам операции большую благодарность.
Андрей прожил у Козловских целую неделю. На третий день Ванда ему разрешила вставать. Все вечера, когда Кэк возвращался с работы, они проводили в лаборатории. Поляк обучал его делать бомбы по немецкой технологии, позаимствованной им еще в Варшаве у знакомого немца-инженера. Андрей считал себя не способным к этому делу, но старался тщательно все запомнить, чтобы потом рассказать Зубарю.
Как настоящий маг, Кэк колдовал над своими колбами, ставя разные эксперименты с ртутью и рискуя взлететь наверх вместе с домом и всеми его обитателями. Ванда тоже часто сидела рядом с ним. Супругам неведомо было чувство страха. Андрей с ужасом смотрел, как они танцуют с бомбами в руках свой неизменный кэк-уок или перебрасываются ими, как мячами.
– Танцуй, Андрюха, – хватал Козловский за руку Андрея, пытавшегося в такой момент сбежать из лаборатории. – Лови момент: жизнь – копейка, судьба – индейка.
Андрей выделывал вместе с ними замысловатые фигуры, но без бомбы, стараясь держаться от супругов на определенном расстоянии. Ванда, милая заботливая Ванда, ему очень нравилась, он сердился на Козловского, что он подвергает ее такой смертельной опасности. «Взять бы ее маленькую, хрупкую на руки и увезти с собой в Екатеринослав», – мечтал он. Новое, неиспытанное им раньше чувство к женщине смущало его, и он стремился скорей уехать домой.
Несмотря на строгий запрет, он стал по вечерам выходить на улицу. Поднимал воротник пальто и натягивал глубоко на лицо позаимствованную у Кэка широкую шляпу. Все эти дни он не брился, отрастив усы и бороду.
Мирная Одесса предстала перед ним во всей своей красе. Забастовки и уличные бои кончились. Грозные донцы вернулись в казармы. Конные жандармы и городовые время от времени проезжали по тротуарам, равнодушно смотря на огромные толпы прохожих. Казалось, весь город высыпал на улицы.
Андрей ходил по центральным улицам, ярко освещенным электрическими фонарями, заглядывал в окна магазинов и шикарных гостиниц. Везде чувствовалось приближение Рождества и Нового года. В витринах появились елки, увешанные игрушками, блестящей мишурой, хлопушками. В кондитерских продавали торты с шоколадными зайцами и медведями. В ресторанах и кафе гремела музыка. Через огромные окна видны были шикарные дамы в меховых накидках, с богатыми украшениями на шеях и пальцах, рядом с ними – красные, возбужденные от вина лица мужчин. Как будто не было только что уличных боев и сотни убитых рабочих и солдат.
Как-то по Николаевскому бульвару он дошел до памятника важному господину в непонятном платье со свитком в руке. При свете фонаря с трудом разобрал слова на плите: «Герцогу Еммануилу де Ришелье, управляющему съ 1803 по 1814 годъ Новороссийским краемъ и положившему основанiе благосостоянию Одессы…», подивился такой чудной фамилии и подошел к широкой лестнице, тянувшейся далеко вниз к морю. Это на ней расстреливали людей в дни потемкинского восстания.
Море лежало вдали черной громадой. Теперь оно совсем не привлекало его, и он повернул назад, к шумным улицам.
Пошел снег. Холодный резкий ветер с моря затевал легкую поземку, собирая сугробы на тротуарах и мостовых. Было градусов пять мороза. Андрей продрог и зашел на вечернюю службу в Преображенский собор. Его ослепило богатое убранство храма, золото на иконостасе и в резьбе икон, серебряные подсвечники. Народу было много. Запах человеческих тел смешивался с терпким запахом ладана. Как всегда, богатые господа стояли впереди, простой люд теснился в задних рядах. Однако ему было не до размышлений: его потянуло в сон, и, стоя среди плотной толпы, он дремал, машинально, осеняя себя крестом, когда батюшка или дьякон громко произносили: «А-минь!»
Батюшка начал совершать каждение, народ расступался, освобождая ему проход. Андрей тоже зашевелился. Священник близко подошел к нему, несколько раз взмахнул кадилом и сурово взглянул на него. Андрей ухмыльнулся, но глаз не отвел. Процессия двинулась дальше. Женские и мужские голоса долго еще пели под высоким расписным куполом.
После окончания службы он по старой памяти подошел к иконе Николая Чудотворца, торопливо перекрестился и направился к выходу.
На углу площади и Преображенской улицы его привлекли широкие окна кафе. Ярко горели хрустальные люстры. На сцене извивалась и заламывала руки немолодая певица в черном платье с меховым шарфом или воротником (кто их разберет, что это такое?). Одна барыня держала на руках, усыпанных драгоценностями, шпица и поила его из хрустального бокала вином. Сидящий рядом с ней мужчина жадно целовал ее в голое плечо. Андрей сделал несколько шагов назад и прочитал вывеску: «Кафе Либмана».
– Чего встал, проходи! – грубо прикрикнул на него городовой с ярко сверкающей при электрическом свете бляхой на ремне.
Перейдя на другую сторону, он стал рассматривать манекены в магазине мужской одежды. В Екатеринославе у него никогда не было времени, чтобы вот так попусту стоять у витрин. Он с любопытством изучал длинный пиджак (смокинг) с бархатными полосами на лацканах, удивляясь, как можно ходить в такой одежде, как вдруг сзади раздался сильный взрыв. Он был настолько неожиданным, что Андрей вздрогнул и быстро обернулся.
Стекла в Либмановском кафе были выбиты, из помещения валил густой дым, и неслись душераздирающие крики. Городовой, который его только что грубо прогнал, лежал, уткнувшись лицом в осколки стекол. Одна его нога была согнута в колене, другая как-то неестественно лежала сбоку от тела. Чуть подальше валялись в снегу его бляха и шашка в черных ножнах.
К месту происшествия сбегались люди. Примчался пожарный обоз, городовые оттеснили толпу к противоположной стороне улицы. Возмущаясь, люди ругали революционеров. Кто-то рассказывал, что поймали трех мужчин и одну женщину, и они во всем признались. Неожиданно впереди себя Андрей увидел Новомирского с каким-то мужчиной. Наклонившись к своему спутнику, Даниил возбужденно говорил:
– Какая бессмыслица бросать бомбы в мирных людей. Они не хотят понять, что только вредят общему делу. Посмотри, как народ возмущается и винит во всем революционеров. Теперь от нас отвернется половина рабочих.
– А я, Даниил, не вижу никакой разницы между этим взрывом и теми, ну, ты понимаешь… Ты называешь этот акт бессмысленным и жестоким, а я в любом акте вижу бессмысленность и жестокость. Я категорически против любого террора.
Андрей вышел из толпы. Слово «бессмысленный» заставило его задуматься. Эксплуататоров народа надо наказывать, но были ли таковыми те расфуфыренные дамочки и лысые господа, которых он видел во всех кафе и ресторанах Одессы? Ответ напрашивался сам собой: конечно, были. Рабочий человек, как Андрей и его товарищи, железнодорожники, по таким заведениям не ходят, у них для этого нет ни времени, ни средств, а эти купаются в деньгах и могут позволить себе любое дорогое удовольствие, даже своих шпицев поить из хрустальных бокалов. Это из-за них рабочие устраивают забастовки и проливают кровь на улицах Одессы и Екатеринослава. Значит, нет ничего плохого, что террористы бросили бомбу в кафе, где обмывала свою очередную победу одесская буржуазия. «Если уж взялись за оружие, товарищ Даниил, – сделал вывод Андрей, – то надо наказывать всех, кто это заслуживает, а не разделять их на какие-то категории».
Вечером они об этом разговаривали с Яковым. Тот поддержал Новомирского.
– Пойми ты, чудак-человек, людьми, которые вот так без всякой причины бросают бомбы в чужой дом или кафе, владеет злоба, потому, что те, другие богаче их и могут себе позволить любую роскошь. И ты тоже об этом думал, и тебя мучили обида и зависть.
– Никакой зависти у меня не было. Есть еще такие понятия, как равенство и справедливость.
– Постой, не перебивай, а лучше подумай, какой толк будет от этой бомбы. Ведь мы – революционеры, у нас есть конкретные цели, мы должны пробуждать сознание людей, показывать им, что их враг – государство, и что нужно уничтожить это государство. А такие бессмысленные теракты только сбивают людей с толку. Они думают, что эта разношерстная публика в ресторане тоже их классовые враги.
– Разве это не так? По мне так все буржуи – враги, и, убив одного или нескольких из них, мы нагоняем страх на всех остальных. Возьми даже церковь. Почему на службе богачи всегда стоят в первых рядах или даже сидят в креслах, а бедняки теснятся сзади, разве перед Богом не все равны?
– Эх, Андрюха, не можешь ты понять самой важной вещи. Мы боремся не с отдельными личностями и не со всей этой массой буржуа, мы должны уничтожить государство в целом. Индивидуальным террором его не победить.
– А «Крым»?
– «Крым» – это крупная буржуазная собственность. Вот громыхнем еще один пароход, и руководство компании пойдет на все уступки. Оно уже сейчас готово принять уволенных матросов. И зарплату повысит.
– Допустим, «Крым» – крупная буржуазная собственность, – не сдавался Андрей, – а «эксы» и ограбление банка, которые вы совершали для получения денег? Ведь то же самое делают другие критикуемые вами группы, Лазаря Гершковича, например.
– Опять, Андрюха, ты проявляешь полную политическую незрелость. Мы провели пять-шесть ограблений, чтобы обеспечить финансами свою деятельность, и всё, а Лазарь Гершкович и другие только тем и занимаются, что грабят и убивают, поэтому нам, синдикалистам, с ними не по пути.
Андрей опять пожалел, что не умеет толком выражать свои мысли и не может доказать Якову, что они с Новомирским не совсем правы. Он с завистью смотрел на Якова, обладающего таким красноречием. Пожалуй, ни один кружок не научит тому, что дано человеку от природы.

Глава 8

В середине декабря в Екатеринославе произошел перевес сил в пользу губернатора: в город прибыла 34-я артиллерийская бригада. На следующий день вошел долгожданный Симферопольский полк, который под Александровском несколько дней всячески задерживали местные анархисты. И сразу в самом городе и всех прилегающих к нему районах было введено военное положение. Нейдгарт предложил забастовщиком немедленно сложить оружие.
В эти же дни было подавлено вооруженное восстание в Москве. Об этом рассказал на экстренном заседании екатеринославского Совета депутатов представитель Московского комитета партии Нагорный. Вел заседание председатель Совета меньшевик Басовский. После выступления московского товарища он предложил прекратить забастовку и в Екатеринославе.
– Продолжать ее дальше не имеет смысла, – сказал он, стараясь не смотреть в сторону Петровского и сидевших рядом с ним товарищей из БСК. – У нас тоже нет необходимых сил, чтобы оказывать сопротивление пушкам. Прошу дать об этом объявление в «Бюллетене» и на этом завершить его выпуск.
Нина Трофимова первая не выдержала такого отступничества и демонстративно вышла из комнаты. За ней поднялись Петровский и все члены БСК.
– Заседание еще не кончено, – истерично закричал Басовский, – прошу всех вернуться на свои места.
В коридоре Петровский закурил папиросу и уставился в одну точку, о чем-то усиленно думая. Все тоже дружно полезли за своими пачками. Нина, не окончив одну папиросу, нервно гасила ее и тут же принималась за другую.
– Я считаю, товарищи, – сказал Григорий Иванович, оглядывая всех уставшими глазами, – что у нас еще достаточно сил, чтобы удерживать Чечелевку. Мы не должны отступать перед Нейдгартом и его артиллерией. Одно дело сдаться без боя, другое – показать, что мы умеем стоять до конца. Я предлагаю продолжить сопротивление.
– Я – за! – радостно воскликнула Нина, и глаза ее засияли.
– Я тоже, – подхватил Вановский. – И нечего здесь терять время. Надо срочно собрать в БСК всех руководителей и довести до их сведения наше решение.
Из комнаты заседания вышел Нагорный.
– Товарищи, одну минуточку, – закричал он через весь коридор, увидев, что Петровский и его группа направились к выходу.
Григорий Иванович остановился и хмуро смотрел на подходившего к ним московского гостя, немолодого уже человека, с седой бородкой клином.
– Вы напрасно идете в разрез с общим постановлением, – театрально воскликнул Нагорный. – По всей стране стачка прекращена, сам Владимир Ильич вынужден был признать, что дальше сопротивляться не имеет смысла. В Москве, Иванове-Вознесенке все предприятия приступили к работе.
– У нас не Москва и не Иваново-Вознесенск, – грубо прервал его Меренков, – а Екатеринослав, и мы не желаем подчиняться меньшевистским решениям. Если бы не ваше отступничество и не влияние на Басовского и его соратников, Боевой стачечный комитет вполне мог перевести забастовку в вооруженное восстание.
– Теперь об этом поздно говорить: в город введены войска и артиллерия… Вас некому поддержать…
– Товарищ, – прервал его Петровский, – мы спешим на заседание БСК. Сами мы ничего не решаем, последнее слово – за комитетом и рабочими.
Рабочие поддержали предложение Петровского продолжить борьбу, сосредоточив теперь все силы на Чечелевке. И Петровский, и руководители дружин, и рабочие сознавали, что поражение неизбежно, но продолжали сопротивляться, как бы доказывая самим себе, что долг – выше смерти. Каждый знал, на что он шел.
Николай Даниленко выпустил последний, восьмой номер Бюллетеня, известивший о прекращении политической стачки в Екатеринославе, хотя противостояние властям в Чечелевке еще продолжалось. По набросанным Григорием Ивановичем конспектам он написал от имени БСК статью. Она заканчивались словами: «Мы не отступаем, мы кладем оружие в ножны и ждем сигнала, когда совместно со всей Россией снова вступим в борьбу». Эту же фразу он вынес вверху первой полосы «Бюллетеня» крупными буквами в три строки.
Петровский предложил опубликовать в этом номере список людей, геройски погибших во время забастовки. Николай читал этот список, исправляя ошибки и расставляя пунктуацию, и вдруг рука его повисла в воздухе. «Машинист Федор Ткачук отказался вести состав с карательными войсками, направляемыми на подавление восстания. Жандармский офицер расстрелял его на месте». Федор Ткачук, сосед Кузьмича! Николай вспомнил, как они возвращались с Федором из Александровска в Екатеринослав. «Теперь у меня в кармане лежит браунинг, а в углу стоит винтовка, – сообщил он. – Только скажу тебе, Николай, стрелять в человека я все равно не смогу, натура у меня такая». Значит, не смог Федор взять в руки оружие и выстрелить в офицера. Зато нашел мужество выполнить до конца свой революционный долг.
Наступил апофеоз восстания. Нейдгарт ввел в Чечелевку почти все войска, находившиеся в Екатеринославе. Сопротивляться дальше было бесполезно. Петровский отдал приказ сложить оружие; всем членам БСК и другим руководителям уйти в подполье, а лучше покинуть город, и сам этой же ночью уехал в Харьков. Басовский еще раньше сбежал в Петербург.
Последнюю точку в этой мужественной борьбе должен был поставить спектакль «Тиль Уленшпигель», запланированный еще месяц назад для показа в Брянской аудитории. Власти его пока не запретили.
За несколько дней до спектакля по всему городу были расклеены красочные афиши, отпечатанные напоследок в Яковлевской типографии. В целях конспирации решили не указывать фамилии участников пьесы, но режиссер-постановщик Петр Остапенко заявил, что лично он ничего не боится и попросил набрать его фамилию крупными буквами.
Для того чтобы зрителям было более понятно, о чем в пьесе идет речь, он сделал к ней программки с комментариями и размножил их большим тиражом. «Эта пьеса, – говорилось в них, – поставлена по легенде известного фламандца Шарля де Костера о нидерландской революции ХVI века – восстании народа против испанцев и инквизиции и его главном вдохновителе – Тиле Уленшпигеле, борце за лучшую участь своего народа, беспощадном мстителе за его поруганную свободу».
Однако эти комментарии были совершенно излишни, в пьесе происходили события, хорошо понятные каждому простому человеку.

***
Выйдя из своего подполья, Николай провел одно занятие с Анной. Дима Ковчан посоветовал ему хотя бы на время исчезнуть из города: сам он вслед за Петровским отбыл в Харьков, где жили его какие-то дальние родственники. Николай так и так собирался ехать на Рождество к родителям, но ему надо было провести еще два занятия с Анной и получить жалование за декабрь, которое Фальк обещал выплатить полностью. Он старался как можно меньше появляться в городе, но не мог не пойти на спектакль друга.
От трамвайной остановки до здания аудитории люди шли, как сквозь строй, среди городовых и солдат. Однако никого это не смущало. Презрительно посматривая на стражей порядка, зрители входили в помещение и шумно рассаживались в креслах. Народу было так много, что вскоре не осталось ни одного свободного места. Кто-то стоял около стен, другие сидели в проходе. Более предприимчивые приносили стулья и кресла из соседних комнат.
Николай стоял в самом конце зала у стены и высматривал знакомые лица. Из Совета депутатов и Боевого комитета никого не было и не могло быть. В первых рядах он увидел членов своего рабочего кружка во главе с Кузьмичом. Все нарядные: в пиджаках и белых рубашках, у каждого в руках – программки.
Занавес на сцене с самого начала был поднят, все с интересом рассматривали необычные декорации: поляну в лесу, деревья; на заднем полотне – шпиль собора и крыши старинных нидерландских домов, крытых красной черепицей.
«Кто же это сделал для Петро такие роскошные декорации?», – подумал Николай, и еще больше удивился, когда на сцене вспыхнул костер, и к нему стали сходиться люди: крестьяне, монахи, беглые солдаты. Одни появлялись из-за кулис, другие – из задних дверей зала, пробираясь между сидевшими в проходе зрителями и весело с ними переговариваясь.
Один из них остановился перед девушкой и молодым человеком в первом ряду и запел веселую, задорную песню. Потом взял их за руки и стал уговаривать подняться на сцену, к костру. Те усиленно сопротивлялись, оглядываясь на соседей, но, не выдержав уговоров жизнерадостного фламандца, послушно пошли по ступенькам наверх. Сам певец, как ни в чем не бывало, уселся у костра, и стал беседовать с крестьянами. Это и был главный герой пьесы, Тиль Уленшпигель, бродяга и затейник, беспечно слоняющийся по дорогам Нидерландов с песнями, шутками и приключениями. Но бродяжничал он не просто так, а собирал силы, чтобы поднять простой народ против своих угнетателей. «Свобода, – говорил он, – что может быть выше свободы». И люди шли вслед за ним. Набатные колокола гудели над кровлями деревень и городов, созывая на борьбу с инквизицией.
Зал бурно реагировал на все, что происходило на сцене, а когда отрекшийся от престола король Карл V стал поучать своего сына, нового короля Филиппа, основам вероломного управления народом: лизать его, пока не пришло время укусить, кто-то не выдержал и закричал: «Вздернуть его на виселице». Несколько человек дружно поддержали его: «Вздернуть! Расстрелять!» Из-за кулис выскочил Тиль, поднял руку и, подождав пока публика утихомирится, авторитетно заявил, что Филиппа и его папашу потом обязательно вздернут.
Однако печальный конец пьесы заставил забыть об этом обещании Тиля. Снова на сцене вспыхнул костер, только теперь уже костер инквизиции, и на нем казнят за ересь отца Тиля – Клааса. С тех пор Тиль носит на груди ладанку с пеплом отца, как символ неутомимой народной мести. Но разве в России произошло не то же самое?
– Пепел Клааса стучит в моем сердце, – сказал печально Тиль, подходя к самому краю сцены и обращаясь к зрителям, – революция в России подавлена, как и восстание фламандцев, но гибель товарищей призывает нас к дальнейшей борьбе с самодержавием. Тилю не удалось расправиться с Филиппом, но мы сумеем согнать с престола Николая II и добиться свободы и справедливости, за которые боролись мы и наши погибшие товарищи.
Последние слова заглушили гром рукоплесканий и крики «Долой самодержавие!», «Да здравствует свобода!».
– Прекратить! Прекратить! – кричали со всех сторон жандармы, тщетно пытаясь пробраться вперед сквозь плотные ряды публики.
Артисты несколько раз вышли на поклон, потом остались на сцене и сами стали аплодировать: зрителям и пьесе.
Появился сияющий от радости режиссер-постановщик Петр Остапенко: успех пьесы превзошел все его ожидания. Рабочие из первых рядов подходили к нему поблагодарить и пожать руку.
– Давай «Интернационал»! – крикнули из зала.
И тут же несколько голосов в разнобой затянули:

Вставай, проклятьем заклейменный
Голодный, угнетенный люд!
Наш разум – кратер раскаленный,
Потоки лавы мир зальют…

Артисты переглянулись и тоже громко запели. За ними подхватил весь зал.
Недалеко от себя Николай вдруг увидел Нину Трофимову в простом платье и платке, повязанном по-крестьянски. Она пела вместе со всеми, глаза ее горели от восторга. Поймав на себе взгляд Николая, она радостно заулыбалась и крикнула ему: «Замечательно!»
Жандармы, наконец, поднялись на сцену, прогнали оттуда артистов и потребовали, чтобы все зрители немедленно покинули зал. Один не выдержал и сделал несколько выстрелов в потолок, откуда на него свалился большой кусок штукатурки. Довольные таким неожиданным концом, люди, смеясь и переговариваясь, медленно потянулись к дверям.
Николай и Нина вышли вместе.
– Я уезжаю за границу, – сказала Нина, с грустью посмотрев на Николая. – Меня сегодня утром чуть не арестовали, хорошо сосед заметил жандармов и предупредил.
– Хочешь, я тебя провожу на поезд?
– Спасибо! Я еще не знаю, как буду отсюда выбираться. Мне должны к вечеру достать заграничный паспорт и все организовать. Сейчас я живу у знакомых. Очень хотелось посмотреть спектакль и… увидеть напоследок тебя.
Она остановилась и взяла Николая за руку.
– Знаешь, Коля, я буду вспоминать это время в Екатеринославе, как самые лучшие годы в своей жизни. И ты… хоть изредка вспоминай обо мне.
Нина ушла. Николаю стало грустно, как будто с ее отъездом завершился какой-то важный этап в его жизни. Так оно и было на самом деле, только связано это было не столько с Нининым отъездом, сколько с разгромом восстания и временным свертыванием всей партийной работы. Как сказал Петровский, «мы теперь, как медведи, должны залечь в берлогу и набираться свежих сил».

Глава 9

Город тем временем возвращался к обычной жизни. На улицах уменьшилось количество солдат и конных городовых, весело помчались по Екатерининскому проспекту застоявшиеся в депо зеленые бельгийские трамваи. Магазины и лавки широко распахнули двери: ожидался наплыв покупателей в связи с приближающимся Рождеством. Владелец лучшей в городе гастрономической торговли Метцгер с объятьями встречал своих постоянных богатых клиентов. У входа в гостиницу «Франция» то и дело останавливались экипажи. Представительный швейцар в коричневой ливрее с золотыми галунами не успевал кланяться господам и открывать широкие зеркальные двери.
Днем на улицу вышел сам Моисей Юдович Карпас и наблюдал, как рабочие развешивают на двух соседних деревьях электрические гирлянды, выписанные им еще осенью из Германии. Но не только Карпас удивил горожан своим заграничным новшеством. Вечером такие же красочные гирлянды вспыхнули по всему проспекту около других отелей и магазинов, придавая ему необыкновенно праздничный вид.
Праздник чувствовался во всем: и в уличных ярмарках, и в строительстве высоких деревянных горок для катания на ногах и санках. На Троицком базаре открылась продажа елок. Цена их кусалась – двести рублей за штуку, но в городе было достаточно богатых людей, которые могли позволить себе такую роскошь.
Предприимчивые лоточники вывозили свои тележки в самые многолюдные места и охрипшими голосами зазывали покупать деревянные поделки, глиняные фигурки животных, бенгальские огни, канитель. Со всех сторон неслись звуки пищалок и дудочек, бывшие в руках у каждого второго мальчишки.
Еще день-другой и начнутся народные гулянья, балы во всех клубах и ресторанах, театральные представления. Большой популярностью обычно пользуются балы в ресторане «Апполо». Красочные афиши на тумбах извещали, что в новогоднюю ночь в «Апполо» будет грандиозное представление и ужин, в который на одного человека входят бокал шампанского и четыре блюда – всего за 2 руб. 50 коп.
Другие афиши приглашали на балы в Английский и Дворянский клубы. Члены клубов туда ходили бесплатно, остальные желающие покупали билеты, количество которых всегда было ограничено. «Спешите! Спешите приобретать билеты, – призывали расклеенные на каждом шагу афиши, – а то завтра будет поздно!»
28 декабря сам губернатор зажигал елки в Дворянском собрании, Клубе приказчиков и Доме офицеров, где, кроме офицеров расквартированных полков, собирались крупные чины полиции с женами и детьми.

***
В декабре, за несколько недель до Рождества, у евреев проходит свой большой праздник Ханука, продолжающийся восемь дней. Как большинство праздников, он связан с многострадальной историей еврейского народа и уходит корнями в очень глубокие времена – эпоху Второго Храма, когда народ Израиля находился под игом греко-сирийских завоевателей. Царь Антиох Эпифан издал указы, запрещавшие изучать Тору, проводить обряд обрезания, соблюдать субботу и другие заповеди. Однако, когда греческие солдаты вошли в Иерусалимский Храм и осквернили его, чаша терпения людей переполнилась: вспыхнуло восстание, во главе которого встали члены одной семьи – Маккавеи. Восставшие победили и освободили свой Храм.
Чтобы очистить и освятить его, требовалось неоскверненное масло. В храме нашли только один кувшинчик масла, запечатанный печатью первосвященника. Его могло хватить лишь на один день. Но произошло чудо: оно горело восемь дней, пока не приготовили новое масло. И тогда постановили мудрецы того поколения: сделать эти восемь дней, начиная с двадцать пятого кислева (дня освобождения Храма и народа от греческого ига), днями радости, и каждый вечер зажигать у входов в дома свечи, чтобы показать и провозгласить неожиданное чудо. «Мало осветить еврейский дом, – говорили мудрецы, – нужно осветить и улицу. Мало осветить синагогу – нужно осветить и весь город».
Седьмого декабря во всех екатеринославских синагогах и еврейских домах зажегся первый огонь. Все эти восемь дней в каждой еврейской семье читали положенные молитвы и пели ханукальные песни, чтобы создать праздничную атмосферу. Однако трудно было забыть трагические дни недавнего погрома. Обращаясь к Богу, люди усиленно молились о том, чтобы Он не допустил новых погромов и уберег свой несчастный народ от насилия и бесчестия.
Молились об этом и Фальки. В тот первый день Хануки, 7 декабря, на здание, в котором находилась мастерская Григория Ароновича, напала толпа хулиганов, вызванные жандармы убили несколько человек. Это так подействовало на Фалька, что ему было плохо с сердцем и дома пришлось вызвать доктора Земскова.
Полежав два часа после ухода доктора, он достал с книжного шкафа коробку со старинной ханукией, принадлежавшей еще его прапрадеду, и отнес в гостиную. Там уже Зинаида пододвинула к окну маленький стол, так как зажженную ханукию принято ставить у окна или у открытой двери, чтобы ее было видно с улицы, поставила на него кувшин с оливковым маслом.
Когда у ханукии собрались все члены семьи, Григорий Аронович налил масло в верхнюю чашку «шамаш» и произнес два положенных по обряду благословения: «Барух Ата, Адонай, Элоэйну, Мелех Аолам, ашер кидшану бемицвотав вецивану леадлик нэр шель Ханука!» и «Барух Ата, Адонай, Элоэйну, Мелех Аолам, шэаса нисим лаавотёйну баямим агем, базман азе!» . После этого он зажег первый фитиль – по обряду он должен гореть до половины первого ночи.
Все молча смотрели на огонь и ждали, когда отец начнет читать молитву. Фальк взглянул на жену. Сарра Львовна до сих пор не отошла от того, что произошло в здании его мастерской. Обычно бледное лицо ее было покрыто красными пятнами, дрожали руки, сложенные на животе. Сердце его наполнилось жалостью и нежностью к ней.
– Дорогие мои, – тихо сказал Григорий Аронович, – обратимся душой и сердцем к Всевышнему, – и стал нараспев читать текст из Талмуда: «Эти свечи мы зажигаем в память о чудесах явных и скрытых, и о войнах и о спасениях, которые сделал Ты отцам нашим…».
Затем настала очередь Сарры Львовны. Она пришла в себя. Спина ее выпрямилась, со щек сошли красные пятна. Закрыв глаза, она тихо произнесла первые слова своей молитвы.
Следующей за ней была старшая дочь. Лиза, не верившая теперь в Бога под влиянием разговоров в своем анархистском кружке и философии Штирнера, принимала участие в церемонии, чтобы не обидеть родителей. Однако и она испытывала торжественность минуты. Как всегда, в любом тексте молитвы или стихотворения, она слышала музыку. Внутри ее зазвучала знакомая мелодия из духовного концерта Рахманинова. Пусть он был русский композитор, но его музыка чаще всего соответствовала ее настроению. И сейчас вместе со словами молитвы она принесла успокоение ее истерзанному любовью сердцу.
Затем настала очередь Анны, за ней по кругу все прочитали еще по одной молитве и все вместе спели гимн «Маоз цур йешуати» – о гонении на евреев и их спасении Всевышним.
Всю эту праздничную неделю Зинаида делала «латкесы» – оладьи из картофеля, жаренные на оливковом масле, и «суфганью» – пончики с вареньем. За долгие годы проживания у Фальков она научилась их отлично готовить, так же, как и другие многочисленные еврейские блюда. Ей было все равно, какой национальности эти блюда, лишь бы было вкусно и всем нравилось.
После окончания праздника Зинаида отнесла ханукию в кабинет Григория Ароновича и взяла там антикварный подсвечник на пять свечей. Его обычно ставили на Новый год в гостиной на рояль, рядом с ним обязательно находилась ваза с цветами. Это Сарра Львовна любила, чтобы вместе с елкой в доме было много живых цветов, которые заранее заказывались в оранжерее Школы садоводства.
Степан привез с базара огромную ель, с трудом втащил ее в гостиную, поднял вверх – и верхушка, упершись в потолок, сломалась. Раздосадованный, он притащил пилу, сильно подрезал ствол внизу, после чего ель встала как надо, а на сломанную верхушку водрузили большую серебряную звезду. В доме запахло хвоей, зимним лесом и праздником.
На следующий день сразу после завтрака Анна взялась ее украшать. Обычно они это делали вместе с Лизой, но сестра еще с утра уехала с матерью по благотворительным делам. Анна торопилась, так как сегодня последнее в этом году занятие с Николаем Ильичом должно было начаться не в пять, как обычно, а в три часа дня.
Григорий Аронович в это время принимал в кабинете посетителей, вручая им конверты с деньгами. Это были люди из еврейской общины, которым он в конце каждого года оказывал материальную помощь. Зинаида стояла в вестибюле со шваброй, ворчливо подтирая за ними пол. Посетители вежливо кланялись ей, просили прощения и прятали под банкетку калоши с налипшим снегом, превращавшимся в тепле в грязные лужи.
Пришли Лизины учителя, Лазарь Соломонович и Семен Абрамович, и тоже направились в кабинет Григория Ароновича – за жалованьем и праздничным вознаграждением. Фальк был ими доволен. После выступления дочери на концерте в Зимнем театре он услышал о ней много лестных слов от знакомых, это была их прямая заслуга. Николай пришел вскоре после учителей. В прихожей его встретила Зинаида со шваброй в руках и недовольно спросила:
– Вы в кабинет или на урок?
– На урок.
– Лизы и Сарры Львовны нет дома, – то ли с торжеством, то ли с ехидством добавила она, принимая у Николая шинель и фуражку.
Ничего не ответив ей, он старательно пригладил перед зеркалом волосы. Он сам не знал, хорошо или плохо, что Лизы сейчас нет. С одной стороны, ему очень хотелось ее увидеть, с другой, – надо выдерживать принятое им решение прекратить их отношения.
Проходя мимо гостиной, он увидел большую разукрашенную елку, зажженный подсвечник на рояле, вазу с цветами и невольно замедлил шаг. И тут же рядом с ним опустилась швабра. Посмотрев на непроницаемое лицо Зинаиды, он почему-то вспомнил шутку Володи по поводу чеховского учителя и впервые за четыре месяца работы здесь ощутил себя неуютно.
У Анны было нерабочее настроение.
– Николай Ильич, – попросила она, – давайте сегодня поговорим с вами только о литературе, вы мне обещали рассказать о поэтах-мистиках, если у меня будут хорошие оценки в ведомости. Я очень старалась.
– Хорошо, – согласился Николай, хотя совсем забыл об этом обещании, и стал вспоминать все, что знал о Вячеславе Иванове и Георгии Чулкове.
На прощанье он преподнес Анне сборник стихов Блока «Распутья» и был рад увидеть ее счастливое лицо. Девушка сожалела, что ничего не может ему подарить. Он успокоил ее: для него самый лучший подарок – ее успехи. Анна нравилась ему своей искренностью и непосредственностью. Внешне она была полной противоположностью своей старшей сестре: невысокого роста, угловатая, с пухлыми щеками и крупным носом, но у нее тоже были красивые, глубокие глаза и трогательная улыбка, делавшие ее по-своему привлекательной.
Григорий Аронович предупреждал его, что Анна необщительна, вся в себе, он этого не заметил. С ним она была разговорчива, поражая разумными, далеко не детскими рассуждениями и аналитическим складом ума. При желании из нее мог бы получиться хороший математик.
Анна попросила его сделать на обложке надпись. Николай задумался. Решив накануне купить для своей ученицы подарок в виде книги, он хотел подобрать что-нибудь в этом же роде и для Лизы (книгу об известном композиторе или красивый альбом для фотографий), но потом представил все сложности вручения подарка и отказался от этой затеи. И вот случай. Анна покажет книгу Лизе, и та прочитает сделанную им надпись. Только что написать? Он вспомнил одно из стихотворений Тютчева, которое вполне подходило для обеих сестер, и о многом должно было сказать Лизе:
– Анна, вы не возражаете, если я напишу здесь стихотворение другого автора? – спросил он на всякий случай у девушки.
– Нет.
И он стал выводить строки довольно длинного стихотворения Тютчева, которое когда-то учил, как и многие другие стихи одного из своих самых любимых поэтов.

Есть много мелких, безымянных
Созвездий в горней вышине,
Для наших слабых глаз, туманных,
Недосягаемы оне…
И как они бы ни светили,
Не нам о блеске их судить,
Лишь телескопа дивной силе
Они доступны, может быть.
Но есть созвездия иные,
От них иные и лучи:
Как солнца пламенно-живые,
Они сияют нам в ночи.
Их бодрый, радующий души,
Свет путеводный, свет благой,
Везде, и в море и на суше,
Везде мы видим пред собой.
Для мира долнего отрада,
Они – краса небес родных,
Для этих звезд очков не надо,
И близорукий видит их…

Анна быстро пробежала стихи.
– А кто их автор?
– Тютчев. Вообще он написал их по какому-то скандальному поводу, но это неважно, по-моему, смысл их очень точный.
Из классной комнаты Николай прошел в кабинет Григория Ароновича. Фальк вместе с жалованьем выдал ему хорошее вознаграждение за полугодие, сказав, что доволен им: Анна сделала поразительные успехи в математике и физике. Пожав друг другу руки, они рассталась до седьмого января. Зинаида подала ему шинель и фуражку. Выйдя на крыльцо, он остановился и посмотрел на припорошенные снегом липы. Невыносимая тоска грызла его сердце. Скорее домой, в Ромны. Там за две недели среди родных он восстановит свое душевное равновесие и перестанет думать о Лизе.
Напоследок забежал еще раз к брату, уговорить его ехать с ним. Володя замахал руками: у него все праздничные дни дежурства и уже не одна, а две срочные статьи. Николай застал его как раз в тот момент, когда он усиленно что-то писал. Брат с азартом стал рассказывать о своих научных планах: лечении эпилепсии и операции на тыловой части мозга, которую он готов в самое ближайшее время осуществить в условиях их обычной городской больницы. В другой бы раз Николай с удовольствием его выслушал, сейчас брат навел на него скуку.
– Володька, – сказал он с некоторым раздражением, – оглянись вокруг: Рождество на носу. Что ты тут сидишь один, как сыч. Едем к родителям.
– Не могу.
– В больнице тебя окончательно захомутали. Неужели, кроме тебя, некому работать?
– Я уже тебе говорил, что сам напрашиваюсь на дежурства. Мне это интересно. Да, все забываю тебе сказать. Известный академик Бехтерев прислал мне письмо. Он заинтересовался моими исследованиями и приглашает в Петербург выступить на конференции психиатров.
– Искренне рад за тебя.
– Обязательно скажи об этом родителям, порадуй их. А маме от меня передай новый сборник Блока.
– И я ей такой же купил, – с досадой сказал Николай. – Тогда свой подарю Грише, он, правда, не очень интересуется поэзией, но пригодится для общего кругозора.

***
После своей благотворительной поездки Сарра Львовна и Лиза окончательно вымотались из сил. В двух местах: богадельне для пожилых евреев и еврейской больнице, где еще оставались раненые после октябрьского погрома, Лизе пришлось петь. У нее и так было скверно на душе, а вид изможденных людей подействовал на нее совсем удручающе. Она торопилась домой, чтобы застать Николая Ильича, но мама решила еще поездить по магазинам – купить подарки родным и знакомым, у которых предстоит побывать в эти праздничные дни, и ей обязательно нужен совет дочери.
В этом году в связи с гибелью племянников они решили гостей у себя не собирать. Ждали только Рывкиндов. Однако вчера Семен Борисович каким-то смущенным голосом сообщил Сарре Львовне, что они не смогут к ним приехать по уважительной причине. Что это за уважительная причина, Сарра Львовна собиралась выяснить, поехав к сестре после магазинов. Пока же она приказала извозчику остановиться около ресторана «Версаль».
– Сейчас мы с тобой пообедаем, отдохнем и быстро пробежимся по магазинам, – устало сказала она Лизе. – Меня очень беспокоит, что там случилось у Лии с Семеном, она даже не захотела утром подойти к телефону. Может быть, ты тоже со мной поедешь?
– Что ты, мама, – перепугалась Лиза, – у меня дома полно дел.
Лиза с тоской смотрела на часы: занятия у Анны давно начались. Напрасно она говорила матери, что у нее болит голова, и она хочет вернуться домой, Сарра Львовна ее не слушала. Они побывали в трех магазинах готового платья, обошли весь американский магазин на Екатерининском проспекте, посетили двух знакомых ювелиров и целый час провели в антикварном магазине, где мама искала что-нибудь особенное для папы, любившего старинные вещи. Под конец она попросила показать ей настольные немецкие часы. На их верхней поверхности по всему периметру выстроились рыцари с поднятыми забралами и мечами, а в самом центре еще два рыцаря сражались на лошадях – прямо сцена из Нибелунгов. Лиза искренне одобрила выбор мамы. Довольная Сарра Львовна приказала красиво упаковать подарок и отнести в экипаж.
При выходе из магазина Лиза заметила на прилавке оригинальную статуэтку: на небольшом столбике из яшмы возвышалась бронзовая фигура женщины в длинном платье, с развивающимися волосами и вытянутыми вперед руками.
– Кто это? – спросила она продавца.
Тот долго вертел в руках статуэтку, пытаясь найти на ней наклейку с надписью.
– Наверное, какая-нибудь богиня, – неуверенно сказал он.
Порывшись под прилавком, он нашел коробку из-под нее и прочитал: «Афродита».
– Она похожа на тебя, – сказала мама, – ты также делаешь руки, когда поешь.
«Куплю в подарок Николаю Ильичу, – решила Лиза, – пусть эта богиня напоминает ему обо мне и охраняет от всех невзгод».
– Ты себе? – спросила Сарра Львовна, вынимая из сумки деньги.
– Посмотрим, – уклончиво ответила дочь.
В конце концов, мама так утомилась, что тоже решила вернуться домой, а к сестре заехать завтра.
Дома, скинув шубу и теплую шапку, Лиза прямо в ботинках помчалась наверх к Анне. Зинаида только успела в сердцах стукнуть шваброй об пол.
– Занятия давно кончились? – набросилась Лиза на сестру.
– Давно. Мы сегодня не занимались, говорили с Николаем Ильичом о поэзии. Посмотри, какой томик Блока он мне подарил.
– А мне он ничего не передавал?
– Нет.
Открыв сборник, Лиза увидела на обложке вписанные от руки стихи.
– Это Николай Ильич написал?
– Да. Я его попросила сделать надпись на память, а он написал стихи.
Лиза быстро пробежала их.
– Я забираю у тебя эту книгу, а тебе куплю другую.
– Он тебя тоже любит, – сказала Анна.
– Откуда ты знаешь?
– Видела, как он на тебя смотрел во время концерта.
– А зачем ты смотрела?
– Так ты сама с него не сводила глаз, все это видели.
– Я не на него смотрела, а на Семена Абрамовича, он мне показывал пальцами ошибки.
Анна еще что-то ей говорила, но Лиза ее не слушала. Она пошла к себе, забралась с ногами в глубокое кресло и открыла обложку со стихами. Сердце ее громко стучало. Прочитала стихи один раз, второй, третий и скоро знала их наизусть.

Но есть созвездия иные,
От них иные и лучи:
Как солнца пламенно-живые,
Они сияют нам в ночи.
Их бодрый, радующий души,
Свет путеводный, свет благой
Везде, и в море и на суше,
Везде мы видим пред собой.

Она была уверена: стихи Николай Ильич написал для нее, и, когда их писал, думал о ней. Все ее сомнения и страдания, возникшие из-за того, что они давно с ним не виделись, улетучились. Ее охватила необыкновенная радость, и захотелось музыки. Она сбежала вниз, в гостиную: не зажигая света, подошла к роялю, тронула клавиши, на минуту задумалась, что сыграть. И вот уже пальцы сами ударили первый аккорд концерта-фантазии Бетховена, который она недавно разобрала по нотам без Лазаря Соломоновича. Все домочадцы покачали головами: что это с ней? Отец первым из своего кабинета подошел к гостиной, удивился, что там темно, включил свет и заметил сияющие глаза дочери. Лиза опустила руки.
В комнату уже входили Сарра Львовна и Анна.
– Лиза, что это было? – спросила мать, – такая чудесная музыка.
– Сыграй еще, – попросила Анна.
Лиза растерянно смотрела на них: минуту назад она парила где-то в небесах, и это чувство еще жило в ней, она даже не слышала, о чем спросила ее мать. Вот что может делать музыка: она или сжигает тебя внутри и выворачивает всю душу, или дает надежду и возвращает к жизни. «Да, что с тобой?» – пыталась узнать Сарра Львовна, с тревогой вглядываясь в лицо дочери.
Лиза пришла в себя, улыбнулась матери и снова заиграла, только уже другую вещь: вальс Шопена. Им всем было очень хорошо в этой уютной, светлой гостинице, где стояла огромная елка, и запах хвои от нее распространялся по всему дому. К этому запаху из кухни уже присоединился кисловатый запах теста, которое Зинаида замесила на завтра, чтобы испечь праздничные пироги. Рождество в их доме (с уважением к Зинаиде, Степану и всем русским друзьям) отмечалось как праздник в преддверии Нового года.
В шкафах были спрятаны подарки, купленные Саррой Львовной и Лизой, и еще у каждого было приготовлено что-то друг для друга. Григорий Аронович, хотя и говорил, что придется ужаться в расходах, не удержался и купил Лизе на шею гирлянду с цветами и бриллиантами. Чтобы не обижать Анну, которую он любил не меньше, чем Лизу, и ей заказал во французском ювелирном магазине «Бижутэри де фантэзи» колье с бриллиантами из белого золота. Достойные подарки ожидали жену и сына, но Артем – увы! – написал, что не сможет приехать на каникулы, из чего Сарра Львовна сделала заключение, что мальчик нашел себе девушку. По ее глубокому убеждению, только любовь могла помешать Артему приехать домой.

Глава 10

Фальк возвел в Екатеринославе много красивых домов, но сами они жили в довольно скромном снаружи особняке, построенном еще в середине 60-х годов XIX века дворянином Просветовым без всяких архитектурных излишеств и украшений. Зато во всех комнатах первого этажа сохранилась плафонная роспись и по всему дому – голландские печи с фигурными изразцами.
Эти плафоны и изразцы особенно понравились Григорию Ароновичу, когда они с женой осматривали дом, прельстивший их сначала тем, что находился в центре города. Хозяин запросил за него тридцать пять тысяч рублей. Фальк тут же отдал их, не торгуясь, потому что в то время был уже одним из самых востребованных архитекторов города и мог себе многое позволить.
Такого материального благополучия он добивался долгие годы упорным трудом, невольно соревнуясь в этом со своим другом детства Семеном Рывкиндым, женатым к тому же на родной сестре его супруги – Лии Львовне.
Когда-то они все вчетвером жили в маленьком городке Нежин. Прадед Григория Ароновича был скрипачом, и дед был скрипачом, и отец пошел по тем же стопам. Все они играли в заштатном городском оркестре, мечтая, что когда-нибудь один из их потомков выбьется в люди и станет знаменитым на весь мир музыкантом (кто об этом не мечтал в бедных еврейских семьях?). И маленький Григорий с четырех лет начал играть на скрипке, проводя целые дни в изнурительных занятиях с дедом, в то время как его друзья гоняли на пустыре мяч или купались в соседнем пруду.
В одиннадцать лет отец отдал мальчика в реальное училище. Его соседом по парте оказался Семен Рывкинд, сын известного в Нежине парикмахера мужских причесок. Семен иногда водил своего товарища к отцу. Тот бесплатно подстригал его густые вьющиеся волосы, от души поливая из резиновой груши одеколоном «Сирень».
В пятом классе они познакомились на катке с гимназисткой Лией Зимяниной, и оба в нее по уши влюбились. Только Лии нравился Семен, а в Григория влюбилась ее младшая сестра Сарра. Так они и дружили несколько лет двумя парами, и все это время Григорий любил только Лию, но никогда не подавал виду. Оба с отличием окончили училище, но толку от этого было мало. Из-за квоты для евреев Семен не стал дальше учиться, уехал в Екатеринослав к своему богатому дяде, бывшему одним из крупных акционеров пивного завода «Товарищество «Наследники Ф.Ф. Боте» и членом его правления.

Для начала дядя устроил племянника на завод простым рабочим, чтобы тот изучил все тонкости технологического производства их одного из лучших на юге России пива, затем он стал старшим мастером, а еще через пять лет – помощником управляющего завода и, наконец, управляющим. Теперь Семен имел двадцать процентов акций Товарищества, чуть меньше, чем его дядя, в доле с ним владел сетью пивных магазинов и питейных заведений во многих городах России.
Григорий же, вопреки семейной традиции, решил стать инженером, все равно каким, лишь бы вырваться из Нежина и включиться в кипучую индустриальную жизнь, которая развертывалась в 80-х годах на юге России. Два года подряд все из-за тех же квот для евреев он не мог поступить в Киевский университет, но времени зря не терял и там же в Киеве устроился работать в строительную контору Терентия Михайловича Федина, занимающуюся проектированием и строительством производственных зданий. За два года он многому там научился и решил стать инженером-строителем.
По совету Федина, увидевшего у него способности к рисованию, особенно графике, он много рисовал акварелью и карандашом, изучал по книгам искусство и архитектуру России, Греции, Италии, Франции, Германии, и вскоре поступил в Институт гражданских инженеров в Санкт-Петербурге.
С Фединым отношений не порывал. Терентий Михайлович предложил ему принять участие в коллективном проектировании крупного завода в Мариуполе. Проект получил на Всемирной промышленной выставке в Париже Серебряную медаль.
После окончания института Федин предложил Григорию вернуться в мастерскую. Семен же настойчиво звал его в Екатеринослав, и он поехал туда, решив жениться на Сарре. Все эти годы девушка терпеливо ждала его в родном Нежине, присылая в Питер нежные письма.
В то время Семен во всем его опережал: первый женился, первый достиг материального благополучия, первый купил дом в Екатеринославе. Они же, приехав с Саррой после свадьбы в Екатеринослав, долгое время снимали маленькую квартиру в доходном доме.
На первых порах он работал в строительной конторе Терехова, занимаясь благоустройством и мощением улиц. По его проектам были спрятаны в коллекторы ручьи и подземные источники на Екатерининском проспекте и прилегающих к нему улицах, осушены болотные участки, завалены гравием канавы и ямы, которыми так богат город. Однако ему хотелось попробовать себя в качестве архитектора. По протекции Семена он получил крупный заказ от купца Стрельникова: построить на Философской улице пять четырехэтажных доходных дома, одинаковых, как близнецы-братья.
Григорий Аронович предложил купцу внести в архитектуру каждого здания элементы разных стилей, которые ненамного удорожили бы строительство, но украсили дома. Стрельников отверг все эти излишества и поторапливал его в сроках, чтобы скорей получить с этих зданий доход. Зато после этих домов со всем размахом купеческой натуры Стрельников заказал ему трехэтажный особняк для себя лично. Здесь Григорий Аронович от души пофантазировал, соединив в его архитектуре несколько стилей. Дом Стрельникова приходил смотреть весь город, на Фалька посыпались заказы от местной элиты.
Вслед за этим он возвел для купца Ямпольского целый комплекс домов в центре города для торгово-деловых целей. Уже тогда он задумал открыть свою проектную мастерскую, и по согласованию с Ямпольским, внес в план одного из домов большое помещение на третьем этаже с высокими окнами и всеми удобствами для работы чертежников и демонстрации заказчикам проектов и макетов.
Несколько раз он принимал участие во всероссийских конкурсах на лучшие проекты зданий крупных общественных организаций в Екатеринославе и Киеве, но там, как правило, побеждали петербургские академики, и он перестал в них участвовать. Зато в губернских конкурсах он всегда занимал первые места. Тогда и появились большие деньги. Он считал, что достиг цели, к которой так упорно стремился. Ему было тридцать семь лет, Сарре Львовне – тридцать пять.
С годами он оценил спокойный, уравновешенный характер жены, был ей благодарен за ее любовь и преданность. К Лии же он еще долго испытывал мучительные чувства. Возможно, если бы они разъехались по разным городам, он смог бы ее вскоре забыть, но они жили все одной дружной семьей, часто бывали друг у друга в гостях, вместе отдыхали в Крыму.
Он тяжело пережил женитьбу Семена на Лии и также тяжело пережил рождение их сына Иннокентия. Глядя на счастливую мать и очаровательного малыша, он терзал себя тем, что это мог быть сын его и Лии, и любил этого мальчика, как своего собственного.
Появившиеся вскоре свои дети навели в его душе покой. Сам того не подозревая, он оказался примерным семьянином, любил все свободное время проводить дома, заниматься детьми.
Несколько лет вместе с ними в этом доме жил его отец, Арон Григорьевич Фальк, не расстававшийся со своей скрипкой. Старик пробовал заставить заниматься на скрипке Артема, но тот, пользуясь немощностью старика, сбегал от него. Лиза же, наоборот, с удовольствием слушала игру деда, сама просила его взять в руки скрипку. Однако в семье Фальков не было женщин-скрипачек, и Арон Григорьевич не придавал значения ее интересу.
У девочки же оказались абсолютный слух, заставивший родителей обратить серьезное внимание на ее способности. Так в их семью вернулись музыка и надежда всех поколений Фальков на то, что когда-нибудь в их роду появится знаменитый музыкант.
Но не только музыка царила в этом доме. Фальк любил живопись и антиквариат. В гостиной, столовой и на стенах вдоль лестницы, ведущей на второй этаж, висели картины современных художников. Приобретая их на выставках, которые с некоторых пор ежегодно проводили в Екатеринославе художники-передвижники, он хотел, чтобы его дети тоже любили и ценили живопись. Он и сам иногда брался по старой памяти за кисть, ходил с этюдником на Днепр и в Потемкинский сад, летом, когда они ездили в Ялту, рисовал море. Сарра Львовна говорила, что он зарыл в землю свой талант.
Из всех художников особое предпочтение Григорий Аронович отдавал Врубелю за его философско-мистическое восприятие мира и живописную технику. У него были репродукции многих его картин, и висели они только в его кабинете. Работая по вечерам с бумагами, он любил поднимать голову и рассматривать козлоногого «Пана», девочку на фоне персидского ковра или задумчивое лицо молодого Демона на фоне заката.
На этот Новый год он выписал из Москвы репродукцию одной из последних работ художника – «Демон поверженный». Рассказывали, что Врубель психически болен и несколько раз переделывал картину прямо на выставке «Мир искусства», где она была вывешена, приходя туда с красками и кистями. Григория Ароновича ошеломил необычный образ Демона, лежащего на земле с разбитым телом и сломанными крыльями.
Он пытался понять, что хотел выразить в ней художник: беспомощность человека перед своей судьбой или его разочарование в жизни? И какая разница в глазах двух Демонов: молодого и поверженного! У одного – тоска, у другого – боль и безысходность. Такой взгляд бывает у стариков, которые ничего не ждут от жизни.

***
В один из праздничных дней Григорий Аронович обедал один, все остальные домочадцы с утра разбежались. Сарра Львовна поехала в гости к своей знакомой, Лиза и Анна отправились с братьями в кино. За обедом он с удовольствием выпил три рюмки армянского коньяка, после чего его потянуло в сон, и он решил, пока никого нет, немного вздремнуть на диване в кабинете.
Но стоило ему закрыть глаза, как в голову полезли неприятные мысли о Семене, который, оказывается, давно изменял своей жене, а та молчала. Это выяснилось перед Новым годом, когда Рывкинды отказались приехать к ним в гости, и обеспокоенная Сарра Львовна сама поехала к сестре. Иннокентий в присутствии тети назвал отца негодяем.
Григорий Аронович не понимал друга. Вчера после синагоги они зашли к ним домой. Лия даже не вышла их встречать. Он давно не видел ее и, когда она все-таки пришла по его настойчивой просьбе в гостиную, перед ним предстала незнакомая женщина: сильно располневшая, сгорбившаяся, с опухшим лицом и морщинами на лбу. Только огромные глаза с длинными ресницами напоминали прежнюю красавицу.
– Семен, – упрекнул его Григорий Аронович, когда Лия ушла к себе, – я тебя понимаю: ты влюбился, это может произойти с каждым. Но зачем афишировать свои отношения? Неужели нельзя было сделать так, чтобы никто об этом не знал? Ты погубил Лию, восстановил против себя сына, потерял семью.
– В том-то и дело, что я вел себя очень осторожно. Не знаю, каким образом она узнала о моей связи, и теперь рассказывает об этом налево и направо всем родным и знакомым. Представь себе, собрала на днях всех родных, кроме Сарры, – знает, что та не одобрит ее поступок, они меня здесь в один голос стыдили и уговаривали ее не бросать. Я не собираюсь с ней разводиться, но и жить так больше невозможно. Я устал от ее капризов, упреков, замечаний на людях. Она меня постоянно унижает. Кеша меня когда-нибудь поймет. Ребе говорит: «Смирись!» А с чем я должен смириться? Мне все не в радость. Ты знаешь, как я с ума сходил по ней, тебе перешел дорогу, не перебивай, знаю, перешел. Я долго терпел, но рано или поздно наступает всему предел. Я перед тобой не оправдываюсь, ты мой лучший друг, да что там – брат, ты хотя бы пойми мое положение
– Эта женщина, она… ваша бывшая прислуга?
– Да, – смутился Семен.
– Помню, молоденькая хохлушка. Прости меня за любопытство, где же вы встречаетесь?
– Я ей снимаю квартиру… у нас скоро будет ребенок.
– Да-а, – протянул Григорий Аронович, еще больше смущенный таким известием. – Лия о ребенке знает?
– Нет. Ты первый. Я виноват перед ней, но сейчас отношения с ней стали невыносимыми. Бывает, что люди расходятся и остаются друзьями или просто разъезжаются в разные стороны, забывают друг друга, но так не мучают…
– Я тебе не судья.
– Пусть хоть Сарра с ней поговорит. Я стараюсь поддерживать мир в доме, ни в чем ей не отказываю, прихожу домой вовремя. В конце концов, я люблю ее …
– А другая в это время ждет ребенка…
– Я тебе рассказал все, как на духу.
… В какую-то минуту он все-таки задремал и проснулся оттого, что на весь дом, не переставая, дребезжал звонок на входной двери. Выглянув в коридор, крикнул: «Сарра, дети!»
Их кухни выбежала Зинаида:
– Никого нет… Сейчас открою, не беспокойтесь.
Григорий Аронович вернулся на диван, собираясь опять заснуть, но тут в дверь кабинета просунулась голова Зинаиды:
– Григорий Аронович, – с трудом выговорила она, – т-там,… т-там… к вам по-л-ковник Богданович.
Удивленный таким неожиданным визитом, Фальк быстро натянул сюртук и вышел в коридор. Они с Богдановичем были хорошо знакомы: несколько лет назад он делал перепланировку его дома и оформил фасад в стиле «модерн», чем полковник остался доволен.
– Чем обязан? – спросил он Ивана Петровича, пока тот снимал шинель.
– Мне с вами нужно поговорить, – ответил Богданович, с любопытством оглядывая поднимавшуюся на второй этаж винтовую лестницу с резными перилами и висевшие на стене картины.
– Прошу в мой кабинет. Жены дома нет, прикажете: коньяк, кофе…
– Ничего не надо, – остановил его Богданович. – У нас с вами предстоит неприятный разговор.
Услышав это, Зинаида отвернулась и испуганно перекрестилась. Григорий Аронович смотрел на полковника в глубокой растерянности. В кабинете он предложил гостю сигары. Богданович опять вежливо отказался и долго молчал, разглядывая репродукции картин Врубеля.
– Григорий Аронович, – наконец, произнес он, непривычно растягивая слова. – Мы должны были в вашем доме произвести обыск, но, зная вас много лет и учитывая вашу репутацию, на первый раз я решил ограничиться беседой. Ваша дочь Елизавета связана с анархистами, некоторые из них бывают в вашем доме на занятиях подпольного кружка. Ее также видели в обществе людей, совершивших государственное преступление. Все это дает основание предполагать, что в вашем доме могут храниться оружие и нелегальная литература.
От этих слов у Фалька похолодело в животе, затряслись руки. Он поспешно опустил их на колени и с трудом выдавил:
– Спасибо, Иван Петрович. Я этого никогда не забуду. Обязательно поговорю с дочерью и приму необходимые меры.
– Пожалуйста. Пока это останется между нами.
Как только они вышли в коридор, из столовой появилась Зинаида. Увидев белое лицо Григория Ароновича, она перепугалась и бросилась подавать гостю шинель.
– И еще вот что я вам хотел сказать, – промолвил Богданович, протягивая на прощанье Фальку руку. – У вас в доме учительствует некий Николай Ильич Даниленко.
– Да, он занимается с младшей дочерью математикой и физикой.
– Вероятно, Даниленко скрыл от вас, что год назад он и его родной брат были арестованы по политическим мотивам, выпущены под надзор полиции и ждут решения суда. Брат сейчас находится в бегах. Оба весьма неблагонадежные люди. Я рекомендую вам найти на его место другого человека.
– Да-да, – поспешил его заверить Фальк. – Я с вами вполне согласен.
Он с признательностью пожал Богдановичу руку, и, когда Зинаида закрыла за ним дверь, упал в изнеможении на банкетку.
– Что же это Лиза вытворяет? – еле выдавил он из себя, задыхаясь и с трудом глотая воздух. – Всех нас подвела под монастырь.
– Вам плохо, Григорий Аронович, – запричитала Зинаида. – И Сарры Львовны нет! Вызвать врача?
– Не надо никакого врача. Проведи меня в кабинет и принеси из спальни успокоительные капли.
С трудом добравшись до кабинета, он рухнул, как подкошенный, на диван, с ужасом вспоминая слова полковника об оружии и запретной литературе в доме. Лиза, его обожаемая дочь, красавица и талант, – анархистка и чуть ли не сообщница каких-то государственных преступников. Выпив капель, он положил голову на подушку и приказал Зинаиде ничего не говорить Сарре Львовне, а когда вернется Лиза, немедленно препроводить ее к нему.
Через полчаса, пройдя в спальню, он выпил еще капель и принял сразу две таблетки снотворного. Хотелось только одного: забыться и остановить бешеный стук в груди. Капли и таблетки подействовали. Он заснул. Когда вернулась Сарра Львовна, испуганная Зинаида, забыв о просьбе Фалька ничего ей не говорить, путаясь в словах, тут же выложила все о приходе полковника и сильном расстройстве Григория Ароновича.
– Я уж хотела врачу звонить, – шептала она, почему-то боясь говорить вслух, – но он не велел, два раза пил капли. Сейчас, слава Богу, спит.
– Да что же такого могло случиться? – не меньше Зинаиды перепугалась Сарра Львовна и бросилась в спальню, но, услышав ровное дыхание мужа, успокоилась и опять стала расспрашивать Зинаиду, о чем говорили муж и Богданович.
– Не знаю, не слышала, они были в кабинете. Только Григорий Аронович вышел оттуда сам не свой. А…, вспомнила, – стукнула она себя по лбу. – Здесь, в коридоре говорили про учителя!
– Какого учителя?
– Того, что ходит к Анне. Не-благо-надежный, – выговорила она по слогам трудное слово.
– Ничего не понимаю, – пожала плечами Сарра Львовна и стала ждать прихода дочерей. Первой прибежала Анна: разрумянившаяся, вся в снегу.
– А где Лиза?
– С Кешей и Эриком играют в снежки. Позвать?
– Позови, да скажи, чтобы скорее шла, а братьев отправь домой.
Услышав рассказ Зинаиды о визите полковника и его словах об учителе, Лиза не стала ждать, когда отец проснется, и разбудила его. Григорий Аронович так ослаб от пережитого и снотворного, что у него не было сил выяснять отношения с дочерью и упрекать Зинаиду, что та не выполнила его просьбу ничего не говорить жене, стараясь оберегать ее от всех неприятностей. Он рассказал, что приезжал Богданович, хотел у них провести обыск на предмет оружия и нелегальной литературы из-за связи Лизы с анархистами.
– Какая наглость, – возмутилась Лиза, – я могу водиться, с кем хочу и где хочу.
– Ты общаешься с преступниками.
– Никакие они не преступники, а наказывают тех, кто это заслужил.
– Чтобы в моем доме я больше этого не слышал, – вдруг закричал Григорий Аронович не своим голосом, – и чтобы с завтрашнего дня после гимназии – сразу домой и никаких сборищ. Ты поняла?
– А учитель, что Богданович говорил о Николае Ильиче? – спросила Лиза, проигнорировав вопрос отца.
– И этот туда же – бунтовщик, сидел в тюрьме, а с виду такой приличный человек…
– Но ты не откажешь ему, папа?
– Откажу и немедленно. С этого дня он у нас не работает. Сейчас же пошлю к нему Степана с письмом или, пожалуй, подождем до конца каникул. Меня в этот день дома не будет, так что письмо отдашь ты, Сарра.
– Тебе стыдно смотреть ему в глаза.
– Не забывай, что он всего-навсего студент…
– Папа, как ты можешь? Я от тебя этого не ожидала, – сказала Лиза и в слезах выскочила из комнаты.
– Что это с нею? – удивился отец.
– Уж не влюбилась ли она в этого учителя? – высказала предположение Сарра Львовна. – И на благотворительном вечере она не сводила с него глаз.
– Час от часу не легче. Это все твоя вина, Сарра. Идешь у нее на поводу, во всем ей потакаешь. Подумаешь, светская львица: завела моду устраивать здесь вечера.
– Ты, Гриша, не прав. Лиза уже взрослая, ей хочется общения, да и бывали у нас не чужие люди: наши племянники, их друзья. Что они, тоже анархисты? Надо поговорить с Семеном.
– У меня нет никакого желания с ним общаться.
– Тогда я сама позвоню. Может быть, к ним полковник тоже заезжал, пока дети были в кино.
– Вот тебе и дети, когда ты перестанешь их так называть?
Григорий Аронович положил голову на подушку, устало закрыл глаза.
– Ты будешь спать? – спросила Сарра Львовна, заботливо поправляя ему одеяло. – Пожалуйста, не сердись на меня.
Взяв ее руку, он ласково притянул жену к себе и поцеловал в щеку:
– Прости, моя милая, я наговорил много лишнего, только прошу тебя, следи больше за девочками, у них достаточно дел в гимназии и здесь, с учителями. Еще раз прости за резкость, я был не прав. Анне придется искать нового учителя, а жаль, этот студент на нее хорошо повлиял.
Когда он уснул, Сарра Львовна позвонила Рывкиндам и из ничего не значащего разговора с сестрой поняла, что Богданович к ним не приходил.
На следующий день Иннокентий и сестры должны были идти на каток в Технический сад. Кеша зашел за ними, как было накануне договорено, в двенадцать часов дня. Приказав дочерям оставаться дома, Григорий Аронович подозрительно смотрел на племянника, не решаясь задать ему вопрос о связях с анархистами. У него не было сил для новых переживаний.
Уединившись в гостиной, брат и сестра долго перебирали всех членов группы, с которыми Лиза где-либо встречалась, и кого из них Богданович имел в виду, называя опасными преступниками. Так никого и не найдя, они решили, что полковник сказал это для красного словца, чтобы нагнать на Григория Ароновича больше страха.
Вся эта история сильно встревожила Иннокентия: во-первых, прекращались занятия в кружке, во-вторых, – не было сомнения, что за Лизой и всеми ребятами, приходившими в дом Фальков, полиция давно следила, а через них могли быть раскрыты и другие члены группы. Это грозило провалом всей работы и новыми арестами. Он сказал Лизе, что им придется пока прекратить общение.
– Мне кажется это, наоборот, вызовет у полиции подозрение, – расстроилась Лиза.
– Осторожность никогда не помешает. И Эрику с Марком скажу, чтобы к тебе не приходили.
– Что же, я теперь полностью буду оторвана от группы?
– Потерпи, пока прояснится обстановка.

Глава 11

Илья Кузьмич Даниленко несколько преувеличивал, когда рассказывал знакомым, что деньги на дом и землю он заработал собственным горбом. Действительно, имея огромную семью в десять человек, он работал не покладая рук, иногда устраивался на две – три должности. Но все равно даже этих денег ему никогда бы не хватило на огромное хозяйство, если бы не приданое его жены Елены Ивановны, полученное в день свадьбы от ее старой тетушки, княгини Шаповал.
Елена была из семьи бедных дворян, в десять лет осталась сиротой, и княгиня, ее дальняя родственница по матери, не имевшая собственных детей, взяла девочку к себе на воспитание. Имение княгини было почти полностью разорено ее покойным мужем, оставившим ей после смерти несколько десятин земли, полуразрушенное имение и винокуренный завод в Тирасполе. Доход от предприятия был небольшой, и почти целиком уходил на содержание дома, зарплату управляющим имением и заводом, немногочисленной прислуге и домашним учителям для девочки.
Однако княгиня, не чаявшая души в своей воспитаннице, умудрялась каким-то образом откладывать деньги на ее приданое. Эти деньги и составили первоначальный капитал Даниленко, который Илья Кузьмич положил в банк и все время подкладывал туда небольшие суммы, пока не набрались заветные восемь тысяч. Именно столько стоили земля в четыре десятины и большой двухэтажный дом, который он присмотрел в Ромнах и задумал купить, чтобы все его дети росли в достойной обстановке.
Еще раз деньги появились, когда тетушка умерла. Завод к тому времени давно был продан, старый дом в имении пришел в негодность, так что вырученная за него и землю сумма оказалась ничтожной и пошла на погашение старых долгов дяди и текущие семейные расходы.
Из княжеского имения в Ромны переехала старинная люстра еще со времен Екатерины II, чайный и столовый богемский фарфор, много книг и картин, рояль и кое-какая пригодная к употреблению мебель. В небольшом кабинете, устроенном для Елены Ивановны на втором этаже рядом с комнатами детей, еле-еле вместились два книжных шкафа и секретер. Еще несколько книжных шкафов стояли в столовой и гостиной на первом этаже. Молодая хозяйка в совершенстве знала три языка: французский, немецкий и польский, много читала и любила по вечерам играть на рояле.
Илья Кузьмич был совсем из другого круга. Он родился в семье крепостного крестьянина в селе Ерцы Полтавской губернии. Их помещик, Арсений Петрович Сыроваров, будучи человеком суровым, наказывал своих подданных за малейшую провинность. Хотя крепостное право вскоре после рождения Ильи было отменено, помещик по-прежнему распоряжался судьбами своих крестьян и взял тринадцатилетнего мальчика в услужение.
Целый день помещик изнывал от скуки и вместе с ним изнывал Илья, выполняя все его прихоти; играл с ним по вечерам, а то и по ночам в винт, выслушивая его жалобы на жену и загубленную молодость. Хорошо еще, что Сыроваров не пил, а то бы и он вместе с ним пристрастился к этой пагубной привычке, от которой страдало почти все мужское население села.
Из-за такой однообразной жизни он рано начал заигрывать с девушками и хотел было посвататься к дочери своего соседа Клима Пивеня, Антосе, но Антося приглянулась помещику. Ее забрали прислуживать в господский дом, а потом, как это обычно бывало со всеми комнатными девушками, брюхатую отправили на дальний хутор.
Спустя несколько месяцев Илья побывал на хуторе. Антося, в широком нарядном платье, скрывавшем ее круглый живот, обрадовалась своему бывшему возлюбленному, они жарко целовались, лежа на теплой майской земле. Антося робко спросила его, захочет ли он теперь на ней жениться. Илья обещал подумать, но, возвращаясь обратно в Ерцы, понял, что Антосю он больше не любит, тем более, ни к чему брать ее с барским приплодом.
Узнав, что он самовольно бегал на хутор, Сыроваров приказал его выпороть и отправить в Полтаву обучаться сапожному делу. Так он из своего села попал в губернский город, где быстро освоил сапожное мастерство, неплохо зарабатывал, но тогда еще отдавал Арсению Петровичу почти весь свой доход. Один из грамотных подмастерьев разъяснил ему, что крепостное право давно отменено, и совсем необязательно отдавать свои деньги помещику.
– А если он начнет мстить моим родителям?
– В этом случае на него найдется управа – суд. Вы теперь не являетесь его личной собственностью, можете жить, как хотите.
Посетовав, что из-за своей необразованности сам до этого не додумался – сколько лет зря потратил на Сыроварова, Илья стал откладывать деньги, чтобы открыть собственную сапожную мастерскую или обувную лавку.
Рядом с их мастерской была церковь. Загоняя гвозди в подметки башмаков, Илья видел, как по утрам в церковно-приходскую школу торопится местная детвора. Однажды он сказал священнику, что тоже хочет учиться, но не может посещать занятия, так как днем работает, да и возраст уже не тот. Отец Сергий был старенький, подслеповатый, руки у него тряслись, длинная жидкая бороденка всегда была запачкана застрявшими там крошками хлеба или капустой из щей. Он согласился заниматься с Ильей по воскресным дням, а тот за это должен был мыть полы в церкви и убираться в доме, где, кроме него, жила его супруга, такая же древняя, подслеповатая и совсем глухая старуха.
У священника было много книг. Схватывая все на лету, Илья быстро научился читать. Священник стал давать ему домой по одной книге, а когда тот возвращал ее, спрашивал, о чем была эта книга, разъяснял, что было непонятно. Ему нравился этот юноша, жадный до знаний.
В доме отца Сергия он и встретил однажды Елену, родственницу попадьи, приехавшую со своей тетушкой к ним на Пасху. Девушка, конечно, не чета ему, простому подмастерью, одетому в старый пиджак и потрескавшиеся хромовые сапоги, – настоящая барыня: в модном шелковом платье с буфами, дорогой булавкой в русой косе.
Илья пришел к священнику после утренней службы, и тот пригласил его вместе со всеми к столу. Он специально сел рядом с Еленой. Ему понравилось, что девушка говорила с ним просто и заливалась звонким колокольчиком, когда он рассказывал ей что-нибудь смешное. На третий день их знакомства он шепнул ей на ухо: «Выходите за меня замуж». Девушка залилась румянцем и выскочила в сени. Илья бросился за ней, схватил ее за плечи и поцеловал в губы. Елена оттолкнула его сильными руками:
– Я вас совсем не знаю!
– Так узнаете, – горячо зашептал Илья. – Вы не смотрите, что я сапожник, я много работаю, скоро открою свою мастерскую, вы мне очень любы.
Через неделю гостьи уехали. Илья затосковал, и все время думал о ней. Спросил однажды у священника ее адрес, тот посмотрел на него своими подслеповатыми глазами и неожиданно больно обидел:
– Не по себе, парень, сук рубишь.
– Я люблю ее. Чем я хуже ее: грамоте обучен, работаю на совесть.
– Покумекай-ка головой: она – дворянских кровей, ей нужен жених знатный и при их нынешней бедности богатый.
Пробовал Илья подступить к попадье, выведать у нее адрес Елены, но та делала вид, что не понимает, о ком идет речь. Так и жил Илья со своей тоской и обидой, ни на что не надеясь.
Через два года попадья умерла, Елена с тетушкой приехали на похороны. Девушка еще больше похорошела, стала серьезной и совсем не улыбалась, хотя этому могла соответствовать печальная обстановка в доме. Илья за эти два года успел вступить в долю с хозяином мастерской, жил уже не в каморке, а снимал комнату с кроватью, столом и двумя стульями, чувствовал себя в этом мире уверенно.
Елена тоже отметила про себя, что он изменился. Этот парень, сделавший ей однажды предложение, сейчас ей даже нравился. Он был очень пригож собой: высокий, статный, с красивыми голубыми глазами и держался с большим достоинством, не скажешь, что простой мужик. Ее смущал его пристальный обжигающий взгляд, которым он всюду ее преследовал. А он не знал, как к ней подступить. На девятый, поминальный день по умершей попадье он сел рядом с девушкой за столом, взял ее руку и прошептал:
– Выходите за меня замуж. Я вас люблю и все для вас сделаю.
Она уже не зарделась, как в прошлый раз, и не выскочила из-за стола, а тихо сказала:
– Вопрос о замужестве решает тетушка.
– А вы сами согласны?
– Согласна!
– Я все время о вас думал, – сказал он, сжимая под столом ее пальцы. – А вы обо мне вспоминали?
Она пожала плечами.
– Почему же вы тогда соглашаетесь выйти за меня замуж? Или вы играете мною?
– Потому что вы меня любите, для меня это важно.
На следующий день, надев свою самую лучшую розовую рубаху и начистив до блеска сапоги, он пришел к княгине просить руки ее воспитанницы.
– Да вы, сударь, кто такой, чтобы явиться ко мне с такой просьбой? – воскликнула та, закатывая от возмущения глаза.
– Сапожник, – ничуть не растерявшись, ответил Илья, – а вот Елена согласна.
– Тут я решаю, а не Елена. Подите прочь!
Сухо поклонившись, Илья вышел из комнаты, кипя от возмущения. Однако слова новоявленного «жениха» о согласии Елены выйти за него замуж заставили княгиню в очередной раз задуматься об их бедственном положении. Годы шли, подходящей партии для ее любимицы не находилось, а если кто и попадался, был слишком стар или такой же нищий, как они сами. И Елене никто не нравился – тетушка, хоть и говорила, что ей решать вопрос о замужестве воспитанницы, не могла не считаться и с ее мнением.
Позвав Елену, княгиня выслушала ее рассказ о том, что сапожник уже делал ей предложение два года назад, он любит ее, и ей нравится.
– Это ты, душенька, говоришь от отчаянья. Нельзя бросаться на шею первому встречному, да еще простолюдину.
– Ну и что из того, что простолюдин, он порядочный человек, твердо стоит на ногах.
– А ты откуда знаешь?
– Батюшка сказывал, хвалил его.
Однако княгиня была неумолима. Илья решил опять обратиться за помощью к отцу Сергию. На сей раз тот встал на его сторону. За это время он полюбил Илью как сына, оценил его трудолюбие и целеустремленность в жизни. Парень не пил, не курил, тянулся к знаниям, и был, по его мнению, человеком «правильным». О чем уж они разговаривали с княгиней, неизвестно, но та, в конце концов, дала согласие на брак. Священник сам обвенчал молодых в своей церкви.
Очень быстро Илья понял, что между ним и Еленой лежит некая пропасть, которую ему никогда не преодолеть, как бы он ни старался. Наверное, это и имел в виду отец Сергий, когда говорил ему, что он не по себе рубит сук. Она по-особому говорила, по-особому сидела за столом, всегда была спокойной, уравновешенной, никогда не позволяла себе не только сказать грубого слова, но даже повысить голос. Но и ласковых слов от нее никогда не слышал, даже в минуты близости, когда, лаская ее, просил сказать ему что-нибудь приятное.
Появление детей, которые пошли, как грибы, один за другим и тяготы семейной жизни ее не меняли – она оставалась все той же женщиной своего круга, и он всегда сознавал: она стоит наверху, а он – внизу. С годами он стал воспринимать эту разницу еще острее и под видом, что надо зарабатывать больше денег, уезжал работать в другие места, подолгу там жил, страдая без нее и мальчишек. Догадывалась ли об этом Елена? Во всяком случае, она всегда поддерживала у детей непререкаемый авторитет отца: он был главным в семье, его слово для них являлось законом.
В роменский дом Илья Кузьмич вложил всю душу. Сам сделал перепланировку комнат, позаимствовав кое-что у своего бывшего помещика Сыроварова. Внизу находились большая спальня с будуаром, гостиная, столовая, кухня с подсобным помещением. Второй этаж почти целиком принадлежал детям. Кроме трех комнат для мальчиков – Олеси тогда еще не было, здесь располагались комната для игр, классная и кабинет Елены Ивановны, где царил ее особый мир.
Как и ее тетушка, старая княгиня Шаповал, жена по вечерам вела хозяйственные расчеты в амбарной книге и делала ежедневные записи в дневнике. Этих дневников со дня их женитьбы на чердаке скопилось великое множество. В молодости Илью Кузьмича иной раз подмывало желание залезть на чердак, развязать какую-нибудь пачку, аккуратно завернутую в плотную бумагу и перевязанную бечевкой, посмотреть, что она там пишет, но он всегда мужественно удерживал себя от такого искушения.
За домом шел большой фруктовой сад. Здесь Илья Кузьмич с самого начала ничего не менял, только время от времени вырубал старые деревья и сажал новые. Сад стал преображаться, когда подрос их пятый сын Григорий, решивший стать агрономом. Он посоветовал отцу посадить для красоты рядом с домом разные декоративные деревья, весь сад по длине разделить виноградной аллеей.
Перед окнами с внутренней стороны двора появились шары самшита, клумба с солнечными цветами – для них Гриша специально ездил в Ялтинский ботанический сад покупать разные виды растений, раскрывающие лепестки в свой определенный час. В другом месте отец и сын разбили розарий, а недалеко от летней кухни вырубили старые вишни и соорудили беседку, увитую виноградом. В летнее время там обедали и пили чай. В сентябре, не вставая со стульев, срывали налитые солнцем гроздья темно-синего кишмиша.
Неистощимый на выдумки, Гриша уговорил отца устроить в бывшей угловой комнате для игр оранжерею. Илья Кузьмич сам этим загорелся, нанял рабочих. За счет коридора расширили помещение, аккуратно разобрали часть кирпичей на трех стенах и вместо них поставили широкие окна. Остальное было делом рук Гриши. Будущий агроном развел в горшках и деревянных кадках пальмы, декоративные деревья типа лимонов и апельсинов, цветущие кактусы и множество цветов: такую красоту, что соседи толпами ходили к ним смотреть и брать отростки.
Другой сын, Илья, увлекся лошадьми, стал заниматься вошедшей в моду спортивной выездкой. Отцу ничего не оставалось делать, как прикупить к усадьбе еще одну десятину, построить небольшую конюшню и площадку для обучения лошадей. На все это нужны были деньги. И Илья Кузьмич усиленно их зарабатывал. Бывало даже, по ночам разгружал вагоны или в дополнение к своей основной работе нанимался куда-нибудь кладовщиком и ночным сторожем, о чем, конечно, никто в семье не знал, – все, чтобы только жене и детям было хорошо. В ответ он ловил в глазах Елены особый свет: чувства к нему, которые она не умела высказать вслух по своей дворянской гордости.

***
В былые годы на Рождество Даниленко собирались всей семьей. На этот раз из четверых старших детей приехал один Николай. Сергей переслал с кем-то из знакомых поздравительную открытку: жив, здоров, всех целует.
– Пропал человек, – возмущался Илья Кузьмич, вертя за завтраком открытку в руках, – даже написать толком не может. Знает же, что мы с матерью волнуемся.
– Да все с ним в порядке, – поспешил успокоить его Николай, – я постоянно получаю известия от его друзей.
– Когда же кончится эта беготня, – сказала Елена Ивановна, – вся душа о нем изболелась.
– Кончится, мама, обязательно кончится.
Решив за эти дни постараться забыть Лизу, Николай с радостью окунулся в предрождественскую суету. Мать с соседкой Марфой, постоянной помощницей Елены Ивановны по дому, пекли пироги, отец и младшие братья сооружали в гостиной большую елку. Он взялся им помогать, залез на табуретку и, принимая снизу игрушки, развешивал на ветвях милых сердцу мишек, зайчиков и других зверей, которых они когда-то делали вместе с мамой и братьями из картона и материи.
Затем все вместе заворачивали в серебряную бумагу орехи, яблоки, конфеты, вешали их наверх, чтобы Олеся не могла дотянуться. У нее и так все лицо было перепачкано шоколадом. Под конец отец принес большие красные яблоки и кисти винограда, ставшие основным украшением елки.
После обеда Гриша повел его в оранжерею. Николай вошел туда и обомлел: за окном лежал снег, а здесь все цвело и благоухало. Гиацинты, подснежники, лилии всех цветов, фиалки, тюльпаны, белые рождественские нарциссы с очень сильным запахом.
– А это белые лилии, – Гриша подвел его к крупным белым цветам, от которых исходил нежный аромат. – Завтра поставлю их к маминой постели вместе с рождественскими нарциссами. Ее любимые цветы.
– А мне с собой можешь дать такие цветы? – машинально спросил он.
– Зачем? – подозрительно посмотрел на него брат. – Девушке?
– Сразу девушке, спросил просто так.
– Да мне не жалко, Миколка, – Грише стало неловко перед братом, – в такой мороз они сразу погибнут.
На следующий день к вечеру в доме стали собираться друзья младших братьев, чтобы идти колядовать. Гриша и Илья заранее вытащили с чердака старые тулупы и маски, достали серебряную звезду на палке, приладили к ней фонарь. Николай сказал, что пойдет с ними только для компании – в дома заходить не будет. Гриша, как самый старший в группе, взял шест со звездой (когда-то все братья носили его по старшинству: сначала Миша, потом Володя, Сергей, Николай, теперь это делал Гриша), и они направились к соседним домам.
По дороге к ним присоединилась еще группа ряженых из взрослых. Все весело смеялись, гоготали, блеяли, лаяли, кукарекали. Люди их с нетерпением ждали: по древнему поверью ряженые приносили в дом счастье. Подвыпившие хозяева зазывали их в дом, взрослым наливали самогон, детям набрасывали в сумки конфеты и пироги. В иных домах вся компания вместе с хозяевами пускалась в пляс. Опять пили самогон, ели пироги с капустой и яблоками. Дети тоненькими голосами выводили рождественские куплеты:

Днесь пресветлая
Небу и земли царица,
Христа царя рождает
И млеком его питает.
Пеленами увивает,
В ясли полагает,
Звезда пути являет,
Над вертепом сияет;
Волсви же пониже
Христу царю приидоша,
Трои дары принесоша:
Злато, ливан, смирну,
Вещь предивну.

Николаю было весело. Оказавшийся среди ряженых его товарищ по гимназии Тарас силой затаскивал его вместе со всеми в дома. Николай особенно не пил, но от души плясал, не жалея ног. Около дома Омельченко, где жила его бывшая зазноба Ганна, он остановился.
– Давайте теперь без меня, – сказал он Тарасу и братьям. – Я тут постою, воздухом подышу.
– Ганки испугался, – засмеялся маленький Ванюша. – Я скажу ей, что ты ее тут ждешь.
– Только попробуй, – Николай не больно ущипнул его за ухо. – А то не пойду с вами дальше, вернусь домой.
– Ну, и не надо, – обиделся брат, – мы и так много всего набрали.
Ряженые ушли в дом. Николай прислонился к дереву, поднял голову. Через ветви деревьев просматривалось небо, густо усыпанное звездами. Вот Млечный путь, вот Большая медведица, а вот – та самая загадочная звезда, которая явилась путешествующим волхвам. Всегда висит в одном и том же месте, на краю города, выделяясь особым, мерцающим светом. Или только так кажется? В детстве хотелось дойти до этой звезды, посмотреть на маленького Христа, лежащего в хлеве в окружении пастухов и животных. Теперь смешно вспомнить: верил во все эти сказки, ходил с родителями и братьями к Всенощной, слушал до самого утра длинные псалмы и тропари, пока дьякон не произносил великую ектенью, а хор не начинал радостно петь о явлении в мир людям Иисуса Христа. Он давно атеист, а праздник остался в душе, как воспоминание о детстве, веселых колядках со звездой, елке, гостях и подарках, которые старшие дети сами придумывали для родителей и младших братьев.
Закрыв глаза, он наслаждался тишиной, но тут из дома Омельченко выскочили две девушки: Ганна и ее подруга Олеся, и побежали к нему:
– Миколка, что же ты до нас не заходишь? – кричали обе на ходу.
– Ну, Ванятка, все-таки выдал меня, – рассердился Николай на брата.
Девушки повисли на нем, стали обнимать и целовать в губы. Особенно старалась Ганна. Оттолкнув подругу, она с жаром зашептала ему в ухо:
– Ты меня забыл, совсем забыл, приехал и даже не зашел.
– Ганна, люди кругом, – Николай с трудом вырвался из ее рук и повернулся к выходящим из дома ряженым.
– Ты меня не любишь? – громко спросила Ганна, не стесняясь подруги и вертевшихся около них ребят.
– Давай встретимся в другой раз и поговорим, сейчас нам пора возвращаться домой.
– Раньше ты говорил по-другому.
– Ганнушка, – ласково обнял он девушку. – Не сердись, ты самая гарная дивчина.
– Пошли, Олеся, – гордо сказала Ганна подруге, и они направились к своему дому. Вдруг она остановилась, и, обернувшись назад, закричала на всю улицу. – Не вздумай завтра приходить, ты мне не нужен, не нужен, не нужен.
Николай взял Ванюшу за нос и больно зажал пальцами.
– Ты зачем меня выдал?
– Это не я, – хныча от боли, завопил брат.
– А кто?
– Мишка.
– Который?
– Вон тот, – брат указал на маленького пацана в маске лисы.
Услышав свое имя, Мишка бросился что есть духу наутек, позабыв, что у ряженых наступила самая приятная минута: делить подарки.
Встреча с Ганной испортила Николаю настроение. Он чувствовал себя перед девушкой виноватым, хотя никогда не давал ей никаких обещаний и никогда не объяснялся в любви. Целоваться целовались, и на посиделки ходили вместе, но все это было в гимназические годы, он давно с ней разошелся. А вот Ганна не могла забыть его, наверное, потому что их родители постоянно общались и по старой памяти считали их женихом и невестой.
Вечером за праздничным столом они с отцом хорошо выпили. Младшие дети вскоре ушли спать. Илья Кузьмич разошелся, говорил комплименты Елене Ивановне, ругал Сергея и, совсем охмелев, вдруг погрозил Николаю пальцем:
– Смотри у меня, Миколка, не вздумай жениться до конца учебы. Диплом получи и женись. Так, мать?
– Так, – улыбнулась Елена Ивановна и ласково взъерошила волосы сына. – Ганна тут все время прибегала, спрашивала, когда ты приедешь, любит она тебя.
– С чего вы, папа, взяли, что я собираюсь жениться?
– По лицу твоему вижу, витаешь где-то в облаках, я тебе – об одном, ты мне – о другом. Влюбляться влюбляйся, а жениться – ни-ни. Миша окончил университет и женился, и ты также. А Володе можно. Ему все можно. Его академики в Петербург зовут. Он сам скоро будет академиком. Академик Да-ни-ленко! А что, мать, звучит! А Серега? Э-э-эх, чтобы мой сын – и в бегах…, – говорил он заплетающимся языком, почти засыпая.
Николай отвел его в спальню и, пожелав спокойной ночи Елене Ивановне, поднялся на второй этаж в комнату, где они когда-то жили с Сергеем.
На душе у него было спокойно, он не думал ни о Лизе, ни о Ганке, испортившей ему недавно настроение, и быстро заснул, вдыхая душистый запах череды и мяты, которыми мама набивала подушки.
Утром его разбудили крики во дворе. Это Илья на тренировочной площадке прыгал через препятствия на своем Солнышке. Николай посмотрел на часы: два часа дня, долго же он спал. Отец сидел за столом хмурый, морщась от головной боли. Мама отпаивала его луковым отваром и прикладывала к голове полотенце со льдом.
Когда Елена Ивановна вышла, Илья Кузьмич спросил Николая:
– Я вчера тут не наговорил лишнего?
– Да, вроде нет.
– А то мать что-то нынче сердится.
– Вот вы мне скажите, папа, почему вы живете в Радзивилишках, а не дома?
– Так там моя контора.
– А я, думаю, тут другая причина.
– Может, сынок, и есть другая причина, да никому о ней не положено знать. Я скоро вообще переезжаю в Минск и заберу с собой Илью. Будет там учиться в реальном училище и заниматься конным спортом. Денег на дом не хватает, я нашел место, где хорошо платят.
– Пожалейте маму, я думаю, она без вас страдает.
– Я ей предложил поехать со мной в Минск, пожить там хоть немного, а здесь бы Марфа с младшими осталась. Не согласилась, дом не хочет оставлять.
– Папа, я вас очень уважаю, но маму обижать не позволю.
– Ишь, ты, какой храбрый! Молоко еще на губах не обсохло, чтобы поучать отца, – разозлился Илья Кузьмич.
Вдруг он вскочил, как ошпаренный, лицо его побагровело, он сжал кулаки и бросился на сына:
– Ты что это, паршивец, подумал, да как ты только мог, чтобы я матери, да как у тебя только язык повернулся…
Он хотел ударить Николая в грудь, но тот успел перехватить его руку.
– Ничего я, папа, не подумал, а сказал то, что считал нужным.
– Родному отцу такое, и кто, Миколка, я от тебя такого не ожидал, – он всегда считал Николая самым чутким из всех детей.
Илья Кузьмич сел на стул, обхватил голову руками.
– Папа, простите меня, – Николай сам испугался, что натворил: он никогда не видел отца в таком разъяренном состоянии, – просто я тревожусь, что мама здесь живет одна, без вас…
– В другой раз думай, что говоришь, – успокоился отец и уже без всякой обиды сказал, – а что за мать беспокоишься – молодец.
Вошла Елена Ивановна с большой миской льда и стала прикладывать его ко лбу мужа. Тот обнял ее за талию, прижался щекой к ее груди:
– Мать у нас особенная, другой такой нет, – Илья Кузьмич многозначительно посмотрел на сына.
– Нет, – согласился Николай и, поцеловав их обоих, пошел к Илье.
Илья прыгал на своем Солнышке через высокий барьер. Конь, весь взмыленный, никак не хотел брать заданную высоту, задевал верхнюю планку.
– Ну, Солнышко, ну, пожалуйста, ты можешь запросто это перепрыгнуть, – уговаривал он коня, чуть не плача.
– Ты его замучил, – сказал Николай.
– Что ты понимаешь?
– Дай мне попробовать.
– На Солнышке?
– На Солнышке, хотя нет, лучше на Норде.
Это был гнедой двухлетка золотисто-рыжей масти, на котором старшие братья катались, когда приезжали в Ромны.
– Он вовек не возьмет не только этот барьер, но даже самый маленький.
– А это мы посмотрим, – сказал Николай и пошел в конюшню за Нордом.
Тот вспомнил Николая, хотя тот давно на него не садился, радостно заржал и уткнулся головой в его плечо.
– Хороший мой, умница, узнал, – ласково гладил его Николай. – Илья, у тебя есть сахар?
– Есть.
Брат вытащил из кармана несколько кусков колотого сахара. Николай дал их Норду, затем провел своего любимца по площадке, сел в седло и сделал еще несколько кругов. Норд косил глазом на барьер, через который прыгал Илья.
Николай подвел его к этому препятствию. Мелькнула шальная мысль: «Перепрыгну, Лиза будет моей, не перепрыгну – забуду о ней навсегда», повернул коня в конец площадки, сильно нажал шенкелями и направил к своей цели. За полметра Норд оторвался от земли, подобрался и без малейших усилий взял высоту, даже не коснувшись верхней планки.
– Ну и ну, – протянул с завистью Илья.
– Уметь надо работать с лошадьми, – засмеялся Николай. – А что, братишка, поехали в лес?
– Прямо сейчас? Поехали.
Илья весело присвистнул, и, обгоняя друг друга, они помчались к видневшемуся вдалеке лесу, принадлежавшему помещику Сабурову. Перед лесом Николай оглянулся назад. Насколько хватало глаз, простиралась белая степная равнина, за ней, в голубой дымке скрывался город.
В лесу было тихо, только дятел упорно долбил сухую кору, и какая-то птица выводила однообразную мелодию. Узкая, малонаезженная дорога петляла между деревьями, покрытыми сугробами снега. Стоило нечаянно задеть ветку, как на голову обрушивался целый снегопад. Братья громко смеялись, вспугивая дремавших наверху ворон. Птицы срывались со своих мест, кружили над ними и недовольно каркали. «Кыш, кыш, кыш», – весело махал на них рукавицами Илья.
Еще несколько метров, и дорога привела в молодой еловый лес. Они остановились, чтобы полюбоваться деревьями, опушенными сверху донизу белоснежным кружевом.
Обратно ехали шагом. Николай расспрашивал брата об учебе, его занятиях выездкой, конкуре – преодолении препятствий, о котором раньше не слышал. Этот новый вид спорта появился недавно и в России еще не получил широкого распространения. О нем Илье рассказал конюх из Сабуровской конюшни, ездивший со своим хозяином на такие соревнования среди кавалерийских офицеров в итальянский город Турин. В программу входили выездка, прыжки в ширину и через препятствия. Один капитан поставил сразу два рекорда: в широтном прыжке перепрыгнул шесть метров шестьдесят сантиметров и взял барьер высотой в два метра и восемь сантиметров.
– А у тебя какая была высота, когда ты прыгал на Солнышке?
– Около двух метров. В сентябре в Екатеринославе будут соревнования по выездке, в них включен одиночный силовой прыжок. Я собираюсь в них выступить.
– Солнышко тебя подведет…
– Не подведет. Он на что-то сердится или подкова сбилась, надо проверить.
Николай был доволен собой. Он совсем не думал о Лизе, кроме той, неизвестно откуда возникшей в нем шальной мысли перепрыгнуть через препятствие, да еще, когда без всякой особой цели расспрашивал Гришу о лилиях и нарциссах. После обеда он играл с братьями в лото, вечером вместе с Гришей и мамой возился в оранжерее, натаскав туда из колодца две бочки воды.
На следующее утро отец предложил помочь ему с дровами, и они два дня кололи толстые березовые чурбаки, обмениваясь шутками и подтрунивая друг над другом. От всех этих привычных с детства домашних дел было спокойно и радостно на душе.
Все было хорошо, пока однажды вечером мама не села за рояль и не заиграла своего любимого Шопена. И все снова накатило на него: Лизино лицо, ее глаза, полные любви, когда на благотворительном концерте он признался ей в своих чувствах. Никуда его любовь к ней не исчезала, только спряталась на время куда-то вглубь, чтобы выскочить в один прекрасный момент наружу и мучить с еще большей силой. Ему безумно захотелось ее увидеть. Все его завоевания были отброшены назад: он опять страдал и мучился, считал каждый день до отъезда и еле дождался, когда поезд отошел от Ромен. Всю дорогу он думал только о ней. Это было какое-то колдовское наваждение, справиться с которым смертному человеку не дано.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГУБЕРНАТОР В ГНЕВЕ

Глава 1

В первый день после каникул Николай, как обычно, пришел к Фалькам в пять часов. Сердце его радостно билось: сейчас он увидит Лизу. Он был уверен, что она испытывает то же самое нетерпение и найдет способ, чтобы им хоть мельком увидеться.
Дверь открыла Сарра Львовна. Она, как всегда, приветливо улыбнулась. Тут же на ее лице появилась несвойственная ей строгость.
– Что-то случилось? – с тревогой спросил он.
– Случилось, – сказала она, виновато опуская глаза. – На днях у нас был начальник жандармского управления Богданович, хотел провести обыск из-за того, что у Лизы, якобы, собираются анархисты. Вас… он тоже назвал неблагонадежным. Вот… Григорий Аронович просил передать вам письмо.
Николай открыл конверт. Фальк вежливо сообщал ему, что с первого января он у них больше не работает.
– Вот так сюрприз, – растерянно протянул Николай, не ожидавший такого поворота событий.
– Надеюсь, вы сможете найти еще учеников. – Сарра Львовна старалась не смотреть ему в глаза.
Николай уже взял себя в руки.
– Позвольте мне подняться в класс, забрать свои книги.
– Да-да, конечно. Аня! – крикнула она наверх, но девушка не откликнулась. – Не слышит или не хочет выходить, расстроилась, что вам отказали. И мне искренне жаль, что так получилось. Пройдите, пожалуйста, туда сами, Николай Ильич.
Николай поднялся наверх и в глубине лестничной площадки увидел Лизу. Она взяла его за руку и повела в свою комнату.
– Николай Ильич, миленький, – шептала она, не отпуская его руки и виновато заглядывая ему в глаза. – Простите меня, это все из-за меня получилось.
– Лиза, – он неожиданно перешел на «ты». – Я же просил тебя порвать с анархистами.
– Но ты тоже занимаешься политикой, – взвилась она, тоже перейдя на «ты», что оказалось совсем нетрудно. – Богданович сказал, что вы с братом находитесь под надзором полиции, ждете суда. Это правда?
– Правда. Но ты – совсем другое дело. Зачем они тебе нужны эти анархисты или кто-либо другой? У тебя талант, ты поешь, играешь на рояле, это должно быть для тебя главным в жизни.
– Почему-то все хотят решать за меня – что мне делать. И ты туда же. – Она гневно сверкнула на него глазами, но, вспомнив, что произошло, совсем сникла. – Для меня главное – ты. Я люблю тебя, неужели ты этого не понимаешь?
Обняв его за шею, она прижалась щекой к его лицу, и Николай опять не смог с собой совладеть. Сжал ее в объятьях и стал целовать ее горячие, что-то ласково шепчущие губы, сам без конца повторяя, что безумно ее любит и окончательно измучился. Все, что накопилось за эти дни, пока он ее не видел, пока страдал и боролся сам с собой здесь, в Екатеринославе, во время забастовки, и в Ромнах, прорвалось наружу.
Где-то внизу громко хлопнула дверь. Николай выпустил ее из объятий.
– Прости, я должен идти.
– Ты меня любишь?
– Люблю!
– Скажи еще раз, только как следует!
– Моя родная девочка, я тебя люблю, сколько бы раз я это не повторял…
– Как же нам быть дальше?
– Давай договоримся так, – он поцеловал ее в глаза, наполнившиеся слезами, – мы оба должны окончить учебу. Я через два года получу диплом, тогда мы сможем быть вместе, если, конечно, не будет суда. Тогда мне придется бежать из города.
– А как же я?
– Об этом пока не думай.
– Мы будем хотя бы встречаться?
– Видишь, как Григорий Аронович отреагировал на сообщение Богдановича обо мне. Вряд ли ему понравится, если мы будем встречаться.
– Целых два года не видеться?
– Что-нибудь придумаем, – он еще раз поцеловал ее и пошел в соседнюю комнату за книгами.
Когда он уже спустился вниз – Лиза слышала по шагам на лестнице, она вспомнила об Афродите и крикнула ему сверху: «Николай Ильич, подождите. Я должна вам кое-что отдать». Он остановился и смотрел, как она тоненькая, в узкой черной юбке, белой блузке с высоким воротником, неприлично красная от его поцелуев, но от этого еще более красивая, спускалась вниз.
– Это мой подарок на Новый год, – шепнула она, отдавая ему коробку, – не сумела тогда отдать. Будет тебе хоть немного напоминать обо мне.

Глава 2

Лиза сошла с ума, потеряла сон и аппетит, и под предлогом, что у нее болит горло, перестала ходить в гимназию и заниматься музыкой. За неделю она сбросила несколько килограммов и осунулась в лице. Все признаки любовных переживаний были налицо. Сарра Львовна, хотя и предположила в день посещения их дома Богдановича, что Лиза влюблена в учителя, сейчас над этим даже не задумалась, настолько они все были озабочены состоянием ее горла и голосовых связок, и срочно призвала на помощь доктора Земскова. Тот нашел ее горло вполне здоровым и, предположив, что девушка переутомилась от занятий, посоветовал подержать ее две недели дома.
Однако опытный врач сразу понял, в чем дело, и, когда по его просьбе Сарра Львовна пошла в кабинет мужа за чернилами, спросил Лизу:
– Милая барышня, скажите мне как на духу: вы влюбились?
– Николай Николаевич, – жалобно протянула Лиза, – только маме не говорите, мне очень плохо.
– Я вам выпишу успокоительные таблетки, они помогут.
Побыв несколько дней дома, Лиза обдумала свое положение и немного успокоилась. В конце концов, ничего страшного не произошло: Николай ее любит и сказал, что после окончания учебы они смогут быть вместе, надо только подождать.
Несколько раз они с Лялей Зильберштейн ходили к Горному училищу караулить Николая после занятий, но так и не увидели его. Ляля была в восторге от влюбленности подруги. Ей это казалось так романтично, особенно, когда в очередной раз, простояв впустую целый час на сильном морозе, Лиза в слезах проговорила:
– Раз так, я перееду к нему жить!
– К взрослому мужчине, – ахнула Ляля. – А родители?
– Что родители? Я люблю его, они ничего не смогут сделать.
Это совершенно невероятное решение еще больше ее успокоило, и они перестали с Лялей дежурить около училища. Еще бы! Ее вожатым сейчас был Макс Штирнер, шептавший на ухо, как Демон шептал Тамаре: «Мир принадлежит тому, кто может его взять, или тому, кто не позволяет отнять у себя. Если он завладеет им, то он получит не только мир, но и право на него».
Она выбросила успокоительные таблетки, прописанные доктором Земсковым, и усиленно взялась за учебу в гимназии и с домашними учителями.
С Иннокентием они теперь встречались редко. Его опасения, что после визита к Фалькам Богдановича начнутся массовые аресты, оказались напрасными. Полиция выявила подпольный кружок, в который ходила одна молодежь, ни в чем не замеченная. Основная же часть группы ей была неизвестна, и эти люди, обеспеченные теперь оружием, начали решительно действовать. Только за две недели января было убито около двадцати человек: полицейских, различного рода начальников и мастеров предприятий, особенно свирепствовавших во время забастовки.
Со слов полицмейстера Машевского, газеты обвиняли в терактах эсеров и эсдеков, но выпущенное по этому поводу «Заявление» группы поставило власть города перед очевидным фактом: в Екатеринославе появились люди еще более опасные, чем эсеры и другие революционеры. «Наконец-то после упорного молчания динамит заговорил, – говорилось в «Заявлении», составленном Эриком. – Брошен вызов власть и капитал имущим… Вампиры труда поймут, что с этого момента их нахальное торжество нарушено раз и навсегда. Что всюду и всегда рука мстителя-анархиста будет висеть над ними, словно дамоклов меч, готовая опуститься то здесь, то там, застигнув врасплох и на роскошном пиру, банкете или в клубе, и на многолюдной улице, в карете, поезде, в соборе во время службы или, наконец, у себя дома. Довольно наслаждались спокойствием! Довольно сосали нервы, пили кровь пролетариата! Час расплаты настал. Слава борцам, поражающим проклятых гиен, снимающих их с шеи народной. Отныне пусть они знают, что у нас с ними будет только один язык – покушения; и мы станем посылать им только одни прошения – динамитные бомбы».
Главными заводилами во всех акциях были Окунь, Зубарев и Марголин. Андрей временами куда-то таинственно исчезал и, вернувшись обратно, рассказывал о делах анархистов в других городах, с которыми он, видимо, участвовал в крупных «эксах». Через него знали всех главных «героев» в Одессе, Киеве и Белостоке. Имя белостокского анархиста Саши (Самуила) Бейлина не сходило с уст. О нем, как и о Нишане Фишере, рассказывали захватывающие истории.
И вот Саша, по просьбе Андрея, собственной персоной объявился в Екатеринославе, передал Иннокентию чемодан литературы и сказал, что готов оказать группе любую помощь. Для начала решили провести собрание небольшого актива.
Накануне этой встречи Иннокентий забежал к Лизе, чтобы ее тоже позвать, но никак не мог поговорить с ней: Сарра Львовна не сводила с него подозрительных глаз, ни на минуту не оставляя их одних. Ему пришлось целый час рассказывать тетушке о здоровье ее сестры Лии и принять участие в семейном чаепитии.
– Хочешь познакомиться с Сашей Бейлиным? – шепнул он Лизе, улучив момент, когда Сарра Львовна вышла в кухню.
– Конечно, хочу.
– Приходи завтра в пять к Пизовым.
– Поздновато, – сказала Лиза, – отец требует, чтобы мы в четыре были дома, но ладно, ради Бейлина можно и рискнуть.
Теперь они с Анной из гимназии сразу шли домой, обязательно встречая где-нибудь по пути Зинаиду. Та каждый раз делала удивленное лицо и, удостоверившись, что они вдвоем и идут домой, направлялась в другую сторону.
– Аннушка, – сказала Лиза сестре на следующий день по дороге в гимназию, – я сегодня после уроков немного задержусь, ты пойдешь домой одна, скажешь маме, что я скоро приду.
– Ты останешься в гимназии?
– Нет.
– Тогда мне жаль Зинаиду, она тебя будет зря караулить на улице.
Лиза пришла к Пизовым на час раньше назначенного времени. Мать и дочь занимали небольшую двухкомнатную квартиру в своем собственном доходном доме, который им недавно достался в наследство от какого-то родственника. Евгения Соломоновна к приходу гостей делала на кухне вареники с творогом. Целая гора их уже возвышалась на большом блюде.
– Поешь, – предложила она Лизе, – ты, наверное, голодная.
Чтобы не обижать хозяйку, Лиза положила на тарелку несколько вареников и пошла в столовую, служившую одновременно кабинетом Софьи. Здесь повсюду были книги. Лиза стала освобождать от них большой круглый стол и стулья, перекладывая все на письменный стол.
Взгляд ее упал на фотографию красивого мужчины, стоявшую в большой рамке рядом с настольной лампой. Иван Божко – Сонина любовь. Погиб в Одессе при стычке с полицией. Оба они раньше состояли в РСДРП. Иван первый решил стать анархистом, и влюбленная в него Софья, не раздумывая, последовала за ним.
Лиза погладила фотографию своими длинными тонкими пальцами. Иван ей напоминал Николая: такое же умное, мужественное лицо, ясный, открытый взгляд. Был социалистом, стал анархистом. Вот бы и Коля так.
Лиза задумалась, не слыша, что из кухни ее зовет Евгения Соломоновна.
– Ты меня не слышишь, – недовольно спросила та, входя в комнату, – я зову тебя уже десять минут. Скоро все соберутся, а стол не накрыт. Вынимай из буфета посуду.
– Много придет народу?
– Человек двенадцать. Соня точно не сказала, и сама где-то пропала, обещала прийти раньше. Честно тебе сказать, Лиза, после гибели Ивана я все время живу в страхе, боюсь каждого звонка в дверь, на улице в любом прохожем вижу шпика. А ты не боишься?
– Не знаю, Евгения Соломоновна. Я об этом не думала.
– К Сонюшке приезжала летом Ольга Таратута. Эта ничего не боится. Лицо – каменное, никогда не улыбается. Ведь подумать только: кинуть в людей бомбу, и рука не дрогнула (Таратута была участницей взрыва в Одессе кафе Либмана). Хорошо если отправят на каторгу, а если повесят?
– Наверное, каждый из нас должен быть к этому готов.
– Что ты такое говоришь? Ты-то еще совсем молодая.
– Мало ли какие бывают обстоятельства.
Пизова недовольно покачала головой. Лиза на нее разозлилась: зачем надо было затевать этот пустой разговор? Сама она не раз задавала себе такой же вопрос: могла бы она, как Ольга, бросить бомбу в людей или по заданию группы убить человека? И честно отвечала себе: нет, не могла бы. Ее смущало, что она в группе ничего не делает, только время от времени выдает Иннокентию деньги, которых по-прежнему не хватало, несмотря на разные «эксы». Зато у группы теперь было оружие, небольшая типография и две конспиративные квартиры, кроме Пизовых. В одной из них находился ручной станок для печатания листовок, другую – собирались отдать Зубареву для изготовления бомб.
Раздался звонок. Евгения Соломоновна вздрогнула и поспешила в коридор. Пришел Иннокентий с незнакомым молодым человеком и девушкой. Парень все время шутил. Девушка громко смеялась, закидывая назад голову и тряся мелкими кудряшками черных волос. Лиза стояла в дверях комнаты, внимательно их разглядывая. Молодой человек увидел ее и удивленно присвистнул.
– Тю, а это что за дивное создание?
– Лиза, – позвал ее Кеша, – иди знакомиться. Моя двоюродная сестра Елизавета, а это – наши товарищи из Белостока: Ита Либерман и Саша Бейлин.
Саша был худой, весь какой-то заросший, черный, как грузин, с орлиным носом и совершенно неправдоподобными на этом фоне голубыми глазами. С этим его не совсем опрятным внешним видом не вязался синий пиджачный костюм с иголочки, модный галстук в полоску и блестящие ботинки.
Саша в упор смотрел на Лизу и не трогался с места, несмотря на то, что Ита сильно дергала его за руку. Лиза смерила его презрительным взглядом и удалилась на кухню.
Наконец пришла Софья вместе с Сережей Войцеховским: Лиза давно заметила, что Сергей неравнодушен к Соне. Та сразу ушла помогать матери.
Вскоре появились все остальные приглашенные: Андрей Окунь, Федосей Зубарев, Наум Марголин, Вася Доценко, Олек Чернецкий, Янек Гаинский, Эдек Черепинский и двое товарищей с Амура – Павел Гольман и Семен Трубицын.
По всей квартире разносился сладкий запах печеного творога. Каждый, кто приходил, говорил: «Вкусно пахнет!»
– Сначала обедать, – сказала Софья и усадила всех за стол.
Рядом с варениками появились бутылки вина, закуска и фрукты. Бейлин взялся разливать вино. Он был неутомим: произносил тосты, шутил, рассказывал одесские анекдоты, изображая в лицах торговок и еврейских знатных дамочек. В нем все играло: глаза, щеки, уголки рта, лоб, даже подбородок, который каким-то образом менял свою форму: то был круглый, а то квадратный, что придавало его лицу разное выражение и вызывало взрыв хохота.
И совсем было удивительно, когда он, вдруг посерьезнев, прочитал стихотворение Лермонтова «Гляжу на будущность с боязнью, гляжу на прошлое с тоской», вложив в него столько искреннего чувства, что бедная Софья заплакала, вспомнив Ивана, и ушла в другую комнату. Саша смутился и, чтобы всех рассмешить, стал читать незнакомое Лизе стихотворение Апухтина о сумасшедшем – откуда он только его знал, изображая так натурально безумие человека, что навел на присутствующих еще больше тоски и ужаса.
Бейлин этого не заметил, взял из вазы самое крупное яблоко и пошел в другой конец комнаты.
– Лиза, смотрите, – крикнул он оттуда. Положил яблоко на шкаф, вытащил из кармана нож и, отойдя к противоположной стене, через весь стол и всех сидящих за ним метнул его в яблоко. Все испуганно ахнули. Нож попал в самую середину яблока, разрезав его пополам.
– Я тоже хочу попробовать, – вскочил Вася Доценко, глаза его азартно заблестели.
– Прошу вас, не надо, – испугалась Евгения Соломоновна. – Вы испортите шкаф или в кого-нибудь попадете.
– Вы что думаете, я промахнусь, – зло сказал Василий, схватил яблоко и пошел к буфету.
Лиза вышла из комнаты. Ей не понравилось такое глупое бахвальство полупьяных гостей. Следом за ней тут же появился Саша, подошел к ней почти вплотную так, что ей пришлось отступить назад. Он приблизился еще, Лиза снова отступила, уткнувшись спиной в стену.
– Что же дальше? – сказал этот наглец, упираясь руками в стену, и его ухмыляющееся лицо оказалось рядом с Лизиным.
– Кеша! – громко крикнула Лиза.
Из комнаты выскочила Ита, ударила Сашу по руке. Тот понуро пошел за ней в комнату.
– Давайте перейдем к делу, – сказал Иннокентий, догадавшись по Лизиному лицу, что в кухне произошло что-то неприятное для нее. Все снова уселись за столом.
Иннокентий стал говорить о том, что после декабрьской стачки у них был временный перерыв в агитационной работе, теперь ее можно потихоньку возобновлять. Лиза незаметно наблюдала за Бейлиным. По мере того, как Иннокентий углублялся в подробности предполагаемых мероприятий, лицо его вытягивалось, брови сдвигались к переносице, желваки на шее судорожно вздрагивали. Наконец, не выдержав, он резко вскочил и заявил, что анархисты – не большевики, у них никаких планов нет и быть не может. Каждый уважающий себя анархист должен жить и действовать сам по себе.
– Ты не прав, – возразил ему Иннокентий, – мы уже завоевали авторитет среди рабочих, люди к нам охотно тянутся.
– Я тоже не против агитации среди рабочих, но терпеть не могу вашу демагогию.
– Тогда нечего было сюда приходить, – не выдержала Лиза. Все с удивлением посмотрели на нее: как она могла такое сказать самому Бейлину.
Саша побледнел и полез в карман, где у него лежал револьвер. Тут же вскочила Ита и, чтобы успокоить его, ласково погладила по руке.
– Деточка, – Саша зло сверкнул глазами в сторону Лизы, – я берегу свое и ваше время. Ставлю пари: через неделю я перетяну на свою сторону рабочих любого завода, называйте какого.
– Трубного, – поспешил сгладить ситуацию Окунь.
– Трубного, так Трубного. Кто разобьет со мной пари, ставлю на кон 10 рублей.
Никто ему не ответил.
– Желающих, как вижу, нет. Значит, все уверены в моем слове. А вы, деточка, приходите завтра к воротам Трубного завода и послушайте, что я там буду говорить. А теперь всем мое почтенье.
Он резко отодвинул стул. Видя такой поворот дела, Иннокентий растерялся. Андрей и Федосей вскочили, чтобы последовать за Сашей.
– Нет-нет, – остановил он их жестом, – не сейчас: я иду по своим делам.
Ита тоже поднялась.
– И ты оставайся, – он положил ей на плечо руку, посадив обратно на стул. Затем подошел к Лизе, чмокнул ее в щеку и исчез, так что та не успела даже возмутиться.
Без Саши напряжение спало, все сразу заговорили, перебивая друг друга. Наум сказал, что и без Бейлина в Екатеринославе сделано достаточно много.
– Нам удалось нагнать страх на полицию, нас все боятся, – добавил Андрей Окунь.
– Не забывайте, что и мы потеряли многих людей, – печально произнесла Софья. – Мне жалко Марию Купко и Рахиль Равич, им не было еще 18. Говорят, Марию в тюрьме пытали и насиловали.
– Здесь, в Екатеринославе?
– В Кременчуге.
– Что-то я ничего не слышал о ней, – удивился Янек Гаинский.
– Она оказалась соучастницей Тихона Курника, помните, был у нас такой беглый солдат? Они поехали вдвоем в Кременчуг, наверное, за «эксом», Тихон застрелил на улице двух полицейских. Его поймали прохожие. Марии удалось скрыться. Ее задержали на Амуре и отправили в Кременчуг по месту преступления.
– Действительно, жаль девчонку, – согласился Янек, – а что стало с Тихоном?
– Приговорили к смертной казни, но потом заменили бессрочной каторгой.
– Будем надеяться, что он сумеет оттуда сбежать, – сказал Иннокентий и снова взял ведение собрания в свои руки. – Должен, к сожалению, отметить, что больше всего наших людей пострадали из-за мелких «эксов», которые лично я рассматриваю как наживу в свой карман. Другое дело – когда деньги идут в общий котел. Ребята с Амура ограбили сборщика казенной винной лавки и взяли шесть с половиной тысячи рублей. Часть денег раздали бедным, остальные пошли на устройство крупной типографии.
– Та, что в Крыму?
– Да, «Гидра» в Ореанде. Если кто о ней еще не знает, расскажу в двух словах. Тот самый Курник, о котором только что шла речь, всю прошлую зиму прятался там в горах, в гроте. Место ему показалось вполне безопасным, он посоветовал устроить в этом гроте типографию. Саша Мудров и Тит Липовский туда съездили, все кругом обследовали. Место, действительно, удачное, единственно, что в сам грот трудно попасть, оборудование пришлось спускать на веревках. Ребята там сейчас живут и готовятся к работе. Будем печатать брошюры Бакунина, Кропоткина и других крупных анархистов. – Он оглядел собравшихся. – По-моему, с типографией все ясно. Теперь вернемся к текущим делам.
И к неудовольствию нахмурившегося Окуня стал рассказывать о предстоящих митингах и собраниях, попутно назначая за них ответственных людей. Никто ему не возражал. Даже Андрей промолчал, когда Иннокентий поручил ему отвечать за охрану двух первых мероприятий – митингах в рабочих поселках.

***
Обратно Лиза возвращалась с Итой. Та ее ничуть не ревновала к Саше, наоборот, убеждала, что он очень хороший, не стоит на него обижаться.
– Почему же он так нагло себя ведет?
– Слаб до женского пола. Я у него тоже хожу так, в подружках, у него есть жена. Рассказать, как мы познакомились?
– Расскажи!
– Прихожу однажды вечером домой, зажигаю свет и вдруг вижу два наставленных на меня револьвера. Я от страха чуть не упала в обморок, а он только хохочет: «Я у тебя поживу несколько дней, мне сказали – тут надежное место». Я держусь за сердце, вот-вот упаду, так напугалась. Еле выдавила из себя: «Кто вы такой?» С него, как с гуся вода, опустил свои шпалеры, взял меня на руки и потащил в постель, а у меня сил нет сопротивляться. Вот так мы и стали с ним вместе. Иногда побегает где-то на стороне и снова ко мне возвращается. Я за ним в огонь и в воду. Горячий, отчаянный, страшно везучий. А везет ему, знаешь почему? – Ита таинственно понизила голос.
– Почему?
– Он обладает гипнозом. Сама однажды видела, как он подошел к городовому и стал смотреть ему пристально в глаза, как удав перед тем, как проглотить свою жертву. Лицо у городового меняется: становится добрым, мягким, губы расплываются в улыбке, – и он протягивает Саше револьвер.
Лиза больше не видела Сашу и, несмотря на восторженные рассказы Иты, не имела желания встретиться с ним еще раз. Некоторое время спустя Иннокентий сказал ей, что Бейлин тогда на встрече у Пизовых погорячился, они еще раз с ним виделись, он взялся вести на Трубном заводе кружок и прочитать ряд лекций на Амуре и в Нижнеднепровске.
– Ты бы слышала, как он говорит, – с восхищением рассказывал брат. – Я был на одной его лекции. Куда там Штейнеру и даже Рогдаеву! У него какой-то особый дар гипноза. Скажи он людям в эту минуту: «Надо пойти и умереть», и они все, как один за ним пойдут. Рабочие не хотели его отпускать, он стал читать отрывки из поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо», да так здорово, что мне захотелось дома перечитать эту вещь. Он же еще поёт, говорят, получил музыкальное образование.
Однако Сашина душа требовала горячих дел. Выполнив свое обещание «обработать» рабочих Трубного завода и организовать там анархистский кружок, он принялся за «эксы». Сколотив группу из неизвестных людей, он с этой компанией, а чаще всего с кем-то вдвоем или втроем, как рассказывали очевидцы, нападали на городовых, врывались в магазины, опустошали лабазы на рынках и склады в речном порту. Полиция сбилась с ног, пытаясь их поймать, но Саша и его товарищи были неуловимы: сегодня они ограбили магазин на Екатерининском проспекте, завтра – в Чечелевке, послезавтра напали на городовых в Каменке или Нижнеднепровске.
Особенно фантастические рассказы ходили об ограблении ими поездов, в чем немало постарался репортер «Приднепровского края» Тимофей Горбунов, оказавшийся, якобы, одним из пострадавших. По его словам, бандиты в количестве трех человек, угрожая бомбами, остановили посреди степи поезд, в котором он ехал, и обчистили пассажиров первого класса до последней ниточки. Сам автор лишился портмоне, швейцарских ручных часов и пенсне в золотой оправе на шнуре. «Прошу вас, господа, – восклицал Горбунов в конце статьи, – если увидите в ломбарде или скупочной лавке пенсне в золотой оправе на черном шелковом шнуре, знайте, что это мое пенсне, и обязательно мне об этом сообщите».
Репортер привел мнение полицмейстера Машевского, что, судя по почерку поведения бандитов – сегодня здесь, а завтра там, одним из них мог быть белостокский анархист Самуил (Саша) Бейлин.

***
Андрей, Федосей и Наум были обижены тем, что Бейлин ими пренебрег. К тому же им не понравился разгул самого настоящего бандитизма, устроенного белостокским анархистом. Сами они по-прежнему были больше настроены на политические акции. И хотя власти в связи с Сашиными грабежами увеличили в городе и рабочих поселках количество городовых и солдат, продолжали свои акты возмездия.
Павел Гольман узнал от знакомого железнодорожника, что на днях в Екатеринослав ночью прибывает поезд с комиссией во главе с министром путей сообщения Немешаевым. Комиссия целый месяц разъезжает по городам, интересуется работой железнодорожников, их политическими взглядами и пачками увольняет неугодных, особенно тех, кто участвовал в октябрьских и декабрьских событиях прошлого года. В Екатеринославе с тревогой ожидали ее приезда. Гольман рассказал о комиссии Науму Марголину и Семену Трубицыну, и те загорелись желанием взорвать вагон с высоким начальством. К ним присоединились Андрей Окунь и Федосей Зубарев.
Вечером накануне теракта все пятеро собрались в мастерской Игоря. Гольман нарисовал схему железной дороги.
– Министр будет ехать во втором вагоне. Вскоре после станции «Пост-Амур» есть поворот, где поезд замедляет ход. В этот момент и надо бросить бомбу. Если с первого раза попасть не удастся, придется повторить.
– По-моему, отличная идея, – сказал Андрей и пошел в угол, за иконы, смотреть, сколько там лежало бомб.
– Пять штук, – сказал он довольный. – Я одну забираю, еще две возьмите кто-нибудь. Когда встречаемся?
– В двенадцать ночи за зданием станции, там есть пивной ларек. Оттуда до поворота минут двадцать ходьбы, – сказал Павел. – Бомбы мы возьмем с Трубицыным. Три штуки вполне хватит, остальные пойдут на другие дела. Федосей, у тебя есть еще что-нибудь в запасе?
– Только две. За мной соседи по дому стали следить, я давно говорю Иннокентию, что мне нужно помещение.
– Об этом потом, – остановил его Наум. – Все возьмите с собой оружие, может пригодиться.
Марголин и Гольман пришли на два часа раньше других, чтобы посмотреть, откуда удобнее вскарабкаться на высокую насыпь и куда бежать в случае преследования. В полночь подошли остальные. Время тянулось нескончаемо долго. Почему-то вне расписания прошел товарный поезд, долго тащивший платформы с углем и большими контейнерами.
– Специально пустили перед министром для пущей безопасности, – предположил Павел, всматриваясь вдаль.
Маленькими точками виднелись в темноте огни станции «Пост-Амур». Опять прошел товарняк и также шел бесконечно долго, выматывая душу.
– Пашка, ты что-то напутал, – сказал Трубицын, от досады смачно сплюнув под ноги. – Начинает светать, надо уходить…
– Видимо, произошли изменения, – смутился Павел. – Странно, ребята обязательно бы меня предупредили.
– Что же, мы зря сюда пришли? – воскликнул Федосей. – Надо тряхнуть любой поезд, который сейчас пойдет. По-моему, в это время идет курьерский из Москвы.
– Правильно, – обрадовался Андрей, который после взрыва одесского парохода чувствовал себя в этом деле настоящим спецом, – надо бросить в первый вагон, там ездят одни буржуи.
Вскоре вдалеке послышалось пыхтенье паровоза, замедлявшего ход на повороте.
– Мы пойдем вдвоем с Пашкой, – сказал Федосей и направился к насыпи. Павел полез за ним. Они поднялись только до середины – дальше в начинающемся рассвете их могли заметить.
Первый вагон медленно проплывал над головой. Резко запахло паровозной гарью. Федосей размахнулся и метнул вверх свою бомбу. До вагона она не долетела и даже не взорвалась. Павел полез выше, к рельсам, встал во весь рост и бросил бомбу в следующий вагон. Зазвенели стекла, послышались крики людей, но вагон остался цел, и поезд продолжал все также медленно двигаться вперед, видимо, решив доехать до станции. Зато осколки от взрыва полетели на них и ранили Павла в ногу. Он упал и покатился вниз по насыпи.
Друзья бросились к нему. Он был без сознания. Вся левая нога внизу была разворочена, из разорванных брюк торчали обломки костей и мясо, сапог набух от крови. Зубарев взвалил его на плечи, раненый от резкого движения пришел в себя и громко застонал.
– Куда его? – посмотрел на друзей Федосей. – Кажется, дело дрянь.
– В больницу, – неуверенно предложил Трубицын, – иначе умрет.
– В больнице сразу сообщат в полицию и арестуют.
– Мы его оттуда вытащим.
Выйдя на пустое шоссе, они двинулись в сторону поселка. Вскоре их догнал извозчик. Увидев человека в крови, здоровый придурковатый детина в рваном армяке наотрез отказался их сажать. Зубарев вытащил браунинг, помахал им перед лицом извозчика:
– Это видел?
– Куда везти-то? – сказал тот угрюмо.
– В городскую больницу, там врачи хорошие.
– Так это далеко, ваш товарищ помрет.
– Делай, что говорят.
Семен взгромоздился на козлы рядом с извозчиком и всю дорогу усиленно подгонял его, не вынимая руки из кармана.
В больнице раненого принял дежурный врач. Не отвечая на его вопросы, они быстро выскочили на улицу и, прячась за толстый ствол дуба, стали ждать, что последует дальше. Прошло два часа – все было тихо. К больнице стягивались люди: врачи, медсестры, посетители. Несколько раз подъезжали кареты скорой помощи.
Ровно в девять показалась полицейская пролетка. Из нее вышли жандармский офицер и два жандарма. Офицер внимательно посмотрел по сторонам, догадываясь, что кто-то из сообщников должен быть тут рядом, и, не обнаружив ничего примечательного, направился к зданию.
Друзья продолжали ждать. Обратно офицер вернулся один, сопровождавшие его жандармы остались сторожить Павла.
Неудача с поездом не остановила друзей. Наоборот, им хотелось быстрей реабилитировать себя в глазах группы. Через три дня, теперь уже вчетвером, захватив оставшиеся в мастерской иконописца бомбы, они отправились на Амур громить казачьи казармы. Расчет был простой: они бросают в казармы бомбу, испуганные казаки выскакивают во двор, и их тут же накрывают второй бомбой.
Однако первая бомба до здания не долетела и попала в забор. Услышав взрыв, казаки, наоборот, попрятались в казармах. Обескураженные таким поворотом дела, друзья быстро скрылись, так как к месту происшествия летели конные городовые.
Володя Кныш безуспешно охотился за директором завода Эзау Пинслиным, который везде появлялся в сопровождении усиленной охраны. Неожиданно в этом повезло Окуню. Проходя как-то днем по многолюдной Озерной улице, он увидел в пролетке Пинслина. Рядом с ним находилась только его жена. Андрей тут же выхватил браунинг и выстрелил в него, но не убил, а ранил в плечо. Пинслин закричал диким голосом, призывая на помощь. Андрей собрался выстрелить еще раз, но его жена заслонила собой директора, умоляюще вытянув вперед руку. На секунду Андрею показалось, что перед ним Ванда Козловская – такая же маленькая и хрупкая. Сплюнув от досады, он спрятал оружие за пояс и быстро растворился в толпе, растерянно взиравшей на эту сцену.
Их анархистской группе пока относительно везло. После декабрьской стачки во всех екатеринославских партиях прошли массовые аресты. Заседавшие день и ночь суды чуть ли не каждый день отправляли в Сибирь по тридцать – пятьдесят человек. Анархисты же теряли людей в основном на «эксах».
И вдруг в начале февраля у себя на квартирах были арестованы сразу десять человек. Через неделю забрали еще восемь. По странному совпадению все это произошло сразу после того, как из Женевы пришел большой багаж с литературой, людям были розданы листовки, брошюры, а некоторым – чертежи с полным описанием изготовления бомб. Не было сомнений: в их рядах завелся провокатор.
Зубарев заподозрил в предательстве Яшу Маляра – бывшего эсера, примкнувшего к ним в декабре прошлого года. В качестве аргумента Федосей указывал на его лицо «вынюхивающей крысы».
В ту же ночь Иннокентий, Федосей и Наум навестили Маляра. Яша неистово бил себя кулаком в грудь, клянясь, что не мог совершить такого кощунства. «Я готов доказать это любым способом, – чуть не плакал он. – Хотите, достану у эсеров бомбы и оружие, у меня остались старые связи, приходите за ними в воскресенье в два часа дня».
– Уж больно подозрительно он назвал для встречи конкретный день и час, – сказал Федосей, когда они вышли на улицу.
– Что-то раньше он не предлагал нам связаться с эсерами.
– Он – провокатор, точно он, чует мое сердце, – не унимался Зубарев. – Придем в воскресенье пораньше, спрячемся где-нибудь в подъезде и посмотрим, что он нам приготовит.
На встречу пошли Федосей, Андрей и Иван Ломака, новый товарищ из железнодорожных мастерских, теперь часто появлявшийся вместе с Андреем. Они спрятались в подъезде углового дома, откуда хорошо просматривалась вся улица. В назначенное Яшей время на ней появились городовые, перегородили ее со всех сторон и стали хватать подозрительных прохожих. Через час городовые ушли, оставив недалеко от Яшиного дома двух человек.
– Оставили своих ищеек, боятся, что мы Яшку прикончим.
– Надо подождать, когда он выйдет, не будет же он все время сидеть взаперти?
– А что, если он уже сбежал?
– Может быть, и сбежал, – согласился Федосей. – Придется здесь подежурить. Ваня, иди-ка ты домой, а к ночи приходи сюда с Войцеховским и Марголиным. И оружие захватите. Посмотрим, как филеры себя поведут.
Днем все было спокойно. В полночь дежурных сменили Иван Ломака, Сергей Войцеховский и Наум Марголин. Такая же смена караула произошла у филеров. Марголин, бывавший у Маляра дома, высчитал, где находится окно его квартиры. Если расчеты оказались верными, то в квартире кто-то был: горел свет, по занавеске двигалась тень. Временами свет гас, и снова зажигался: из комнаты наблюдали за улицей.
– Надо отвлечь филеров и подняться в квартиру, – предложил Наум. – Давай-ка, Ваня, отвлеки их внимание, а мы с Серегой наведаемся к Яше в гости.
Прикинувшись пьяным, Ломака вытащил пачку папирос и направился к филерам прикурить. Те стали его прогонять, но не тут-то было: Иван полез к ним обниматься. Улица огласилась криком и матерными словами. Сергей и Наум проскользнули в подъезд и осторожно поднимались по лестнице – там тоже могли быть агенты. Все было тихо.
– Звонить не будем, я так открою, – Наум вытащил из сапога заточку и вставил ее в замок. Внутри его тихо щелкнуло.
Свет в квартире в этот момент был погашен.
– Оставайся в дверях, а я пойду в комнату, – шепнул Наум другу и, достав браунинг, стал осторожно продвигаться вдоль стены.
Яша не слышал щелчка в двери. Он стоял у окна, с интересом наблюдая за разыгравшейся внизу сценой. Стоявшие внизу филеры его охраняли, под их прикрытием он должен был под утро покинуть свою квартиру.
Наум взял с кровати подушку и выстрелил ему в спину. Яша не успел даже вскрикнуть. Тело его тяжело свалилось на пол.
– Выходим по очереди, – сказал Наум Сергею. – Иди первый и смывайся. А я пойду выручать Ивана.
Около филеров еще оказался дворник. Они втроем старались угомонить разошедшегося Ломаку. Ивану здорово досталось. Под правым глазом стоял большой синяк, из нижней губы текла кровь. Дворник крепко держал его за рукав пальто, намереваясь отвести в участок.
– Я знаю этого бузотера, – сказал Наум, подходя к ним. – Он живет в соседнем доме. Выпил лишнее. Надо отвести его домой.
– А ты-то сам, кто будешь? – неожиданно зло спросил дворник. – Ни тебя, ни его я не знаю, вы здесь не живете.
Достав из кармана свисток, он резко засвистел. Откуда-то сбоку ему ответили два таких же резких свистка, нарушивших сонную тишину квартала.
– Бежим, – крикнул Иван, вырвавшись из рук дворника.
Филеры сообразили, в чем дело, приказали дворнику дожидаться городовых, а сами бросились к Яшиному подъезду.
– Все хорошо, – сказал Наум Ломаке, когда они были в безопасности и остановились отдышаться, – но мы с тобой оба засветились. Меня они не успели толком разглядеть, а тебя изучили достаточно. Так что посиди недели две дома или уезжай из города.
– А работа? У нас такой мастер, что за один час прогула может уволить.
– Ты человек у нас новый, поверь мне: завтра тебя будут искать по всему городу, и все улики – на твоем лице.
– Ты прав. Поеду к родителям в Лубцы, давно у них не был. А у начальства оформлю задним числом отпуск на эти дни. Может быть, не уволят, а уволят, еще куда-нибудь устроюсь.

***
Яша успел рассказать полиции и о сборах группы в иконописной мастерской Игоря Чернова. Полиция установила за летней кухней наружное наблюдение в виде двух агентов, которые, особенно не прячась, топтались около поленницы. Хозяин их заметил, сообразил, кто они такие, и в ужасе прибежал к Игорю:
– Парень, ты что натворил, за тобой следят ищейки?
– Ничего, – ответил Игорь, глядя на него своими наивными детскими глазами.
– Гляди у меня. Не посмотрю, что божий человек, в сей момент выставлю на улицу.
Батюк был в растерянности: тогда что здесь делают люди в штатском, не за ним же самим они следят?
Напуганные последними арестами, анархисты сюда давно не приходили. Игорь этого даже не заметил. Он сидел целыми днями в своем углу и писал, писал своих Пресвятых Богородиц с глазами красавицы с фотографии, которую ему дал Иннокентий. Было сделано уже двадцать таких икон. Он отвез их в город, все продал и получил еще заказы именно на эту икону: все покупатели ее очень хвалили.
Однако сам мастер своей работой был недоволен, так как не мог отразить в глазах Богородицы загадочное сияние, исходящее из глаз девушки с фотографии, которое, по его мнению, именно таким должно быть у матери Христа. Одна из икон была рабочей, стояла в стороне. Он подходил к ней по нескольку раз в день, делал осторожные мазки в разных частях глаз – нет, все выходило не так, как ему хотелось.
Филеры злились, что им приходится зря торчать на сильном морозе. Как-то днем к Игорю приехали на повозке трое посланцев из села Степелевка от отца Александра, того самого, что весной предлагал ему расписывать в своем храме придел «Всех святых». Мужички привезли краски и доски для большого заказа от батюшки. Одеты они были в тулупы и заячьи треухи с опущенными задниками.
Агенты решили, что это кто-то из тех, кого они ждали, – анархисты. Набросились на них с револьверами, связали и бросили в повозку. Те испуганно смотрели на них, не понимая, что происходит.
Услышав шум, хозяин дома подошел к окну и, крестясь от страха, наблюдал за тем, что творится во дворе. Ему хорошо было слышно, о чем говорили агенты.
– Что делать с художником? – спросил товарища один из них в теплом пальто с бобровым воротником и в меховой шапке.
– Сжечь это змеиное гнездо к черту.
Они вошли в мастерскую. Игорь только что проолифил несколько готовых работ, в комнате стоял неприятный, резкий запах, особенно чувствительный с улицы. Агенты остановились у порога. Увидев их, Игорь удивленно встал со стула. Он не слышал, что произошло во дворе.
– Смотри-ка, тут, действительно, мастерская и сколько икон. Как же все это жечь? – засомневался второй, одетый, в отличие от первого, в тонкое пальто и каракулевый пирожок, и до костей промерзший. Он стянул пирожок с головы, подошел к ближайшей иконе Святителя Николая Чудотворца, три раза перекрестился и низко поклонился. Товарищ его тоже снял шапку, перекрестился и теперь нерешительно топтался на месте.
– Это не мой дом, хозяина, – поспешил им сообщить Игорь. – Я у него арендую.
– Посмотри-ка внимательно за образами, – приказал в меховой шапке напарнику, – может быть, там что-нибудь найдешь.
– Ничего нет, – ответил тот, заглянув под лавку и за иконы, подошел к окну и с силой рванул зашпаклеванные на зиму створки. В комнату ворвался морозный воздух.
– Что вы делаете? Испортите иконы, – закричал Игорь и стал неистово креститься.
– Вот-вот, попроси у Бога помощи, в следующий раз будешь знать, как собирать у себя преступников.
Он взял доску с Богородицей, отставленную Игорем в сторону для доработки.
– Вот это да, глаза какие, смотрят в самую душу, – поежился он. – Бери ее и двигай отсюда.
Игорь схватил с кровати простынь, завернул икону, засунул в карман фотографию Лизы и вышел из мастерской.
Увидев, что Игорь направился по дороге в сторону села, Батюк выскочил из дома, бросился в кухню и стал совать агентам деньги. Лицо его выражало ужас, руки тряслись, над верхней губой выступили крупные капли пота.
Филеры обрадовались деньгам.
– Выпить дашь, а то мы тут совсем окоченели?
Хозяин засуетился, бросился в хату, принес большую бутыль самогона с двумя стаканами.
– Такую бутыль да без закуски, – заулыбались оба. – Идем в дом, а то тут дышать нечем.
– А эти? – хозяин показал на связанных людей в повозке. – Это божьи люди из Степелевки, замерзнуть могут.
Батюк не просто так хлопотал об арестованных. Божьи люди были посланы самим отцом Александром, и, зная его суровый нрав, он боялся его не меньше, чем этих сыщиков. Примчится сюда, разнесет весь дом.
– Ты сам-то, не бунтовщик?
– Да что вы, упаси боже, у меня девять душ детей, вот и сдавал летнюю кухню за небольшие деньги иконописцу. Кто бы мог подумать, что он связан с бандитами.
– А ты откуда знаешь, что он связан с бандитами? Ты их видел?
– Упаси боже! Так вы разве стали бы за ним следить, если бы он не был с ними связан.
– Ну и болтлив ты, дядько, корми нас обедом, да побыстрей, пока эти в телеге не окочурились. Доставим их в участок, там разберутся, кто они: божьи люди или государственные преступники.
Хозяин перекрестился на иконы и повел сыщиков в хату, успев закрыть окно в мастерской и потушить лампу.
Игорь же в это время шел по дороге, крепко прижимая к груди доску с девой Марией. Дорога привела его к храму и дому отца Александра. Узнав о том, что живописца выгнали из мастерской, а посланные к нему люди арестованы, отец Александр тут же побежал седлать лошадь, чтобы разобраться с нехристями. Его остановила матушка Ефросинья:
– Куда ты поедешь, их и след, небось, простыл. Иди лучше поговори с Игорем, он совсем не в себе.
Игорь вошел в столовую, положил на стол свою ношу.
– Вот только одну отдали, – сказал он, развертывая простынь.
– Красота-то какая! – всплеснула руками попадья.
– Красота-то красотой, да не по уставу писана, – сурово заметил отец Александр, недовольный восторгом супруги, и обратился к Игорю. – Не икона это, а портрет. Слышал об итальянском художнике Леонардо да Винчи? Он рисовал картины мадонн с младенцами. Вот у тебя такая же мадонна, а, может быть, и лучше. Повесим ее пока в комнате для гостей, и ты там устраивайся. Придел расписывать будешь?
– Буду.
– Вот и хорошо. Там у меня двое из Киева работают, мне они не нравятся. Будешь у них за старшего. Лица и фигуры пиши сам, а остальное – они. К лету чтоб управились.

Глава 3

Иннокентий считал себя ответственным за провалы в группе, видя главные причины в отсутствии дисциплины и конспирации, необходимость которых так горячо доказывал на той далекой встрече в Киеве у Арона Могилевского Дима Богров. Он был полностью с ним согласен.
После отъезда Рогдаева в группе опять постепенно сложился надежный костяк. Товарищам, которых лично приводили Окунь, Зубарев, Войцеховский, Марголин и другие «старожилы», можно было полностью доверять. Они за них ручались головой. Но было достаточно и случайных людей. Только появившись, они требовали оружие, выражали недовольство, если их заставляли что-то делать, к чему у них не лежала душа, сами совершали где-то «эксы» и теракты, не ставя об этом в известность группу и Иннокентия.
Во вред общему делу шло и размежевание в самой анархистской среде, создание групп со своими индивидуальными программами и манифестами, антагонизм между ними. Лидер синдикалистов Даниил Новомирский, с которым познакомился в Одессе Андрей Окунь, призывал создавать свободные профессиональные объединения трудящихся. Из всех видов борьбы он признавал только прямую борьбу рабочих с капиталом: бойкоты, стачки, насилие над хозяевами и уничтожение их имущества. Он резко критиковал анархистов-коммунистов за их террористическую деятельность и нежелание заниматься образованием и развитием рабочих масс.
«Безначальцы» во главе со своим лидером Степаном Романовым, наоборот, категорически выступали против создания профсоюзов и массовых выступлений рабочих. Они признавали только «партизанскую войну» с широким применением грабежей и убийств. Это их статья с призывом к массовому террору, созданию «вольных боевых дружин», напечатанная в первом номере журнала «Листок группы «Безначалие», вызвала возмущение Кропоткина. Теперь они переехали из Парижа в Петербург и призывали рабочих к кровавым и непримиримым действиям.
К ним примыкали анархисты-общинники. Те ходили по деревням и уговаривали крестьян браться за топоры и вилы, убивать помещиков и жечь их усадьбы. «…Оставшийся хлеб в город к рабочим перевезем, – разъясняли они в своих листовках, – от которых будем получать разный товар, ситец, плуга и разные машины, и все это в таком количестве, в каком оно потребуется. У рабочих будут также общие порядки, при которых ничего нельзя будет ни купить, ни продать: каждый будет свозить плоды своего труда в общие амбары, откуда и будет себе брать все по надобности…
Рабочий скот – лошадей и волов будем держать по общинным конюшням и воловням. По общинным же сараям будем держать и дойный скот…
На место царского суда выберем стариков почтенных, которые будут всякую ссору мирить да к ладу приводить, а не по холодным сажать, как это делают теперь царские ставленники.
Мирские дела будем всем обществом, громадой на сходке решать миром да согласием. Какое же дело решим, на такое выберем уполномоченных, чтобы они его доделали так, как постановил сход. Вот почему у нас не будет ни властей, ни царей и ни выборных ни в законодательных управах, ни в земских соборах. Они нам не нужны потому, что вся управа, весь закон будет находиться в руках всего схода каждого села.
А потому, братья, чем скорей и дружней мы будем палить и жечь господское добро, бить и гнать начальников, тем скорее настанут для нас мир, свобода и благоденствие».
Таких же экстремистских взглядов придерживалась одесская группа чернознаменцев, идеологом которой стал редактор газеты «Черное знамя» Иуда Гроссман. Своей целью эти товарищи поставили безграничный и безмотивный террор. Первыми их актами стали бомбы в кафе Либмана в Одессе и гостинице «Бристоль» в Варшаве. Иуда критиковал Кропоткина и «хлебовольцев». Свою газету специально основал для того, чтобы вести с ними идеологическую борьбу.
Еще один деятель, бывший марксист Ян-Вацлав Махайский, ополчился на техническую интеллигенцию, стремившуюся, по его мнению, стать новым хозяином общества. Ян-Вацлав призывал к всемирному заговору рабочих против государства, капитала и интеллигенции, а также всех социалистических партий как интеллигентских партий. Главная роль в этой борьбе отводилась тайной организации революционеров, названной им «Рабочим заговором».
Наезжавшие то и дело в Екатеринослав представители этих и других анархистских направлений ходили по заводам, выступали на митингах, уговаривая рабочих примкнуть именно к ним.
И тут на горизонте неожиданно возник белостокский анархист Владимир Стрига, друг Мишеля Штейнера. Мишель еще осенью, на поминках после октябрьского погрома в мастерской Игоря Чернова, обещал Иннокентию прислать Стригу с группой агитаторов, и тот, одержимый созданием анархических коммун, загорелся поднять екатеринославских рабочих на вооруженное выступление.
Трудно было найти более противоречивую фигуру, чем Стрига. С одной стороны, он был ярый террорист, утверждавший, что ему все равно где и в кого бросить бомбу, с другой, – романтик. Днем он мог взорвать полицейский участок или убить несговорчивого лавочника, отказавшегося дать бесплатно хлеб беднякам, вечером – читать рабочим какой-нибудь слесарной мастерской лекцию о Парижской коммуне, убеждая их, что скоро, очень скоро такие коммуны будут и в России. Парижская коммуна была его заветной мечтой. Он всегда видел себя в толпе коммунаров, шагавших по улицам восставшего Парижа.
Это было не так уж давно, тридцать пять лет назад, во время войны Франции с Пруссией. Правительство Тьера допустило, чтобы враги вошли в Париж. Возмущенные парижане вышли на защиту родного города и с помощью Национальной гвардии захватили власть в городе. Так началась очередная французская революция. Тьер и его министры бежали в Версаль. 18 марта 1871 года над ратушей Парижа взметнулось Красное знамя свободы. Через два дня в Париже прошли выборы народного правительства. Была провозглашена Парижская коммуна, работа которой строилась на демократических принципах выборности и коллегиальности управления.
Такую же Коммуну с народным самоуправлением и загорелся провозгласить Стрига в Екатеринославе, где, по словам Мишеля Штейнера, рабочие отличались высокой революционной активностью. Оставалось увлечь их своей идеей и повести за собой.
В начале декабря он выехал из Белостока с группой агитаторов, таких же увлеченных коммунаров, листовками и оружием. Уже в Киеве они узнали, что в Екатеринославе началась всеобщая забастовка, власть в городе находится в руках Боевого стачечного комитета. Стрига возликовал: мечта о восстании и Коммуне была близка к осуществлению.
В Киеве тоже начались активные выступления рабочих. Жандармы ходили по домам и искали зачинщиков беспорядков. Хозяин дома, в котором остановились коммунары, решил не дожидаться, когда к нему нагрянет полиция, и сам выдал своих подозрительных постояльцев.
Ночью дом окружили жандармы. Стрига один в это время не спал, штудируя газету с последними новостями из Екатеринослава. Он услышал скрип калитки, осторожные шаги по гравию. Выглянув в окно, увидел темные фигуры людей. «Жандармы!» Затушив лампу, он растолкал товарищей и, как был в одном пиджаке с браунингом в кармане, выскочил в окно. За ним стали выпрыгивать все остальные, но они были в одном нижнем белье и без оружия.
Раздались выстрелы. Стрига побежал в конец сада, где в заборе на всякий случай ими заранее была сдвинута доска, вылез на другую улицу и стал дожидаться товарищей. Время шло. Никто не появлялся.
Из-за угла показались жандармы. Стрига бросился вниз по улице, которая вела к Днепру. В этом месте берег был высокий, крутой. Не раздумывая, он скатился вниз и замер на снегу. На его счастье луна, только что ярко освещавшая окрестность, скрылась за тучами. Выскочившие вслед за ним на то же место жандармы, в растерянности остановились.
– Надо поискать внизу, – решительно сказал голос, видимо, офицера и приказал кому-то спуститься вниз. Другой голос стал убеждать его, что здесь крутой обрыв, и преследуемый скорей всего сломал себе шею.
– Тогда стреляйте!
Ударил сильный выстрел из винтовки. Пуля тоненько, как комар, просвистела над правым ухом Стриги и врезалась в снег.
Голоса жандармов стихли. Выждав еще некоторое время, Володя с трудом вскарабкался наверх и пошел вдоль Днепра, пока не наткнулся на полуразвалившийся сарай – пристанище местных босяков. Внутри хибары несколько человек молча сидели около самодельной печурки и пили чай из железных кружек. Никто не обратил на него внимания. Какая-то женщина в изъеденной молью шубе протянула ему кружку и кусок черного хлеба.
Утром одна группа людей ушла, на смену им пришла другая, свалив в углу какие-то вещи. Новенькие оказались более общительными. Они рассказывали о рабочей забастовке и начавшемся погроме.
На третий день к нему обратился мужик, видимо, старший в этой хибаре: все называли его по имени отчеству и одет он был лучше других: в теплое пальто с меховым воротником, кожаные сапоги на толстом меху и кожаные перчатки.
– Ты вот, что, мил-человек, уходи отсюда. Погромщики ищут евреев и революционеров. Нас-то в округе все знают, а тебя найдут, и нам несдобровать.
Ближе к ночи Володя покинул теплую хибару, добрался до железной дороги и несколько дней шел вдоль полотна, ночуя у станционных служащих или в селах. В Белосток он приехал под самое Рождество и там с горечью услышал о подавлении по всей стране забастовки. Его последняя надежда: «Чечелевская республика» в Екатеринославе потерпела поражение.
В самом Белостоке еще продолжались рабочие митинги. В иные дни на Суражской бирже собиралось до 20 тысяч человек.
Стрига стал подбивать товарищей снова организовать в городе всеобщую забастовку и перевести ее в вооруженное восстание. Он был уверен, что рабочие успешно справятся с войсками и выгонят их по примеру парижан из Белостока. Одновременно с военными действиями они будут захватывать в свои руки фабрики, мастерские и магазины.
Дело оставалось за «малым»: найти для такого количества людей оружие. Он и еще несколько товарищей решили совершить ограбление государственного банка. План был прост: проникнуть в канун Рождества к зданию банка со стороны сада, обычно охраняемого двумя-тремя полицейскими, бросить оттуда на улицу и к подъезду здания несколько бомб. Однако полиция узнала об этой затее и наводнила еще днем сад и все ближайшие улицы жандармами.
В город были введены дополнительные войска, началась жестокая расправа с рабочими.

Стрига бежал в Одессу. Все последние события, связанные с неудавшейся забастовкой в Белостоке, разгромом «Чечелевской республики» в Екатеринославе, поражением революции, резко поменяли его мировоззрение. Он понял, что митингами, пропагандистской работой, забастовками и отдельными «эксами» ничего не решить: государство сильнее рабочих. Взор его обратился к «безмотивникам», объявившим беспощадную войну всем буржуям без исключения и совершившим свои нашумевшие акции в Одессе и Варшаве.
В Одессе он разыскал своего старого знакомого по Белостоку Иуду Гроссмана. Тот успел потерпеть фиаско в выпуске своей газеты «Черное знамя» – в Париже вышел всего один ее номер, и теперь загорелся идеей организовать «Русскую летучую террористическую группу анархистов». С этой целью он собрал в Вильно первую конференцию «безмотивников». Однако конференция его не поддержала, возможно, из-за того, что в это же время в Вильно собрались на свою конференцию местные «хлебовольцы», категорически выступившие против проведения анархистами «безмотивного» террора.
Идея Гроссмана об отряде Стриге понравилась, он выразил желание помочь ему.
– Надо провести съезд «безмотивников», – предложил он Иуде. – Лучше всего в Кишиневе, там полиция не так свирепствует.
– Ты думаешь, люди приедут? В Вильно меня не поддержали.
– Я сам свяжусь с группами.
Иуда уехал в Кишинев, а Стрига, разослав письма всем своим знакомым анархистам, сел составлять программу действий будущего отряда. Новая идея захватила его не меньше, чем создание анархических коммун. И когда 16 февраля в Кишиневе он предстал перед 60 участниками съезда с пламенной речью о проведении крупных терактов в России и заграницей, зал слушал его, как завороженный.
– Социалисты, да и некоторые наши товарищи, – говорил он, жестикулируя для большей убедительности руками, – критикуют нас за террористические действия. Они никак не хотят понять, что такое насилие, будь оно массовым или единичным, есть ответ на насилие наших врагов, активно мешающих удовлетворению требований трудового народа. Терроризируя их, вырывая подобным образом особенно усердствующих из их лагеря, мы вынуждаем их капитулировать перед рабочими и выполнять их требования.
В заключение он возвысил голос и потряс кулаком.
– Пусть угроза смерти, как страшное напоминание о «вечной вине», висит над буржуа каждый миг, каждый час его существования! Пусть не будет среди них «невиновных»! Да не знают они покоя!
Его страстная речь произвела на делегатов огромное впечатление. Пятьдесят человек решили вступить в боевой отряд и тут же, не сходя с места, наметили ближайшие акции и ответственных за них. Стрига единогласно был назначен руководителем отряда.
От Екатеринослава на съезде присутствовали Иннокентий, Андрей, Федосей, Яков Коноплев и Василий Доценко. Они одобрили затею Стриги и Гроссмана об отряде, но сами в него не вступили, обещав во всем его поддерживать. И когда возник риторический вопрос, где взять деньги для оружия, сомнений не было: в Екатеринославе, крупном и богатом городе.
– Кто за то, чтобы совершить первую крупную экспроприацию в Екатеринославе? – обратился Стрига к залу. – Прошу голосовать. – И даже не стал считать: перед ним вырос лес рук…
Для того чтобы еще больше поднять боевой дух людей, Иуда зачитал отдельные моменты из Нечаевского «Катехизиса революционера».
Люди сидели в оцепенении. Особенно всех взволновали слова первого абзаца, где говорилось, что революционер – человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единым исключительным интересом, единой мыслью, единой страстью – революцией.
Возможно, в тот момент многие анархисты призадумались: готовы ли они к такому самопожертвованию? Но это длилось всего минуту. Зал встал и дружно зааплодировал, выражая согласие с тем, что говорилось в Катехизисе.
После окончания съезда екатеринославцы вместе со Стригой и Гроссманом собрались в доме на окраине Кишинева, чтобы обмыть новое дело и решить, что делать дальше. Опьяневшие парни поднимали стаканы за отряд и его руководителя, за отчаянных товарищей, бросивших бомбы в кафе Либмана и отель «Бристоль» и теперь ожидавших в тюрьмах суда, который приговорит их к виселице или сошлет в Сибирь на вечную каторгу.
Гроссман вскоре ушел, сославшись на то, что ему по делам надо срочно вернуться в Одессу.
Иннокентий обычно пил мало и сейчас его одолевали самые разные сомнения.
– Я все-таки не понимаю, Володя, – говорил он, глядя в помутневшие глаза Стриги, – куда мы поселим полсотни людей и на что они будут жить?
– А ты меньше об этом думай. Что ваши товарищи, не разместят у себя дома по одному – два человека? Разместят. Ограбим банк и завернем такие дела, что мало не покажется.
– А Штейнер к отряду не примкнет? – осторожно спросил Зубарев.
– Нет, он теперь категорически выступает против террора и занимается только агитацией. Пропагандист е…й, – с какой-то злобой и вместе с тем обидой выругался Стрига. – Пропал человек для общества.
Все дружно рассмеялись. Однако Стрига, к удивлению друзей, их не поддержал, сидел, угрюмо насупившись. Было одно событие, которое сильно уязвляло его самолюбие: создание «Чечеловской республики», которая просуществовала в Екатеринославе почти две недели. Вот так социал-демократы утерли нос анархистам и смогли сделать то, что не удалось сделать ему, Стриге, и его лучшему другу Мишелю.
– Ты, Володя, молодец, что бросил эту агитацию, – гнул свое Федосей. – Мы Мишелю тогда еще говорили: пустая это затея, надо заниматься террором и доставать оружие.
– Ничего, все у нас впереди. Только вот что, – Стрига вдруг встрепенулся и внимательно обвел присутствующих взглядом, – надо соблюдать строгую конспирацию, следить за хвостами, иначе всем крышка. Пойду, посмотрю, не стоит ли кто около дома, а то в Киеве одна сволочь нас уже выдала.
Пошатываясь, он направился к окну и приподнял занавеску.
– Темно. Ничего не видно. Давайте расходиться. Встретимся, как договорились, через два дня на Амуре. А ты, Кеша, останься у меня.
Все шумно встали, кто-то еще стоя допивал оставшееся в стаканах вино, кто-то накалывал на вилку огурец.
– Подождите, – сказал Стрига. – Я еще хотел сказать об осторожности. В отряде много неизвестных людей, к ним надо как следует присмотреться, могут быть провокаторы.
– Да будет тебе, Володька, – не выдержал Андрей, – что ты нас все учишь, не маленькие, сами знаем, как себя вести.
– Ну, ну, – Володя внимательно посмотрел на Андрея. Он не любил таких самонадеянных людей.
Когда они остались вдвоем с Иннокентием, он посоветовал ему меньше посвящать Андрея в свои дела.
– Почему? Он – смелый, надежный человек.
– Это хорошо, но сейчас нам нужно соблюдать осторожность и порядок, а он этого не хочет признавать.
– За Андрея я ручаюсь, как за самого себя.
– Как знаешь. На тебе сейчас лежит самая большая ответственность.
– Согласен. Я уже говорил за столом, что меня многое беспокоит.
– А меня, думаешь, не беспокоит? – усмехнулся Стрига. – Я сам не знаю, что у нас получится. На то мы с тобой и руководители, чтобы думать. Будем думать.

***
Екатеринослав мирно спал, когда на следующий день ночной поезд привез из Кишинева первую партию бойцов летучего отряда. Остальные прибыли в течение недели. Пятьдесят человек расползлись по городу, ища пристанище в дешевых гостиницах и домах на окраине. Однако ограбить банк, как предложил на съезде Стрига, сразу не получилось. К этому надо было долго готовиться или потерять много людей.
Бойцы приуныли. Многим уже нечем было платить за ночлег и не на что купить еду. Оголодавшие товарищи стали без стыда и совести нападать на прохожих, выхватывали кошельки, разрезали дамские сумочки, срывали дорогие украшения и меховые шапки.
Горожане были так напуганы, что опасались по вечерам выходить из домов. Но для грабителей было все равно: день это или вечер. Они с одинаковой ловкостью действовали в любое время суток, иногда совершая свои преступления прямо на глазах у городовых и так быстро, что стражи порядка не успевали схватиться за оружие.
Другие принялись грабить лавки и мелкие магазины. В магазин вваливались, как правило, трое вооруженных людей. Один оставался у входа, второй оттеснял в угол покупателей и приказчиков, третий под дулом револьвера вел хозяина к кассе, и тот отдавал ему всю имевшуюся в наличии выручку. Все происходило в считанные минуты.
Третьи товарищи, более сообразительные, занялись шантажом: посылали на дом к богатым людям письма с угрозами, требуя принести в условленное место нужную сумму. Напуганная жертва незамедлительно выполняла любую просьбу, так как были случаи, когда грабители сурово расправлялись с особо строптивыми. Деньги были большие, легкие, и эти «эксы» вскоре оказались самыми популярными среди анархистов. Сначала письма – их называли «мандатами», отправляли без подписей; потом их стали скреплять печатями разных групп, придумывая им грозные названия: «Черный сокол», «Черная стрела», «Черный мститель», что окончательно повергло в шок екатеринославских обывателей.
Иннокентий сам не знал, кто этим занимается: боевики отряда или обычные грабители. Произошло то, в чем когда-то екатеринославских анархистов упрекали социал-демократы, опубликовав в газете свое «Заявление» по поводу «эксов» и мандатов, к которым в то время группа была непричастна.
– Мы борцы за идею или бандиты, – увидев такой поворот событий, возмущенно говорил Иннокентий Стриге, – когда, наконец, отряд займется настоящим делом?
– А тебе, Кеша, какая разница кого грабить: банкиров или толстосумов? И те и другие отняли деньги у народа.
– Мы из-за этого теряем уважение рабочих, нас на митингах критикуют.
– Да брось ты эту работу в массах, все это без толку, чепуха. Почитай нашего «отца анархии» Бакунина. Революционная сила может быть только у разбойников.
Не нравился этот «разбой» и остальным членам группы, даже Андрей и Федосей высказали недовольство.
– Надо достать деньги и спровадить отсюда Стригу с его отрядом, – предложил Иннокентий на очередном заседании актива. – Еще до ареста Борисов предлагал последить за артельщиком из Бердянска, который два раза в месяц приезжает сюда сдавать деньги. Его сопровождают два стражника. Кто пойдет со мной? Надо человек пять.
Желающие сразу нашлись: Окунь, Зубарев, Войцеховский, Марголин. Подробно обсудили детали операции и обязанности каждого. Все вместе съездили на вокзал, изучили в нем помещения, соседние переулки и дворы – на тот случай, если придется бежать врассыпную.
Такая предварительная работа дала результаты и, ограбив кассира, они успешно скрылись от преследователей. Вечером собрались на квартире Пизовых – теперь туда перенесли свои конспиративные встречи.
Сумма оказалась приличной: 40 тысяч рублей. Половину из них на следующий день вручили Стриге. Володя понял намек друзей и решил искать удачу в другом месте. Он отбыл в Симферополь. С ним отправились и некоторые екатеринославцы, прельщенные «грандиозными» планами бывшего коммунара. Среди них был и семинарист Степан Тычина.
Перед отъездом Степан зашел к Иннокентию попрощаться. Свой подрясник семинарист сменил на серые брюки, потертый кожаный пиджак и фуражку железнодорожника. Козлиная борода исчезла, но растрепанные жидкие волосы по-прежнему падали на плечи. В кармане его лежал маузер, а в увесистой сумке – книги по философии, «позаимствованные на память» из семинарской библиотеки.
– Скажи честно: грабить и убивать сможешь? – спросил его Кеша.
– Нет!
– Тогда зачем едешь со Стригой?
– Здесь будет соблазн вернуться в семинарию, а я окончательно порвал с религией и всеми своими сомнениями.
– Выходит, не со всеми, раз семинария притягивает.
– Есть вопросы, которые так скоро не решаются.
– Поступай, как считаешь нужным. Я советую тебе лучше поехать в Женеву и связаться с группой «Хлеб и воля». Она тебе больше подойдет.

Глава 4

Надо ли говорить, что екатеринославские жители были напуганы разгулом бандитизма. Газеты каждый день писали об убийствах и грабежах, приписывая их все оптом анархистам. Прочитывая по утрам за завтраком городские новости, Григорий Аронович строго-настрого приказывал Лизе и Анне, чтобы они после занятий сразу возвращались домой. Он бы с удовольствием отправлял с ними Зинаиду, но они вышли из того возраста, когда няня водила их за ручку. Обе только фыркали, выслушивая наставления отца.
Лиза была в отчаянье. Николай не подавал о себе никаких вестей. Они с Лялей еще несколько раз ходили в училище в самое разное время, но он, как сквозь землю, провалился. Раньше ее жизнь скрашивал анархистский кружок, общество веселых, энергичных людей, теперь в доме была тишина, которую нарушали только ее занятия музыкой и пением. Все ее подруги ходили в кино или на каток, а они из-за отца сидели дома. Анне было все равно. Она по-прежнему четыре раза в неделю занималась математикой и физикой с новым учителем, болезненного вида профессором, остальное время проводила за чтением.
Как-то в воскресенье Лиза долго оставалась в своей комнате. Сарра Львовна заглядывала к ней несколько раз:
– Ты не заболела? Иди завтракать.
– Что-то не хочется, – отмахивалась Лиза.
На улице чувствовался сильный мороз. Лучи солнца, пробившись через плотные занавески на окне, замерли на столе, где в открытой коробке лежало колье, подаренное ей отцом к Новому году. Она зачем-то с утра вытащила его из шкафа, чтобы примерить к открытому вороту шелковой ночной рубашки. Колье было изумительное и очень ей шло, даже к ночной рубашке, а что уж говорить о ее платьях и вечерних туалетах. Только некому его показать. Так ей, наверное, и суждено чахнуть всю жизнь в этих четырех стенах, наедине со своим зеркалом, под бдительным оком родителей и Зинаиды.
Мама снова позвала ее завтракать, и она нехотя вышла из комнаты. Спускаясь по лестнице, она заметила внизу Степана, неуклюже топтавшегося в прихожей в огромных валенках с галошами.
– Барышня! – тихо позвал он.
Лиза моментально слетела вниз.
– Вам записка.
Лиза вернулась обратно в свою комнату, развернула сложенный вчетверо листок. На ней было всего три слова: «Каток. 2 часа. Н.». Лиза подпрыгнула от радости: Николай приглашал ее на каток.
Она спустилась в столовую, заставила себя выпить кофе и ласковой кошечкой подсела к матери, чистившей вместе с Зинаидой столовое серебро.
– Мамочка, – сказала она вкрадчивым голосом, – такая сегодня чудесная погода. Все наши девочки идут днем на каток. Можно я тоже пойду?
– Вчера ты об этом не говорила.
– Я думала, будет плохая погода.
– Пойдешь, если пойдет Анна. И потом на улице, кажется, сильный мороз, ты можешь застудить горло.
Не дослушав ее, Лиза побежала к Анне. Та наотрез отказалась идти: она никак не могла научиться кататься на коньках.
– Анечка, ну, пойдем, я тебе поучу кататься.
– Ты в прошлый раз тоже обещала, а сама меня бросила и уехала с Иннокентием.
Лиза не стала ее больше уговаривать, и так время поджимало, и спустилась вниз с коньками и меховой накидкой с рукавами.
– А Анна? – спросила Сарра Львовна.
– Мама, ну что я маленькая, там будут все наши девочки.
– И Ляля?
– И Ляля. Мы с ней особенно не договаривались, но она всегда ходит.
– Хорошо, только в шесть будь дома.
– В семь, – крикнула Лиза, на ходу надевая шубу.
Около входа на каток Николая не было. Она прошла в раздевалку, сдала свою шубу и муфту, прикрутила коньки, надела накидку и выехала на лед. Сделала два шага – и попала в объятья Николая.
– Догоняй меня, – крикнул он и помчался вперед, ловко лавирую между конькобежцами.
Лиза поехала за ним, обнаружив по дороге, что оставила в муфте варежки.
Она потеряла его из виду и в растерянности остановилась посредине катка. Народу было много. Гремел духовой оркестр. Несколько пар танцевали под музыку. Большая толпа наблюдала за парой, которая мастерски выделывала сложные фигуры.
Николай выскочил из этой толпы, обнял ее за плечи. Она положила руку ему на спину, и они поехали по кругу. В одном месте в сторону от катка уходила неширокая аллея. На ней было пустынно и мрачно из-за того, что ветви деревьев тесно переплелись, не пропуская солнце. В конце аллеи Николай резко притормозил, и Лиза очутилась в его объятьях.
– Как это тебе пришло в голову вытащить меня на каток? Я думала, что ты меня забыл? – сказала она, обнимая его за спину.
– Я о тебе думаю целыми днями, много раз подходил к гимназии, видел вас с Анной.
– Я тоже ходила к твоему училищу, но ни разу тебя не видела.
– Мне теперь приходится учительствовать в двух местах, я часто пропускаю последние лекции. Да это совсем неинтересно. Лучше ты расскажи, чем сейчас занимаешься, что разучиваешь? – спросил Николай и тут же забеспокоился. – Тебе можно говорить на морозе?
– Немного можно. Разучиваю арию из оперы «Лакме» Делиба. Семен Абрамович хочет, чтобы я пела ее на концерте в нашем музыкальном училище.
– Я не слышал о такой опере.
– Ее редко ставят. Все арии в ней сложные, особенно та, которую я сейчас разучиваю.
– У тебя все получится.
– Получится, и знаешь почему? Потому что я теперь хорошо понимаю страдания своих героинь, а до этого не понимала, пока не встретила тебя. Невозможно потерять любимого человека или узнать о его измене. Я бы не перенесла ни того, ни другого, лучше умереть.
– Надеюсь, с нами этого никогда не случится. Мой малыш, девочка моя родная, я тебя так люблю и скучаю! Ты не замерзла?
– Замерзла.
Он расстегнул свою шинель, крепко прижал ее к себе и стал целовать по-взрослому: долго и сильно. Лиза чувствовала через его теплый свитер, как громко стучит его сердце.
– Ты совсем окоченела, – наконец, сказал он, оторвавшись от ее губ, – не хватает тебе простудиться. Давай махнем в какое-нибудь кафе.
– Давай!
В раздевалке он посадил ее на скамейку, отвинтил коньки и принес одежду. В белой шубке и белой шапке она была очень хороша. Николай невольно залюбовался ею. Щеки ее горели: то ли от мороза, то ли от его поцелуев. Они еще немного посидели в раздевалке, пока Лиза окончательно не согрелась, и вышли на улицу.
– Коля, – сказала Лиза, – я хочу, чтобы ты пришел на концерт в училище, он состоится в начале апреля. Ты следи за афишей, подходи иногда к училищу.
– Хорошо. Теперь я буду думать об этом концерте.
И тут они увидели Зинаиду. Она шла к ним навстречу, лицо ее было непроницаемым.
– Мама послала. Может быть, убежим? – предложила Лиза.
– Поздно, она нас видит. – Николай просунул руку в ее муфту и крепко сжал ее пальцы. – Помни, малыш, что я тебя очень люблю. Если мы с тобой не встречаемся, это ничего не значит.
– А я скучаю и мучаюсь.
Подошла Зинаида.
– Сарра Львовна велела принести теплый шарф. Сегодня очень холодно.
– Ну, что я – маленькая? – недовольно сказала Лиза, повязав шарф поверх воротника шубы.
Зинаида взяла Лизу за руку.
– Милая, Зинаидочка, сделай одолжение – я сама пойду.
Лиза засмеялась и помахала рукой Николаю.
– Рано еще на свидания ходить, – проворчала Зинаида, когда они остались вдвоем.
– Мы случайно встретились на катке.
– Да уж, конечно, так я и поверила.
– Зинаидочка, – Лиза остановилась и обняла ее. – Ты же знаешь, что я тебя люблю. Маме, пожалуйста, ничего не рассказывай.
– Уж что уж, я понимаю, – растаяла Зинаида от Лизиной ласки и добавила. – Человек-то не пустозвон, порядочный…
– Порядочный, Зинаидочка, порядочный, и очень хороший.
Глава 5

В начале года в Екатеринославе сменился губернатор. Нейдгарта по состоянию здоровья отправили в отставку «с причислением к Министерству внутренних дел», его место занял Сергей Васильевич Александровский, но вскоре его перевели на ту же должность в Пензу, а сюда назначили Александра Михайловича Клингенберга.
Напуганный взрывами и разгулом бандитизма в городе, новый начальник вызвал к себе Богдановича и, еле сдерживаясь от возмущения, стал выговаривать ему, что полиция в городе бездействует.
– Иван Петрович, – говорил он дрожащим от возмущения голосом, – я слышал от Нейдгарта много хороших слов о вас, но то, что сейчас творится в городе, и особенно на Амуре, – не лезет ни в какие ворота. Неужели нельзя остановить эту пугачевскую вольницу?
– У нас, Александр Михайлович, ограниченные средства. Нужно много людей, чтобы выявить всю организацию, а не хватать отдельных преступников. За два последних месяца арестовано свыше 300 человек, принадлежащих к разным партиям.
– Однако хаос в городе продолжается. Полиция расписывается в полном бессилье. Я вынужден об этом сообщить в Департамент Вуичу.
– Это не наша вина. Мы выслеживаем преступников, а они бегут из тюрем и мест заключения. Вся правоохранительная система России нуждается в серьезной реорганизации.
У полковника от обиды дрожали губы. Он и полицмейстер не спали несколько последних ночей, пытаясь навести порядок на Амуре. В поселке анархисты так запугали полицейских, что те группами уходят со службы; оставшиеся бездействуют, опасаясь наткнуться на вооруженное сопротивление и быть убитыми.
Мало того, сами рабочие оказывают бандитам помощь. На лесопильном заводе Копылова сторож нес по территории портфель с деньгами в сопровождении казака. Анархисты выхватили у сторожа портфель, казака ранили и спокойно скрылись в толпе рабочих, с улыбкой наблюдавших за всем происходящим. Позже все в один голос заявили, что ничего не видели и ничего не знают.
Губернатор недовольно посмотрел на дрожащие губы Богдановича и отвернулся к окну, всем видом показывая, что разговор окончен. Полковник ему попался под горячую руку: на самом деле он работал хорошо, и не его вина в том, что во всей стране творится бедлам.
Отпустив Богдановича, губернатор вызвал чиновника по особым поручениям Дергачева и продиктовал ему донесение директору Департамента Вуичу. И полетела в Петербург бумага: «Агентура среди анархо-террористов ничтожна, внешнее наблюдение в предместьях города и на Амуре отсутствует, можно ожидать целый ряд покушений и убийств, предотвратить которые полиция не может».
Бумага возымела некоторое действие. Богдановичу обещали прислать людей, которых он сможет внедрить в группу анархистов. Тем временем вместе с Машевским они предприняли еще одну невиданную ранее меру для наведения порядка: чуть ли не на всех перекрестках города и в рабочих поселках расставили городовых и солдатские патрули; повсюду проходили массовые обыски.
На грани истерики Клингенберг издал приказ, предписывающий взрывать на месте обнаруженные в домах бомбы, с домовладельцев брать штраф в три тысячи рублей, даже если они не знали, что хранилось в снятых помещениях.
Но и эти меры особых результатов не дали: экспроприации и убийства должностных лиц продолжались, а приказ губернатора настолько возмутил все население Екатеринослава, что полиция не осмеливалась претворить его в жизнь. После соответствующей петиции горожан приказ губернатора отменили.

***
Вскоре Богдановичу пришлось пережить еще один крупный удар: бегство группы анархистов из числа тех, кто был арестован по наводке провокатора Якова Маляра.
Арестованным стало известно, что среди охранников есть бывший анархист из Варшавы рядовой Ян Затора. Они передали это сообщение товарищам на волю, и те начали искать к Яну подход.
Как-то Зубарев и Войцеховский подкараулили поляка на улице, приставили по бокам револьверы и повели в ближайший трактир. Ян, как и все поляки, оказался несговорчивым и страшно упрямым. Ребята предложили ему за организацию побега полторы тысячи рублей. Надо было видеть, с каким достоинством тот ответил, что «его долг – честно нести государеву службу».
– Что же ты тогда делал у анархистов? – возмутились друзья.
Ян усмехнулся:
– Бес попутал.
– Пристрелить его и весь разговор, – не выдержал такого цинизма Федосей, когда, оставшись одни, они стали думать, что делать дальше.
– Что толку, если мы его убьем, нам он нужен живым. Пусть теперь с ним поговорят Окунь и Марголин.
Те не стали церемониться с поляком, пригрозили его убить. Затора понимал, что долго испытывать терпение таких людей нельзя, и пошел на уступки. После организованного им побега, Ян тут же скрылся. Иннокентий был уверен, что никуда он не скрылся, а был «проучен» друзьями за свою несговорчивость.
Куда легче было освободить из больницы Павла Гольмана. Это уже давно можно было сделать, но друзья ждали, когда он пойдет на поправку: ранение оказалось настолько тяжелым, что он не мог ходить даже на костылях.
Тем временем следствие по его делам закончилось. Измученный, нуждающийся во все новых и новых хирургических операциях, Павел сумел передать на волю записку о том, что ему грозит виселица. В конце он писал: «Не я первый, не я последний. Я буду считать себя счастливым, если в ту минуту не паду духом».
Эти слова так подействовали на его друзей, что они решили немедленно вызволить его из больницы. Появившись там рано утром и угрожая оружием, они связали жандармов, дежуривших у палаты анархиста, и на глазах перепуганного медперсонала вынесли Гольмана на улицу. У входа их ждала пролетка. Через час Павел был в надежном месте на Амуре. Друзья уложили его в постель, дали на всякий случай браунинг и ушли, обещав заглянуть вечером. Однако жандармы через извозчика вышли на его след и ворвались в дом, когда Павел был один. Видя безвыходность положения, он вытащил из-под подушки браунинг, уложил трех жандармов и выстрелил себе в висок.

***
Лиза обо всем этом узнала спустя много времени, когда они втроем: она, Сарра Львовна и Анна поехали на день рождения к тете Лии. Григорий Аронович по понятным причинам не захотел сидеть за одним столом со своим бывшим другом и остался дома.
Грустный это был праздник. Лия Львовна, опухшая от слез, неподвижно сидела в кресле. К нему придвинули стол. Поднимая бокалы, никто не знал, что пожелать виновнице торжества: любые слова вызывали у нее слезы.
Семен Борисович быстро ушел. Сарра Львовна проводила его сердитым взглядом и сказала Лизе:
– Может быть, ты нам что-нибудь сыграешь или споешь?
– С удовольствием! – охотно согласилась Лиза, которой искренне было жаль тетушку. Одного она не могла понять, как можно так долго терзать себя из-за мужчины, который тебя больше не любит. Пора его возненавидеть и выкинуть из своего сердца. Она забыла, что совсем недавно говорила Николаю о невозможности пережить измену любимого человека, лучше умереть. Уж больно не вязались образы тети и дяди с ее представлением о большой любви.
– Поиграй вальсы Шопена, – попросила тетя, заранее поднося к глазам носовой платок.
– Лия, так нельзя, – упрекнула ее Сарра Львовна. – У тебя сегодня праздник. В конце концов, ты не одна, мы все с тобой. У тебя есть Кеша. Надо чем-то отвлекаться. Ты можешь работать со мной в Благотворительном фонде, посещать приюты, больницы. Нельзя целыми днями оставаться наедине со своими мыслями. Есть много людей, которые тоже страдают и нуждаются в утешении. Заботясь о других, ты поможешь и себе самой.
– Ты права, Сарра, я так и сделаю.
Видя, что сестры занялись разговором, Лиза и Иннокентий вышли в другую комнату.
– Это невыносимо, – сказала Лиза. – О чем только дядя Семен думает?
– Он старается делать вид, что ничего не произошло, но уже ничего не поправишь: у той женщины от него родился сын. Я с ним не разговариваю. В нашем доме, как в могиле, – полная тишина. Мама плачет, а он все ходит по кабинету и дымит. Лучше бы совсем ушел. Мама постепенно успокоилась бы.
– Он! Так теперь ты говоришь об отце.
– Большего он не заслуживает. Не дождусь лета, чтобы уехать в Киев, говорят, в этом году квоты для евреев негласно отменили.
– А как же без тебя группа, да и тетю нельзя оставлять одну?
– Мама будет не одна, а с вами. Тетя Сарра должна ее заставить выходить из дома, заниматься каким-нибудь полезным делом. Ну, а группа? Я разговаривал с Войцеховским и Окунем, кто-нибудь из них возьмется. Или Рогдаев, он все грозит сюда вернуться… Соберем перед моим отъездом собрание, решим тогда. Эрик и Марк поедут учиться в Берлин.
Сарра Львовна усиленно звала их в гостиную.
– Слушай, – сказал Иннокентий, – ты не сможешь в воскресенье прийти на митинг?
– Не знаю, родители нас по-прежнему строго контролируют.
– Жаль. В Чечелевке в четыре часа состоится большой митинг. Вообще его устраивают социалисты, но мы тоже решили к ним присоединиться. У нас туговато с людьми. Может, вырвешься, поможешь раздать листовки и сразу вернешься домой. Если надумаешь, на конечной остановке трамвая будет стоять кто-нибудь из наших. Кстати, от эсдеков там выступит учитель, помнишь, был у Ани?
– Николай Ильич?
– Да. Пойдем, а то тетушка устала нас звать.

Глава 6

Лиза никак не могла придумать предлог, чтобы одной вырваться из дома. Ей очень хотелось увидеть Николая, который после их свидания на катке опять не давал о себе знать. Наконец она решилась: сказала Сарре Львовне, что идет на вечеринку к Ляле, а Лялю предупредила, чтобы та, если мама будет звонить, ее прикрыла.
В Чечеловке она бывала несколько раз с матерью. Они посещали там бедные еврейские семьи, раздавали вещи, лекарства, на еврейские праздники – подарки детям и старикам. Здесь, на 3-й Чечелевской улице жил сирота, которого Григорий Аронович опекал.
Выйдя поздно из дома, она хотела взять извозчика, но решила, что товарищи ее осудят, и целый час ехала на трамвае, думая о том, что, наконец, увидит своего ненаглядного Коленьку.
Стоял чудный, уже по-весеннему теплый день. Все в ожидании встречи с любимым казалось Лизе прекрасным: и набухшие почки на деревьях Екатерининского бульвара, и новые бельгийские трамваи.
Чем дальше шел вагон, тем больше в него набивалось людей. В конце концов, он настолько переполнился, что кондуктор крикнул вожатому не открывать больше двери. На конечной остановке вся эта толпа дружно вышла из вагона и направилась в сторону леса. Кто-то издалека ей усиленно махал рукой. Саша Рейзин, член их анархистской группы. Саша ей нравился своей детской непосредственностью. Вот человек, который не смог бы кого-нибудь убить.
Саша сообщил ей, что Иннокентий и Эрик ушли раздавать листовки, а он встречает опоздавших.
– Кеша просил помочь раздать листовки, – сказала Лиза.
– Возьми одну пачку. Не тяжело?
– Тяжело, но донесу.
– Иди за людьми. Тут недалеко, за деревьями.
Шедшие рядом с ней молодые рабочие стали с ней заигрывать – этого Лиза боялась больше всего. Она надвинула почти на глаза свою шляпу. Рабочие засмеялись, но отстали от нее.
Лес оказался жидкий. За ним начиналась степь. На открытом месте стояла толпа людей: в основном мужчины разного возраста, но были и женщины, молодые, в платках и шляпках. Они прижимались к парням или стояли с ними в обнимку. Лизе стало не по себе, ей не приходилось бывать в такой обстановке. Она вскрыла пачку с листовками и стала раздавать их рабочим. Те охотно их брали: кто сразу начинал читать, кто засовывал в карман.
На трибуне, сооруженной из бочек и досок, появился Николай. Ей показалось, что он очень изменился: похудел, сильно осунулся. Еще бы, набрать столько работы! Но голос его зазвучал громко и перекрыл всю эту толпу. Она сунула кому-то оставшиеся листовки и стала пробираться вперед, но, чем дальше она продвигалась, тем плотнее становилась толпа, которая, в конце концов, как сжатая пружина, отбросила ее на прежнее место.
Лиза стояла и смотрела, смотрела на Николая, размышляя о том, что невозможно любить человека и так долго его не видеть. Это становится невыносимо. Она уже давно думала о том, что нужно уйти из дома и переехать к нему – совершенно фантастический во всех отношениях поступок, связанный с родителями, гимназией, занятиями с учителями, уже не говоря об общественном мнении. Можно представить, какой поднимется шум среди всех их родственников и знакомых, и как болезненно будут переживать все это мама с папой.
Еще полгода назад ей и в голову не могли прийти такие мысли, теперь, под влиянием анархистской философии, она твердо была уверена, что каждый человек должен сам распоряжаться своей судьбой. Пусть даже ее будут мучить совесть и вина перед родными. Ее опять вел за руку Макс Штирнер. «Вы жаждите свободы? – восклицал он. – Безумцы! Имейте силу, и свобода придет сама собой. Смотрите, тот, кто силен, стоит над законом».
И она решила, что уйдет к Коле в сентябре, после летних каникул. Да-да, в сентябре, числа восемнадцатого. Девятого сентября у Сарры Львовны будет юбилей – ей исполнится пятьдесят лет. Мама пригласит много гостей, и не стоит ей портить праздник, а через дней восемь – десять она уйдет. Это решение ее успокоило.
Николая сменил другой оратор, и она стала выбираться из толпы.
Кто-то тронул ее за локоть. Лиза подняла со лба шляпу: Саша Рейзин!
– Фу, напугал меня. Тут ко мне приставали разные.
– Это место не для барышень. Раздала листовки?
– Да. Мне пора домой. Уже поздно.
– Молодец. Спасибо, что помогла. Я тебя провожу до трамвая.
Тут кто-то громко крикнул: «Казаки!». Лиза увидела рядом с собой лошадиную морду. Саша схватил ее за руку и потащил в сторону леса. Казак бросился за ними. Лиза еле бежала на каблуках. Шляпа и шарф сразу слетели на землю, толстая коса прыгала по спине.
Деревья были совсем рядом. Казак их обогнал, перегородив дорогу лошадью. Со всей силой он ударил Лизу нагайкой по плечу, так что лопнула ткань пальто. Потом он соскочил с лошади, повалил Сашу на землю и стал избивать его ногами. Все лицо у Саши было в крови. Лиза видела, что он лихорадочно шарит рукой по сюртуку, пытаясь найти карман и вытащить револьвер. Надо было бежать, но ноги ее как будто приросли к земле.
Казак повернулся к Лизе, на нее смотрели безумные, налитые кровью глаза. Она закричала от ужаса.
– Ну, а ты, жидовочка, чего тебе не хватает: здорового, русского мужика?
Он толкнул ее на землю, так что она больно обо что-то ударилась спиной, и навалился всем телом. Лиза отталкивала его руками и ногами. Одной рукой он зажал ей рот, другой ударил по голове. Она потеряла сознание.
Когда она очнулась, было темно, только сбоку ярко полыхало зарево Брянского завода. Недалеко от нее лежали казак и Саша Рейзин. Рука ее скользнула под платье. Нижнее белье было на ней, значит, казак ничего с ней не сделал.
Над головой качалась ветка березы. Ухватившись за нее рукой, она попыталась встать, но голова закружилась, ее повело куда-то в сторону, и она опять очутилась на земле.
Начал накрапывать дождик, сначала редкими каплями, потом чаще и чаще, пока не припустил с такой силой, что ее пальто и коса моментально намокли. С мокрых волос бежали за шиворот холодные ручьи, заползая под платье и комбинацию. Расстегнув пальто, она с трудом оторвала от подола платья большой кусок материи, и повязала им голову. Так стало теплей.
Заставив себя встать, подошла к казаку, посмотрела в его остекленевшие глаза. У Саши в руке торчал револьвер. Значит, он нашел силы вытащить его из кармана и застрелить этого негодяя. Вот тебе и ангельская душа, не способная на убийство! Оказался ее спасителем. Лиза наклонилась к Сашиному лицу, с благодарностью провела рукой по его холодной щеке.
Не в силах сдержать слезы, она разрыдалась и стала пробираться к видневшимся впереди огням поселка. Вскоре она вышла к тому месту, где трамвай делал на конечной остановке круг, осторожно выглянула из-за кустов. На площадке было полно жандармов и казаков: поджидали людей, выходящих из леса. Лиза опять немного углубилась в лес и пошла параллельно дороге. Деревья быстро кончились, потянулись высокие кусты акации. Так она брела минут сорок, пока, наконец, не решилась выйти на открытое место. Где-то вдали дребезжал трамвай. Значит, было еще не так поздно.
Она сняла пальто. На плече, в том месте, где ее ударил нагайкой казак, зияла огромная дыра. Пальто было все в земле и прошлогодних листьях. И тут она спохватилась, что ее дамская сумочка с носовым платком и кошельком осталась в лесу. Пришлось снять с головы материю от платья. Кое-как почистила ею пальто и ботинки и вышла на дорогу ловить извозчика. Прошло еще немало времени, когда со стороны Чечелевки показалась крытая коляска. Пока извозчик разглядывал странную барышню из «приличных» и решал, есть ли у нее деньги, Лиза влезла на сиденье и железным голосом приказала ему ехать на улицу, где проживала городская аристократия. Немного успокоившись внутри коляски, она ласково прибавила:
– Поезжайте, пожалуйста, как можно быстрей. Я вам хорошо заплачу!
Извозчику ничего не оставалось делать, как застегнуть за ней кожаный фартук и гнать во всю прыть свою уставшую за день лошадь. Колеса жалобно заскрежетали по неровной дороге.
Лиза забилась в угол коляски, с ужасом думая о том, что сейчас происходит дома. Родители сходят с ума, мама пьет капли, отец сжимает руками виски, ходит нервными шагами по кабинету. Эта картина сменялась другой: убитого Саши и мертвого казака, пытавшегося ее изнасиловать. Она видела налитые кровью глаза этого чудовища, чувствовала запах его давно не мытого тела. И вдруг все это куда-то исчезло и перед ней появилось лицо Николая. Как он сейчас ей был нужен, как хотелось уткнуться в его плечо, услышать от него слова утешения. Она вспомнила свое решение уйти к нему осенью из дома, посмотрела на широкую спину извозчика и, улыбаясь в темноте, прошептала: «Восемнадцатого сентября, милый, я стану твоей женой».

***
Родители забеспокоились, когда часы в гостиной пробили половина десятого. Лизе было велено прийти из гостей в восемь часов. Сарра Львовна позвонила Ляле, та заверила ее, что Лиза уже выехала домой. Но когда Лиза не появилась ни в десять, ни в одиннадцать, Сарра Львовна позвонила уже Лялиной маме и узнала от нее, что никакой вечеринки у ее дочери не было. Плачущая Ляля призналась, что Лиза пошла на какое-то мероприятие.
Григорий Аронович бросился к телефону, чтобы позвонить Рывкиндам. Трубку долго не снимали, наконец, раздался сонный голос Семена: «Вас слушают». Иннокентия дома тоже не оказалось. В отличие от Фальков Семен был спокоен: сын часто приходил поздно ночью или вообще являлся под утро.
Григорий Аронович был уверен, что племянник и Лиза участвуют в одном и том же мероприятии, только каком, раз оно затянулось так надолго: вечеринке, собрании или митинге в лесу? Последнее предположение он сразу откинул, так как не мог представить, чтобы Лиза поехала на окраину города. Он отослал жену и Анну спать, сам сидел в кабинете и курил, курил одну за другой сигары.
В комнате уже нечем было дышать. Он подошел к окну, раздвинул плотные гардины и долго не мог открыть форточку, что-то там заело. Наконец дверца открылась. Влажный весенний ветер ворвался в комнату, добежал до письменного стола, подхватил лежавшие на нем бумаги и разметал их по полу. Он стоял и жадно вдыхал воздух, вытеснявший наружу клубы дыма. В груди же опять появилась знакомая острая боль.
И тут в коридоре хлопнула входная дверь, раздались Лизины шаги. Она, видимо, заглянула в гостиную и, увидев, что там темно, побежала к кабинету отца. Григорий Аронович уже сам бежал к двери и, резко рванув ее, столкнулся лицом к лицу с дочерью. Увидев ее живой и невредимой, он окинул ее презрительным взглядом, обошел как неживой предмет и направился к спальне.
– Папа, – окликнула его Лиза, готовая снова расплакаться от обиды и всего пережитого, – дай мне, пожалуйста, денег на извозчика, он ждет на улице.
Григорий Аронович вернулся в кабинет, достал из ящика стола мелочь и, не спросив, сколько нужно, высыпал ей в ладонь. Лиза расплатилась с извозчиком и, глотая слезы, побежала к себе наверх. Ее бил озноб, противно покалывало в горле – верный признак простуды. Открыв дверь комнаты, она увидела Сарру Львовну и Анну.
– Лиза, – выдохнула сквозь слезы мать. – Живая!
Лиза бросилась к ней на шею и разрыдалась. Анна побежала в кухню за водой.
– Скажи Зинаиде, чтобы приготовила ванну, – крикнула ей вдогонку Сарра Львовна.
– Мамочка, милая моя мамочка, – целовала ее Лиза, – я всех вас так люблю.
Сарра Львовна и Анна не стали ее ни о чем расспрашивать. В дверь просунулась голова Зинаиды: «Лиза! Все готово». Лиза обрадовалась, побежала в ванную, сбросила с себя грязную одежду и с наслаждением погрузилась в горячую воду. Через полчаса Сарра Львовна, заглянув к ней в комнату, увидела, что ее там нет, и в испуге стала дергать дверь ванной.
– Я сейчас, мама, – крикнула Лиза.
Сарра Львовна дождалась, когда дочь вернулась в комнату, помогла ей надеть ночную сорочку, просушила полотенцем густые волосы – у Лизы уже ни на что не было сил, и, укрыв ее одеялом, ушла к себе. Но как она ни устала, сон не шел. Озноб после ванны усилился, тело ломило и горело, как будто в нем разожгли доменную печь.
Она пошла к Анне. Несмотря на поздний час, сестра не спала и читала в постели книгу. Лиза, как в детстве, когда у них была общая комната, забралась к ней под одеяло. Анна потушила свет, обняла ее.
– Ты встречалась с Николаем Ильичом? – спросила она.
– Я была на митинге в Чечелевке. Он там выступал, но мы с ним не виделись. Кеша попросил помочь раздать листовки.
– А что там еще было?
– Только не рассказывай маме и папе. За мной и еще одним товарищем, Сашей Рейзиным, погнался казак. Он до смерти избил Сашу, но тот успел выстрелить в него из револьвера и убил его. И сам погиб. Но я была без сознания и ничего этого не видела.
– Казак мог и тебя убить? Страшно-то как!
– Он меня ударил нагайкой по плечу, на пальто теперь здоровая дырка.
– Лиз, а Николай Ильич? Он о чем говорил?
– Не помню. Да я и не слушала. Знаешь, Аннушка, я скоро уйду к нему.
– Как уйдешь?
– Будем жить, как муж и жена, только пока не говори никому. Могила?
– Могила, – ответила изумленная Анна, которая с детских лет была в курсе всех секретов своей взбалмошной сестры и никогда ее не выдавала.

***
Прогулка под дождем не прошла даром. Ночью у Лизы поднялась высокая температура. Анна проснулась от ее хриплого дыхания, включила свет и увидела, что щеки сестры пылают, как кумач. Она бросилась к Сарре Львовне. Та прибежала в комнату Лизы, и, не найдя ее там, бросилась в комнату Анны, увидела красные щеки дочери и первое, что пришло ей в голову: дифтерит! Она приказала Анне разбудить Зинаиду, чтобы та послала Степана за домашним доктором Земсковым.
Временами, приходя в сознание, Лиза говорила матери, что у нее болит спина и низ живота. Сарра Львовна в ужасе решила, что дочь изнасиловали. Она прошла в ванную комнату, отыскала в корзине ее нижнее белье и, не найдя на нем ничего компрометирующего, поспешила обратно.
Приехал Земсков, облачился в белый накрахмаленный халат, и, еще в дверях, взглянув на Лизу, произнес: «Круп!» Внимательно прослушав ее со всех сторон трубкой, он самодовольно улыбнулся: диагноз подтвердился. Вдобавок к крупу, он нашел у нее сильнейшую фолликулярную ангину. Сарра Львовна сказала ему, что Лиза жалуется на боли в спине и внизу живота. Догадавшись, что девушка попала в какое-то происшествие, Николай Николаевич смутился.
– Нет-нет, это не то, что вы думаете, – поспешила его успокоить Сарра Львовна. – Она вчера попала под сильный дождь, пальто и обувь насквозь промокли.
– Тогда это могут быть придатки.
– Это опасно?
– Сейчас я вам ничего определенного сказать не могу. Кроме того, у нее, видимо, произошел сильный нервный стресс. Будем надеяться на молодой организм.
Через три недели она пошла на поправку, но ее еще долго мучил кашель, выворачивающий наружу все внутренности. После каждого такого приступа лицо и лоб покрывались противной, липкой испариной. В гимназию она не ходила, валялась целыми днями в постели, а, когда почувствовала себя лучше, садилась к роялю и тихонько, почти шепотом, чтобы не сорвать голос, напевала романсы или играла любимые вещи. Ее участие в концерте музыкального училища стало невозможным, отчего оба ее учителя сильно расстроились.
Несколько раз к ней заходил Иннокентий. Все его визиты начинались с печальных сообщений: погиб тот или другой член их группы. Были и хорошие новости: из Женевы Рогдаев прислал два транспорта с оружием и литературой. Забежав однажды вечером, он сунул ей под подушку несколько новых брошюр Кропоткина и Эммы Гольдман.
– Читай, набирайся ума разума! Потом скажешь свое мнение!
Лизе не хотелось ни читать, ни думать. Взяла сборник стихов Блока, подаренный Николаем Анне, и отложила в сторону: почему-то в них было много мистики, смерти и гробов:

Ты покоишься в белом гробу.
Ты с улыбкой зовешь: не буди.
Золотистые пряди на лбу.
Золотой образок на груди.

То ли дело стихи Тютчева, написанные Николаем на обложке книги, – светлые, радостные. Прочитала их вслух по памяти, и сердце сладко защемило.
Она переживала, что не может известить Николая о том, что не будет участвовать в концерте музыкального училища. Ведь тогда, на катке, она приказала ему ходить в апреле к училищу и следить за афишей о концерте.
Николай послушно, как велела ему Лиза, туда ходил и, наконец, увидел нужное объявление. Пришел на концерт с большим букетом цветов и был удивлен, что Лизы в числе выступающих не оказалось. На следующий день он подошел днем к гимназии и увидел только Анну. Он приходил еще два раза в разные дни недели, Лизы не было. Пришлось подойти к Анне и сделать вид, что встретил ее тут случайно.
– Анна, очень рад вас видеть. Вы одна, а где… ваша сестра?
Анна не знала, говорить ему или нет о болезни Лизы, вдруг та будет недовольна.
– Она болеет, – решила сказать она правду, не желая обманывать Николая Ильича, которого очень уважала.
На лице его появился испуг:
– Что с ней?
– Простудилась.
– А-а, – облегченно вздохнул он и оглянулся по сторонам. На углу молодая крестьянка продавала подснежники.
– Вы любите подснежники? – спросил он и, не дожидаясь ответа, подвел Анну к цветочнице и забрал у нее все цветы. Там было двенадцать букетов, перевязанных суровыми нитками.
– Так много? – ойкнула Анна.
– Я помогу вам донести.
Он вытащил из кармана газету, завернул цветы в один большой пакет и прижал его к груди. По дороге он расспрашивал, как у нее обстоят дела с физикой, любит ли она по-прежнему поэзию. Анна обычно стеснялась разговаривать со взрослыми, но с Николаем Ильичом ей всегда было легко и просто. Она поинтересовалась, откуда у него самого такой интерес к поэзии. Он рассказал ей о своей маме, которая с детства читала детям наизусть стихи русских и зарубежных поэтов, а в гимназии заставляла читать французских и немецких авторов в подлиннике.
– Ваша мама – учительница?
– Нет. Она получила домашнее образование.
– У нас в гимназии очень хороший учитель по словесности. Ему нравятся мои сочинения. Наверное, он думает, что из меня получится писатель или поэт. Боюсь его разочаровать.
– Не бойтесь. Учителя всегда отличают способных учеников, можете мне поверить.
Около дома он отдал ей букет. Анна хотела сказать ему что-нибудь приятное, и не могла найти нужных слов.
– Лизе понравятся цветы, – улыбнулась она. – Они красивые и так сильно пахнут, что даже через газету чувствуется.
– Я рад нашей встрече, а Лизе передавайте привет и пожелание скорей поправиться.
Анна с трудом дотянулась с этим букетом до звонка. Зинаида всплеснула руками: она сразу догадалась, от кого цветы. Сарре Львовне, конечно, интересно было узнать, от кого это Аннушка уже получает такие букеты. Та не стала изворачиваться, сказала, что по дороге встретила своего бывшего учителя Николая Ильича, около них проходила цветочница, и он купил у нее эти подснежники.
– Какой благородный человек, этот учитель! – сказала мать и о чем-то задумалась.
Анна взяла в столовой самую большую вазу, поставила цветы и пошла к Лизе. Та лежала на кровати с книжкой в полудреме.
– Отгадай, кого я встретила по дороге, и он купил эти цветы?
– Николая Ильича!
Лиза вскочила и расцеловала сестру.
– Возьми половину.
– Что я, не понимаю: он купил их для тебя. Он так перепугался, когда я ему сказала, что ты болеешь. Знал бы, что с тобой случилось на самом деле!
– Надеюсь, никогда не узнает. Как же вы с ним встретились?
Анна во всех подробностях рассказала о встрече с Николаем Ильичом и их разговоре по дороге.
– Милый Коленька, как это он догадался купить цветы! Я о нем думаю целыми днями, и вот, пожалуйста, он прислал мне цветы. Пусть после этого говорят, что мысли не передаются на расстоянии. Передаются, еще как!

Глава 7

Весна рано пришла в этом году – с частыми теплыми дождями и стремительно распустившейся зеленью на Екатерининском бульваре и в парках. Все цвело, благоухало, радовало душу. Днем на дорогах прыгали и, как сумасшедшие, кричали воробьи, а на рассвете заливались соловьи. Их было так много, что они не давали спать даже в центре города.
В перерыве между занятиями гимназистки выходили теперь во двор и под строгим взглядом надзирательницы мадам Дюбуа чинно прогуливались вокруг большой клумбы или прятались от солнца в тени каштанов. Лиза и Ляля стояли в стороне от всех и молча смотрели на снующую мимо них малышню из подготовительного класса. Лиза опять страдала от того, что Николай не давал о себе знать. С того дня, когда он встретил по дороге Анну и передал с ней подснежники, прошло больше месяца. Временами на нее накатывала такая тоска, что слезы сами капали из глаз. Ляля догадывалась о страдании подруги, но не знала, чем ей помочь, у нее не было опыта в подобных делах.
Лиза решила прибегнуть к старому методу: подкараулить Николая около училища, но теперь без Лялиной помощи. Только сделать это было не просто. Утром, как она знала, он пропускал первые лекции из-за своих учеников, а последние занятия в училище совпадали с часами уроков в гимназии.
Лиза прибегла к обычной хитрости всех гимназисток, сказав однажды учительнице физики, что у нее сильно разболелась голова. Та отпустила ее домой. Однако об этом еще нужно было доложить мадам Дюбуа, которая видела всех девочек насквозь.
– Что-то у вас всех стала часто болеть голова, – сказала она Лизе, сверля ее своим острым, как шипы, взглядом, отчего у той по спине побежали мурашки.
У Лизы не было настроения с ней пререкаться. Она стояла перед мадам бледная и измученная своими душевными переживаниями.
– Влюбилась? – вдруг спросила та ее в упор, переходя на «ты», что означало ее глубокое презрение к своей жертве. Мадам пережила в своей молодости несколько разочарований, была недолго замужем за каким-то французом и яро ненавидела мужчин, о чем было известно всей гимназии.
Лиза с такой ненавистью сверкнула на нее глазами, что мадам смилостивилась.
– Идите, Фальк, идите. Только не забудьте взять у кого-нибудь задание.
Лиза знала, что она будет следить за ней из окна раздевалки, и специально пошла прямо по улице к остановке трамвая, хотя ей нужно было свернуть от гимназии направо. Сделав, таким образом, большой крюк, она подошла к Горному училищу, когда прозвенел звонок с последней лекции, и студенты дружно повалили на Соборную площадь. Стоя около афишной тумбы, она внимательно высматривала Николая в толпе молодых людей. Но он сам ее заметил, появившись откуда-то сбоку, взял за руку и осторожно притянул к себе. Тут же послышались смешки и улюлюканье.
– Не обращай внимания, – улыбнулся он. – Молодец, что пришла. Я сам очень хотел тебя увидеть, но не знал, как это сделать. У меня сейчас занятия на Широкой улице. Быстро туда съездим, я перенесу их на другой день, и мы с тобой знаешь, куда отправимся, – кататься по Днепру на лодке.
Очень удачно подошел их трамвай. Вскоре они уже шли по Широкой улице. Лиза оказалась тут впервые, с удивлением рассматривая серые однообразные здания. Это были доходные дома Варшавского, одного из самых предприимчивых и богатых людей в городе. Только последний, трехэтажный дом выделялся от всех остальных лепниной и пилястрами. Здесь, на первом этаже жил сам Варшавский.
Второй этаж занимали инженеры Бельгийского трамвайного общества. Семья купца Чижикова, где Коля учительствовал, жила на третьем этаже.
Увидев Николая, из дверей вышел дородный, генеральского вида швейцар и широко распахнул перед ним дверь. Тот подмигнул Лизе, мол, знай наших. Вскоре он вернулся расстроенный: мамаша осталась недовольна переносом занятий.
– Ну, да Бог с ней. Идем сначала где-нибудь перекусим, ты, наверное, голодная.
Они зашли в кондитерскую Менца, где Лиза иногда бывала с Анной или Лялей. Очутиться здесь с Николаем было совсем другое дело. Он набрал кучу бутербродов, пирожных, мороженого (запрещенное для Лизы лакомство из-за горла). Взял ей чашку горячего шоколада, себе две чашки кофе и сразу их выпил, еще не приступив к бутербродам. Оказалось, что он любит кофе, и пошел к стойке за новыми чашками.
Только он вернулся обратно и стал заботливо спрашивать ее, можно ли ей есть мороженое, как Лиза увидела мадам Дюбуа. Та вошла в кондитерскую и, хотя в помещении было много гимназисток, сразу заметила Лизу. Раздувая ноздри и извергая из глаз искры, она двинулась в ее сторону. Лиза побледнела и вся напряглась, готовая к скандалу.
– Что с тобой? – озабоченно спросил Николай.
– Мадам Дюбуа, наша надзирательница, – еле выдавила она из себя и показала глазами на разъяренную мадам, бывшую уже совсем рядом.
Николай тут же сориентировался, схватил Лизу за руку и потащил ее к двери, куда молоденькие уборщицы в голубых фартуках уносили грязную посуду.
– Туда, туда, – показала в конец помещения одна из девушек, – там служебный выход.
Они промчались по пустой лестнице, выскочили в грязный, заставленный ящиками и бочками двор, и, ловко лавируя между этой сладко пахнущей тарой, вышли на проспект.
– Сообщит родителям, – убитым голосом сказала Лиза.
– Тогда лодка отменяется, погуляем немного по бульвару, и я провожу тебя домой.
– Нет уж, – Лиза упрямо встряхнула головой, – гулять, так гулять. Едем кататься.
Все оборачивалось против них. На лодочной станции свободных лодок не оказалось. Все они маячили вдалеке и, казалось, застыли на одном месте.
Пришлось ждать 40 мучительных минут. Николай нервничал, Лизе уже было все равно. Они стояли на дощатой пристани и смотрели на темную, пахнущую тиной воду. Наконец одна из лодок сдвинулась с места и причалила к пристани. Николай отдал лодочнику в залог часы и деньги за два часа катания, помог Лизе сесть на корму, уверенно взялся за весла.
Лиза опустила руку в воду и смотрела, как от нее по гладкой поверхности веером расходятся волны. Внизу плавали головастики, и, когда весла нарушали их покой, испуганно разбегались в стороны.
– Посмотри назад, – сказал Николай.
Оглянувшись, она увидела крутой обрыв, лес и их отражение в воде. На самом верху обрыва росли могучие дубы и вязы, внизу, у самой кромки воды, склонились вербы, опустив в темную глубину длинные ветви.
За неимением времени отплыли недалеко. Николай направил лодку к берегу. Она мягко уткнулась в песок. Николай выскочил из нее и, как опытный рыбак, протащил ее по траве. Потом протянул Лизе руку, помог ей вылезти и подхватил на руки.
– Видишь недалеко от берега скамейку?
Лиза оглянулась и ничего не увидела.
– За сосной.
Лиза кивнула головой, хотя по-прежнему не видела никакой скамейки. И зачем ей нужна была эта скамейка, если ее обнимали руки любимого. Она тоже обняла его за шею и прижалась щекой к его лицу: счастливое мгновение за все ее долгие мучительные страдания.
На дороге дети играли в футбол. Мяч подкатился Николаю под ноги, и он, не выпуская Лизу из рук, ловко его отбил.
Скамейка была скрыта от дороги большой раскидистой сосной с ярким желтым стволом и такого же цвета ветками. Такие сосны обычно растут на севере, а здесь были высажены свыше ста лет назад старожилом города есаулом запорожского войска Лазарем Глобой. Целый сосновый бор из необыкновенно красивых, раскидистых деревьев. Николай опустил Лизу на скамейку и притянул ее к себе.
– Девочка моя, когда я думаю о тебе, представляю твои глаза и целую их по очереди, а потом мои милые губки, – и он медленно поцеловал сначала один ее глаз, потом другой, жадно припал к губам. – Лизонька, я так по тебе соскучился.
– И я тоже. Совсем измучилась, решила тебя разыскать.
– Я приходил в апреле на концерт в училище, купил, как порядочный, букет цветов, а ты вздумала расхвораться.
– Зато я получила от тебя через Анну подснежники. Они простояли почти две недели
Чтобы Николай больше не вспоминал о ее болезни, она стала рассказывать ему о Степане и приходе к ним домой директора музея Яворницкого.
– Кто бы мог подумать, что Степан оказался таким способным рассказчиком, – удивился Николай, – мне казалось, из него слова не вытянешь. А история нашего народа, действительно, очень интересная. Мой прадед со стороны мамы был войсковым атаманом, служил у самого Мазепы, еще до его измены Петру Первому, сочинял вирши о воинской чести.
– Ты мне никогда не рассказывал о своей семье.
– Так не было случая. Отец у нас простой крестьянин, занимался самообразованием, сейчас работает бухгалтером на железной дороге, а мама – из дворян. Родители ее рано умерли, воспитывала ее тетя, княгиня Шаповал. Муж ее был предводителем дворянства, да на старости лет увлекся картами и промотал все состояние. А вот отец этого мужа служил при дворе Великого князя Константина Павловича в Варшаве и находился в его свите, когда там осенью 1830 год началось восстание. Потом он погиб в битве с поляками при Грохове… Д-а-а. Я мечтаю когда-нибудь побывать в тех местах.
Он замолчал.
– Лиза, я все время думаю о нас с тобой. Нужно открыться твоим родителям, так больше продолжаться не может. Тебе уже скоро семнадцать, ты имеешь право ходить на свидания.
– А папа, который дал тебе зимой отставку?
– С тех пор прошло достаточно времени, он мог изменить свое отношение.
– Не думаю, – протянула Лиза. Не могла же она ему сказать, что в марте снова провинилась перед родителями.
– К училищу больше не ходи. Ты меня сегодня случайно застала. Я теперь почти все лекции пропускаю и бегаю по ученикам. На Широкой, где мы с тобой были, папаша, узнав, что я хорошо владею французским, попросил меня заниматься со своими бездарями еще и французским. Он хочет, чтобы я всесторонне развивал их, сделав из них образованных буржуа, предложил мне за это солидную прибавку к жалованью. Все бы хорошо, но это такие тупицы, хуже фонвизинского Митрофанушки, как будто его портрет написан с них.
– Неужели такие бывают?
– Бывают. Может быть, они и не такие тупые, но отцовский кошелек их с детства изуродовал.
Они так увлеклись разговором, что забыли о лодке и не заметили вертевшихся около нее мальчишек, а те, решив над ними подшутить, столкнули ее в воду. Лодка покрутилась на месте и удалилась от берега. Тогда они хором закричали: «Дяденька, ваша лодка уплыла».
Николай в один миг очутился внизу, сбросил с себя верхнюю одежду и обувь, прыгнул в воду и, убедившись, что там нет дна, глубоко нырнул. Прошло несколько томительных минут, так что Лиза уже стала волноваться, как его голова появилась около лодки. Он с трудом влез в нее и направил к берегу. Хорошо, что весла остались на месте.
Вытащив лодку, Николай собрал свою одежду и, прикрывая ею мокрые подштанники, смущенно остановился перед Лизой. Она залюбовалась его крепким, мускулистым телом, легким пушком на груди. Сильный, красивый мужчина, и он принадлежит только ей.
– Ты простудишься, – заботливо сказала она, еле сдерживаясь, чтобы не обнять его и не согреть своим телом. Приказав ей сторожить лодку и, погрозив кулаком мальчишкам, он пошел в кусты отжимать белье.
На обратном пути Лиза нашла на дне лодки доску, придвинула ее вплотную к Николаю, так что ее ноги уперлись в его колени.
– Так я тебе не буду мешать грести?
– Не будешь.
Последние отблески заката догорали на небе, ложась розовыми пятнами на темную поверхность воды. Тихо поскрипывали в уключинах весла, пенилась за бортом вода. Лизу переполняли любовь и счастье. Казалось, что все вокруг наполнено этими чувствами. Время от времени она поднимала голову, вглядываясь в лицо Николая: чувствует ли и он то же самое? «Да, чувствую!» – отвечал его взгляд. Он переставал грести и наклонялся, чтобы ее поцеловать.
Время остановилось. Хотелось, чтобы так было вечно, и этот день никогда не кончался. Но вот лодка стукнулась боком о причал. Лодочник помог Лизе выйти наверх, положил на плечи весла, и они с Николаем пошли в конторку за оставленными в залог часами.
Обратно ехали на извозчике, тесно прижавшись друг к другу и желая, чтобы лошади ехали как можно медленней.
– Давай теперь встретимся через воскресенье, – сказал Николай, – не в это, а в следующее. Я тебя буду ждать в два часа у входа в Потемкинский сад. Отпросись хотя бы на час.
– Постараюсь. Но если меня вовремя не будет, долго не жди.
Еще издали они увидели стоявшего у подъезда Степана.
– Похоже у вас переполох. Что ты им скажешь?
– Что гуляла с девочками из класса на бульваре.
Николай приказал извозчику остановиться, и Лиза одна пошла к дому.
– Барышня приехали, – громко закричал Степан, бросившись ей навстречу.
Не успела Лиза войти в прихожую, как увидела надвигающуюся на нее мадам Дюбуа.
– Вот она, пожалуйте, появилась. Говорила, что болит голова, а сама устроила свидание в кафе, сбежала оттуда и весь вечер неизвестно где пропадала.
Сарре Львовне была неприятна эта женщина. Лиза была виновата, но никто не давал права мадам так грубо разговаривать с дочерью и обсуждать при всех ее поведение.
– Мадам Дюбуа, – умоляюще воскликнула она, – мы сами поговорим с дочерью.
– Я хочу знать, что за студент был с ней в кондитерской Менца.
– Вам показалось, – сказала Лиза, не поднимая глаз.
– Показалось? Тогда почему вы сбежали через черный ход?
Лиза решила не отвечать. В этот момент пришел Григорий Аронович и, увидев в коридоре надзирательницу, сразу все понял по хмурому лицу старшей дочери. Мадам Дюбуа стала описывать ему Лизины проступки.
Не дожидаясь конца ее рассказа, Лиза бросилась по лестнице в свою комнату. Ей было стыдно, что надзирательница уличила ее во лжи. Теперь мама с папой должны терпеливо ее выслушивать и улаживать ситуацию.
Фальк заверил мадам, что сам лично проведет с дочерью беседу. Он нащупал в кармане две твердые бумажки. «Дать или нет, а вдруг эта фурия окончательно разозлится?» – размышлял он и вопросительно взглянул на жену. Та поняла, что он имеет в виду, и одобрительно кивнула головой.
Угадав намерения Фалька, мадам оттолкнула его руку, с гордым видом оглядела всех присутствующих и торжественно удалилась.
Сарра Львовна растерянно смотрела на мужа.
– Гриша, что нам делать с Лизой?
– Ничего не делать. Раньше надо было думать, теперь, что же руками размахивать. Анна, а ты что молчишь? Почему вы не вместе вернулись из гимназии?
Анна не отвечала и так же, как обычно делала Лиза, смотрела на отца вызывающим взглядом. Дочери были очень разные: Анна сдержанная, молчаливая, Лиза, наоборот, – открытая, живая, ласковая, но это не мешало им любить и всегда поддерживать друг друга.
– Аннушка, и ты туда же. А ведь я так вас люблю обеих. Ладно, идемте ужинать. Зови сестру, скажи, что мы не будем ее ни о чем расспрашивать.
После ужина Григорий Аронович сказал, что с удовольствием послушал бы музыку и вопросительно посмотрел на Лизу. Дочь выглядела сильно подавленной, до сих пор не произнесла ни слова. Лиза вскочила со стула и с благодарностью бросилась к нему на шею.
– Папочка, ты у нас самый лучший.
Все пошли в гостиную. Зинаида и Анна принесли чайник и чашки. Сарра Львовна взяла поднос со сладостями и принялась сама хозяйничать вокруг маленького столика, специально здесь стоящего для таких случаев. Все сразу оживились, как будто что-то злое и тягостное ушло из их дома. Лиза отказалась от чая и стала просматривать ноты. Она решила спеть для отца романс Лизы и Полины из оперы Чайковского «Пиковая дома». Как и почему ей в данный момент захотелось исполнить именно это произведение, а не другое, она не могла сказать, так же, как невозможно понять, откуда в душе человека под влиянием музыки рождаются те или иные неподвластные ему чувства.
Лиза запела вполголоса, как обычно пела для домашних в узком кругу. После этого исполнила несколько романсов, любимых мамой, затем отложила ноты и стала один за другим играть вальсы Шопена. Она ничего не замечала вокруг себя, только слушала то, что происходило внутри нее, и это то заставляло ее пальцы быстро бегать по клавишам, извлекая из них волшебные, неземные звуки.
Старинные швейцарские часы в гостиной пробили двенадцать, вслед за ними по всему дому раздался перезвон других больших и маленьких антикварных часов, к которым вся семья давно привыкла и не могла представить без них своего существования. Все неприятности были забыты. Отец и мать с обожанием смотрели на свою старшую дочь: ну как на нее можно сердиться?
Лиза закрыла крышку рояля, подошла к Сарре Львовне и уткнулась ей в шею. Анна тоже присоединилась к ним, обняв их обеих своими полными руками. Григорий Аронович с умилением посмотрел на эту картину и потихоньку вышел в коридор. «Да, – усмехнулся он про себя. – Прав был Фамусов, когда говорил, что трудно быть отцом взрослой дочери, да еще такой своенравной девицы, как наша Елизавета».
Так закончился этот суматошный и в то же время чудесный день. Поднявшись в свою комнату, Лиза еще долго стояла у открытого окна и слушала, как в соседнем саду, перепутав ночь с утром, распевала какая-то птаха. Тихо шуршали липы, задевая окно своими длинными ветвями. Из темноты выплывало Колино смущенное лицо, когда он предстал перед ней в нижнем белье. И так же, как там, в лодке, сердце ее наполнилось глубокой нежностью к этому человеку, без которого она теперь не мыслила своего существования.

Глава 8

Время тянулось медленно. Прошло первое воскресенье, наступило второе, день свидания с Николаем. Лиза приложила всю свою фантазию, чтобы найти предлог и отлучиться ненадолго из дома, не особенно обманывая родителей. Самый лучший вариант, который мог здесь подойти: отправиться вместе с Анной в кино. Анна была домоседкой, вытащить ее куда-нибудь было целой проблемой. Но кино она любила и сама намекнула Лизе, что неплохо бы посмотреть новый французский фильм с интригующим названием «Влюбленный в луну». Дневной сеанс в «Марсе», куда они обычно ходили, начинался в два часа.
– Аннушка, – попросила ее Лиза в субботу, – скажи маме, что мы завтра с тобой пойдем в кино, только ты будешь смотреть его одна, а я ненадолго отлучусь в Потемкинский сад, там меня в два часа будет ждать Николай Ильич.
– А если мама и папа захотят тоже с нами пойти?
– Тогда свидание не состоится!
Мама не только отпустила их в кино, но дала денег на кондитерскую и посоветовала после фильма прогуляться по бульвару. Такая «доброта» была следствием крупного разговора между Саррой Львовной и Григорием Ароновичем после посещения их дома мадам Дюбуа. Под давлением жены Фальк согласился предоставить дочерям небольшую свободу, но небольшую, подчеркнул он, чтобы они все-таки чувствовали родительский контроль.
Сарре Львовне очень хотелось крикнуть девочкам вдогонку, чтобы они в восемь часов были дома, но она только рукой махнула: дочери становились взрослыми, от этого никуда не деться. Кроме того, за окном была чудесная погода, ярко светило солнце, на улицах гуляло полно народу, трудно представить, что в такой день с ними может что-нибудь случиться. Самого Фалька в это время дома не было. Он с утра уехал навещать больного родственника.
Из-за трамвая Лиза приехала к саду с опозданием. Николая еще не было. «Неужели он забыл или решил, что я не смогу вырваться из дома?» – разволновалась она. Она подошла ближе к трамвайной остановке, не подозревая, что в саду, на одной из дальних аллей, шел молодежный митинг, и Николай как раз в это время там выступал.
Это был второй легальный митинг городской молодежи после декабрьских событий прошлого года. Его решили провести студенты училища по совету профессора Маковского. Разговор шел о прошедшем недавно в Стокгольме IV съезде партии.
Николай там выступал первым и надеялся, что успеет уложиться в отведенное ему время, но, стоило ему спуститься с трибуны, как его окружили люди и забросали вопросами. Ему пришлось обстоятельно им отвечать. В другой бы раз он только порадовался, что народ так живо интересуется политикой, но сейчас у входа в парк его ждала Лиза, он боялся, что она уйдет, не дождавшись его, да еще обидится. Хорошо, что в этот момент на трибуну вышел Миша Колесников. Николай посоветовал всем обязательно послушать этого очень толкового оратора, а сам быстро исчез в толпе.
Лиза по-прежнему стояла около трамвайной остановки, не зная, как ей поступить. Неожиданно из трамвая вышел Иннокентий.
– Сестренка, – удивился он, – а ты что здесь делаешь?
– То же, что и ты, – смутилась Лиза.
– Я приехал на митинг. Смотри, ваш учитель идет, – сказал Иннокентий, и Лиза увидела Николая, появившегося совсем в другой стороне, – наверное, с митинга. Идем со мной, там Эрик сейчас должен выступать.
– Иди, я тебя догоню.
Николай помахал ей рукой, купил по пути у цветочницы большой букет алых тюльпанов и торжественно вручил Лизе. Лицо его расплылось в довольной улыбке.
– Прости, что опоздал. Наши студенты проводят тут митинг, попросили выступить, я не мог отказать.
– Там сейчас будет выступать мой брат Эрик, мне хочется его послушать. Пойдем туда.
– Пойдем, – согласился Николай, заранее зная, что ничего хорошего от анархистов, неизвестно откуда узнавших про этот митинг, не услышишь. И Лиза знала же, знала, что Эрик не упустит случая наброситься на комитеты, но зачем-то повела Николая обратно в глубину сада.
Когда они подошли к толпе, на трибуне профессор Маковский говорил о том, что меньшевики не прочь объединить в одну партию социал-демократов, эсеров и анархистов. На деле это означало бы ликвидацию РСДРП, поэтому большевики выступают против этой идеи, как, безусловно, вредной для рабочего движения.
Эрик тут же использовал этот момент для того, чтобы обвинить эсдеков в стремлении к единовластию и установлению своей собственной диктатуры. Лиза, ни разу не слышавшая его публичных выступлений, отметила, что он хорошо владеет аудиторией и держится очень уверенно.
– Для анархистов находиться в одной компании с большевиками тоже неприемлемо, – начал он сходу, как будто диктовал Марику текст листовки. – Но сам факт, что они отрицают сотрудничество с другими партиями, считая, что только они могут вести за собой рабочих, заставляет тщательно рассмотреть их физиономию…
В толпе пробежал шум. Эрик говорил быстро, как будто боялся, что его остановят.
– Вы поможете им совершить революцию, вы будете проливать свою кровь и умирать на баррикадах, а их Ленин и ЦК приедут на все готовое из Швейцарии, установят свою новую власть, которую, чтобы одурманить вам головы, называют диктатурой пролетариата. Вдумайтесь в это слово: ди-кта-тура! Это опять правительство, полиция, аресты, тюрьма, каторга и расстрелы. Вот и решайте теперь, с кем идти дальше и с кем делать революцию: с большевиками или с нами, анархистами, которые одни могут дать народу полную свободу и право на нормальное человеческое существование.
Лицо Николая вытянулось, он взял Лизу за руку.
– Пойдем отсюда.
– Подожди, ведь он говорит правду.
– Какую правду?
– Насчет партийной иерархии и Ленина…
– Лиза, никогда не говори того, в чем не разбираешься.
– Значит, ты разбираешься, а я нет.
– Я ухожу. Ты идешь со мной?
От возмущения Лиза раскраснелась, глаза ее гневно засверкали. Она недовольно фыркнула и, вырвав свою руку, пошла за ним.
Около дворца он в раздумье остановился: пойти в другую сторону или возвратиться к выходу, но пошел к большой аллее, не оглядываясь на Лизу и громко насвистывая. Его разозлил не столько спор с ней, сколько то, что она продолжает водиться с анархистами и еще так горячо их защищает.
Лиза держала свой большой букет, не зная, как теперь быть: такое за время их знакомства произошло впервые. Она догнала его и взяла под руку. Он, молча, свысока посмотрел на нее, но никаких эмоций не проявил. «Пойдем, посидим», – сказала Лиза, увидев в глубине деревьев скамейку, выкрашенную в ярко-желтый цвет.
Свернув с главной аллеи, они пошли по узкой тропинке. Вдвоем идти было неудобно. Николай высвободил из-под своего локтя ее руку и пропустил ее вперед. Лиза чуть не заплакала от обиды: в другой бы раз он прижал ее к себе или, пропустив вперед, руки не выпустил.
Вблизи скамейка оказалась сломанной и страшно неудобной. Лиза отложила ненужный теперь букет в сторону и стала рассматривать гуляющие по аллее пары. Молодые люди что-то рассказывали своим девушкам, те весело смеялись, зонтики над их головами так и плясали. Как в жизни все быстро меняется! Несколько дней назад они с Колей были счастливы, а сейчас сидят совершенно чужие друг другу люди. Даже в природе все изменилось. В воздухе стояла страшная духота, птицы умолкли, солнце было такое раскаленное, что на него невозможно было смотреть.
Молчание становилось невыносимым. Лиза начала злиться, сколько можно обижаться из-за всяких пустяков.
– Коля! Мне скоро надо домой.
– Тогда идем, – сказал он стальным голосом и, даже не посмотрев, идет она за ним или нет, направился по тропинке к аллее.
Лиза продолжала сидеть на скамейке, с тоской глядя на его удаляющуюся спину. Это – конец. Конец их любви!
И тут случилось что-то ужасное. Из-за деревьев выскочили трое здоровых парней, набросились сзади на Николая, повалили на землю и стали избивать ногами. Лиза дико закричала. Аллея мгновенно опустела: гулявшие на ней только что люди в страхе разбежались в разные стороны. «Лиза, беги!» – крикнул Николай, пытаясь подняться.
Один из парней подскочил к Лизе и огромной лапой закрыл ей рот: «Заткнись, сучка!» Лиза увидела на лацкане его пиджака знак «Союза русского народа» и трехцветную ленточку. Собрав все свои силы, она ударила этого мерзавца по ноге острым каблуком своих туфель. Парень взвыл, ударил ее кулаком по голове и стал выкручивать руки. У нее потемнело в глазах.
Дальше все происходило, как во сне. Откуда-то вдруг появились Иннокентий и Эрик. Раздались выстрелы. Парень, выкручивавший ей руки, вскрикнул и медленно опустился на землю. Двое других свалились прямо на Николая, и он безуспешно пытался выбраться из-под них.
– Сестренка, ты в порядке? – подскочил к ней Иннокентий.
– В порядке, а вы как тут оказались?
– Мы-то? – смутился Иннокентий. – Увидели тебя с учителем и решили за вами пойти.
– Не стыдно вам?
– Да ты не волнуйся, мы сразу ушли!
Брат говорил правду. Когда Эрик после своего выступления спустился с трибуны, Иннокентий показал ему на Лизу и учителя. Эрик предложил ради интереса проследить за ними. Братья проводили влюбленную парочку до скамейки, но, увидев, что те ведут себя, как малые дети: молчат и стесняются смотреть друг на друга, посмеялись и повернули назад. Услышав Лизин крик, они бросились обратно к скамейке. Оружие у них всегда было при себе.
Николаю помогли подняться. На него было страшно смотреть: лицо распухло, глаза превратились в узкие щелочки, из разбитого носа текла кровь. Вся одежда была в крови и грязи. Лиза вытащила из сумки платок и стала останавливать ему кровь из носа.
– Коля, миленький, прости меня, что я так глупо себя вела.
– Я сам был не лучше.
Братья переглянулись, вот в чем дело: влюбленные поссорились, поэтому так странно себя вели.
– Эти люди – из «Союза русского народа», – сказала Лиза, – я видела у того, что меня держал, их знак.
– Они мне угрожали еще на прошлом митинге. – Николай отстранил Лизину руку с платком. – Ребята, спасибо вам за помощь, а сейчас берите Лизу и уходите. Шагов через сто по этой аллее будет поворот направо. Он приведет вас к ограде…
– И там будут согнутые прутья. Знаем мы этот «потайной лаз». Тебе тут тоже нельзя оставаться, городовые уже свистят. Мы пойдем с тобой, а ты, Лиза, сделай веселое лицо и возвращайся домой.
– Я пойду с вами, – твердо заявила она.
Спорить было некогда. Братья подхватили Николая под руки и, поддерживая сзади за спину, повели через лес в сторону ограды. Николай был уверен, что ему отбили почки, сломали нос и, по крайней мере, три или четыре ребра с левой стороны. Каждый шаг отдавался невыносимой болью во всем теле. Голова была тяжелой и давила на плечи, как чугунный шар.
«Потайной лаз» выходил в Крутой переулок. Перед тем, как всем туда пролезть, Иннокентий один пошел изучить окружающую местность. Там все было спокойно. Он нашел коляску, дал извозчику два рубля и, ткнув револьвером в бок, предупредил его, чтобы он держал язык за зубами. Маленький, рыжий возница, довольный хорошими деньгами, весело подмигнул ему и, дернув вожжи, подогнал лошадь к самой ограде.
Братья помогли Николаю пролезть через дыру и взобраться на сиденье. На прощанье Эрик сунул Николаю браунинг: «Возьми, пригодится». Тот отодвинул его руку: «Спасибо, я оружием не пользуюсь». «Ну, и дурак, тебе же хуже», – сказал анархист без всякой злобы.
Несмотря на все протесты Николая, Лиза уселась рядом с ним и приказала братьям встретиться в пять часов с Анной у кинотеатра «Марс». Она положила голову Николая к себе на плечо и осторожно дула на его распухшее лицо, чтобы облегчить страдания. Николай вспомнил, что Володя сегодня дежурит круглые сутки, и приказал извозчику ехать в городскую больницу.
Через час он уже лежал на кожаном диване в ординаторской. Его просветили рентгеном, всего осмотрели и прощупали каждую косточку. Все оказалось в относительном порядке, кроме двух сломанных пальцев на левой руке. Володя сам наложил на них два лонгета и туго перевязал бинтом.
Все это время Лиза терпеливо сидела в коридоре, ожидая, когда ей разрешат войти. Володя ей понравился. Внешне они с Николаем были похожи, только доктор, наверное, для солидности отрастил профессорскую бородку, и время от времени ее поглаживал. С этой бородкой он походил на тех светил, чьи портреты висели на стене рядом с кабинетом. Только те были в зрелом возрасте, а Володя – молодой, красивый и с веселыми огоньками в глазах. Видно было, что любит пошутить.
Ей надоело ждать. Она без стука вошла в кабинет. В этот момент сестра делала Коле укол в ягодицу. Увидев Лизу, она быстро опустила одеяло и недовольно буркнула:
– Больному нужен покой, ему ввели морфий.
Не обращая на нее внимания, Лиза села на диван рядом с Колей, погладила его по щеке.
– Лиза, умоляю тебя, поезжай домой, – сказал он слабым голосом. – Я здесь в надежных руках.
– Коленька, ты меня простил?
– Ты о чем? Забудь все.
– Давай больше никогда не ссориться.
– Я и не ссорился, хотел, чтобы ты кое-что поняла… Глупая! Мне стыдно, что я тут лежу в таком виде, не могу даже поцеловать, губы болят.
Лиза отодвинула примочки на его губах, нежно к ним прикоснулась, положила голову ему на грудь.
– Коля, мне страшно. Эти «союзники» за тобой охотятся, они могли тебя убить.
– Ничего они не сделают, руки коротки.
– Ты зря не взял у Эрика браунинг, с оружием спокойней.
– Лизонька, не нагоняй на людей панику. И вообще я уже отключаюсь, у меня язык заплетается…
– Ты спи, спи, я сейчас уйду.
Володя пошел проводить ее до извозчика.
– Как вы думаете, сколько он у вас тут пробудет? – спросила она доктора.
Тот прежде, чем ответить, задумчиво погладил свою бородку. Лиза, как ей не было тяжело, улыбнулась.
– Здесь ему оставаться нельзя. Полиция после громких убийств обычно проверяет все больницы. Завтра у меня в восемь утра кончается дежурство, и я перевезу его к себе. По-хорошему ему нужно отлежаться недели две, но он попросил меня позвонить двум своим ученикам и перенести занятия только на три дня. Он не умеет болеть.
– Можно вам сюда позвонить?
– Конечно.
Володя вытащил из кармана халата блокнот, написал номер телефона ординаторской и, улыбаясь, протянул ей.
– Я вас, Лиза, знаю, был на вашем концерте в Зимнем театре, и Коля о вас много рассказывал. Вы так не переживайте за него, все образуется.
Лиза приехала домой почти вовремя, около девяти. У мамы были гости, ее дамы из Благотворительного фонда. Они весело беседовали и смеялись. Из кабинета вышел отец, облаченный в парадный сюртук, белоснежную сорочку с белой бабочкой и золотыми запонками на манжетах. Такой наряд обычно предназначался для гостей.
– А-а-а вернулась. Ну, как тебе фильм?
– Вполне приличный. Советую вам с мамой обязательно посмотреть.
– А Аннушке не понравился, сказала пустой: о пьянице, который влюбился в луну и очутился в звездных сферах.
– У нас с ней разные вкусы. По-моему, у режиссера хорошо развиты фантазия и чувство юмора.
Григорий Аронович с ней согласился и сообщил, что у мамы гости.
– Я от них сбежал, теперь они ждут тебя, чтобы ты им спела и сплясала.
– Папа, миленький, скажи им, что я устала.
– Ты чем-то встревожена? У тебя глаза красные.
– Тебе показалось.
Подойдя к отцу, она обняла его и прижалась к его лицу. Растроганный Григорий Аронович пошел в гостиную выручать дочь. Оттуда сразу послышались возгласы разочарования. Мама избаловала всех своих знакомых домашними концертами. Она не понимает, что Лизе неприятно играть и петь для людей, которые, может быть, вовсе не хотят ее слушать, а только изображают видимость, чтобы сделать приятное Сарре Львовне.
Поднявшись на второй этаж, она заглянула к Анне. Та лежала на кровати с книгой. Гюстав Эмар. «Красный Кедр», – прочитала Лиза, никогда не слыхавшая о таком авторе. Она присела на кровать, взяла сестру за руку, приласкалась к ней, как пять минут назад к отцу. Ей так нужна была сейчас поддержка родных.
– Ты давно пришла?
– Часа два назад, сказала маме, что ты встретилась с девочками из класса. А у тебя опять что-то случилось: Кеша и Эрик выглядели взволнованными, все время оглядывались по сторонам.
– Да нет, все прошло хорошо.
– Та слышала, сегодня днем убили Жолтановского (вице-губернатора Екатеринослава)? Около сквера на вокзале.
– Нет, не слышала. Совсем обнаглели. Убивают днем и в самых многолюдных местах.
– Ничего удивительного. Его революционеры давно приговорили к смерти. И поделом за тот погром.
Лиза с любопытством посмотрела на Анну: оказывается, сестра не только живет в своем выдуманном книжном мире, но хорошо осведомлена о том, что происходит в городе.
На следующий день все газеты были посвящены убийству вице-губернатора. Его портрет в жирной черной рамке целиком занимал первые полосы. На других полосах шли многочисленные телеграммы с выражением соболезнования семье покойного и городу по поводу трагической смерти «великого гражданина России и государственного деятеля, так много сделавшего для Екатеринослава и губернии». Эти высокие слова не соответствовали истине, так как Жолтановский пробыл на своем посту недолго, не успев себя ничем проявить.
Об убийстве трех людей в Потемкинском саду, личность которых следствие выясняет, газета дала информацию на последней странице всего в пять строк. Зато еще через день все газеты вновь вышли с траурными рамками вокруг портретов четырех полицейских, убитых террористами накануне днем около пятого участка (пристава, околоточного и двух рядовых).
Жители Екатеринослава были потрясены: столько убийств за одну неделю. Связывали их в одну цепочку, пытаясь установить причины и цель. Некоторые дошли до того, что поставили вице-губернатора во главе тайной политической организации вроде «Союза русского народа», с которой революционеры решили расправиться.
Убийцу Жолтановского нашли быстро. Им оказался эсер Раппопорт. Допрашивал его сам Богданович. Молодой человек, совсем еще мальчишка: ему едва исполнилось 16 лет, с нежной кожей, не знавшей лезвия, отвечал на все вопросы с наглой усмешкой и был собой доволен. Как большинство эсеров-террористов, он сразу сознался в преступлении, охотно раскрыв его замысел. Оказывается, первоначально он должен был убить депутата Государственной думы Способного, но по какой-то причине не смог этого сделать и тут под руку ему подвернулся вице-губернатор, который тоже был в списке людей, приговоренных к смерти.
– Сколько же в вашем списке людей? – неосмотрительно спросил Богданович.
– После вашей фамилии еще миллион.
– Я бы на вашем месте не шутил, вас ждет виселица.
– Не думаю, – усмехнулся тот, намекая о послаблениях для несовершеннолетних, – впрочем, я готов к этому.
Заскочив на минутку к Фалькам, Иннокентий сказал Лизе, что полицейских около участка убили Трубицын и Коган. Все четверо были членами СРН. О делах «союзников» и избиении ими студента в Потемкинском саду Эрик написал листовку, но Иннокентий был против того, чтобы ее печатать.
– Почему?
– Догадайся. Деятели из «Союза» сразу начнут копать, если уже не копают, кого убитая нами троица выслеживала в саду, листовка поможет им выйти на твоего учителя. Тогда, сама понимаешь, что будет.
– Мне это не пришло в голову.
– Жизнь всему научит. Эти «союзники» страшные люди. Они всерьез взялись за нас, евреев. Я принес тебе показать их платформу по еврейскому вопросу, которую они намерены осуществить через Государственную думу. К сожалению, оставить не могу, прочитай сейчас.
С первых же строк Лиза задохнулась от возмущения. У нее даже закружилась голова, до того было ужасно все, что там говорилось. Союзники предлагали евреям переселяться в «свое государство». Пока же будет идти этот процесс, ввести для них целый ряд ограничений, словно они были прокаженные. Их перечисление растянулось на несколько страниц, легче, наверное, было указать, что евреям все-таки можно было делать в России.
– Бред сумасшедшего, – сказала Лиза, возвращая брату листки. – Осталось только запретить нам дышать воздухом и ходить по земле. Неужели кто-то может принимать этот документ всерьез?
– У них очень сильные покровители. Я регулярно просматриваю Дубровинскую газету «Русское Знамя». Сам Иоанн Кронштадтский, этот великий русский святой и чудотворец, выступает в Петербурге с лекциями о подавлении революционной крамолы.
– Они хотят, чтобы мы прекратили революционную борьбу. Да за одну эту иезуитскую программу следует взорвать всю Россию. – Лиза задумалась. – Неужели они и на Колю набросились из-за меня, ну… что он связался с еврейкой?
– Конечно, нет. Перед этим он проводил собрание на Брянке и критиковал рабочих за то, что они вступают в СРН. «Союзникам» стало об этом известно, а на Брянке их полным-полно, вот они и решили ему отомстить. А от тебя я не ожидал, что ты влюбишься в него. Серьезный товарищ. Он знает, что ты с нами?
– Знает. Из-за выступления Эрика, набросившегося на митинге на большевиков, мы с ним тогда и поссорились в Потемкинском саду. Я дала себе слово больше с ним об этом не говорить. Не хочу его терять, да от меня в группе все равно толку мало.
– Зря ты так думаешь. Я тебя как раз хотел попросить об одном деле. Вы когда уезжаете в Крым?
– Не знаю, как только папа выкроит свободное время.
– В типографии «Гидра», той, что в гроте под Ореандой, скопилось много листовок. Надо, чтобы ты распространила их в Ялте.
– Это невозможно, родители нас не отпускают ни на шаг, правда, папа уедет через две недели, но мама и Зинаида хуже него…
– Сестренка, ты – умница, найдешь способ, как это сделать: вечером во время прогулки по набережной или съездите с тетей Саррой встречать рассвет на Ай-Петри, это сейчас в моде у отдыхающей аристократии. Для нас это очень важно: в Ялту летом приезжает много молодежи. С тобой свяжутся Тит Липовский или Саша Мудров. Они там сейчас работают, и сами все доставят в ваш сад.
Ей он тоже оставил саквояж, чтобы, пока не появятся ребята, она распространила в Ялте листовки, присланные недавно из Женевы.

Глава 9

Похороны Жолтановского, полицейских и трех людей, убитых в Потемкинском саду и оказавшихся членами боевого отряда СРН, решили провести в один день как жертв крамолы.
Вице-губернатора провожали торжественно. Несколько дней гроб с его телом стоял в Кафедральном соборе, толпы людей приходили с ним проститься, кто из сострадания, но больше из любопытства. На Соборной площади был выстроен почетный караул из кавалеристов Феодосийского полка.
В день похорон в 9 часов утра под колокольный звон прошло отпевание. После этого почетный караул перестроился в три ряда и медленно направился к Севастопольскому кладбищу. За ним двинулся лафет с массивным дубовым гробом. Скорбно гудели колокола всех церквей города. Играл военный оркестр. Стоило ему замолчать, как тут же начинал петь синодальный детский хор, бередивший душу своими тонкими голосами.
Сразу за лафетом в черных шляпах с опущенными вуалями шли жена и три взрослых дочери покойника. Чуть поодаль со скорбными лицами следовали Клингенберг, новый председатель Городской думы Эзау, Машевский, Богданович и множество других чиновников города в белых и синих мундирах с черными креповыми повязками. Двое полицейских несли плакат со словами: «Жертве крамолы». Процессию замыкали солдаты из всех полков, расквартированных в городе.
День выдался на редкость жаркий. Облаченные в мундиры и сюртуки, глухие платья с высокими воротниками, в шляпах и цилиндрах люди испытывали неимоверные мучения.
Машевский, беспробудно пивший всю эту неделю по поводу гибели своих подчиненных, еле шел. Опухшее лицо его раскраснелось, с подбородка ручьями стекал пот, падая на мундир крупными каплями.
Не обращая внимания на все условности, он расстегнул тугой воротник мундира, вытер огромным платком шею и освободил верхние пуговицы рубашки. Глядя на него, то же самое сделали и остальные.
Прощальная церемония длилась бесконечно долго. Один за другим выступили Клингенберг, Эзау, другие представители городской администрации и общественности. Председатель местного отделения СРН Образцов, сменившей недавно на этом посту Шелестова, долго говорил о том, что покойный стал жертвой революционеров, что для борьбы с ними создан «Союз русского народа», и жители Екатеринослава должны сплотиться вокруг него, чтобы подобное больше в их городе не повторилось.
Машевский с ужасом думал о том, что предстоит провести еще один митинг на похоронах его подчиненных и «союзников», назначенных на три часа.
Наконец гроб Жолтановского опустили в яму. После того, как могилу закопали, подошел взвод солдат и произвел оружейный салют.
Дальше наступила очередь священников. Протоиерей из Кафедрального собора Петр Иоаннович Доброхотов начал читать заупокойную молитву. Два дьякона густыми голосами подпевали ему и громко произносили: «Аминь!»
Не дожидаясь окончания молебна, народ потянулся к выходу. Высоких чинов ожидали экипажи, чтобы отвезти их в Английский клуб на поминальный обед. С ними отбыло все городское начальство, кроме Богдановича и Машевского, оставшихся на следующую церемонию.
Через полчаса, показавшиеся Машевскому вечностью, появились повозки с гробами других покойников. Впереди шли их родственники и члены местного Совета СРН, за ними растянулась колонна полицейских и рядовых «союзников». Лица у всех были удрученные. К общей скорби об убитых товарищах прибавлялся страх за собственную жизнь, реальность погибнуть вот также, ни за что ни про что, в многолюдном парке или рядом с полицейским участком. Кто-то держал в руках плакат: «Жертвам крамолы».
Богданович объявил о начале гражданской панихиды и произнес небольшую официальную речь, отметив, что их погибшие товарищи верно служили государю и Отечеству, но злодейская пуля оборвала их жизни.
Затем вышел Халецкий, слово в слово повторив все то, что говорил на предыдущей церемонии Образцов. Так как среди присутствующих были в основном члены СРН, прекрасно знавшие для чего создан «союз» и какие перед ним стоят задачи, они его не слушали и громко переговаривались между собой. Прокурор этого не замечал. Под конец он обвел толпу пристальным взглядом, как обычно делал на судебных заседаниях, и с пафосом произнес: «Упокой, Господи, душу рабов Твоих за Веру, Царя и Отечество живот свой положивших!»
Толпа в знак одобрения громко загудела. Довольный прокурор отошел в сторону, чтобы уступить место Машевскому. Тот долго молчал, собираясь с мыслями. В голове его стоял страшный шум. Ноги подкашивались: вот-вот потеряет сознание. Сотни глаз угрюмо смотрели на него. С большим трудом он взял себя в руки и сказал первое, что пришло ему на ум: высокие, патриотические слова.
– Полиция города потеряла самых храбрых и преданных сынов Отечества. Мы все должны брать с них пример. – Он замолчал, отчаянно соображая, что можно еще сказать, и добавил на свой страх и риск. – Все жертвы посмертно получат от государя высокие награды, а их семьи – денежное вспомоществование.
Опять подошел взвод солдат, тишину разорвали ружейные выстрелы. Появились священники и детский хор из местной кладбищенской церкви. Тоненькие голоса жалобно затянули: «В покоищи Твоем, Господи, идеже вси святи Твои упокоеваются…».
Наконец Богданович отдал приказ покинуть кладбище. Толпа оживилась и дружно повернула к выходу. У всех тоже было одно направление: Английский клуб.
Богданович поехал один в своем экипаже, Машевский посадил в свою пролетку прокурора. Полицмейстер немного пришел в себя, но все еще чувствовал сильную слабость и всю дорогу молчал. Выходя из коляски, он обратил внимание на листок, приклеенный к дверце. Когда они садились, листка не было. Не мог же он свалиться с неба. «Вместе с другими мы говорим: Долой тирана, руки которого обагрены кровью народа, долой деспота!» – прочел он и постучал по спине кучера.
– Эй, любезный, откуда этот листок, кто-нибудь подходил по дороге к коляске?
– Так кто его знает, ваше высокоблагородие, у меня сзади глаз нет.
Машевский разозлился:
– Вот посажу тебя в участок за ротозейство, тогда будешь знать, как дерзить.
Прокурор Халецкий тоже возмутился:
– Совсем распустились, никакого уважения к начальству.
Весь предыдущий день служащие Английского клуба приводили помещение в соответствующий такому случаю вид. Закрыли люстры и зеркала черным крепом. В вестибюле на треножнике стоял большой портрет Жолтановского. По бокам в керамических плошках горели свечи. Когда открывалась входная дверь, пламя от них двигалось по стеклу портрета, отчего лицо Жолтановского казалось живым и улыбающимся.
Те, кто не смог побывать по каким-то причинам на кладбище, приходили сюда с цветами и клали их около треножника. Их выросла целая гора – больше, чем на кладбище. Служащие выносили их в соседние комнаты, где стояли столы для нижних чинов и «союзников». Машевский приказал дежурным жандармам внимательно следить за тем, чтобы кто-нибудь из них не проскочил наверх, в парадный зал.
И внизу, и наверху было полно народу. Предвидя это, Клингенберг еще накануне распорядился устроить оба поминальных стола в виде фуршета, но всего было завезено в изобилии. Официанты то и дело откупоривали новые бутылки с вином и водкой и подносили огромные подносы с закуской и горячими блюдами.
Большое начальство быстро разошлось. Богданович спустился на первый этаж к нижним чинам. Зная, что они сейчас нуждаются в добром слове, произнес в их честь тост, после чего тоже удалился.
Машевский незаметно подмигнул прокурору, и они удалились в соседнее помещение – биллиардный зал, приказав по дороге официанту принести туда водку и закуску. За ними последовали Оливий, Шелестов, Белоконь, Образцов, Гололобов и Шкляров.
Шелестов развалился в мягком кресле, вытянул худые длинные ноги, обтянутые в узкие панталоны серого цвета.
– В Екатеринославе становится опасно жить, – сказал он, обводя всех присутствующих влажными глазами, – только за одну неделю убили восемь человек. Да что там убили, прихлопнули, как букашек. Я отказываюсь это понимать.
– Заметьте: все убийства совершают мальчишки. Их специально посылают на такие дела, так как знают, что закон освобождает их от виселицы.
– От виселицы, но не от вечной каторги. Это, по-моему, еще хуже, чем мгновенная смерть.
– Было бы хуже, если бы в рудниках и казематах их охраняли должным образом, и они там находились до тех пор, пока заживо не сгниют, а они умудряются отовсюду сбегать, даже с Сахалина.
– Я не сомневаюсь, – повернул в другую сторону разговор прокурор, – что за убийствами полицейских и боевиков стоят анархисты. Эсеры выбирают более крупные жертвы, как Жолтановский, царство ему небесное, – он быстро перекрестился, – социал-демократы до этого пока не дозрели.
– Я с вами полностью согласен, – кивнул головой Оливий, – трех наших ребят в Потемкинском саду убили те, кого они там выслеживали, кого – надо обязательно выяснить. Те же люди могли убить хорунжего и его товарищей, все четверо являются членами СРН. Я рассматриваю это, как вызов «Союзу». Нет, скажу я вам, господа, либералы осуждают нашу организацию, кричат, что мы создали, как террористы, боевой вооруженный отряд, ловим и избиваем евреев. Так вот, господа хорошие, вам наш ответ: избивали и будем избивать, чтобы неповадно было этим нехристям поднимать руку на русских патриотов.
– Не забывайте, милейший Иван Никифорович: зло порождает зло….
– Ну, так ждите, что вас завтра убьют на улице или в вашем доме разорвется бомба.
– Будем надеяться, что новый министр наведет порядок…
– Петр Аркадьевич? – с какой-то радостью воскликнул Гололобов. – Я бывал в Саратове еще до его назначения губернатором: вся губерния полыхала от революционных пожаров, в самом Саратове целыми днями шли митинги и демонстрации. Он за год сумел примирить и левых, и правых, причем, заметьте, почти без участия войск, одними административными мерами и личным примером… Какой-то революционер на моих глазах подошел к нему вплотную и приставил к его груди револьвер. Столыпин распахнул пальто и приказал: «Стреляй!». Тот опустил руку и уронил револьвер. Человек железной выдержки и самообладания.
– В его доме был убит военный министр, генерал-адъютант Сахаров.
– Самого Столыпина тогда не было в городе. И представьте, как все просто произошло. На прием к генералу пришла молодая женщина. В руках она держала прошение. Чиновник ввел ее в комнату. Закрывая дверь, он видел, как просительница положила бумагу перед Сахаровым. Через минуту раздался выстрел. И что, по-вашему, было в бумаге? Смертный приговор генералу. Вот и принимай после этого посетителей, не будешь же каждого осматривать.
– Это эсеры, – заявил прокурор. – У них такой принцип: сам погибни, но задание выполни.
– Слышали последний анекдот. В редакции одного журнала сотрудник спрашивает редактора: «Биография нового генерал-губернатора лежит в запасе уже третий день. Разобрать ее?» Ответ редактора: «Оставьте. Сразу пустим в некролог».
– Я тоже знаю анекдот, но не такой мрачный: его превосходительство генерал-губернатор принимал вчера у себя во дворце поздравление от подведомственных ему чинов по случаю благополучного трехдневного правления его краем.
– Господа, господа, – замахал руками Гололобов, еле сдерживая смех, – не забывайте, по какому случаю мы здесь собрались.

***
Вскоре после убийства вице-губернатора последовало еще одно неприятное для всех чиновников событие: в Екатеринослав для расследования октябрьского погрома прибыли одна за другой две комиссии из Петербурга. Первая пришла к выводу, что в погроме виноваты гражданские власти губернии, вторая – что местная полиция. Однако никаких серьезных последствий не произошло, не считая нескольких административных взысканий и головомоек, о которых скоро все позабыли. Тем более, что губернатора Нейдгарта здесь уже не было, а городской голова Толстиков неожиданно умер от тяжелой болезни.

Глава 10

После того злополучного свидания, когда Николай оказался в больнице, Лиза о нем ничего не знала. Несколько раз она пыталась дозвониться Володе, но того никогда не было на месте. Душа ее рвалась и металась, в голову приходили самые плохие мысли. Ей казалось, что Николай ее разлюбил и забыл, или с ним опять случилось что-нибудь серьезное. Папа уже сказал, что во второй декаде июня они поедут в Ялту. Уехать на все лето, не повидавшись с Николаем, было невозможно. Оставался один выход: съездить к нему домой. Улицу она знала, нужно было выяснить номер его дома и квартиры.
Как-то днем, когда дома никого не было, она пробралась в кабинет отца, куда домашним запрещалось ходить в его отсутствие. Зная, что совершает мерзкий, отвратительный поступок, она отыскала в ящиках письменного стола папку, в которой до сих пор лежали документы на Николая Ильича: рекомендательное письмо и его домашний адрес. Переписав адрес и оглядываясь по сторонам, как будто за ней кто-то подглядывал, она на цыпочках пошла к двери. И тут ее взгляд упал на картину Врубеля «Демон поверженный». Папа купил ее еще в декабре, и у нее до сих пор не было случая ее рассмотреть.
Она подошла поближе. Страшный образ Демона она с самого детства не то, что ненавидела, а панически боялась. Когда ей во втором классе кто-то из родственников подарил на день рождения двухтомник произведений Лермонтова с иллюстрациями Врубеля к поэме «Демон», она выдернула все эти иллюстрации из книги и выбросила в помойное ведро. При воспоминании об этом по ее спине пробежали мурашки. Новый врубелевский образ вызвал у нее злорадство: лежит разбитый, жалкий, никому не нужный.
Подойдя к двери, она снова оглянулась на Демона. На расстоянии картина смотрелась совсем по-другому, глаза и лицо несчастного ангела выражали такое глубокое отчаянье и безысходность, что ей стало жаль его: ведь он тоже мечтал о любви и свободе, и все это в один миг потерял, рухнув на землю.
С таким невеселым настроением она поехала к Коле, не без труда найдя его улицу и дом. В подъезде сильно пахло краской, тускло поблескивали медные таблички с фамилиями жильцов. Вот и его квартира. Она нерешительно позвонила: никаких признаков жизни. Нажала на кнопку еще раз, теперь уже со всей силой, долго не отнимая руку. Звонок разливался по пустой квартире.
Раздосадованная, она вышла на улицу и присела на лавочку у соседнего дома. Улица была пустынна и засыпана тополиным пухом. Пух падал с деревьев ей на плечи, застревал в густых волосах и, как снег, ложился рядом на скамейку.
Пора было возвращаться домой. Она достала из сумки карандаш и записную книжку, нашла там чистый листок и, глотая от обиды слезы, сочинила ему записку: «Коленька! Милый! Я о тебе ничего не знаю с того момента, когда мы расстались в больнице. А ты даже не подумал подать о себе весть. Неужели тебе безразлично, что, находясь в неведении о тебе, я мучаюсь и страдаю. Такое впечатление, что ты ко мне переменился. Не пойму только, почему. Завтра мы уезжаем в Ялту. Вот наш адрес там: Солнечная улица, 4. Пишу на всякий случай, вдруг сможешь приехать. Лиза.
P.S. Я тебя прождала около твоего дома три часа».
Николай в это время занимался с одним из своих учеников и ушел от него в начале десятого. В трамвае он думал о письме, полученном накануне от Сергея из Петербурга. Брат жаловался, что хозяйка отказала ему в жилье, ему приходится ночевать под открытым небом, где придется. Один раз его задержала полиция, но ему чудом удалось по дороге сбежать. Так жить нет больше сил, к тому же он, кажется, болен чахоткой.
Николай планировал все лето пробыть в Екатеринославе и лишь в конце августа на две недели выбраться к матери в Ромны и помочь ей по хозяйству. Отец, как и говорил ему на Рождество, переехал жить в Минск, занимая теперь хорошую денежную должность в управлении Либаво-Роменской дороги. С собой он взял Илью. Поездка в Петербург не входила в его планы. Но письмо брата было настолько тревожным, что надо было все бросать и срочно ехать в Питер.
Записка Лизы его ошеломила. От мысли, что она была тут, в его доме, звонила в дверь и прождала несколько часов на улице, его бросило в жар. Ее сомнение насчет его любви к ней его удивило. Он думал о ней постоянно, но спокойно и радостно, как о счастье, раз и навсегда вошедшем в его жизнь. Ведь они уже твердо решили, что через два года будут вместе.
Он сел писать ответ. Взял бумагу, обмакнул в чернильницу перо и задумался. Очень заманчивым было приглашение Лизы приехать в Ялту, но весь его план на лето и так рушился из-за Сергея. Он набрал много работы. Кроме переводов статей и двух толстых брошюр для научного общества, еще подвизался в начале августа работать переводчиком на Всероссийском съезде горнопромышленников, где обычно бывает больше иностранцев, чем русских.
Взгляд его упал на «Афродиту». Свет от настольной лампы освещал ее изящную фигуру, вытянутые вперед руки. Вот также Лиза протягивала к нему руки, когда пела на благотворительном концерте романсы о любви. Глубокая нежность к ней охватила его. «Будь что будет, – решил он, – но в Ялту надо съездить».
Перо само забегало по бумаге. «Лизонька! Родная моя девочка! Я черствый эгоист, мерзавец, называй меня, как хочешь! Замучен своей работой. Но я тебя любил, люблю и буду любить. Откуда только у тебя берутся разные сомнения? Мы с тобой уже настолько связаны и хорошо понимаем другу друга, что не нужно лишний раз объясняться в чувствах. Постараюсь приехать в Ялту дней на десять, скорее всего 10 августа. Будем гулять по набережной и любоваться морем. Тогда придется открыться твоим родителям.
Ты должна понять, что у меня большой долг перед мамой и папой, поэтому приходится много работать.
Люблю тебя безмерно. Твой Н.».
Утром он чуть свет поехал к Фалькам и, не зная как передать Лизе письмо, как мальчишка, прятался за деревом на другой стороне улицы. Наконец к дому подъехал закрытый экипаж, показался дворник Степан. Николай подошел к нему и, всучив серебряный рубль, как это делал уже однажды зимой, попросил передать старшей барышне конверт. Степан монету взял, быстро сунул ее под пиджак, конверт опустил в карман большого кожаного фартука.
Николай снова встал за дерево. Степан нерешительно топтался у подъезда, раздумывая, как выполнить поручение, чтобы Григорий Аронович и Сарра Львовна что-нибудь не заподозрили: уж больно не хотелось ему попасть к ним в немилость.
Вышла Зинаида, позвала Степана в дом. Николай видел, как он вынес чемоданы и стал их укладывать на задник экипажа. Делал он все медленно, но основательно. Появились Фальки. Григорий Аронович придирчиво осмотрел, как Степан уложил чемоданы, что-то сказал кучеру. В дверях снова показалась Зинаида. Сарра Львовна крикнула ей, чтобы она поторопила девочек. Николай решил: все пропало, теперь Степан не сможет передать письмо Лизе.
Наконец появились сестры. Обе в белых платьях с короткими рукавами, длинными перчатками до локтей, в шляпах с широкими полями и перьями. Настоящие взрослые барышни! Анна держала в руках стопку журналов и, когда садилась в экипаж, отдала их Лизе. Лиза как будто чего-то ждала, оглядываясь по сторонам. «Лиза, – позвала ее мать, – садись же, наконец, мы можем опоздать».
Степан в суете забыл о письме и только, когда Сарра Львовна позвала дочь, вспомнил о нем, подошел к барышне и незаметно передал ей конверт. «Что это?» – спросила Лиза, тут же все поняла, быстро сунула письмо в сумочку и влезла в экипаж. Ее место оказалось напротив отца. Теперь надо было улучить момент, чтобы прочитать, вложенную в конверт записку. Она сгорала от нетерпения. Папа что-то рассказывал маме о своем новом проекте. Сарра Львовна внимательно слушала его и одновременно смотрела в окно.
Когда они отъехали довольно далеко от дома, Лиза попросила у Анны журнал из ее стопки, незаметно вложила в него конверт, вытащила письмо и быстро пробежала глазами. И сразу улетучились мучившие ее все это время сомнения. Как только ей могло прийти в голову, что Коля ее разлюбил? Он прав: у них давно все решено, сколько можно говорить об одном и том же. «Право дело, Каренина я, да и только». Его намерение рассказать родителям об их отношениях ее не взволновало: она по-прежнему была полна решимости уйти к нему в сентябре после дня рождения мамы.
Ждать до августа, когда приедет Николай, было невыносимо. Лиза купила в магазине отрывной календарь, чем очень удивила родных, повесила его в своей комнате и каждый день отрывала по листку, досадуя, что время тянется так медленно. Даже чудесный вид на море, открывающийся из ее окна, не радовал ее, а тонкий маслянистый аромат из розария, который ветер приносил по вечерам в комнату, навевал тоску.
На море из дома выходили еще две комнаты: Анны и родителей. С другой стороны находились комната Зинаиды, кухня и столовая, служившая одновременно гостиной, так как там стоял рояль. Отсюда открывался не менее чудесный вид на лесистые горы.
По вечерам, когда семья после ужина оставалась в столовой и Лиза по просьбе домашних пела и музицировала, на улице под окнами собиралась толпа. Лиза знала об этом: так было из года в год, выглядывала в окно, и люди ей восторженно аплодировали.
Сейчас ей совсем не хотелось петь. Днем они всей семьей ходили на пляж. Вечером гуляли по набережной, сидели в открытых кафе, где Фальк с удовольствием выпивал по два стакана прохладного крымского вина, к явному беспокойству Сарры Львовны, заботливо следившей за его здоровьем. Отец смеялся и говорил, что красное виноградное вино полезно для сердечников: так считают врачи, советуя выпивать бокал перед обедом.
Григорий Аронович любил Ялту, любил море, каждый год мечтал съездить с семьей в Феодосию, чтобы посетить галерею любимого им художника Айвазовского, но времени для этого всегда не хватало. В последние дни отпуска он обычно ходил по антикварным лавкам и художественным салонам, выискивая в них что-нибудь особенное для дома.
Так было и на этот раз. Однажды Лиза выразила желание пойти вместе с ним. Григорий Аронович всегда гордился, когда шел рядом с дочерью. На нее обращали внимание, слышно было, как вслед им шептали: «Какая красавица!» Однако, кроме гордости, он испытывал и постоянную отцовскую тревогу: такую красоту надо было особенно тщательно охранять, но Лиза со своим строптивым характером отвергала все наставления родителей.
Сейчас она шла рядом с ним стройная, загорелая, в открытом платье кремового цвета и такого же цвета кружевной шапочке – работа Зинаиды, из-под которой спускается толстая коса. На правой руке – браслет из трех рядов жемчуга, и такие же бусы (ошейник) на шее. И уж совсем к этому наряду не вязалась огромная сумка в ее руках.
– Что там у тебя, – спросил он, – давай понесу.
– Она пустая, на обратном пути купим на рынке фрукты.
Отец удивленно посмотрел на нее: с каких это пор она занимается покупкой фруктов? До сих пор это делал, кто угодно, только не она. У Лизы был невозмутимый вид, на самом деле она испугалась, что отец насильно отберет у нее сумку, в которой лежали анархистские листовки, врученные ей в Екатеринославе Иннокентием. На ее счастье, на другой стороне улицы находился антикварный магазин, и они направились к нему.
В каждом магазине Григорий Аронович подолгу, как в музее, осматривал на стенах картины и изучал антикварные предметы – все ему не нравилось, и они шли дальше. Лиза под предлогом, что ей душно, выходила на улицу и, выбрав момент, когда вокруг никого не было, оставляла листовки на пустых скамейках, пыльных карнизах домов и в расщелинах заборов.
Наконец Григорий Аронович выбрал маленькую картину Айвазовского «Ночь в Неаполитанском заливе», из того же цикла, что он подарил Яворницкому. Лиза от нее была в восторге, но еще больший восторг у нее вызывало то, что она сумела распространить все листовки из своей сумки, и, возвращаясь назад той же дорогой, видела их в руках прохожих.
– Папа, зайдем в кафе, возьмем мороженое, – сказала она уставшим голосом.
– Хорошая мысль, – согласился Григорий Аронович, тоже изрядно утомившийся от хождения по магазинам.
Они нашли свободный столик в открытом кафе, заказали вино, воду и мороженое. Григорий Аронович решил обмахнуться лежавшим на столе листком, взял его в руки и резко отбросил.
– Что это? – воскликнула Лиза от неожиданности.
– Ч-черт знает что. Опять эти революционеры со своей пропагандой, нигде от них нет покоя, – и он подозрительно посмотрел на похудевшую сумку дочери.
Лиза пододвинула листок. Это был ее листок. В углу стоял анархистский лозунг: «Там, где власть, нет свободы».
У Григория Ароновича испортилось настроение. Они быстро доели мороженое и пошли домой. Он шел впереди большими шагами, так что Лиза едва поспевала за ним. «Похоже, он догадался», – решила она.
Утром отец уезжал, вечером же в столовой, когда дочери ушли к себе, давал наставление жене и Зинаиде, чтобы они не отпускали их ни на шаг.
– Обе ходите с ними и не выпускайте из вида.
– Гриша, это уж слишком, – возразила Сарра Львовна, – Лиза может разозлиться, ты ведь ее знаешь.
– Разозлится, уезжайте домой. И вечером – никуда.
– Ты хочешь, чтобы мы тут все сидели взаперти?
– Сарра, слушай, что я тебе говорю. Пусть лучше молодежь собирается тут, у нас в столовой, и она поет для них, ей полезно для практики.
Стоило ему только уехать, как вокруг сестер сразу образовалось общество молодых людей. Сарра Львовна ничего не могла поделать, так как Лиза все время твердила, что ей скучно, и, если им не разрешат ни с кем общаться, она уедет домой. В общество входили шесть человек: их сосед по даче, юнкер Михайловского артиллерийского училища в Петербурге Женя Соловейчик, давно влюбленный в Лизу, два его товарища по училищу, отдыхавшие у Жени на даче; молодой учитель из Киева и два актера из Художественного театра, гостившие в Ялте у сестры Чехова, Марии Павловны.
Утром молодые люди собирались около их дома, и они все вместе шли на море, вечером прогуливались по набережной или заходили на чай к Марии Павловне, которая с удовольствием рассказывала им о Чехове, Горьком и Станиславском.
Лиза с тревогой думала о том, как в окружении такой свиты она сможет распространять листовки, которые в любой момент могут доставить в сад Тит и Саша. Спустя некоторое время в их компании появился еще один молодой человек, студент-филолог из Харькова Мстислав Корольков, которому понравилась Анна. Он тоже оказался любитель стихов и, отделившись от всей группы, они только и говорили о литературе и поэзии.
Мстислав сказал, что лично знаком с поэтом Волошиным и приходится родственником поэтессе Анастасии Герман, проживающей в Судаке. Он предложил Сарре Львовне совершить на пароходе поездку в Судак и погостить несколько дней у сестер Герман (у Анастасии была еще сестра Екатерина), предварительно с ними списавшись.
– Вы не представляете, какое это удивительно красивое место, – говорил он сестрам и Сарре Львовне, – там сохранилась Генуэзская крепость с четырнадцатого века, когда Судак принадлежал генуэзцам.
– Мамочка, пожалуйста, поедем в Судак, – упрашивала Анна, – мне так хочется познакомиться с Анастасией Герман.
Лиза, отчаявшись получить сигнал от своих товарищей, под разными предлогами отказывалась от этой поездки. Анна обижалась на нее, не понимая причины такого упорства.
Тит появился совсем неожиданно: подошел к ним на пляже под видом фотографа и, спросив разрешения у Сарры Львовны, повел Лизу фотографироваться к морю. Щелкнув несколько раз ее аппаратом, он доложил, что два дня назад они с Сашей доставили в ее сад листовки, спрятав их в двух местах: за поленницей, с правой стороны от хозяйского сарая, и в дупле старого грецкого ореха.
– Здесь, в городе, – сказал он, – ничего не получится, слишком много народу и жандармов: в Ливадию приехала царская семья, по всему побережью усилена охрана. А вот во время какого-нибудь массового пикника в горах, где бывает в основном молодежь, можно рискнуть.
О пикнике в горах Лизе говорил и Иннокентий, и она стала уговаривать мать поехать на Ай-Петри встречать рассвет, куда их давно приглашали юнкера. Сарра Львовна даже слышать не хотела об этом: провести ночь в горах, с чужими людьми. Но Женя и Мстислав заверили ее, что там собирается только порядочный народ, дежурят жандармы. Можно нанять большой экипаж, в котором она и сестры смогут отдохнуть до восхода солнца. Лиза, так категорично отказывавшаяся от поездки в Судак, рвалась на Ай-Петри, как будто это была главная цель ее жизни. Сарра Львовна, в конце концов, вынуждена была согласиться.
Мужчины заказали несколько экипажей. Выбрав не жаркий для путешествия день, они отправились целой кавалькадой в горы. Заботливая Зинаида приготовила им несколько корзин с едой, среди которых находилась и корзина с листовками, незаметно поставленная Лизой. Юнкера и Мстислав ехали в своих экипажах, не таком роскошном, как у Фальков, но с крепкими лошадьми, упорно тащившими своих седоков вверх.
Чем выше они поднимались, тем круче становился подъем, и чаще приходилось останавливаться, чтобы дать лошадям отдых. Сразу набегали татары, предлагая за небольшую плату провести к обрыву, откуда открывается «такой красивый места». Юнкера отгоняли этих назойливых «экскурсоводов» и поторапливали кучеров, так как на небе уже разгорались предвечерние краски, в лесу начинало темнеть.
Из-за поворота показался водопад Учан-Су – «летящая вода». Весной, во время таяния снегов и дождей, ревущий поток низвергал с высоты тысячи тонн воды. Сейчас вода в нем едва струилась, но и в таком виде вместе с отвесной скалой и застывшими вокруг величественными соснами производил огромное впечатление.
Сарра Львовна предложила сделать тут привал. На площадке предприимчивые греки жарили шашлыки, продавали белое и красное вино. Сестры стали упрашивать маму купить шашлыков, но та, боясь всякой заразы, приказала вынуть корзины с домашней едой.
Лиза незаметно вытащила и свою корзину с листовками. Пользуясь тем, что мама и сестра занялись приготовлением стола, она засунула немного листовок в карманы и широкие рукава блузки, накинула сверху шерстяную кофту, благо к вечеру стало прохладно, и предложила одному из юнкеров – Александру, прогуляться по площадке. Пока они ходили мимо мангалов и столов с напитками, Лиза незаметно оставляла где-нибудь листовки. На ее счастье, здесь не было никаких жандармов, о которых говорил Мстислав Сарре Львовне, все прошло удачно.
Соловейчик ходил покупать для мужской половины вино и принес листовку. Удивленно рассматривая ее, пытался понять, откуда она могла здесь взяться. «Выбросите это немедленно, – приказала Сарра Львовна, – не хватало нам здесь агитации», – и подозрительно, как отец, посмотрела на Лизу. Та же сидела, как ни в чем не бывало, и так старательно кокетничала с Александром, что мать с ужасом решила, что она в него влюблена. На Женю она не обращала никакого внимания, как будто его тут совсем не было. Бедный Соловейчик готов был растерзать своего товарища на части.
После привала проехали еще немного вперед и остановились. Извозчик сказал, что дальше придется идти пешком: до смотровой площадки оставалось всего несколько метров. Оттуда сквозь деревья виднелся огонь большого костра, доносились веселые голоса. Уставшая Сарра Львовна махнула на все рукой, и, поручив своих бесценных чад юнкерам и Мстиславу, который успел завоевать ее доверие, осталась в экипаже. Лиза еще раньше вытащила оставшиеся в корзине листовки, разложила по всем карманам, решив разбросать их наверху.
Появление новой группы на площадке встретили радостными возгласами. Лиза сразу оказалась в центре внимания: молодые люди липли к ней, как мухи на мед. Она предложила Мстиславу развлечь людей и почитать стихи, что он с удовольствием и сделал под общее одобрение. Нашлись и другие желающие. Звучали Блок, Брюсов, Бальмонт, Андрей Белый, Федор Сологуб, Ходасевич – кумиры нынешней молодежи. Обстановка для поэзии была самой подходящей.
Мстислав заставил выступить и Анну. К удивлению Лизы, ее обычно стеснительная сестренка держалась вполне уверенно, выбрав длинное стихотворение Владимира Соловьева: «В тумане утреннем неверными шагами я шел к таинственным и чудным берегам…».
Воспользовавшись тем, что все увлеклись стихами, Лиза предложила Александру подойти к обрыву, откуда должно было взойти солнце. В стороне от костра было темно. Пока они дошли до конца площадки, она незаметно разбросала свои листовки и была счастлива, что так хорошо все получилось. Бедный юнкер, сжимая Лизину руку, что-то увлеченно ей рассказывал. Лиза автоматически ему поддакивала и даже два раза для поощрения ответила ему легким пожатием руки.
Потом они постояли несколько минут у края обрыва. Где-то очень далеко, может быть, в самой Ялте или в каком-нибудь татарском селе мерцали редкие огоньки. Пахло горными травами и хвоей, тихо шелестел ветер в кустах.
Когда они вернулись к костру, там уже наступило затишье. Разделившись на группы, люди тихо беседовали между собой. Некоторые дремали на плечах у соседей.
Лиза бросила своего попутчика, села рядом с Анной, положила на ее плечо голову и задремала, слыша, как Мстислав без устали что-то рассказывает сестре, а та тихо смеется. О чем можно так долго говорить?
Лиза посмотрела на сестру и при свете костра увидела ее глаза, наполненные восторгом: уж не влюбилась ли Аннушка в этого студента? Перед рассветом она все-таки заснула, прозевав момент, когда ночь постепенно стала таять, и на горизонте появилась узкая зеленая полоса.
Кто-то вдруг громко закричал: «Солнце встает!» Все вскочили и побежали к обрыву. Анна разбудила Лизу и сказала, что Мстислав пошел за мамой: уже все начинается. Пришла Сарра Львовна, не спавшая всю ночь из-за волнений. Увидев своих девочек живыми и невредимыми, она успокоилась. Все вместе они пошли к обрыву.
На глазах людей происходило чудо. Далеко в море вспыхнула маленькая светящаяся точка, и в обе стороны от нее поползли розовые змейки. Точка все разгоралась, увеличивалась. Вот она превратилась в детский мяч, вот на его месте появился огромный ярко-багровый шар, и все вокруг него стало такого же цвета.
Под обрывом все еще курились облака, они тоже стали багровыми.
Мстислав взял Анну за руку.
– Какая красота! – шепнула ему Анна.
– Ты что-нибудь еще видишь?
– Нет. А ты?
– А я вижу, как по этим облакам идут апостолы Павел и Петр. На Павле одежда такого же багрового цвета, как это солнце, – символ силы духа и твердости в вере, чем отличался этот апостол. На Петре, наоборот, – золотой хитон, соответствующий его кротости. Это чудесное рождение нового дня соединило вместе двух таких разных людей.
– Это же картина Эль Греко. Ну и воображение у тебя!
Действие внизу продолжалось. Солнце из багрового превратилось в оранжевое. Наконец, вырвавшись из морской пучины, оно поднялось высоко вверх и так ослепительно засияло, что на него невозможно было смотреть. Темно-синий воздух вокруг стал прозрачным. Море, наоборот, все больше и больше темнело, пока не превратилось в черное. Четко обозначились контуры гор, над которыми неподвижно застыли тонкие розовые облака.
Все было кончено, люди потянулись к своим экипажам. Лиза не увидела на поляне ни одной листовки, значит, все они были разобраны путешественниками. Вернувшись в свой экипаж, сестры склонились с разных сторон на плечи Сарры Львовны и сладко уснули.

***
Мстислав получил из Судака приглашение от сестер Герман приехать со своими друзьями к ним в имение. Опять уступив просьбам девочек, Сарра Львовна махнула на все предостережения Григория Ароновича, и они пароходом отправились в Судак. Была середина июля, Лиза рассчитала, что они вполне успеют вернуться к десятому августа, когда должен приехать Николай. Она и в Судак согласилась ехать только для того, чтобы быстрее прошло время и распространить там оставшиеся у нее листовки.
У Герман оказалось много других гостей, в основном их петербургские друзья: поэты, писатели, критики. Днем этих людей не было видно, считалось, что они занимаются творческой работой (сочиняют стихи и романы), вечером все собирались в гостиной, беседовали о поэзии и литературе.
Герман пришли в восторг от обеих сестер. Анна поражала знанием современных поэтов и своим собственным, часто неординарным взглядом на их творчество, Лиза – игрой на рояле и пением. Анне хотелось больше слушать Анастасию и гостивших у нее литераторов, но Герман просили Лизу играть Рахманинова и Бетховена. Вскоре все вечера вместо поэзии были заполнены только музыкой. Анастасия так и сказала Сарре Львовне: «Благодаря вашей дочери мы купаемся в музыке».
Пока Лиза играла, Анна и Мстислав выходили на галерею, проходившую вдоль всего дома. Отсюда открывался чудесный вид на гору Ай-Георгия – Святого Георгия, и долину с садами и виноградниками. Говорить не хотелось. Они молча смотрели на окружавшую их красоту и небо, усыпанное звездами.
А из окон и дверей гостиной лилась музыка. Она кружилась и металась над долиной и разбегалась в разные стороны: к вздыхавшему рядом морю, горам и болгарскому селу «Златица».
Три дня назад из села пришла старая, сморщенная крестьянка Жулиана. Она и ее муж Филипп – французы, одни из тех, кто, побывав однажды в Крыму, влюбился в этот сказочный край и навсегда здесь остался, приняв язык и культуру местного населения. Супруги жили в Судаке с середины прошлого века, освоили крестьянский труд, татарский и болгарский языки. Изредка они, как и все крестьяне из села, появлялись в доме Герман, чтобы продать молоко и овощи. А тут Жулиана пришла ни с чем: послушать музыку и пение молодой барышни, которую она ласково называла Сольвейг. Женщина села на скамейку перед домом, закрыла глаза. Анастасия увидела ее из окна и позвала в дом.
Специально для нее Лиза спела несколько арий Кармен. Жулиана сидела на стуле прямая, как сосна, со сложенными на коленях руками, сморщенными и потрескавшимися от постоянной работы в земле. Она ни на кого не смотрела, только медленно шевелила губами.
– Последний раз я слышала эту оперу в «Grand Operа», – сказала она, уходя, Лизе. – Попробуйте петь эти арии на французском языке, они будет звучать намного лучше.
На следующий день она привела своего мужа Филиппа, такого же сморщенного, как она, древнего старика. Однако, в отличие от жены, одетой в простое крестьянское платье, он для такого случая надел фрак, шелковую белую манишку с черной бабочкой и черные, до блеска начищенные ботинки. Войдя в гостиную, он поцеловал всем дамам руки, Лизу подвел к роялю и, пока она играла по его просьбе первый концерт Чайковского, все время стоял рядом.
– Неужели отсюда до болгарского поселка доносится музыка? – спросила Анна Мстислава.
– Конечно. Вспомни устройство театров в Древней Греции. Сцена находится внизу, а трибуны поднимаются конусом высоко вверх, и в последнем ряду слышно намного лучше, чем рядом со сценой. Здесь горы создают подобный акустический эффект.
Тем временем на небе появилась луна и так ярко осветила всю долину, что между виноградниками видна была дорога, ведущая от имения Герман к подножию Ай-Георгия.
– Мне никогда не было так хорошо, – сказала Анна, – только жаль, что Анастасия мало читает своих стихов.
– Что делать, если сестры любят музыку, а Лиза так хорошо играет и поет.
– По секрету тебе скажу, только не выдавай меня, она влюблена в одного человека и только о нем и думает.
– Я ее понимаю, – сказал Мстислав и крепко сжал руку Анны.
Фальки еще не видели Генуэзскую крепость и решили один день целиком посвятить осмотру крепости и окрестностям Судака. Однако день для прогулки выдался такой жаркий, что Сарра Львовна предпочла остаться дома, и молодежь пошла одна.
– Ходите осторожней, – предупредила Анастасия Мстислава. – В скалах есть незаметные расщелины, можно провалиться.
– Мы далеко не пойдем, – успокоил ее Мстислав.
К крепости поднимались, не останавливаясь, быстрым шагом. Мстислав специально подгонял сестер, зная, что стоит хоть один раз присесть, потом будут отдыхать каждые пять минут. В крепости он тоже сразу их повел к самой высокой точке: Дозорной, или Девичьей башне.
С трудом преодолев последний крутой подъем, они рухнули на краю скалы. Это была, наверное, самая высокая точка в мире – священный Олимп, откуда Зевс повелевал богами… Море, горы, даже орлы находились где-то далеко внизу. Перед ними лежала вся Судакская долина, большая часть Восточного и Южного побережья Крыма, и очень далеко на Западе – горная цепь. Мстислав указывал в этой цепи на острые зубцы, уверяя, что это вершины Ай-Петри и Аю-Дага.
Внизу, под ними был крутой каменистый обрыв, куда, по преданию, с Девичьей башни бросались дочери царей, которых разлучали с их любимыми. Сначала одна, потом – другая. Невеселая участь быть дочерями великих мира сего.
Полдня они лазили по развалинам крепости, обошли все ее строения и закоулки, любуясь открывавшимися отовсюду прекрасными видами.
Из крепости короткой дорогой спустились к морю и краем берега пошли вдоль нависших над водой скал. Мстислав был в ударе, рассказывал о том, что восемь – семь веков до новой эры Крым населяли племена киммерийцев, скифов и тавров. От имени последних происходит древнее название полуострова – Таврика, Таврия, Таврида, а поэт Максимилиан Волошин, подробно изучивший историю восточной части Крыма, называет эту землю Киммерией.
Волошин был влюблен в Крым и поселок Коктебель, где у него был дом на самом берегу моря, а Мстислав – в Волошина и его поэзию. Он прочитал его стихотворение:

Время свергается в вечном паденьи,
С временем падаю в пропасти я.
Сорваны цепи, оборваны звенья –
Смерть и Рожденье – вся нить бытия.

Анна смотрела на него с восхищением.
– Теперь ты, Аня, почитай что-нибудь, – сказал Мстислав, поймав ее взгляд.
– Я Волошина плохо знаю.
– Давай, по очереди, я – Волошина, ты – еще кого-нибудь.
– Хорошо. Бальмонт, только старое стихотворение:

Я мечтою ловил уходящие тени
Уходящие тени погасшего дня,
Я на башню всходил, и дрожали ступени,
И дрожали ступени под ногой у меня…

– Теперь ты.
– Я, как договорились, Волошина:

Спустилась ночь. Погасли краски.
Сияет мысль. В душе светло.
С какою силой ожило.
Все обаянье детской ласки…

Лиза отстала от них и медленно шла, думая о том, что пора намекнуть маме о возвращении в Ялту. С каждым днем ее все больше охватывало нетерпение увидеть Николая. До боли в груди хотелось услышать его голос, заглянуть ему в глаза, ощутить на своих губах его нетерпеливые сильные губы. Коля приедет, и они откроются маме. Это будет своего рода помолвка, которая навсегда свяжет их вместе.
Неожиданно налетел сильный ветер, ее шелковое платье взлетело высоко вверх, а шляпа сорвалась и покатилась по песку. Лиза побежала ее догонять. Вокруг все мгновенно изменилось. Волны только что, спокойно плескавшиеся около ног, с силой разбивались о берег, бросая в лицо соленую пену. Одна сторона неба была еще светлой, другая потемнела; оттуда быстро наползали тяжелые, черные тучи. «Как у Айвазовского», – вспомнила Лиза одну из картин художника, висевшую у них в столовой.
– Смотрите, что это? – испуганно воскликнула Анна.
В том месте, где были тучи, появился огненный столб. Вращаясь, как веретено, вокруг своей оси, он двигался в сторону берега.
– Похоже на смерч, – сказал Мстислав, стараясь сохранять самообладание. – Надо куда-нибудь спрятаться. Впереди, кажется, грот, бежим туда.
Но было уже поздно: на них обрушился ливень с градом. Ветер был такой силы, что не давал идти. Вокруг все сверкало и гремело, как будто над морем и землей разверзлись врата ада.
Мстислав схватил сестер за руки и потащил к гроту, из которого вытекал небольшой ручей. Внутри было сыро и мрачно. При свете вспыхивающих молний открывался широкий коридор с нависшими каменными сводами, в конце его – что-то плоское и темное.
– Наверное, озеро, – сказал Мстислав.
Он предложил сестрам раздеться и выжать одежду, но они, испуганные, сидели, тесно прижавшись друг к другу.
– Вода, – вдруг закричала Лиза, – грот заливает вода.
И они с ужасом увидели, что вместе с потоком воды прямо на них несутся камни и обломки деревьев. Мстислав вскочил, оглядел помещение и увидел нависавший над ними выступ.
– Быстро туда, – крикнул он и стал подсаживать их кверху.
Лиза первая туда влезла и протянула руку Анне, которая, мало того, что была полной и неловкой, от страха потеряла последние силы. Они еле-еле с Мстиславом подняли ее туда. Плечи ее вздрагивали, по лицу текли слезы. «Мама, что будет с мамой», – без конца повторяла она. Лиза обняла ее и ласково гладила по спине, успокаивая.
Вода остановилась на одном уровне: не прибавлялась и не убывала. В гроте стало совсем темно. Мстислав достал из кармана брюк спички, чудом не промокшие, нашел сухую ветку и зажег ее. Слабый свет осветил испуганные лица сестер и серые стены подземелья. Выступ, на который они взобрались, оказался частью террасы, тянувшейся вдоль стены.
– А здесь даже очень романтично, – попытался развеселить их Мстислав. – Будет, что рассказать товарищам в университете.
Стараясь поддержать в сестрах боевой дух, он рассказывал смешные истории из своей студенческой жизни и усердно втягивал в разговор Анну, которая, казалось, была близка к обмороку: лицо и губы ее побелели, руки стали холодные, как лед. «Аннушка, – ласково успокаивала ее Лиза. – Все будет хорошо, поверь мне». Сама она была уверена, что им отсюда никогда не выбраться. Площадка, на которой они сидели, была еще более-менее широкой, но дальше терраса в обе стороны резко сужалась. Внизу вода, наверху – узкий проход.
– Смерч и ураган, наверное, прошли, – сказал Мстислав, – попробую измерить глубину воды.
Наклонившись вниз, он подтащил две большие ветки дерева, обломал на них сучья и связал носовым платком. Палка ушла глубоко в воду.
– Полтора – два метра, – произнес он вслух, а про себя подумал: раз вода стоит, и в гроте стало темно, вход в него завалило камнями. Возможно, произошел обвал, но они не услышали его из-за шума снаружи.
– Пойду, посмотрю, можно ли пробраться к выходу.
– Не уходи, – взмолилась Анна, – мне страшно.
– Только до поворота.
Прижавшись спиной к стене, он стал осторожно двигаться в сторону выхода. Через несколько метров терраса чуть-чуть расширялась. Потихоньку, боком или ползком можно пробраться к выходу: он виднелся впереди узкой полоской света. Эта узкая полоска подтверждала его мысль, что вход завалило камнями.
– Выход недалеко, – сообщил он сестрам, вернувшись назад, – будем двигаться, не спеша, прижавшись к стене и делая мелкие шажки. Метра через три терраса чуть-чуть расширяется. Лиза, ты пойдешь первой, за тобой – Анна, я – за вами.
Лиза шла одна, Анна держалась за Мстислава, ее рука сильно дрожала. Не успели они сделать несколько шагов, как Анна оступилась и полетела вниз, увлекая за собой Мстислава. Она дико закричала и вцепилась ему в плечо. Дна под ними не было.
Поддерживая ее одной рукой, он другой отыскал в воде свою палку и подал ее наверх Лизе, которая сама еле держалась от страха.
– Лиза, – приказал он ей твердым голосом, – давай попробуем вместе. Ты, Аня, держись за палку, а я тебя буду подталкивать снизу.
Но у них ничего не вышло: Лиза не могла приложить силы, так как у нее не было упора. Стараясь не терять присутствия духа, Мстислав продолжал подавать ей команды.
– Снимай платье, рви его на куски и свяжи их в один жгут. Видишь, прямо над тобой сталактит. Один конец жгута обвяжи как можно крепче вокруг сталактита и своей руки, второй – бросишь нам.
– Аня, ты что засыпаешь? – перепугался он, увидев, что та закрыла глаза.
– У меня нет больше сил. Я тону.
– Давай, Лиза, быстрей, – командовал Мстислав, – внимательно проверь затяжки.
Лиза сделала все, как он велел, и вскоре Анна была наверху. Затем Лиза помогла подняться Мстиславу. Когда она развязала жгут на руке, на ее запястье оказалась кровавая рана.
– Что по этому поводу скажет мама? – грустно улыбнулась Лиза.
– Давайте, девочки, не расслабляйтесь, двигаемся дальше. Скоро галерея начнет расширяться и покажется выход.
Но впереди их ждало новое препятствие: как Мстислав и предполагал, выход был завален глыбами камней. На их счастье, они лежали горой друг на друге, образуя выступы, по которым можно взобраться наверх, к просвету. Для него самого это будет парой пустяков, и Лизу он подсадит, а вот Анна?
– Девочки, нам нужно удлинить наш жгут, – сказал он, сообразив, что без веревки тут не обойтись. – Теперь ты, Аня, снимай платье и рви его на куски, а я – свою рубашку.
Потребовалось больше часа, чтобы увеличить прежний жгут. Лиза опять обвязала его вокруг руки, уже другой, и, цепляясь за углы камней, полезла наверх. Стоявший внизу Мстислав подбадривал ее, повторяя: «Еще немного, совсем немного!» Наконец она добралась до просвета. С той стороны лежало спокойное море, ярко светило солнце. Ничто не напоминало о недавней стихии.
– Здесь светит солнце, и нет ни одного облачка, – крикнула она Анне и Мстиславу.
– Перелезь на ту сторону, закрепи жгут так, чтобы он не был связан с перегородкой, – диктовал ей Мстислав, опасаясь, что под их тяжестью камни рассыплются и погребут их заживо.
Лиза все сделала, как он велел и, перевесившись через загородку, стала тащить Анну сначала за жгут, потом за руку. Вниз, на землю, Анна спрыгнула сама. Жгут снова полетел вниз. И Мстислав сам по нему быстро вскарабкался наверх.
Они сидели на берегу. Рядом мирно плескались волны, солнце по-прежнему освещало своим золотым сиянием маленькие бухточки и зеленые лагуны. Трудно было представить, что только что здесь промчался смерч, и они пережили в гроте такие треволнения.
Вдруг сестры посмотрели друга на друга, спохватились, что они в одном нижнем белье, приказали Мстиславу немедленно отвернуться и стали дико хохотать. Началась самая настоящая истерика. Чтобы прекратить эту сцену, Мстислав, объявил, что пойдет в татарскую деревню – тут совсем рядом, попросит для них одежду.
– Мы одни не останемся, – капризно протянула Анна.
– Я быстро, – сказал Мстислав и, больше не слушая их, побежал к дороге, с тревогой думая о том, что сейчас творится в доме Герман.
Деревня сильно пострадала от стихии. Ураган сорвал со всех домов кровли, поломал деревья и виноградники. Среди жителей были убитые. Несколько человек лежали посредине улицы в окружении плачущих женщин. Рядом, подняв головы к небу, выли собаки. Со стороны мечети доносился голос муллы. Мужчины стояли на коленях, повернувшись в ту сторону, откуда доносился плач или заупокойная молитва.
Мстислав подошел к группе женщин. На него смотрели, как на человека с того света, никто не верил, что они смогли уцелеть в такой смерч и ураган на берегу. Он попросил дать ему женскую одежду. Одна из женщин скрылась в доме и вынесла оттуда шаровары и татарские платья. Вместе с ней вышел старый татарин в таком грязном халате, что трудно было определить какого он цвета.
Мстислав взял только платья, обещав завтра же их вернуть. Старик молча смотрел на него маленькими, колючими глазами. Мстиславу стало не по себе. Он пошарил в кармане брюк и нашел немного мелочи. Старик жадно скреб их в черную, высохшую ладонь, продолжая сверлить его колючим взглядом. Наконец он пошевелил губами и как будто проскрипел: «Кровлю снэсло, стэна трэснул, давай ыщэ дэнег и бэри ышак».
Мстислав вспомнил, что в заднем кармане брюк должен лежать рубль, на который он собирался после прогулки сводить сестер в единственное в поселке заведение, где хозяин турок готовил отличный кофе и подавал к нему вкусные восточные сладости. Бумажка оказалась на месте, сильно намокнув от воды. Старик с жадностью схватил ее, сунул в карман халата и пошел за угол дома.
– Ничего нам не возвращайте, – смущенно сказала татарка. – Ишак сам найдет дорогу. Он – привычный.
Сестры уже успокоились, а когда увидели ишака с маленьким седлом и надели на себя пестрые татарские платья, совсем повеселели. Ишак, вопреки сложившемуся мнению об упрямстве себе подобных, оказался покладистый и трудолюбивый. Он покорно останавливался и терпеливо ждал, когда одна сестра слезет с седла, а другая займет ее место, и сам, без всякого понукания отправлялся дальше. Мстислав на всякий случай нашел по дороге хворостинку и, разрезая ею воздух, громко кричал: «Цоб-цобе, цоб-цобе!», как обычно в селах подгоняют волов.
Так они и подъехали к дому Герман. Там уже был переполох. Около ворот стояла большая группа людей: сами Герман, их гости, слуги, соседи, плачущая Сарра Львовна и жители поселка, собравшиеся идти искать их в скалах. Лиза увидела впереди всех Жулиану и Филиппа. Старая француженка бросилась к ней навстречу и крепко обняла ее: «О моя дорогая! Бог услышал наши молитвы».
Сарра Львовна, как всегда в таких случаях поступал отец, не проронила ни слова и ушла в свою комнату. Сестры Герман сказали, что все это время она была не в себе; они просто не знали, что делать, как ее успокоить. Лиза пошла к матери, легла рядом с ней на кровать, гладила и целовала ее мокрое от слез лицо.
– Мамочка, ну что ты плачешь, ведь ничего не случилось, мы живы и невредимы, с нами же был Мстислав.
– Какой там Мстислав, – всхлипнула Сарра Львовна, – когда тут, в поселке, творилось Бог знает что. Я была уверена, что вас унесло в море или вы провалились в пещеру.
– Пожалуйста, успокойся. Мы тут, и больше от тебя ни на шаг. Даю честное слово. Пойдем в гостиную. Я поиграю и спою все, что ты захочешь.
Сарра Львовна крепко прижала ее к себе.
– Вот будешь матерью, тогда поймешь, каково это переживать за своих детей. Ты думаешь, почему отец на тебя так сердится? Оттого, что любит. Вы для нас все. Ничего не нужно: ни денег, ни богатства, только вы, наши дорогие.
– Мамочка, нельзя все так воспринимать остро, в жизни всякое бывает.
– Особенно у тебя, то ночные митинги, то еще что-нибудь.
– Теперь от тебя ни на шаг. Куда иголочка, туда и ниточка.
После ужина Лиза села играть по просьбе сестер «Лунную сонату» Бетховена: Герман готовы были слушать ее без конца. Затем, под влиянием музыки, Анастасия прочитала свои последние стихи. Анна робко попросила ее почитать нравившееся ей стихотворение: «Приду в далекое селение».
– Я почитаю, – неожиданно вскочила Екатерина, – а вы, Лиза, очень тихо мне что-нибудь подберите под него.
Она сложила на животе руки, подождала, пока Лиза сделает музыкальное вступление и стала читать не громко, но очень выразительно.

Приду в далекое селение
К святому старцу отдохнуть,
Скажу: открой мне, в чем спасенье,
Забыла я свой строгий путь.
Забыла ближнее и дальнее,
Все нити выпали из рук, –
И вот я стала бесстрадальная
Среди страдающих подруг.

Всем так понравилось чтение стихов под музыку, что Екатерина прочитала еще несколько стихотворений сестры и их хорошего друга Максимилиана Волошина. Воспользовавшись тем, что Сарре Львовне понравились стихи Волошина, впервые ею услышанные, Мстислав стал уговаривать ее съездить в Коктебель, хотя бы на неделю. Оттуда близко до Феодосии, в Ялту можно доехать на дилижансе. Но Сарра Львовна стремилась как можно скорей вернуться в Ялту.
– Неужели вы нас скоро покинете? – огорчилась Анастасия.
– Нам пора возвращаться, – вдруг сказала Лиза. – Папа, наверное, за нас беспокоится.
Причем тут папа, не поняла даже Сарра Львовна, но была благодарна дочери, что та ее поддержала.

***
Все это время у Лизы не было возможности заняться листовками. Их осталось 50 штук. Она стала специально вытаскивать Анну и Мстислава гулять по поселку, чтобы распространить листовки. В последний перед отъездом день к их прогулке присоединился один из отвергнутых поклонников Анастасии, петербургский поэт Федор Валерьянович Кречетов. Они долго гуляли по берегу. Анна и Мстислав шли впереди. Лиза с Кречетовым от них значительно отстали. Кречетов жаловался на Анастасию, называл ее черствой, бездушной женщиной, читал печальным голосом стихи, посвященные своей возлюбленной.
– Лиза, почему все красивые женщины такие жестокие? Я бросил все дела в Петербурге, живу здесь два месяца, и не услышал от нее ни одного ласкового слова, а ведь она знает, знает, что я люблю ее и страдаю. Неужели этот жалкий критик Пташкин лучше меня? Отдавать ему предпочтение только за то, что он пишет в ее адрес хвалебные статьи?
– Так и вы напишите, тогда она вас точно полюбит. А еще лучше обратите внимание на ее сестру Екатерину. Как она в прошлый раз замечательно читала стихи Анастасии, не хуже Комиссаржевской или Андреевой.
– Вы тоже надо мной смеетесь, а ведь я требую не совета, а простого человеческого участия.
Лизе он порядком надоел. «Как только взрослый мужчина может быть таким нудным?» – возмущалась она. Она крутила головой, высматривая, куда бы еще пристроить оставшиеся две листовки. Мелькнула шальная мысль: засунуть их в карман Кречетову. Она сказала ему, что замерзла. Поэт снял пиджак и накинул ей на плечи. Озабоченный своей несчастной любовью, он ничего не замечал вокруг, и листовки из кармана ее широкой юбки успешно перекочевали в карман его пиджака.
После ужина сестры Герман и все их гости долго сидели в гостиной, беседуя о литературе. Мстислав уговаривал Анну пойти на галерею, но ей хотелось послушать, о чем говорят за столом.
Громче всех говорил Кречетов. Чтобы вывести его из унылого состояния, Анастасия во время ужина несколько раз ему улыбнулась, и, ободренный новыми надеждами, поэт воспрянул духом. От волнения он весь вспотел и то и дело вынимал носовой платок, который по рассеянности клал то в один карман пиджака, то в другой, то засовывал в карман рубашки. Полез за ним в очередной раз и вместе с платком вытащил два аккуратно сложенных листка. Он развернул их, думая, что это его стихотворные наброски, о которых он забыл.
– Господа, господа, вот так казус, – воскликнул он вдруг так громко, что все перестали разговаривать и с любопытством посмотрели на него, – анархистские листовки. Товарищи призывают нас немедленно взяться за оружие. «Все обиженные и угнетенные богачами, – прочитал он, – все родившиеся на мостовых, в темных подвалах и сырых чердаках, все обреченные на каторгу физического труда, выше поднимите черное знамя анархии и разрушения. Да здравствует кровавая расправа с богачами и правителями! Да здравствует будущий вольный человек, в будущем вольном обществе!»
– Революция! О ней сегодня не говорит только ленивый, это стало модно еще со времен Писарева и Чернышевского, – зевая, изрек московский критик Андрей Мартьянович Пташкин, соперник Кречетова, которого Анастасия так же игнорировала, как и несчастного поэта. Однако Пташкин от этого не страдал. Наслаждаясь обществом сестер, он аккуратно записывал за ними все их разговоры о современной поэзии и женщинах-поэтах, чтобы потом выдать их за свои собственные мысли. Обе сестры в Петербурге дружили со многими знаменитостями в литературном мире, Екатерина увлекалась философией, была лично знакома с Бердяевым.
– Вы посмотрите, – продолжал Андрей Мартьянович, – о чем пишут сейчас наши писатели и поэты: того гляди настанет конец света, все куда-то бегут, падают, разбиваются, тонут, гибнут от стихии. Повсюду кровь, смерть, страшные картины будущего. Это становится невыносимо.
– Живя в обществе, нельзя не замечать, что другие рядом с тобой мучаются и страдают, – возразил ему Мстислав, – народ справедливо борется за свои права.
– Да вы, мой милый, тоже анархист, будете, как они, призывать нас к оружию.
– Я с юношей полностью согласен, – оживился вдруг прозаик Петр Антонович Извеков, обычно дремавший за столом, так как по ночам до самого утра писал большой роман. – Ход истории неизбежен, в народе нарастает гнев. Когда мы это поймем? Пора прислушаться, – он пожевал губами, оглядел всех сидящих за столом и, увидев, что все его внимательно слушают, продолжал. – Да-да, пора прислушаться к голосу простых людей и решить, с кем ты, на чьей стороне: народа или его угнетателей.
– У нас в России все заражены бакунизмом: бунт, переворот и готово дело – все разрушено, наступили анархия и свобода, а потом не будут знать, что делать с этой свободой. Правильно у Достоевского рассуждает Великий Инквизитор: свобода простому человеку абсолютно ни к чему. Ему нужен хлеб, а свобода – пустой звук, им сыт не будешь.
– Достоевский заимствовал эту мысль у Штирнера, – сказала Лиза. – Тот тоже спрашивает: «Что вы будете делать на другой день после того, как все положительные связи, наполнявшие жизнь человека, рухнут? Вы сами не будете знать, что вам делать». Только…
– Господа, – невежливо перебил ее еще один прозаик Кирилл Константинович Худолеев, – это все из области философии. А революционеры не на шутку взялись за дело: еще бы немного и сбросили в декабре царя. Я жил в это время в Москве, видел их баррикады и бои с солдатами. Страшно! Уверяю вас, на этом они не остановятся, снова возьмутся за оружие, баррикады вырастут по всей России.
– Бунтовщики кричат о равенстве и справедливости, – сказал московский литератор (так его все здесь называли) Петр Борисович Волков. – Я не верю им ни на йоту. Завтра они сбросят царя, уничтожат самодержавие, захватят власть и сами начнут все сначала: грабить и убивать. В России иначе нельзя. Так было во все века, вспомните Смутные времена, Стеньку Разина, Пугачева, всех этих Лжедмитриев.
– Человеческая жизнь руководствуется высшими законами добра, – с пафосом воскликнул Кречетов. – Рано или поздно оно победит зло.
– Это, батенька мой, вы наслушались Толстого. Он все призывает нас к любви и просветлению разума. Был один такой доброжелатель, Савва Морозов, помогал революционерам, а своих собственных рабочих довел до того, что они устроили стачку, которую пришлось разгонять с помощью войск. Затем взял и застрелился.
– Савва Тимофеевич был достойнейший человек, – сказал Мстислав. – Он помог Станиславскому создать Художественный театр, безвозмездно давал деньги артистам и художникам. Человек запутался, оказался жертвой своих политических взглядов, поэтому и ушел из жизни. А жаль, мог бы еще много полезного сделать для искусства.
– Трагедия Морозова в том, – сказала Лиза, несмотря на то, что Сарра Львовна бросала на нее недовольные взгляды, – что он жил в рабском государстве по его рабским законам, не смея поступать, как считал нужным. Общество вместе с родными осудило его и отвергло. Он как слабый человек не нашел сил противостоять им.
– Ходят слухи, что это была насильственная смерть, убийство.
– Нечего было связываться с революционерами, – сказал Пташкин. – Это – обиженные люди, они не могут спокойно смотреть на то, что кто-то живет лучше их. Вы правы, Петр Борисович, завтра они придут к власти и будут делить награбленное добро, расправляться с теми, кого называют классовыми врагами. Блок это уже предвидит:

И там, в канавах придорожных,
Я, содрогаясь, разглядел
Черты мучений невозможных
И корчи ослабевших тел…
…Но я запомнил эти лица
И тишину пустых орбит,
И обреченных вереница
Передо мной всегда стоит.

Вот что ждет впереди Россию.
– Все это пустые разговоры, – возмущенно сказала Лиза, обращаясь непосредственно к Худолееву, который так невежливо перебил ее, – стыдно рассуждать о революции и народе, совершенно не зная, в каком положении он находится. Те, кто пишет эти листовки, знают, что народ надо избавить от насилия власти и государства, тогда он получит и свободу, и хлеб. А интеллигенция вообще ни на что не способна, может только вздыхать и охать, думая, что от ее пустых разговоров общество сдвинется с места.
– Лиза! – в ужасе воскликнула Сарра Львовна и, извинившись, быстро вышла из гостиной. Лиза тоже встала и, сказав, что у нее разболелась голова, побежала успокаивать мать.
Никто не обратил особенного внимания на этот инцидент. Только Анна переглянулась с Мстиславом, и Анастасия, очарованная Лизой, недоуменно покачала головой.
Все сидящие за столом женщины: знакомые Герман из Петербурга и Судака в разговоре не участвовали и оживились, когда услышали стихи Блока. Они ждали от Пташкина еще стихов, но Андрей Мартьянович решил поразить знаниями истории.
– Я вам вот что скажу: все революции, в том числе Парижская коммуна, корнями уходят в четырнадцатый век, когда по приказу папы и короля был сожжен в Париже великий магистр ордена тамплиеров Яков Молэ. Этот могущественный орден замышлял социальные преобразования, от него и принципы: равенство, свобода и солидарность. Во Франции все революционное движение и акты возмездия связаны с именем Якова: крестьянские жакерии и якобинцы.
– Я знал в Париже одного тамплиера, – вставил Кречетов.
– И еще нам положительно не хватает Казота, – не слушая его, продолжал Пташкин.
– Это еще кто такой?
– Был такой теософский писатель в восемнадцатом веке. Он за некоторое время до Парижской революции 1793 года на обеде у знатного вельможи предсказал судьбу всем, кто там присутствовал. Все его слова сбылись: одних отправили на гильотину, другие, чтобы избежать этой участи, сами отравились ядом или перерезали себе вены.
– И без Казота ясно, что революция в России утонет в крови, вспомните девятое января и декабрьские бои в Москве…
Анну заинтересовал рассказ о тамплиерах и Казоте. Она спросила о них у Мстислава. Тот сам толком не знал и предложил пойти в библиотеку сестер, поискать какую-нибудь литературу.
У Герман была богатейшая библиотека со старинными отечественными и иностранными книгами, выделявшимися кожаными переплетами и золотым теснением букв. В одном шкафу они обнаружили книгу «Масоны и их влияние на ход мировой истории». Тамплиерам там посвящалось пятнадцать страниц.
– Читай вслух, – сказала Анна, удобно устраиваясь в старом венецианском кресле, неизвестно откуда взявшемся в этом судакском доме. Мстислав сел рядом на стул.
Тут вошла Лиза.
– Я вас ищу по всему дому. Мама успокоилась, легла спать. Мне стало скучно. Заглянула в гостиную: наши литераторы все толкуют о революции, несут какую-то чушь.
– Мы хотим почитать о тамплиерах. Слышала о таких? Пташкин сказал, что все революции начались с этого ордена, который хотел провести социальные преобразования. Папа и король разгромили этот орден, а его главного магистра сожгли в Париже на костре. Хочешь послушать?
– Хочу.
– Орден тамплиеров (храмовников), – бодро начал читать Мстислав, – был основан в 1119 году в Иерусалиме девятью французскими рыцарями, во главе которых стояли Гуго де Пейн и Жоффруа де Сент-Омер, соратники Готфрида Бульонского. Эти рыцари дали во имя Богоматери обет служить Спасителю по монашескому уставу, соблюдая целомудрие, послушание и бедность, охранять пилигримов на их пути в Святую Землю и на ее территории. Болдуин II, король иерусалимский, вскоре отдал в распоряжение Ордена часть своего дворца, которая находилась на территории бывшего храма Соломона, откуда и произошло название нового Ордена — тамплиеры, то есть храмовники или рыцари Храма (temple по-французски «храм»)…
Мстислав прочитал часть текста и с тоской посмотрел на оставшиеся страницы.
– Здесь очень много. Приводится также Устав ордена и много легенд.
– Очень интересно, – сказала Анна, – правда, Лиза?
– Я слышала, что у них есть что-то общее с анархистами. Только давайте потом почитаем или поищем литературу в Екатеринославе.
– Если не найдете, я вам помогу, – обрадовался Мстислав, что на этом утомительное чтение закончилось, и предложил сестрам прогуляться к морю.

***
Тем же пароходом они возвращались в Ялту. Был конец июля. Лиза боялась, что Николай мог уже приехать. Так и вышло. Николаю нестерпимо захотелось увидеть Лизу, и, изменив все свои планы, он отправился в Крым, рассчитывая провести с ней целых десять дней. Однако Фальков не оказалось в городе, и, сняв комнату на окраине города, он целыми днями купался и загорал на пляже, страдая от безделья.
Два раза (пароходы приходили оттуда по средам и воскресеньям) он приходил их встречать на пристань. Фальки не спешили в Ялту. Он уже решил, что им с Лизой не суждено увидеться, как в последний день перед отъездом, он без всякой надежды отправился к очередному судакскому пароходу и увидел их спускающимися с трапа.
Лиза его не узнала, прошла мимо с Анной и каким-то молодым человеком. Он окликнул ее: «Лиза!» Она повернулась, растерянно посмотрев на него – так он изменился от загара, потом узнала и радостно бросилась к нему на шею.
Увидев эту сцену, Сарра Львовна пришла в ужас: как может Лиза так непристойно себя вести при всех? А этот учитель? Не зря она тогда зимой предположила, что дочь влюблена в него. И так себя ведет, как будто он давно член их семьи: ей улыбается и кланяется, Анне жмет по-свойски руку.
– Только не говорите, что вы тут случайно, – пробормотала она сквозь зубы и в ту же минуту решила немедленно возвращаться в Екатеринослав.
Лиза расстроилась, узнав, что Николай давно приехал в Ялту и сегодня ночью уезжает в Петербург, к брату.
– Может быть, мама отпустит тебя со мной погулять по набережной? – предложил он.
– Вряд ли, я, Анна и Мстислав в Судаке попали на берегу моря в смерч и чудом уцелели. Я обещала не отходить от нее ни на шаг. А знаешь, что? Поедем сейчас к нам обедать, потом посидим в саду. У нас чудесный сад с видом на море.
– Сарра Львовна, по-моему, недовольна моим появлением, но это даже хорошо, я сегодня ей все расскажу.
– Только перед твоим уходом, а то весь вечер будет испорчен.
Сарре Львовне ничего не оставалось делать, как подчиниться ходу событий. Они вчетвером сели в один экипаж. Мстислав ехал за ними на другом извозчике. На Лизу невозможно было смотреть: она вся светилась от радости и не сводила с учителя глаз. А тот учтиво поддерживал с Саррой Львовной разговор об их поездке в Судак и трудностях путешествия по морю.
Дома при виде своей верной Зинаиды Сарра Львовна успокоилась и не обращала внимания на молодежь, которая после обеда отправилась гулять в сад.
– Маленькие дети – одни заботы, большие дети – другие заботы, – ворчливо говорила она Зинаиде, выглядывавшей из окна и следившей за тем, чтобы барышни не исчезли из дома.
Но им и тут было хорошо. Лиза и Николай сидели в беседке, увитой виноградом. Она ему рассказывала со всеми подробностями о приключении в Судаке, он через каждые три слова прерывал ее поцелуем и так долго и сильно, что губы ее распухли.
– Ты поедешь в Петербург, и мне обидно, – сказала Лиза, отстраняясь от него.
– Почему?
– Я везде хочу быть с тобой. Мы могли бы вместе гулять по Петербургу, ходить по вечерам в Мариинский театр. И здесь, в Ялте все было бы по-другому, если бы мы были вместе. Даже эту беседку я теперь буду больше любить, потому что ты тут был, и этот кусочек моря, видный отсюда. Сколько мы зря теряем времени!
– У нас с тобой все еще впереди: и Петербург, и Ялта, и, может быть, даже Париж с Римом.
Он снова привлек ее к себе. Ему надо было срочно уходить, а они все не могли расстаться. Под конец у обоих голова пошла кругом. Лиза вытащила у него сзади из-под ремня рубашку, обняла горячими руками его голую спину, и стала целовать в шею и открытую из-под воротника часть груди. Через тонкое платье он чувствовал ее трепещущее тело. Кровь ударила ему в голову, сердце бешено застучало.
– Лиза, что ты со мной делаешь? – пробормотал он, задыхаясь, и сдавил ее с такой силой, что она вскрикнула.
Это отрезвило его, он вскочил и вышел из беседки. И вовремя: на дороге появилась Зинаида с приглашением от Сарры Львовны идти пить чай в столовую.
– Мы сейчас придем, – сказал Николай.
Зинаида ушла, вдавливая туфлями гравий на дорожке. Николай повернулся к Лизе:
– Лизонька, мне пора. Пойду, попрощаюсь с Саррой Львовной и все ей объясню.
Они медленно шли к дому. Их окружал теплый, звездный вечер. В саду, в густых зарослях травы, как один слаженный хор, трещали неугомонные цикады. Резко пахло ночными фиалками, душистым табаком и резедой. Задевая Лизины пышные волосы, кружилась назойливая мошкара.
Лиза остановилась.
– Слышишь, где-то далеко, в конце улицы, играет скрипка?
– Слышу.
– Всегда одна и та же грустная мелодия Грига.
Сарра Львовна стояла на крыльце, всматриваясь в лицо дочери. Хорошо, что было темно, а слабый фонарь, висевший над дверью, бросал на дорогу и все предметы тусклый свет.
Николай сказал Сарре Львовне, что сегодня уезжает из Ялты и вынужден их покинуть. Сверху, из окна выглянула Анна, пожелала ему счастливого пути. Сарра Львовна и Зинаида смотрели на него, как две застывшие мумии.
– Сарра Львовна, – сказал Николай решительно, – вы, наверное, удивлены моим появлением здесь. Мы с Лизой любим друг друга, я готов хоть сейчас просить у вас с Григорием Ароновичем ее руки, но мне нужно прежде окончить училище.
– Помилуйте, Николай Ильич, – изумленно воскликнула та, – о какой женитьбе вы говорите, ведь Лиза еще ребенок, ей самой надо учиться и поступать в консерваторию…
– Я это знаю. И все же сейчас, здесь, я вам официально объявляю, что намерен после окончания училища жениться на Лизе, если на то будет ее согласие. А пока, – он сделал паузу, решая, как точней сформулировать свою мысль, – пока… в Екатеринославе я буду приглашать Лизу по выходным в театр или кино. Надеюсь, вы с Григорием Ароновичем нас поймете.
Сарра Львовна молчала. Николай поклонился и быстро пошел по дорожке к выходу. Лиза пошла за ним.
– Почему ты сказал, «если на то будет ее согласие», ты сомневаешься в моей любви?
– Так принято говорить в подобных случаях.
– Ты очень хорошо сказал, но моих родителей ничем не прошибешь.
– Зато они теперь все знают. Подожди.
Он остановился около кустов белой розы, осторожно сорвал два крупных цветка, обломал шипы и воткнул с разных сторон в ее волосы.
– Вот теперь ты настоящая невеста.
Лиза обняла его за шею.
– Я не хочу, чтобы ты уезжал, не пущу и все тут.
Он приподнял ее кверху, и так пошел с ней к воротам, удивляясь, какая она легкая.
– Я к тебе перееду осенью жить, – сказала Лиза, когда он опустил ее на землю.
– Это невозможно. Мы договорились окончить учебу.
– Как хочешь, я своих решений не меняю, – упрямо сказала Лиза и, не поцеловав его на прощанье, пошла к дому.
– Уехал? – спросила Сарра Львовна.
– Уехал, – вздохнула Лиза, направляясь в свою комнату, чтобы мать не мучила ее вопросами. Сарра Львовна ее остановила.
– И давно у вас с ним роман?
– Роман? – невольно переспросила Лиза, заметив вдруг, как пошло и отвратительно звучит это слово. То, что происходит с ней и Николаем, не может быть никаким романом.
– Я его знала еще до того, как он начал заниматься с Аней.
– Вы встречались втайне?
– С вами встретишься? Вы меня, как собачку, держите на привязи.
– Тебя удержишь, ты уже столько дел натворила и испортила нам крови. А теперь, пожалуйте, у нее роман … Папе это не понравится, ты еще мала для этого.
Лиза пожала плечами и, не слушая больше мать, ушла к себе. Этот разговор лишний раз убедил ее, что нет никакой надежды на то, что они смогут с Николаем открыто встречаться в Екатеринославе. Папа и мама бросятся на амбразуру, чтобы оградить ее от этого «романа». 18 сентября она уйдет из дома, пусть хоть весь мир перевернется. Коле это тоже не понравится: он все демонстрирует свою силу волю и готовность ждать сколько угодно, но уже сегодня, если бы она захотела, они стали мужем и женой. Она вспомнила ту минуту, когда их обоих словно пронзило током. Вот, значит, какие в жизни любящих людей бывают мгновения, что забываешь обо всем на свете и летишь с головой в пропасть.
Сарра Львовна так встревожилась этим новым безрассудством дочери, что приказала Зинаиде пойти к хозяину и заказать билеты в Екатеринослав на самое ближайшее число.
– Ты раньше видела их вместе: Лизу с этим учителем? – спросила она Зинаиду, когда та вернулась в гостиную, – у них, видите ли, любовь.
– Ну, уж, как же, что-то не припомню, – беспомощно пролепетала Зинаида, не желая выдавать свою любимицу.
– Помнишь, как она на него смотрела на нашем благотворительном вечере, и ведь специально посадила напротив рояля рядом с Семеном Абрамовичем. Как это я не придала тогда этому значения? А студент, с которым она сбежала от мадам Дюбуа весной? Это был он. Нет, скорей домой, пусть Гриша с ней серьезно поговорит.
– Не наломать бы дров.
– Что ты имеешь в виду?
– Сделаете еще хуже.
– Ты считаешь, что Грише не надо ничего говорить?
– Григорию Ароновичу сказать можно, это ваше дело, только вот с Лизой ему разговаривать не стоит.
– Посмотрим, что он сам скажет. Вот и отдохнули, весь отдых пошел насмарку.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ГИБЕЛЬ ДРУЗЕЙ

Глава 1

Вернувшись в Екатеринослав, Лиза несколько раз ездила к Николаю, подсовывала ему под дверь записки, но его, видимо, не было в городе. Она кружила вокруг дома, смотрела на окно его квартиры, где ей скоро предстояло жить.
Он дал о себе знать в последний день августа, передав через Степана письмо, в котором сообщал, что нашел все ее записки, безумно ее любит, каждый день вспоминает их свидание в ялтинской беседке и предлагает в очередное воскресенье погулять в Городском саду. В Петербурге он все время думал о ней, и, когда они туда приедут вместе, будет водить ее по своим любимым местам, она увидит этот замечательный европейский город его глазами. Хорошо бы им вообще устроиться в этом городе, а ей – учиться в Петербургской консерватории. Милый! Он уже думал об их совместной жизни.
День для свидания оказался неудачный во всех отношениях. Мало того, что с утра зарядил порядочный дождь, мать заставила их с Анной поехать вместе с ней в Чечелевку по благотворительным делам: в начале каждого учебного года ее фонд делал еврейским детям-сиротам подарки. Сарра Львовна специально выбрала это воскресенье, так как в следующий выходной день отмечали ее юбилей. Отказать ей было неудобно.
Не зная, как предупредить об этом Николая, Лиза обратилась за помощью к Зинаиде. Добрая женщина для вида поворчала, но обещала сходить в Городской сад.
Николай очень удивился ее приходу: ни одно их свидание с Лизой не обходилось без Зинаиды. Он вручил ей букет белых роз, купленных для Лизы, поцеловал ей руку и сказал, что любит ее за хорошее к ним с Лизой отношение. Зинаида расплылась в улыбке, повторяя, как попугай: «Ну что уж, ну как же вот!»
– Передайте Лизе, что я буду ждать ее в следующее воскресенье в это же время.
– Не знаю уж, как уж, – растерялась Зинаида, – у Сарры Львовны будет юбилей, полгорода назвали.
– А-а, тогда в другой раз.
В руках у него была еще сумка с подарками для сестер: две толстые книги с прекрасными иллюстрациями Петербурга и репродукциями картин из Эрмитажа и три поэтических сборника для Анны. Сумка была тяжелая, он проводил Зинаиду до самого дома, чем окончательно покорил ее сердце.
Лиза не расстроилась, что не сможет пойти на свидание к Николаю и в следующее воскресенье: она уже жила в своем будущем. До намеченного срока оставалось две недели. И с каждым днем ее все больше охватывало волнение. Щеки ее все время горели, вся она была как на шарнирах, что вызывало немалую тревогу у матери, невольно наблюдавшей за ней.
Другие члены семьи считали, что на Лизу так действует общая обстановка в доме: ожидался большой съезд гостей, ей предстояло много петь и играть на фортепьяно. По просьбе мамы она подготовила ее любимые романсы и арии, а также несколько еврейских песен для гостей и полюбившуюся всем «Молитву» Россини.
Сарра Львовна предложила ей для выступления сшить у своей портнихи новое платье. Ей подобрали очень красивый фасон из французского журнала новых мод.
Накануне торжества из Киева приехал Артем, один, хотя все уже знали, что у него есть девушка, на которой он намерен жениться после окончания университета. Григорий Аронович и Сарра Львовна были довольны, что девушка из богатой еврейской семьи, и Артем пришелся ее родителям по душе.
Сестры и брат так давно не виделись, что почти всю ночь проговорили в гостиной, рассматривая фотографии невесты и восторгаясь ее хорошеньким личиком.
Артем тоже неплохо пел и выразил желание спеть с Лизой шуточную еврейскую песню про пьяного раввина, которую они в детстве часто исполняли на домашних праздниках.
А вот Иннокентий на тетушкин юбилей не приехал. Он успешно поступил в университет и не хотел пропускать первые дни занятий, так как на первом курсе строго следят за посещаемостью студентов.
Суета в этот день началась с самого утра, когда из ресторана стали прибывать продукты, напитки, посуда и, наконец, появились сами повара: трое мужчин в белых фартуках и огромных колпаках. Они оккупировали кухню, вытеснив оттуда Зинаиду, хотевшую все взять под свой контроль. Вскоре оттуда по всему дому поползли ароматные запахи специй. Повара были из русского ресторана, но мама заказала много еврейских блюд, так как в основном должны были быть их еврейские родные и друзья.
Незадолго до прихода гостей посыльный принес огромный букет из крупных красных роз от папы – 50 штук. Все домашние вышли на него посмотреть и вдохнуть чудесный нежный аромат. Сарра Львовна приказала поставить его на столике около рояля, чтобы цветы и Лиза стали притяжением всего праздника.
Лиза была в своем новом серебристо-сером платье с открытыми плечами и широким поясом на талии, который выгодно подчеркивал ее тонкую, изящную фигуру. Они с Артемом репетировали свою шуточную песенку. Лизе не нравилось, как он поет. Она мучила его, заставляя по нескольку раз повторять один и тот же куплет.
В четыре часа дня появились первые гости, и после этого колокольчик звонил, не переставая. Зинаида и Анна забирали у мамы подарки и относили их в кабинет отца.
Сарра Львовна была в синем бархатном платье – любимый цвет отца, с неглубоким вырезом, к которому была прикреплена брошь из сапфира в виде цветка. Такой же цветок (меньше размером) был в перстне на ее безымянном пальце. Женщины делали ей комплименты, говоря, что она прекрасно выглядит и нарочно прибавляет себе годы.
Действительно, ей нельзя было дать 50 лет. Ее гладкой, без единой морщины коже и матовому цвету лица позавидовала бы любая девушка. Прекрасны были черные, блестящие волосы без единого намека на седину. Все это было в основном от природы. Единственное, что она себе позволяла – обращаться к парикмахеру. По ее мнению, для женщины особенно важно, как выглядят ее волосы и руки. Родные всегда видели ее с аккуратной головой и ухоженными ногтями. К новому платью ее личный парикмахер сделал ей новую прическу, которая еще больше молодила ее.
Есть женщины, которые занимаются собой только когда выходят в общество. Такой была сестра Сарры Львовны – Лия Львовна. Та могла дома ходить целый день в домашнем платье, с неприбранными волосами. Она была красивой женщиной и, возможно, считала, что совсем не обязательно дома наряжаться для своих мужчин. Так было и до измены Семена Борисовича с их прислугой. Сарра Львовна дома выглядела так же безукоризненно, как и в гостях. Лиза замечала, что, когда мама появлялась к завтраку сияющая чистотой и свежестью, у папы в глазах появлялся какой-то особенный блеск, приводивший маму в смущение.
Гостей было много: знакомые, родные (их одних было человек тридцать – двоюродные и троюродные братья Григория Ароновича, их жены, дети, престарелые дядюшки и тетушки, одной из которых было за девяносто), дамы из маминого Благотворительного фонда, кое-кто из папиных коллег с женами.
Все разговаривали в основном на русском, кроме престарелых тетушек, которые между собой и мамой общались на идиш. Идиш и иврит знали все Фальки, но в доме всегда звучал только русский язык, кроме, конечно, молитв. В детстве одна тетушка, которой давно не было в живых, научила Лизу старинным еврейским песням на идиш. Они ей очень нравились своей мелодичностью и необыкновенной жизнерадостностью. Под них так и хотелось идти танцевать. Эти песни она всегда исполняла на сборах родственников.
И сейчас Лиза села за рояль и заиграла одну из таких зажигательных мелодий. Все гости потянулись в гостиную, шумно рассаживаясь в креслах, на стульях и банкетках. Лиза сказала, что посвящает весь концерт маме. Ее глаза сияли, она была в неестественно возбужденном состоянии.
Сарра Львовна сидела впереди всех в глубоком кресле, наполовину повернутом к публике. Когда Лиза стала второй раз, по просьбе гостей петь «Молитву», она заметила, что сидящие в конце зала ее сестра Лия и матери погибших племянников прикладывают к глазам носовые платки. Сарра Львовна по себе знала, что музыка часто вызывает у людей тревожное состояние.
Она тихо встала, подошла к своим родным и увела их из гостиной. Григорий Аронович тут же вышел за ней и предложил им пройти в столовую, где был накрыт стол. Сарра Львовна старалась отвлечь родных от грустных мыслей. Лия же без конца твердила, что после отъезда Иннокентия в Киев она осталась одна и никому теперь не нужна. Ее беда не шла ни в какое сравнение с горем матерей, потерявших сыновей. Сарра Львовна злилась на сестру, что она так бестактна и думает только о себе. Она приказала Григорию Ароновичу отвести ее в спальню и дать успокоительных капель.
В гостиной запели Лиза и Артем. Сарра Львовна извинилась перед родными и поспешила в зал. Лиза сидела за фортепьяно, Артем стоял рядом: высокий, красивый, совсем взрослый мужчина. Окончив петь, он подошел к матери и поцеловал ей руку. Все дружно зааплодировали. Кто-то шепнул на ухо Сарре Львовне: «Какие у вас замечательные дети!» Она счастливо улыбнулась.
Дуэт был последним номером в концерте, после чего гости перешли в столовую. Лиза села по левую сторону от матери, чувствуя, что у нее горят щеки. Она даже не пила шампанское, чтобы не раскраснеться еще больше. Только пригубила его и, посидев минут десять для приличия, незаметно встала из-за стола и пошла в кабинет отца.
Комната настолько была загромождена пакетами и коробками, что напоминала промтоварную лавку. Обычно после каждого дня рождения они любили всей семьей рассматривать подарки. Сейчас этого занятия хватит на целую неделю, как раз до заветного дня. «Может быть, передвинуть его подальше, – подумала Лиза и решительно тряхнула головой. – Нет, иначе обязательно что-нибудь помешает».
Все оставшиеся до ухода к Николаю восемь дней Лизу мучил вопрос: надо ли объясниться с мамой или ограничиться одной запиской? Не сказать – жестоко с ее стороны, сказать – мама может поднять тревогу. И все-таки вечером, перед самым уходом, она пришла к ней в комнату, и та уже по лицу дочери, не слыша еще от нее ни одного слова, поняла, что должно произойти что-то ужасное. Когда Лиза сообщила о своем решении переехать жить к Николаю Ильичу, Сарра Львовна чуть не потеряла дар речи и тяжело опустилась на диван.
– Ты в своем уме, – наконец, вымолвила она, – что ты говоришь: уйти к мужчине. Ты что, девица легкого поведения или дочь нашей прачки, которая сбежала из дома с каким-то проходимцем, и он ее тут же бросил.
Лиза упрямо молчала.
– Я понимаю, ты в него влюбилась. В твоем возрасте все влюбляются, страдают, но, поверь мне, первая любовь часто бывает обманчивой, быстро проходит. Ты поломаешь всю свою жизнь, карьеру певицы…
– У нас все не так.
– Всем так сначала кажется, потом быстро наступает разочарование. Я поговорю еще раз с папой, чтобы он разрешил вам встречаться, конечно, в рамках приличия…
– Мама, ну что ты говоришь… Николай Ильич серьезный, порядочный человек и тоже говорит мне, что надо подождать, пока мы оба кончим учиться, но я не хочу больше ждать.
– Я позвоню папе и запру тебя в комнате.
– Звони. Вы меня все равно не удержите, даже если посадите в железную клетку. Для вас важно общественное мнение, что скажут твои знакомые и папины коллеги, а то, что я страдаю, вам все равно.
– Тебя выгонят из гимназии…
– Не выгонят, кто еще, кроме папы, дает директрисе столько денег, а выгонят – закончу экстерном или совсем не закончу. Лиза решительно встала. Сарра Львовна заплакала. Лиза снова села рядом с ней, обняла ее за плечи.
– А музыка, пение? – спросила сквозь слезы мать. – Неужели все коту под хвост?
– Буду приходить сюда на занятия с учителями, если папа меня не проклянет.
– Как же проклянет, если он в тебе души не чает?
– Поэтому и проклянет, что разрушаю все его надежды.
В коридор вышли Анна и Зинаида. Все трое молча наблюдали, как Лиза, сидя на банкетке, надевала туфли на высоком каблуке и от волнения никак не могла застегнуть одну пряжку.
– Лиза, – еле выдавила из себя Сарра Львовна, – уже темно, пусть Зинаида тебя проводит.
– Не надо, – испугалась Лиза, предвидя, что Николай может растеряться и чего доброго отправит ее обратно с Зинаидой. – Я сама. В четверг, как мы, мама, договорились, я приду на занятия с Лазарем Соломоновичем. Ну, все, – радостно выдохнула она, – я пошла.
– Ты видела, – сказала Сарра Львовне Зинаиде, – я тебя послушалась, Гриша не стал с ней разговаривать, и вот что получилось.
– Мама, – вмешалась Анна, – она давно это решила.
– Ты знала и нам с папой не сказала?
– Я хранила ее секрет. Да вы сами знаете, если она что-то задумала, от своего не отступит.

***
В этот день в Екатеринослав приехал брат Николая Илья. В городе открывался чемпионат по выездке, и Илья собирался принять в нем участие на своем Солнышке. Он забежал к Николаю вечером, сообщив, что дважды днем заходил к нему и Володе, но никого из них не застал. Мама прислала две большие корзины с продуктами. Николай тут же принялся за свою корзину: по времени он не успевал между училищем и учениками не только пообедать, но даже перекусить.
Илья расхваливал Солнышко. Это – самый лучший из заявленных на чемпионате коней, он обязательно победит. Николай порадовался замечательному качеству брата верить в свои силы. Илья отказался у него ночевать, сказав, что за конем нужен глаз да глаз, мало ли что может случиться, и уехал ночевать в конюшню.
Николай решил отнести Володе мамину корзину. Брат, тоже питавшийся кое-как, в основном пирожками медсестры Любы, обрадовался подаркам из Ромен. Мама положила даже хлеб, который сама пекла в печке.
– А знаешь, Миколка, давай-ка выпьем, – предложил Володя. – У меня осталось еще мамино вино с того раза, как ты привез из Ромен. И повод есть. Я провел недавно очень сложную операцию. Девушка из глухой деревни, необыкновенная красавица в духе Васнецова: золотая коса, широкое русское лицо и голубые глаза, потеряла зрение из-за опухоли. Я предложил ее вырезать. Никто меня не поддержал, главный врач сказал, что в случае неудачи родители девушки меня же и проклянут. Я списался с профессором Разумовским из Казани, он одобрил мое решение и прислал свои новые инструменты. Конечно, девушка обречена, но лет семь еще проживет.
– Слепая, в глухой деревне, невеселая перспектива?
– Обратись они на полгода раньше, все было бы намного лучше. Я пишу об этой операции статью. У меня много интересных мыслей. Разумовский зовет меня к себе в Казань, а Бехтерев – в свой институт, он там открыл отделение нейрохирургии. Я думаю, еще рано. Надо определиться, что для меня важнее: кардиология или нейрохирургия.
Николай ушел от него поздно, шел по улице и вспоминал рассказ Володи о девушке и ее отце. Какой брат все-таки молодец, любит людей, готов всего себя отдать делу.
Подходя к своему дому, он заметил около старого раскидистого вяза темную фигуру. «Шпик!» – удивился он. За ним давно не следили так открыто, видимо, после летних каникул полиция активизировала свою деятельность.
Фигура шагнула к нему. Николай обомлел: Лиза! Она обняла его за шею.
– Что ты тут делаешь в такое время? – растерялся Николай.
– Я ушла из дома.
– Напрасно ты это сделала. Я схожу за извозчиком и отвезу тебя обратно.
– Коленька, милый мой, мы теперь всегда будем вместе. Мама обо всем знает, я ей сказала.
– И она тебе разрешила?
– Я ее поставила в известность, разве этого мало? Пойдем в дом. Я устала тебя тут ждать.
Они вошли в подъезд, и тут она вспомнила о саквояже.
– Я оставила саквояж с вещами около дерева. Сходи за ним.
Он пошел за саквояжем, все еще не веря в свершившееся и понимая, что должен во что бы то ни стало уговорить ее вернуться обратно.
В коридоре он опять попал в ее объятия. Он провел ее в комнату, посадил на диван. Ее лицо выражало упрямство: говори, говори, только все это бесполезно.
– Лиза, давай серьезно все обсудим.
– Коленька, я все равно домой не вернусь, даже если ты выгонишь меня на улицу.
– Ты меня ставишь в дурацкое положение. Я не имею права, понимаешь, не имею права оставлять тебя здесь.
– Ты хочешь, чтобы я вернулась домой и сказала маме, что ты меня выгнал?
– Не выгнал, а что мы решили подождать до конца учебы, как договаривались раньше …
– Нет уж, такого позора я не перенесу. Дома все знают, что я тут, у тебя.
– Представляю, завтра сюда приедет разгневанный Григорий Аронович.
– Не приедет, а если и приедет, я уже стану твоей женой. Признайся, ты сам этого хочешь?
– Хочу, но не так, чтобы наша жизнь начиналась со скандала.
За разговором Лиза незаметно осматривала комнату Николая, ей положительно все здесь нравилось. Чистенькие кружевные занавески на окне, на подоконнике – много цветов в горшках. На письменном столе все разложено в идеальном порядке: стопки книг, папки с бумагами, отточенные карандаши, рядом – настольная лампа под стеклянным абажуром. Над столом – старинная картина в багете с незамысловатым пейзажем в виде леса и протекающего вдоль него ручейка (как она потом узнала, ее нарисовал художник-самоучка, родственник Коли, князь Шаповал). Две этажерки тесно набиты книгами, значительная часть из них на французском языке.
Взгляд ее остановился на кровати, покрытой белым пикейным покрывалом. Она представила себя на этой кровати, и ее бросило в жар, на щеках предательски выступил румянец.
Проследив за ее взглядом, Николай понял, о чем она сейчас подумала, и нахмурился. Он все еще был тверд в намерении отвезти ее домой.
Лиза больше не слушала его, встала и направилась в кухню. Здесь царили те же чистота и порядок. Мебели было немного: небольшой круглый стол, покрытый цветной клеенкой, табуретки и старинный резной буфет, наподобие того, что стоит у них дома в столовой, только значительно меньших размеров. Она уже почувствовала себя в этой квартире хозяйкой. Прикидывала, что сюда можно привезти из дома, а что купить в магазине. К Колиной идеальной чистоте требовалось добавить женского тепла и уюта.
– У тебя найдется что-нибудь поесть? – крикнула она ему в комнату.
Николай покорно пошел за ней в кухню. Лиза стояла около буфета, доставая с верхней полки посуду. Широкие рукава ее платья сдвинулись вниз, обнажив красивые изящные руки. Они медленно двигались к столу и обратно, вслед за ними поднимались и опускались вниз округлости ее грудей. Она чувствовала, что он смотрит на нее, и украдкой взглянула в его сторону. У него был странный, туманный взгляд, от которого по всему ее телу пробежала дрожь, закружилась голова.
– Поставь чайник, – приказала она.
– Сейчас, – ответил он глухим голосом, чувствуя, что уже не может совладеть с собой, раз так все получилось. Подошел к ней, и стал всю ее целовать через платье, лихорадочно ища на спине застежки. Нащупал наверху целый ряд мелких крючков, с силой рванул их, платье медленно поползло вниз, упало на пол. Следом за ним полетели корсаж, чулки, нижнее белье. Лиза переступила через них, как через ненужные тряпки, прижалась к нему всем телом. Он поднял ее на руки и понес в комнату.
От настольной лампы во все стороны расползались причудливые тени. На потолке появились еще две тени. Они то сливались в одну, то удалялись друг от друга и снова сходились вместе.
Лиза забыла вытащить из косы заколку, от нее на спине оказалась небольшая ранка.
– Что же ты раньше молчала, – упрекнул ее Николай и пошел в кухню за зеленкой.
Коса без заколки расплелась, густые вьющиеся волосы упали ей на плечи и грудь.
– Как ты хороша! – воскликнул он, спрятав лицо в ее волосы.
Через несколько минут он встал с кровати:
– Лизонька. Я перелягу на диван, тебе надо выспаться.
– Никуда ты не пойдешь, – сказала она, обхватив руками его шею, и он покорно лег обратно. – Теперь я не отпущу тебя ни на шаг. Ты – мой и только мой.
– С тобой невозможно рядом находиться, ты сводишь меня с ума, – зашептал он ей в самое ухо, – так всегда бывает с мужчиной, когда он очень любит женщину.
– И когда женщина очень любит мужчину, – ответила ему Лиза также на ухо, обдавая своим горячим дыханием.

***
Узнав об уходе дочери, Григорий Аронович схватился за сердце: острая боль в груди теперь появлялась каждый раз, стоило ему хоть немного поволноваться. Сарра Львовна побежала в спальню за таблетками.
– Сарра, – повторял он со слезами в голосе, – кого мы с тобой воспитали: блудницу; в семнадцать лет сбежать к мужчине.
– А сколько ему лет, не помнишь?
– Кажется, двадцать. Без своего жилья, без постоянных средств к существованию, да еще под следствием, – вспомнил Фальк слова Богдановича и, как раненый зверь, застонал от бессилья. – Опозорила на весь свет. Он тоже, вроде умный человек, не уговорил ее вернуться домой.
– Ты же знаешь ее характер, ее трудно переубедить. А ее анархистские дела, кружок, тот митинг? Чем она вообще втайне от нас занималась? Может быть, этот Даниленко научит ее уму разуму. Аннушка его очень уважает.
– Чему может научить человек, находящийся под следствием?
– Гриша, мы сами во многом виноваты. Запретили им встречаться. Ограничивали ее в свободе, и вот во что это вылилось…
– А если бы не ограничивали, она давно оказалась бы со своими друзьями-анархистами на виселице. Почитай в сегодняшней газете – опять в Одессе казнили девять человек. Надо поговорить с Даниленко. Пошли к нему завтра Степана, пусть вечером придет ко мне.
На следующий день Сарра Львовна собрала узел с постельным бельем и Лизиной одеждой и днем поехала к дочери. Лиза обрадовалась ей.
– Мамочка, – шептала она, крепко обнимая ее, – ну, что делать, если я его люблю и не могу без него быть ни одной минуты.
– А он?
– И он тоже. Помнишь, ты нам читала сказку в детстве: все совершается помимо нас, там, на небесах.
– Ты же в Бога теперь не веришь?
– А в предназначения верю.
– Ах, Лиза-Лиза! Отец просил Николая Ильича прийти к нему вечером для разговора.
– Зачем? Все уже решено.
– Все-таки передай. Пусть он придет часов в девять.
– Он в девять только вернется с работы.
– Тогда пусть зайдет, когда сможет.
Сарра Львовна увидела на столе Афродиту.
– Это ты для него тогда купила?
Лиза молча кивнула.
– Красивая! А знаешь, доченька, как торжественно проходят еврейские свадьбы? Жених, надевая кольцо на палец невесты, говорит: «Вот ты посвящена мне этим кольцом по закону Моисея. Я буду работать для тебя и почитать тебя, и обеспечивать тебя пропитанием и всем необходимым». В нашем роду всегда выходили только за евреев.
– Сейчас, мамочка, другие времена. Да и есть не очень удачный пример с дядей Семеном. Он тоже произносил все эти высокие слова, однако предал тетю Лию. Мне абсолютно все равно, какой национальности человек, которого я люблю. Надеюсь, вы с папой не обсуждали этот вопрос?
– Обсуждали. Но папа деликатный человек, никогда не упрекнет в том, что тебя может обидеть. В душе же для него это двойной удар. И потом ваши отношения с Николаем Ильичом должны быть узаконены.
Лиза задумалась.
– Если вы обсуждали, то Колины родители тоже могут обсуждать. Им может не понравиться, что я – еврейка.
– А кто они такие? Ты знаешь о них что-нибудь?
– Отец – бухгалтер, мать – из бедных дворян. Живут в большом доме в Ромнах. У них восемь детей. Один брат, врач, работает у нас тут в городской больнице, другой – присяжный поверенный в Киеве. У него хорошая семья, и у нас с ним все будет замечательно. Вот увидишь, мамочка, он очень умный и тоже, как папа, сможет многого добиться.
Узнав, что приходила Сарра Львовна и его хочет видеть «для разговора» Григорий Аронович, Николай не стал раздеваться, решив сразу ехать к Фалькам. Лиза пыталась его убедить, что это совсем необязательно делать, но он сказал, что с родителями не стоит обострять отношения, теперь он – ее муж, и несет за нее полную ответственность.
Ему показалось, что Григорий Аронович сильно изменился с тех пор, как он видел его последний раз. Лицо его осунулось, под глазами появились мешки, он тяжело и с хрипом дышал, сутулился. Встретив Николая в своем кабинете, руки не протянул, кивнул головой, указывая на кресло.
Фальк заранее приготовил текст, который намеревался с возмущением выложить этому человеку, укравшему у него дочь, но, вспомнив, что совсем недавно в этом кабинете благодарил его за успехи Анны и всем видом высказывал свою благосклонность, только тяжело вздохнул.
– Николай Ильич, что же это получается? Мы вам доверяли, а вы, оказывается, за нашей спиной завели с моей дочерью шашни.
При слове «шашни» Николай поморщился.
– Григорий Аронович, – сказал он, с трудом сдерживая себя. – Я не заводил с Лизой шашней и ничего не делал за вашей спиной. И сейчас бессмысленно говорить о том, что произошло. Лиза сама приняла решение, я ее ни к чему не принуждал. Я сделаю все, чтобы она была счастлива.
– Надеюсь, – пробормотал Фальк, понимая всю нелепость этого разговора. Оставалось только утешиться, что избранником Лизы оказался человек, который раньше был ему симпатичен и которого очень уважает Аннушка.
– Возьмите у меня деньги, вам сейчас надо купить какую-то мебель, вещи, посуду, в конце концов.
– Спасибо. Я в силах обеспечить нашу жизнь, достаточно зарабатываю и могу работать еще больше…
Лицо Фалька несколько смягчилось.
– Григорий Аронович, – продолжал Николай, – раз все так получилось, я не хотел бы, чтобы у нас с вами и Саррой Львовной осложнились отношения. Поверьте мне: Лиза вас очень любит и сильно переживает. Отталкивать ее от себя было бы жестоко.
Фальк хотел сказать ему в ответ, что-нибудь неприятное, колкое, но, взглянув на умное, открытое лицо бывшего учителя, отметил про себя, что, несмотря ни на что, этот человек вызывает у него симпатию.
– Вы правы, – сказал он, протягивая ему на прощанье руку, – но не забывайте, что у Лизы – непростой характер.

Глава 2

Еще в сентябре Иннокентий прислал Лизе из Киева письмо, в котором в завуалированном виде сообщал, что группа за лето понесла большие потери и чтобы она ни к кому не ходила. Ребята ее найдут, когда будет нужно. Сам же он намерен помогать местной группе анархистов-коммунистов и тесно сошелся с одним товарищем, которого давно знает через Мишеля.
Несмотря на его предостережения ни с кем не общаться, Лиза все-таки сходила к Пизовым. Евгения Соломоновна была дома одна. Усадив Лизу пить чай, стала жаловаться на Софью, которая целый месяц гостила в Одессе у Леона Тарло, и тот обещал отомстить барону Каульбарсу за смерть Ивана.
– Ваню все равно не вернуть, – сокрушалась Евгения Соломоновна, – а Сонюшка нравится Сереже Войцеховскому. Симпатичный, молодой человек, хотя и простой рабочий. Вежливый, культурный. С ним приятно поговорить. Да Соня на него ноль внимания.
– Соне он тоже нравится.
– Ты думаешь?
– Мне так кажется!
Евгения Соломоновна рассказала ей, что летом группа действовала очень активно, но полиция совсем озверела: были большие аресты на митингах и в квартирах.
Лиза ушла от нее расстроенная. И вскоре подкараулила около работы Сережу Войцеховского. Увидев ее, Сережа обрадовался, пригласил зайти в ближайшее кафе. Они сели за столик в самом дальнем углу и заказали мороженое. Лиза все время оглядывалась по сторонам.
– Успокойся, – сказал Сережа, положив ей на руку свою большую, жилистую ладонь. – Здесь никого нет.
Он более подробно рассказал ей обо всех провалах группы. В то время, когда она отдыхала в Ялте, Григорий Холопцев и Владимир Ушаков ограбили там чью-то дачу, нашли чек на 500 рублей и отправились в банк. Их там ждали. На допросе кто-то из них проговорился о «Гидре». Забрали Сашу Мудрова, Тита Липовского и Петра Фомина.
– Кто же, по-твоему, предатель?
– Я плохо знаю и Холопцева, и Ушакова. Иннокентий с ними больше общался. Ушаков бежал из Петербурга, когда там арестовали группу «Безначалие».
– А Кешу кто заменил?
– Сначала Окунь и Марголин. Так Андрея уже нет.
– Как, и Андрей погиб? Мне Евгения Соломоновна про него не говорила.
– Она не знает. Соня оберегает ее от лишних волнений. Андрей, Трубицын и еще несколько человек попались на ограблении банка в Каховке. Суд постановил их немедленно расстрелять. Расстреливали как собак, за городом, в открытом поле, и народ согнали, чтобы другим было неповадно.
– А Марголин?
– Скис без Андрея. О митингах, конечно, никто не думает, пропагандистов нет. Те, кто еще остался, потихоньку занимаются «эксами» и терактами.
– Кеша мне писал о провокаторе.
– Он мне тоже говорил. Вертятся около нас несколько новых людей, так, поди, узнай, кто из них связан с полицией. Осторожность, во всяком случае, не помешает. Ты меня здесь больше не подкарауливай, если будет нужно, я или Софья дадим тебе знать.
– Я теперь живу у мужа.
– Вот это новость! Ты же еще учишься в гимназии?
– Ну и что? – нахмурилась Лиза.
– Кто он, анархист? – поспешил сгладить свою бестактность Сергей.
– Большевик, Николай Даниленко, ты его должен знать, он часто выступает на митингах.
– Конечно, знаю. Его бы к нам.
– На это не надейся. Я особенно тоже развернуться не смогу, Николай против моего участия в группе. А вот деньгами всегда помогу.
– Лады. Там видно будет.

Глава 3

В начале октября стояла прекрасная теплая погода: бабье лето. Лиза предложила Николаю покататься на пароходе по Днепру. Для компании решили пригласить Лялю и окончательно заработавшегося Володю. Володя долго сопротивлялся уговорам брата и Лизы, особенно, когда узнал, что будет еще ее подруга, но Лиза не принимала никаких отговорок, и он сдался: «Что с вами поделаешь, поеду».
В этот день солнце грело совсем по-летнему. Они стояли на верхней палубе небольшого пассажирского парохода «Пират», курсирующего по местной линии, и любовались природой. По обеим сторонам реки тянулись леса в желто-красном убранстве. Когда пароход делал крутой поворот и приближался к пристани, деревья оказывались к солнцу под другим углом, и листья на них вспыхивали золотом, вызывая у Лизы и Ляли неописуемый восторг.
Николай в свою очередь любовался Лизой, она выглядела сегодня особенно эффектно. Ей очень шла розовая блузка, поверх которой накинута черная шерстяная кофта. Широкая шляпа с перьями и цветами чудом держалась на голове. Волосы, обычно заплетенные в толстую косу, были разделены на две части и перекинуты с двух сторон на грудь. От ветра и солнца щеки ее разрумянились, темные глаза восторженно блестели. Чувствуя, что он на нее смотрит, Лиза время от времени поворачивалась к нему и посылала очаровательную улыбку.
Одновременно Николай наблюдал за Володей. Тот стоял рядом с Лялей и смотрел не столько на берег, сколько на девушку, заставляя ее краснеть под таким пристальным взглядом. Она первый раз оказалась в компании с молодыми людьми, стеснялась, не зная, как себя вести и о чем с ними говорить. Мало того, она считала себя некрасивой, была робкой и неуверенной в себе. Главным предметом ее переживаний являлись медно-каштановые волосы, за которые девочки в младших классах дразнили ее «рыжей». Однако при этих волосах у нее были прекрасные, как у ее матери польки, миндалевидные глаза, тонкие черты лица, изогнутые брови. И сколько Ядвига Болеславовна ни убеждала дочь, что она тоже по-своему красива, Ляля оставалась при своем мнении.
Володю поразили ее глаза и цвет волос, отливавших на солнце золотом, так что хотелось их погладить. Заметив, что Николай наблюдает за ним, он смутился и предложил всем спуститься в буфет, выпить шампанского. Для этого был повод: он только что получил деньги из Петербурга за большую брошюру.
Столик заняли около окна, чтобы продолжать любоваться природой. В это время пароход подошел к конечной остановке. Несколько человек сошли на берег, на палубу поднялись новые пассажиры. Пароход дал длинный гудок, отчалил от пристани и, сделав несколько поворотов то влево, то вправо, поплыл в обратном направлении.
Официант принес в ведерке со льдом бутылку шампанского, ловко откупорил ее и разлил по бокалам. Николай, не вставая, произнес тост: «За вас, красавицы!» Лиза чуть-чуть пригубила шипучую жидкость: «Вкусно!» Ляля от своей неловкости выпила весь бокал, сразу опьянела и стала нести всякий вздор.
– Ничего, сейчас пройдет, – сказал Володя. – Шампанское сразу ударяет в голову, зато быстро проходит. А вот водка поражает весь организм.
– Вы это говорите, как кто? – спросила Ляля, глупо улыбаясь.
– В частности, как доктор. Недаром на войне спирт и водка заменяют наркоз.
– Как интересно! – пролепетала Ляля.
– Я выведу ее наверх. – Володя взял девушку под руку и повел к лестнице
– Она притворяется, – сказала Лиза. – Ей Володя понравился. И мне он нравится. Хорошие вы оба, надежные, – погладила она мужа по руке.
Тут Лиза заметила, что за ней кто-то наблюдает из другого конца буфета. Сделав вид, что поправляет шляпу, она слегка повернулась. В углу за столом сидели четверо ребят из их группы: Янек Гаинский, Яков Коноплев, Олек Чернецкий и Эдек Черепинский. Янек подмигнул ей. «Вот некстати», – подумала она. Но ребята вскоре ушли наверх, и она успокоилась.
Пароход приближался к Екатеринославу. Поднявшись на палубу, они увидели стоявших близко друг к другу Володю и Лялю.
– Все, Володя, – сказала Лиза, – теперь тебе не вырваться из Лялиных рук.
Володя смущенно улыбался, осторожно отстраняя от себя захмелевшую Лялю: ему было неудобно перед Николаем и почему-то особенно перед Лизой, как будто он был какой-то ловелас.
– Ты их специально познакомила? – тихо спросил Николай Лизу, вспомнив о медсестре Любе.
– Как тебе сказать, но, по-моему, они хорошо подходят друг другу.
– А если он уже влюблен?
– Лучше Ляли ему все равно не найти. Она – верный, преданный друг, как раз то, что надо ученому человеку.
– Я вижу, ты за них все решила.
– А почему бы и нет?
Когда пароход подошел к пристани, появилась группа жандармов. Встав около сходней, они внимательно осматривали выходящих пассажиров, у некоторых спрашивали документы.
– Может быть, они за тобой? – с тревогой спросил Володя брата, отчего Ляля побледнела и сразу пришла в себя.
– А вас-то за что, Николай? – прошептала она невнятно, прячась за спину Володи.
– Пойдемте, – сказала Лиза, сразу сообразив, в чем дело, и решительно направилась к сходням.
Жандармы похлопали руками по карманам Николая и Володи, ощупали глазами девушек. Один из них подмигнул Лизе. Она смерила его презрительным взглядом, отчего тот весело рассмеялся, показывая гнилые желтые зубы.
Ляля заплакала от пережитого страха и унижения. Володя трогательно утешал ее, гладя по голове, как маленького ребенка, и испытывая необыкновенную нежность к ней.
Лиза оглянулась назад. Четверо друзей-анархистов поравнялись с жандармами, и тут же раздались выстрелы. Трое жандармов, среди которых был и тот наглец с гнилыми зубами, упали, остальные на какое-то время растерялись. Ребята бросились врассыпную, перестав стрелять, так как кругом были люди.
К пароходу с разных сторон спешили городовые. Олек успел спрыгнуть в воду. Остальных ребят схватили, повалили на землю, стали избивать и скручивать руки. Затем жандармы заставили толпу расступиться и увели арестованных.
Выйдя на площадь из здания речного вокзала, Лиза увидела в конце улицы удалявшуюся полицейскую пролетку. Позже она узнала, что в этот день ребята убили где-то четырех жандармов. Судьба Олека оставалось неизвестной: то ли он утонул, то ли жандармы выловили его из реки и тоже отправили в тюрьму. Газеты по этому поводу молчали.

Глава 4

Гром не грянет, мужик не перекрестится. До чего же всегда точно подметит русский человек! Два месяца назад, двенадцатого августа, террористы бросили бомбу в дачу нового премьер-министра России Столыпина.
День для этого был выбран самый подходящий – в субботу, в приемный день Петра Аркадьевича, когда каждый мог к нему явиться и лично передать свою просьбу. На эти приемы обычно собиралось много людей самых разных сословий, положений и состояний. В саду перед домом бегали дети, приехавшие с родителями. Одна из посетительниц держала на руках грудного ребенка.
В два часа дня к дому подъехало ландо с двумя жандармами. Они сразу возбудили подозрение старика-швейцара и состоявшего при Столыпине генерала Замятина тем, что на них был старый головной убор, а не новый, введенный две недели назад. Кроме того, оба держали в руках портфели, что не полагалось иметь представляющимся премьер-министру. Швейцар решительно направился к ним навстречу. Замятин, наблюдавший за ландо из окна второго этажа, бросился к лестнице.
Видя, что на них обратили внимание, приехавшие оттолкнули швейцара, вбежали в переднюю и лицом к лицу столкнулись с Замятиным. Глаза их забегали. Они переглянулись и бросили портфели на пол. Раздался оглушительный взрыв. Большая часть здания взлетела на воздух. Послышались душераздирающие крики раненых. Пронзительно кричали лошади, только что доставившие к дому ландо с преступниками.
Сами террористы, Замятин и старик-швейцар были разорваны в клочья. Погибли дети, игравшие в саду, и женщина с грудным ребенком. Тяжело были ранены сын и дочь Столыпина, особенно десятилетняя Наташа, у которой оказались раздроблены обе ноги. Прибывшие через некоторое время солдаты повсюду находили раненых и трупы с оторванными частями тел.
Во всем доме уцелела только одна комната: кабинет Столыпина. В момент взрыва он сидел за письменным столом. От сильного толчка большая бронзовая чернильница на нем подскочила вверх и, перелетев через голову премьер-министра, залила его чернилами.
Всего на месте трагедии погибло более тридцати человек, не считая тех, кто умер в дальнейшем от тяжелых ран.
Террористами оказались эсеры. По горячим следам Столыпин ввел жесточайшие меры наказания, получившие в народе название «столыпинский террор». Все особо тяжкие преступления: грабежи, связанные с убийством, убийства и нападения на власть, полицию и мирных граждан, теперь должны были рассматривать в самый кратчайший срок военно-полевые суды и выносить только один приговор: смертную казнь. Два-три дня – и на виселицу или к стенке.
По этому указу на четвертый день после ареста были расстреляны Андрей Окунь, Семен Трубицын и остальные участники ограбления банка в Каховке. Такая же судьба ждала Гаинского, Коноплева, Чернецкого (его жандармы все-таки поймали) и Черепинского. Дело рассматривал Одесский военно-полевой суд. Прошел месяц. Появилась надежда, что суровая кара минует ребят, но одиннадцатого ноября их казнили в одесской тюрьме.
Эти осенние дни вообще стали мрачными в жизни российских анархистов. 13 ноября в одесской тюрьме казнили трех террористов – рабочих, бросивших в декабре прошлого года бомбу в кафе Либмана: Моисея Меца, Йосифа Бронштейна и Беллу Шершевскую. Первому был 21 год, второму – 18, девушке – 22. Двум другим участникам взрыва – 31-летней Ольге Таратуте и Станиславу Шашеку (ему был 21 год) дали по 17 лет каторги. Еще одному человеку, Константину Эрделевскому, удалось симулировать сумасшествие и сбежать из больницы.
В это же время в Петербурге начался военно-окружной суд над членами анархистской группы «Безначалие». Самому старшему из них Бидбею было 30, самому младшему Борису Сперанскому – 19. От одесситов они значительно отличались своим классовым происхождением. Бидбей родился в семье богатого помещика. Его настоящие имя и фамилия были Степан Романов, под своими статьями он любил подписываться псевдонимом «Николай Романов». В группе были также сын правительственного чиновника из Саратовской губернии Толстой-Ростовцев (он же Николай Дивногорский); сын земского начальника в Санкт-Петербургской губернии Владимир Ушаков (этот успел сбежать во время ареста, связался с екатеринославской группой и попался на ограблении в Ялте); сын священника из Тамбовской губернии Александр Колосов, несколько бывших студентов университета, гимназистов и т. д. Их выдал провокатор в тот момент, когда группа готовила крупную «экспроприацию».
На этом суде, под страхом быть узнанным и схваченным полицией, присутствовал Сергей Борисов, только что бежавший из ссылки в Иркутской губернии. Узнав, что в Петербурге должен состояться суд над «безначальцами», он отклонился от намеченного маршрута – родного Екатеринослава и направился в столицу, чтобы посмотреть на Бидбея и его соратников, о которых много говорили в ссылке.
Подсудимые вели себя с достоинством. Алексей Колосов заявил, что поскольку суд заранее вынес свое решение, то нет смысла проводить это заседание: пусть им объявят приговор, после чего им останется лишь поблагодарить судей и спокойно удалиться.
Бидбей отказался встать, когда судья назвал его фамилию, объяснив свой поступок тем, что никогда не разговаривает с теми, «с кем он лично не знаком». После этого все обвиняемые были удалены из зала суда. Они получили от 13 до 15 лет каторги.
Борисов был удовлетворен поведением «безначальцев» и, покидая здание суда, поклялся как можно быстрей отомстить за своих братьев-единомышленников.
В Екатеринославе его ждало разочарование: пока он сидел в тюрьме и отбывал каторгу, состав анархистской группы полностью поменялся. Одни были убиты, другие сидели в тюрьме или отбывали каторгу, третьи бежали за границу. Об этом с грустью рассказывал ему Сергей Войцеховский.
Они сидели на скамейке в глубине Потемкинского сада, потягивая из бутылок холодное пиво Боте.
– Из тех, кого ты знал, – сказал Сергей, – остались только Наум Марголин, Пизовы и Матвей Коган. Федосей подался к анархо-синдикалистам.
– С чего это?
– Привлекли своими идеями.
– Из других городов кто-нибудь бывает?
– Приезжали как-то Бейлин, Тарло. Дольше всех у нас жил Стрига со своим боевым отрядом, но его ребята занялись разбоем, и мы их отсюда спровадили. Теперь и Володи нет, подорвался в Париже на собственной бомбе.
– А ведь у него была хорошая мысль – создать летучий боевой отряд и начать в России широкий террор. Замахнуться на всю страну, конечно, нереально, а у нас тут на юге можно многое сделать. Как ты думаешь, ваши товарищи меня поддержат, если я организую такой же боевой отряд?
– Поддержат, только дело это трудное. У Володи не получилось.
– Не получилось, потому что он сделал все с бухты-барахты. Надо сначала подготовить хорошую базу, подобрать на местах людей, всех вооружить, а потом действовать.
– Бейлин, когда приезжал из Женевы, говорил, что там собралось много наших анархистов. Собираются оживить работу в России.
– Я тоже туда поеду и поговорю насчет отряда.
Борисов наслаждался тишиной и свободой. Глаза его медленно скользили по деревьям, на которых кое-где еще висели сухие листья.
– Как хорошо у нас тут! – с грустью сказал он, поднял с земли сморщенный лист клена и поднес его к носу. – Запах родной земли. В Иркутске сейчас зима, дуют злющие ветры, воют волки. Так-то вот.
– Мне в России надо еще одно дело провернуть, – продолжал он, думая о чем-то своем. – Я на каторге поспорил с товарищами, что смогу освободить из Севастопольской тюрьмы потемкинских матросов.
– Так их там двести человек!
– Десять человек освобожу, и то хорошо. Помнишь, как отбили у казаков двадцать человек, наших анархистов и эсеров.
– Тогда это здорово получилось. Этой весной мы тоже освободили из казарм много людей. А вот Пашку Гольмана упустили.
– Зря он с собой покончил. Я вообще таких поступков не одобряю. Погибнуть в бою или на эшафоте – подвиг, а выстрелить себе в рот или висок на глазах у жандармов – позор для анархиста, проявление слабости и трусости. Революционер должен до последнего конца идти с поднятой головой.
– Многие считают иначе.
Сергей на это ничего не ответил.
– Ты мне сегодня сможешь достать пару бомб?
– Для «потемкинцев»?
– Для «экса». Не могу же я ехать в Севастополь с пустыми руками.
– Что ты надумал?
– Есть один вариант. Встретимся здесь через три часа. Успеешь?
– Постараюсь.
В указанное время Войцеховский вернулся в Потемкинский сад. На центральной аллее, ярко освещенной фонарями, гуляли редкие прохожие. Вдали маячили фигуры городовых. Из открытых окон дворца доносились звуки рояля, навевая мысли о бренности жизни и несбывшейся любви.
Борисов сидел все на той же скамейке. Войцеховскому очень хотелось узнать, где Серега, отсутствовавший в Екатеринославе больше года, собирается совершить ограбление, но, видя его неприступный вид, не решился ему докучать. Заглянув в сумку с бомбами, Борисов похвалил Сергея и стал с жадностью уплетать бутерброды, которые тот догадался ему захватить.
– А Машеньку Завьялову ты хоть раз видел? – спросил он с особой теплотой в голосе.
– Давно, еще той осенью, когда собирались в библиотеке на собрание.
– Редкой души человек. Зайди к ней как-нибудь, скажи, что я на свободе, помню ее и обязательно напишу из Швейцарии. Мне пора.
Он встал и от души пожал Войцеховскому руку.
– Ты тоже жди от меня весточку, а пока восстанавливайте здесь работу и подбирайте надежных людей. Успокаиваться рано.

***
Просматривая каждый день утренние газеты, Войцеховский, наконец, увидел в «Приднепровском крае» небольшую заметку под заголовком «Экспроприация 75 000 рублей». «29 ноября, – сообщалось в ней, – около 4 часов утра поезд, шедший в Екатеринослав, остановился на станции «Пост-Амур». В это время неизвестный злоумышленник бросил под вагон второго класса, где сидел сборщик монополий, одну или две бомбы. Воспользовавшись суматохой, «экспроприатор» похитил у убитого взрывом сборщика 75 000 рублей. Взрывом, помимо сборщика, убит стражник и ранено 15 пассажиров. Никто не задержан».
Сергей был уверен, что это дело рук Борисова и показал статью Софье. Та не могла поверить, что Борисов мог один на это пойти. Обычно в таких «эксах» участвовало несколько человек и тщательно к ним готовились.
– Это, наверное, кто-нибудь из анархистов Амура или Нижнеднепровска, – предположила она.
– Вспомни Бейлина. Этот тоже один совершал и не такие ограбления.
– Придется набраться терпения и ждать, когда он пришлет письмо из Женевы или сам объявится в Екатеринославе.
Войцеховский верно угадал: это был Борисов. Сергей узнал у кого-то об этом артельщике и решил применить испытанную тактику: бросить одну бомбу в вагон, а когда все пассажиры и жандармы разбегутся, вбежать в него, взять деньги и бросить на платформе вторую бомбу, чтобы под ее прикрытием незаметно скрыться.
Однако все прошло намного проще. После первой бомбы пассажиры и охрана так далеко удалились от станции, что ему не пришлось бросать вторую бомбу. Он ее для смеха оставил на платформе. Этот же метод он решил использовать при освобождении «потемкинцев».
Через два дня он был в Севастополе и сидел на окраине города в рыбацкой хибаре, ведя за бутылкой самогона «веселый» разговор с тремя местными анархистами. Те с восторгом приняли идею об освобождении из тюрьмы «потемкинцев». Хозяин лачуги Грицко Трошкин, немолодой рыбак, обещал сегодня же достать четыре «адских машины» и незаметно исчез из-за стола. Двое других товарищей даже не заметили его отсутствия, продолжая обсуждать, как и когда лучше совершить теракт.
Делая вид, что внимательно их слушает, Сергей изредка поддакивал в знак одобрения. На самом деле весь план у него был проработан от начала до конца, были бы только бомбы, поэтому он нетерпеливо прислушивался к шагам за дверью. Дом стоял близко к морю, там бушевал шторм, за стеной слышался только вой ветра и грохот волн, разбивающихся о берег.
Скрипнула дверь. Появился Грицко с большой рыбацкой корзиной, наполненной доверху грецкими орехами.
– Ты откуда? – удивились друзья.
– Принес, что обещал.
Грицко закрыл дверь, накинул на нее железный крючок и для пущей надежности придвинул свободный табурет. На окнах висели жалкое подобие занавесок, он их плотней сдвинул и заколол бельевыми прищепками. Еще раз внимательно оглядел «свою конспирацию», поставил корзину на стол, придвинул большой таз и стал неторопливо вынимать орехи, складывая их в таз. Все внимательно следили за его движениями. Наконец показалась толстая мешковина, под ней – четыре македонки.
– А обещал достать шесть, – разочарованно протянул Борисов.
– Не получилось. У энтих больше не было, а ехать в другое место с энтими штуками побоялся…
– Ладно, – смирился Борисов. – Теперь слушайте меня внимательно. План таков. В 12 часов дня заключенных выводят гулять во внутренний двор, недалеко от входных ворот. Бросим в ворота две бомбы, ворвемся в образовавшийся проем на территорию, выведем заключенных и бросим оставшиеся бомбы в охрану. Пока она будет в панике барахтаться на земле, матросы разбегутся. Там все в основном севастопольские, сообразят куда бежать.
– На словах-то ловко. Только бы бомбы сработали, – заметил один из анархистов.
– Зря языком молотишь, товар проверенный, – недовольно прикрикнул на него Грицко. – Тянуть более нельзя: не сегодня-завтра их могут отправить в другие места, как энтих, «очаковских»…
Порывшись в кармане, Борисов достал новенькую крупную купюру, сунул ее рыбаку.
– Ты с нами завтра не пойдешь, справимся втроем. Притащи сюда на всякий случай еще четыре штуки, я потом сюда вернусь. Нужно быть ко всему готовыми.

***
Военно-морская тюрьма, где томились арестованные «потемкинцы», находилась на берегу моря. Ее белое здание было видно издалека. Днем здесь всегда толпились родственники, надеясь передать посылку или получить свидание.
Встав в очередь, Борисов и его друзья распространили слух, что сегодня передачи принимают в городской тюрьме. Народ бросился туда. Площадь перед тюрьмой опустела. Около высоких железных ворот неподвижно стояли четверо моряков с винтовками. Борисов приказал одному из своих помощников, Васе, притвориться пьяным, сделав вид, что хочет подойти к воротам.
Вася надвинул на лоб фуражку и, напевая громко блатную песню: «Машка бестолковая, чего ты еще ждешь? Красивее фраера в мире не найдешь…», направился к воротам, но, не дойдя до них, нарочно споткнулся и растянулся на земле.
Матросы с руганью бросились к нему. Один стал бить его ногами, другие ухватили под мышки, пытаясь поднять. В этот момент мимо них пробежал Борисов, выстрелил в матросов и бросил бомбу в ворота. Тут же другой товарищ, следовавший за ним, бросил вторую бомбу.
Железные ворота с грохотом упали. Борисов вбежал во двор. Ничего не понимая, заключенные в растерянности смотрели на него: их никто не предупреждал о готовящемся побеге. Диким голосом человек закричал: «Тикайте! Путь открыт!» Люди сразу оживились и бросились к открытому проему. Борисов выскочил последним, насчитав 30 человек, выбежавших перед ним. Как потом стало известно из газет, «потемкинцев» среди них оказался только 21 человек.
Все произошло так быстро, что дежурный караул не успел объявить тревогу. Уже поднимаясь вверх по улице, Борисов увидел направляющуюся бегом к тюрьме роту солдат. Покружив полдня по городу, он вернулся в рыбацкую хибару и первым делом спросил у Грицко:
– Достал, о чем договаривались?
– Достал, только три.
Борисов так устал за этот день, что ничего ему не сказал, лег на лавку и моментально заснул. Проснулся от того, что кто-то сильно тряс его за плечо. За окном лежала густая ночь, по-прежнему ревело и стонало море.
– Сергей, солдаты, хибара окружена.
– Где корзина с македонками?
– Под столом.
Долго не раздумывая, Сергей вытащил из корзины бомбу, открыл дверь хибары и бросил ее в темноту. Раздался оглушительный взрыв. Огонь осветил лежавшие на земле тела и серые фигуры солдат, метавшихся по берегу. Он оглянулся на рыбака: тот стоял бледный, как полотно, и, судорожно сглатывая слюну, читал молитвы. «Грицко! – крикнул Сергей, – хватит заниматься ерундой. Бежим отсюда!»
Не оглядываясь больше на рыбака, с корзиной в руках он выскочил из хибары и бросился к видневшимся вдалеке дачам. За ним вдогонку полетели на конях казаки. Он на ходу вытащил еще одну бомбу и метнул ее в преследователей. Казаки остановились. Этого было достаточно, чтобы добежать до дачного поселка и затеряться среди домов и садов. Чуть позже он перебрался в Херсонес, решив отсидеться несколько дней в его развалинах.
На его счастье декабрь в этом году в Севастополе выдался удивительно теплым и солнечным. Земля покрылась травой, на деревьях, перепутав времена года, набухли почки, в садах цвели розы и жимолость. Из своего укрытия ему было видно, как по берегу гуляли под зонтиками дамы, одетые по-летнему. К вечеру, когда солнце заходило, становилось холодно, особенно, когда с моря, все еще штормившего, дул резкий ветер, пронизывающий до самых костей.
Сергей выскочил из хибары в одном пиджаке. Под ним были только верхняя косоворотка из бязи и нижнее белье. Огонь он боялся разводить. Пока еще были папиросы, потихоньку курил, согревая себя изнутри. Спал стоя, прислонившись к холодной стене древней постройки. Днем подставлял лицо под солнце, блаженно улыбаясь, смотрел на синее, без единого облачка небо.
Однажды ночью ему показалось, что недалеко от него кто-то есть. Прислушался, разговаривали двое: один что-то увлеченно рассказывал, другой лишь изредка вставлял одно – два слова. У рассказчика был хриплый простуженный голос, временами он долго и тяжело кашлял.
Осторожно выглянув из-за угла, Сергей разглядел на голове у простуженного бескозырку, на которой виднелось название корабля «Князь Потемкинъ Таврический». «Потемкинец!» – обрадовался он.
Второй человек был одет в серое полупальто. На голове плотно сидел каракулевый пирожок, на носу торчали разбитые очки. Что за птица? На матроса не похож: эсер или эсдек, сбежавший вместе с «потемкинцами».
С минуту поколебавшись, Сергей вышел к ним, придерживая на всякий случай лежавший в кармане браунинг.
– Здорово, хлопцы! Не помешаю? Больно интересную вы тут ведете беседу. Мне тоже охота послушать.
– Ты кто такой? – недовольно спросил матрос.
– Да, как и вы, беглый, только не из тюрьмы, а прямым ходом из Сибири.
– А почем знаешь, что мы беглые?
– Так это я вас из тюрьмы и вызволил.
– Брешешь. Это сделали большевики, товарищ Кацнельсон.
– Никакого Кацнельсона я не знаю. Благодарите не большевиков, а анархистов. У большевиков для этого кишка тонка.
– Я товарищ тоже большевик, и не позволю нас оскорблять, – возмутился очкастый.
Сергей разозлился:
– У меня, господа хорошие, нет времени вести с вами разговоры. Лучше скажите, что думаете делать дальше, пока нас здесь не застукали.
– Ты, того, этого, – растерялся матрос. – Не сердись. Пожалуй, и вправду нас освободили анархисты. Большевики не умеют бросать бомбы. Деньги у тебя есть?
– Допустим, найдутся.
– Тут недалеко рыбацкий поселок. Есть один человек – Федор Стрельченко, который на своей шаланде доставит нас куда угодно, только очень любит деньги, а в такую погоду запросит втридорога.
– Иди, договорись с ним на завтра. Пусть нас отвезет в Качу или Евпаторию, чтобы здесь больше не маячить.
– Прямо сейчас и слетаю. И еду принесу. Мы трое суток без крошки во рту.
Сергей вынул деньги.
– Пока отдашь столько, остальные получит на месте.
– Он предпочитает все сразу. И потом ему одному не справиться, в такую погоду надо следить за парусом, перемещать балласт.
– А мы на что?
– Вы не привычные…
Сергей достал из кармана свой крупнокалиберный браунинг, помахал им перед лицом матроса.
– Это видел? Здесь восемь пуль, еще бомба лежит за углом. Так ему и передай. А за деньгами я не постою. Может быть, потом, когда стихнет буря, он и до Одессы нас довезет, договорись заодно.
– В Одессу вряд ли, это далеко.
– Нам спешить некуда.
– Вы в Одессе собираетесь жить? – осторожно спросил большевик, когда матрос ушел.
– Нет, только повидаю знакомых.
– А дальше?
– Еще кое-куда заеду и – в Женеву.
– Возьмите меня с собой. У меня денег нет, но я вам потом возмещу все расходы.
– Слушай, товарищ хороший…
– Евгений Маклаков.
– А может быть, Евгений, ну ее, эту вашу большевистскую демагогию. Я ведь тоже побывал и в социал-демократах, и в эсерах. Разговоров наслушался вдоволь, а дело-то – ни с места. Вы ни на что не способны.
– А вы только и можете, что грабить и убивать…
– Ладно, не гунди. Я ведь не просто так разговор завел. Задумал сейчас очень серьезное дело, и мне нужны толковые помощники. А ты, я вижу, человек неглупый.
– Что за дело?
– Позже расскажу. Пока у меня только задумка, надо сначала посоветоваться с нашими анархистами, найти у них поддержку, для этого я хочу сейчас проехать по некоторым городам. Но дело, повторяю, серьезное и очень опасное.
– Представляю, опять убийства и теракты.
Сергей на него так взглянул, что тот поспешил его успокоить:
– Я подумаю.
– Думай. Только если решишь, то без отступа.
На следующий день они вышли в море, взяв курс на Евпаторию. Только большие деньги могли заставить рыбака отправиться в путь в такой сильный шторм, а его пассажиров – опасность оказаться в руках полиции. Федор Стрельченко до последней минуты требовал взять с собой двух помощников, но Борисов вытащил браунинг, и рыбак замолчал.
Обязанности распределились сами собой. Стрельченко сидел за рулем, Борисов и Маклаков – на веслах, матрос, его звали Андреем, ловко ставил парус, не обращая внимания на крены, готовые каждую минуту перевернуть судно. Время от времени он срывался с места и бежал к балласту – мешку с песком, чтобы прижать его к борту шаланды.
Увидев кипящие волны и горы воды, нависавшие со всех сторон над головами, Сергей понял, насколько опрометчиво было выходить в открытое море без надежных помощников. Ладони у него и его напарника стерлись до мяса, спина от сильного напряжения так болела, что не было сил терпеть. Сергей с уважением смотрел на Маклакова, который за весь путь ни разу не пожаловался на усталость.
Самое трудное было подойти к берегу. Андрей опустил парус и сменил на веслах Маклакова. Вот кто привычен был к любой работе. Не спуская глаз с рулевого, матрос весело подавал Сергею команду: грести то медленней, то быстрей, чтобы уменьшить силу волны, а то и вовсе застыть с поднятыми веслами. Наконец волна сама подтолкнула их к берегу. Андрей и Федор быстро выскочили из шаланды и потащили ее по песку, чтобы следующая волна не утащила обратно в море.
Догадался ли рыбак, кто были его пассажиры, но деньги сделали свое дело, и он дал им адрес своих знакомых в Евпатории, где они могли переждать шторм, сам остался на берегу сторожить шаланду. Но они еще целый час провели на берегу, чтобы прийти в себя и обсушить на солнце одежду.
Место оказалось удачным: маленькая бухточка, скрытая от города холмом. Федор разжег костер, достал еду, завернутую в непромокаемую робу, бутылку самогона. Нельзя было не выпить за удачное окончание первой части пути.
Самогон развязал Стрельченко язык, он стал рассказывать о происшествии в одном из рыбацких поселков Севастополя перед самым их отъездом. Так Сергей узнал о подробностях той ночи, когда солдаты напали на лачугу Грицко, и ему самому удалось сбежать благодаря бомбам. Федор, конечно, сильно приукрасил всю историю, придумал для чего-то целую банду революционеров, прятавшихся у Грицко, но цифры пострадавших казаков: одиннадцать убитых и десять раненых, наверняка были точными. Сам Грицко в момент ареста оказался невменяемым и, когда его стали допрашивать, мычал, как немой.
– Чего этим революционерам у нас надо? – рассуждал рыбак, косо поглядывая на своих пассажиров. – Мы народ – тихий, мирный, живем, никого не трогая. Наш хозяин – море, захочет подарит много рыбы, а рассердится, так и на дно утащит. Жаль дядьку Грицко, хороший был человек… На старости лет такое учудить.
– А ты, браток, не жалей его, – сказал Андрей. – Он же не просто так связался с революционерами, знал, на что идет. Герой он, ваш Грицко, настоящий герой.
– Герой, конечно, герой, – обрадовался рыбак, и, оглянувшись по сторонам, зашептал, – говорят, он перед этим освобождал из тюрьмы «потемкинцев», не один, конечно, а с товарищами. Мы «потемкинцев» очень уважаем.
Маклаков посмотрел на Сергея, тот закрыл глаза, делая вид, что спит. Ему искренне было жаль Грицко, который в последнюю минуту растерялся и так нелепо попал в лапы полиции. Иначе он сейчас сидел бы не в тюрьме, а с ними, у этого костра.

---

В Одессу отправились только через неделю. Море успокоилось. Подгоняемая ветром, шаланда весело шла под наполненным парусом. Стрельченко специально рассчитал время, чтобы к городу подойти в темноте, перед самым рассветом, в районе Большого Фонтана – там жил знакомый Сергея анархист Яков Кучура.
На берегу Андрей тепло распрощался с новыми товарищами и исчез в темноте. Борисов и его спутник побрели по пустому дачному поселку, выбрали богатый дом, взломали дверь, и весь день беспечно провалялись на роскошных диванах, благо у них было с собой достаточно еды, припасенной в Евпатории.
Маклаков был среднего роста, крепкий, с абсолютно голой, блестящей, как начищенный самовар, головой. Сергей посмеивался над ним, что его лысина – хорошая примета для полиции. Евгений сердился и говорил, что на улице он всегда ходит в головном уборе. Мало кто, даже из близких товарищей по партии, видел его без шляпы. Зато на ней хорошо сидит парик. О деле пока не говорили. Сергей хотел прежде узнать мнение о боевом отряде своих старых товарищей, да и Маклакова как следует прощупать. Пока о нем складывалось хорошее впечатление.
Вечером они пробрались к Якову. Тот радостно встретил Борисова и все никак не мог успокоиться, что Сергей, недавно сбежав из Сибири, успел взорвать в Севастополе военную тюрьму.
– Вот тебе живой свидетель, – улыбался Борисов. – Да радоваться особенно нечему. Убежало только 30 человек.
Маклаков, посидев для приличия немного за столом, лег спать, завернувшись с головой в одеяло.
Яков уменьшил огонь в керосиновой лампе, и они перешли на шепот.
– Серега, я так рад тебя видеть, – шептал Кучура. – Новомирский тоже недавно вернулся, организовал «Южно-русскую группу анархо-синдикалистов». Все начинает сначала. Да я, пока его не было, примкнул к чернознаменцам.
– Что так? Еще недавно ты только и говорил о синдикатах и Новомирском.
– Я до сих пор в них верю и очень уважаю Даниила, но не хочу бегать туда-сюда.
– Рассказывай, какие у вас тут дела?
– Работаем потихоньку: «эксы», теракты, взорвали городской банк и биржу. Гершкович сидит в тюрьме.
– А Иуда Гроссман?
– Жил здесь несколько недель, помог организовать взрыв биржи. А так ездит по городам с лекциями, организует группы «чернознаменцев». По последним сведениям, собирался ехать в Киев.
– Жаль, что его здесь нет, мне он очень нужен. А Тарло?
– Тарло неделю назад казнили.
– Как же он попался, неужели не мог отбиться?
– Выследили одного на улице и окружили целым отрядом. Каульбарс над ним всласть поиздевался, после приговора велел тут же расстрелять, даже не стал ждать палача, чтобы повесить. Леон был настолько измучен, что к месту казни его несли на руках. Говорят, офицер спросил его, что передать на волю. «Передайте, – прошептал он, – что на воле остались люди, браунинги и бомбы!».
– Похоже на красивую легенду. Но все равно Леон был великим анархистом и умер, как подобает настоящему революционеру.
– Один наш товарищ, болгарин Костя Тодоров, написал о нем стихи. Послушай: «Его несли сомкнутыми рядами. Солдаты шли за ним и впереди. А он лежал, влачимый палачами, Бессильно голову покоя на груди». Его мать совсем обезумела, требует, чтобы мы немедленно убили Каульбарса и начальника тюрьмы, готова дать для этого любые деньги, да к барону так просто не подступишь.
– Подступишь, если очень захочется. Яша, я задумал создать боевой отряд, который расправится с такой падалью, как Каульбарс и ему подобные. Сейчас поезжу по югу России, затем – в Женеву, но скоро вернусь. Мне нужны верные люди. На тебя я могу рассчитывать?
– Можешь, подберу еще ребят.
– Очень хорошо. И подумай, где можно для начала совершить крупный «экс».
– В Одессе вряд ли получится. После взрыва биржи все банки и крупные учреждения усиленно охраняются.
– И все-таки подумай. Что-нибудь да отыщется.
– А этот товарищ откуда?
– Бежал вместе с матросами из тюрьмы, большевик. Я ему тоже намекнул насчет отряда. Обещал подумать, да я его по дороге дожму.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

ПОЕЗДКА В ПЕТЕРБУРГ

Глава 1

Лиза и Николай не заметили, как быстро пролетели первые месяцы их совместной жизни. Все дни проходили в работе. Николай четыре раза в неделю после лекций в училище, а часто и в учебное время занимался с учениками, Лиза тоже четыре раза в неделю занималась со своими учителями в доме родителей. Из будних дней у них свободным оставался только вечер среды. В этот день они встречались где-нибудь в центре, обедали в столовой, затем гуляли по городу или ходили в театр.
В субботу Николай до позднего вечера сидел в библиотеке, подгоняя все свои рефераты, курсовые, знакомился с новинками в научных журналах. По примеру, а больше настоянию Володи он стал писать статьи в столичные технические журналы, правда, пока не получил из редакций ни одного ответа. Более охотно печатали его статьи на политические темы большевистские газеты, но на них теперь не оставалось времени. Все учебники и нужные по программе книги он читал в дороге или в перерывах между лекциями в училище.
В воскресенье днем они ходили на обед к Фалькам. Это Сарра Львовна установила такую традицию, по-умному рассудив, что надо всячески поддерживать отношения с Лизой и зятем, чтобы не потерять дочь. Лиза по-прежнему не могла вырваться из-под опеки домашних. Мама и Зинаида в их отсутствие приезжали к ним домой с продуктами или готовым обедом, забирали для стирки грязное белье. Зинаида убирала квартиру, перемывала посуду, чистила кастрюли и сковородки, которые у Лизы постоянно подгорали. Все это делалось под предлогом, что Лизе надо беречь свои «музыкальные» руки.
Николай ничего этого не замечал или делал вид, что не замечает, чтобы не заводить ненужных разговоров. По воскресеньям, как у него было заведено до прихода Лизы, он с утра вытирал пыль, мыл полы, возился с цветами, привезенными из Ромен. Он любил порядок и был необыкновенный аккуратист: каждая вещь у него лежала на своем месте, чего нельзя было сказать о Лизе, разбрасывавшей свои вещи по всей квартире. И он, ничего не говоря, собирал ее чулки, шарфы, заколки, расчески, относил их в ванную комнату или на ее полки в шкафу.
Ее аккуратность проявлялась в другом: она часто гладила свои вещи, и не наденет платье или юбку, если на них заметит складки. Также привередливо она следила за одеждой Николая, убеждавшего ее, что она делает совершенно лишнюю работу: он сам при всей своей аккуратности до нее гладил брюки не чаще двух раз в неделю, а рубашки после прачки вообще не нуждаются в утюге.
Однако он старался ей ни в чем не перечить: она женщина и как женщина знает, что нужно делать. И многое другое, что появилось в его доме с ее приходом: пеньюар на спинке кровати, выстиранное кружевное белье на веревке, шкатулка с бижутерией, коробки со шляпками и ботинками, тонкий запах духов – тоже вмещалось в это емкое слово «женщина» и еще более прекрасное – Лиза.
После того, как Николай заканчивал уборку, Лиза начинала свою глажку. В двенадцать они садились завтракать, наслаждаясь тем, что никуда не надо спешить. Николай иногда по привычке брал в руки книгу или газету, Лиза тут же все у него отбирала, прося его хоть немного отдохнуть потому, что в два часа надо было собираться к родителям.
Потом еще было двадцать замечательных минут, когда, сидя в кресле, Николай наблюдал за тем, как она одевается: наденет одно платье, походит в нем перед зеркалом, снимет его, станет выбирать другое. Перемеряет целый гардероб, пока опять не вернется к первому, намеченному еще накануне вечером. И также с волосами. Соорудит то одну прическу, то другую, наденет шляпку – нет, все не то. Вспомнит о шляпе, отправленной две недели назад на антресоли, и ему приходилось покорно влезать на стул и доставать оттуда коробку с этой шляпой.
Когда, наконец, с ее туалетом было покончено, она принималась за него, заставляя одеть то одну рубашку, то другую, сменит несколько галстуков и, в конце концов, остановится на том, который ей больше всего нравился: в синюю полоску, под цвет его глаз. «Вот теперь, что надо!» – довольно говорила она, целуя его в щеку.
Лиза прежде не уделяла столько внимания своим нарядам, но теперь, бывая с Николаем на людях, она хотела, чтобы они выглядели самой красивой парой и на них обращали внимание. В последний раз в театре даже этот мерзавец, полковник Богданович, когда они проходили мимо него и его жены, толстой расфуфыренной «курицы», недавно вернувшейся из Парижа, остановился как вкопанный и смотрел на нее, не отрывая восхищенных глаз.
Вообще ей нельзя было посещать с Николаем общественные места – так постановил попечительский совет гимназии, долго и нудно решавший вопрос о ее «неслыханном» поведении. Лиза была не первой, кто отважился на такой «дурной» поступок – сойтись с мужчиной. Обычно таких учениц немедленно исключали из гимназии. Но здесь был особый случай. Гимназия была частная, содержалась на деньги попечителей, а Григорий Аронович был не только членом попечительского совета, но давал директрисе мадам Левитиной крупные суммы денег. В начале года он внес триста рублей на ремонт помещения и оборудование физического и химического кабинетов, обещав в течение года сделать еще несколько вливаний. Так что директриса первая попросила сделать для Лизы исключение, оставить ее в гимназии, обязав не появляться с мужем в общественных местах, где могут быть другие ученицы: в кино, театрах, парках, на концертах, катке, и как можно меньше говорить о своем замужестве.
Мадам Левитина выдала Сарре Львовне бумагу с этим постановлением, Лиза его тут же разорвала. И везде появлялась с Николаем, да еще в сопровождении своей младшей сестры Анны или школьной подруги Елены Зильберштейн. Директриса хотела переговорить с родителями Елены – ее отец тоже давал деньги на гимназию, правда, не так много и не так часто, как Фальк, но рассудила по-своему: пусть они сами решают, как им поступать со своей дочерью.
Зильберштейн только усмехнулся, когда услышал о Лизином поступке. Взбалмошность и крутой характер этой 17-летней красавицы были в его вкусе, не то, что его субтильная жена и такая же тихоня-дочь. Фалька же он резко осудил, назвав его «слабохарактерной тряпкой». Он давно недолюбливал этого архитектора, который везде лез со своими благотворительными делами, вынуждая других тоже раскошеливаться.
Ребе постоянно ставит Григория Ароновича в пример другим, и вот к чему привели его порядочность и доброта: собственную дочь упустил. Однако в глубине души Наум Давыдович завидовал авторитету Фалька. Тот был один из немногих членов общины, который удостоился чести бывать у раввина дома и близко сошелся с очень уважаемым среди екатеринославских евреев ученым Леви-Ицхаком Шнеерсоном.
… За обедом у Фальков обычно говорили о литературе и искусстве, общей для всех интересной теме. Лиза и Сарра Львовна – о музыке, Григорий Аронович – о живописи, Анна и Николай – о поэзии. Эти двое могли долго спорить и цитировать огромное количество стихов. Лиза только удивлялась, когда Николай успевает всем этим интересоваться, читать другую, кроме учебников, литературу. Она даже немного завидовала сестре, брала у нее книги и журналы, но, так и не раскрыв их, возвращала обратно.
Политику обходили стороной. Оба, и Фальк, и Николай, понимали, что любой разговор между людьми с разными точками зрения может привести к конфликту и обострению отношений. Так почти и случилось, когда однажды, после начала работы 2-й Государственной думы, Григорий Аронович заговорил о несовершенстве выборной системы в России, из-за чего в депутаты проходят некомпетентные люди, принимающие в штыки каждое разумное предложение правительства. Он симпатизировал Столыпину, молодому, энергичному и очень решительному, на его взгляд, премьер-министру, который за короткий срок внес много важных предложений по подъему российской экономики.
Особенно эти симпатии у него усилились, когда стало известно, что председатель правительства пытался провести Закон о равноправии евреев, сняв в отношении них значительную часть ограничений. Однако Николай II этот Закон отверг. И много другого прогрессивного, что предлагает Столыпин, государь и Дума отвергают без всяких на то оснований.
Николай на это заметил, что Столыпин одной рукой раздает пряники, другой – угрожает кнутом. От такого заявления у Григория Ароновича полезли вверх брови.
– Неужели вы не замечали, – сказал Николай, – премьер все время развивает идею великорусского национализма, подчеркивая, что в русском государстве все нужно делать для русских. Об этом же твердят и русские националисты. Они создали свою организацию «Союз русского народа». Столыпин поощряет их деятельность, выдавая им деньги от имени правительства.
– Столыпин думает о России. Ее экономика страдает от постоянных забастовок и бойкотов.
Николай специально не говорил о борьбе «Союза» с евреями. Но тут вмешалась Лиза.
– Папа, – сказала она, – ты далек от политики, не знаешь, какую опасность для евреев представляет «Союз русского народа». Эти люди хотят сделать нашу жизнь невыносимой, заставить нас бежать из России…
Николай изо всех сил толкал Лизу в бок, чтобы она замолчала, но та не обращала на него внимания, желая что-то доказать отцу. Фальк побледнел. Он хорошо знал, о чем говорила Лиза, читал программные документы «Союза» и с тревогой наблюдал за его деятельностью. Его поразило другое: энтузиазм, с которым Лиза набросилась на черносотенцев, усмотрев в этом влияние Николая, и еле сдерживался, чтобы не отчитать ее за то, что она занимается не тем, чем следует. Однако взял себя в руки и, улыбнувшись, сказал:
– Для России такая «забота» о евреях не новость. Когда декабрист Пестель представлял себя во главе Временного правительства и размышлял о будущем России, он очень хотел, чтобы евреи учредили свое собственное государство в Средней Азии, и все туда переехали. И «Союз русского народа» имеет своего предшественника – «Тайную священную дружину», созданную для борьбы с революционерами за пределами Российской империи. Кто бы вы думали, из известных людей в ней состоял? Сергей Юльевич Витте! Он был торжественно посвящен в ее члены и получил задание организовать в Париже покушение на ряд русских эмигрантов.
– Папочка, ты так много знаешь! – восхищенно воскликнула Лиза.
– Твой отец – все-таки образованный человек и читает иногда книги и газеты. Но лучше бы я ничего этого не знал, спокойно жил и занимался своей работой.
Николай сердился на себя за то, что позволил вступить в спор с Фальком, вызвавший у того, как и следовало ожидать, негативную реакцию. Он и с Лизой никогда не затевал подобных разговоров, зная, что при ее характере можно договориться бог знает до чего. Но такой разговор с Фальком был всего один раз. Другие их встречи за обедом проходили тихо и мирно.
Николай часто ловил на себе изучающий взгляд Григория Ароновича. Тот, смирившись с мыслью о замужестве Лизы, не мог забыть слова Богдановича о том, что Николай находится под следствием. Трудно представить, что этот умный, серьезный, полный достоинства человек, безумно влюбленный в его дочь, что хорошо видно со стороны, – революционер и находится под наблюдением полиции.
В подтверждение этого он недавно нашел в своем кабинете в мастерской свежий выпуск нелегальной газеты большевиков с большой статьей, в которой капиталисты и буржуазная аристократия (а значит и он, Фальк) обвинялись в ограблении и обнищании народа. Слова «буржуазная аристократия» были жирно подчеркнуты красным карандашом. Под статьей стояла подпись «Андрей», рядом с ней в скобках кривыми печатными буквами выведена настоящая фамилия автора – Николай Даниленко.
Откуда статья взялась в его кабинете, куда кроме уборщицы никто не входил, он не мог понять и даже не стал спрашивать у нее, знал: она к этому не причастна.
«Доброжелателей» у него всегда хватало, а после истории с Лизой стало еще больше. Слух о ее поступке моментально разнесся по городу. Раввин провел с ним беседу, сказав, что негоже, чтобы дочь такого уважаемого члена общины подавала дурной пример другим, сбежав из дома и живя без бракосочетания с мужчиной, да еще другой веры. Ребе посоветовал сделать все, чтобы Лиза вернулась домой. Григорий Аронович не сказал об этом неприятном разговоре даже жене, один неся на себе этот тяжкий груз. Да и что можно было сделать, если Сарра Львовна смирилась с положением дочери и сделала Николая членом их семьи.
Теперь Григория Ароновича мучила мысль о том, что в любой момент может состояться суд над Николаем, тогда на них падет еще один позор: Лиза станет женой заключенного или каторжника, и это клеймо прилипнет ко всем ним. От этих мыслей настроение у Фалька к концу обеда портилось. Не дождавшись десерта, он уходил в кабинет и, расхаживая перед «Демоном поверженным», говорил ему:
– Вот такие, брат, дела. Думаешь, тебе одному плохо? И мне плохо, просто отвратительно.
Лизу тоже мучили мысли о суде, только другого рода: что с ней будет, если Николаю придется бежать из Екатеринослава и скитаться по чужим квартирам, как его брату Сергею? Она этого не переживет.
Эту тревогу усиливал Дмитрий Ковчан. Он недавно вернулся в город и сразу зачастил к Николаю, не смущаясь тем, что тот живет теперь не один. Они с Николаем удалялись в кухню, писали тексты листовок, иногда уходили совсем поздно, в ночь, на митинг или собрание. Тогда Николай говорил ей: «Ложись одна, меня не жди!».
Она, конечно, не могла заснуть, стояла у окна и ревела на всю квартиру, уверенная, что с ним что-нибудь случилось. И, когда Лиза его потом укоряла, что промучилась всю ночь, он обещал, что больше этого не повторится, но вскоре опять приходил Дима, и он исчезал до самого утра.
Дело было в том, что по указанию Ленина в Екатеринослав для возобновления работы прибыло новое пополнение партийных работников. Надо было помочь им собрать старые партийные кадры, найти новых агитаторов и пропагандистов. Работа эта продвигалась крайне медленно, так как меньшевики тоже усилили свою деятельность и перетягивали людей к себе. Еще большую активность проявлял «Союз русского народа», не дававший рабочим спокойно жить. Из-за этих оголтелых «борцов с революционной крамолой» собрания теперь приходилось устраивать далеко в степи или в Монастырском лесу. Поэтому Николай так поздно возвращался домой, не умея отказать Ковчану и желая всем сердцем помочь новым товарищам.
Однажды Ковчан пришел к нему с необычной просьбой. Большую группу большевиков высылали в Сибирь, комитету срочно нужны были деньги, чтобы выдать людям пособие на дорогу и оказать материальную помощь их семьям.
– Коля, – жалобно сказал он, – на тебя вся надежда. Попроси Лизу, чтобы анархисты дали нам взаймы крупную сумму денег. Через три месяца мы их вернем.
Николай нахмурился.
– Дима, я не буду Лизу ни о чем просить. И вообще не солидно обращаться к людям, которых мы постоянно осуждаем за «эксы».
– Что же делать?
– Если другого выхода нет, просите у анархистов, что хотите, только не через Лизу.
Эта неожиданная просьба заставила его задуматься: продолжает ли Лиза общаться со своими анархистами? Но спросить ее об этом прямо не решался. Лиза говорила, что целый день думает только о нем и не может дождаться той минуты, когда он, наконец, вернется домой. Наверное, так оно и было, потому что он тоже целый день о ней скучал и, возвращаясь со своих занятий, почти бежал от трамвайной остановки, чтобы скорей ее увидеть и сжать в своих объятьях.

***
Ближе к лету они стали обсуждать, как провести каникулы. У Николая из-за занятий с учениками и кучи переводов оставался свободным только один август. И то ему нужно было выкроить хотя бы неделю, чтобы съездить в Петербург к Сергею, у которого начались серьезные проблемы со здоровьем. Сарра Львовна предложила Лизе поехать с ними, как обычно, в Ялту и потом туда приехать Николаю. Лиза же все настойчивее стала приставать к нему, почему он не знакомит ее со своими родителями. Ей очень хотелось побывать в Ромнах, познакомиться с Еленой Ивановной и Ильей Кузьмичом.
Николай устал ей объяснять, что дал отцу слово не жениться до окончания училища.
– Потерпи немного, – умолял он, – ты знакома с Володей, это тоже моя семья.
– Ты не хочешь с ними знакомить по другой причине, – упрямо твердила она, непонятно на что намекая.
– По какой еще причине, – сердился Николай. – Пойми, я и так доставил им массу неприятностей со своим арестом, не хочу их опять огорчать.
– А я, значит, своих родителей могу огорчать?
– Лизонька, не переворачивай все с ног на голову. Не будем из-за этого ссориться.
У него было удивительное умение сглаживать все углы в их жизни, во многом ей уступать или говорить таким тоном – спокойным, но не терпящим возражения, что ей поневоле приходилось соглашаться. Однако после отъезда Фальков в Крым она так замучила его разговорами о родителях и Ромнах, что он сократил свои занятия с учениками, и в середине июля они поехали в Петербург.
Лиза была в восторге от города. Они остановились на Литейном проспекте у знакомых Николая Михеевых. Хозяева дали им запасные ключи, и они целыми днями бродили по улицам, возвращаясь домой далеко за полночь, а иногда, пользуясь тем, что еще продолжались белые ночи, гуляли до самого рассвета.
– Ну, как тебе Питер? – спрашивал он каждый раз, когда они чуть живые добирались до своей комнаты, и не было сил пойти на кухню, где заботливые хозяева оставляли для них ужин.
– Город потрясающий, но я вряд ли поступлю тут в консерваторию. Здесь совсем другие люди, во всем чувствуется очень высокий уровень.
– Особого уровня я не вижу. Возможности другие – это да, и много гонора. Так и у нас, провинциалов, есть свое достоинство.
В это время в Петербурге гастролировала оперная труппа Зимина, на которую они в свое время не смогли попасть в Екатеринославе из-за революционных событий. Теперь они туда ходили каждый вечер. Однажды в вестибюле Лизу остановила молодая дама.
– Вот так встреча, – воскликнула она. – Я – Татьяна Полякова, подруга Екатерины Герман. Помнишь, мы вместе гостили у них в Судаке?
– Татьяна, милая, – Лиза расплылась в улыбке, – конечно, помню.
– Познакомь меня со своим спутником.
– Мой муж, Николай.
– О-о-о! – удивленно воскликнула та, – я думала, ты еще учишься в гимназии.
«Далась им эта гимназия», – возмутилась про себя Лиза. Почему-то все, узнав о ее замужестве, сразу произносят эту фразу.
Татьяна представила им своих спутников, с любопытством разглядывающих привлекательную пару.
– Художник Кротов, поэт Кречетов, ты должна его помнить: он тоже гостил в Судаке в то лето, – и шепотом добавила, – был безумно влюблен в Анастасию, сейчас увлечен балериной Шацкой, рядом с ним с диадемой… Поэт Горскин и его муза Аделаида, известный философ Трунов…
Дамы приветливо улыбались, мужчины целовали Лизе руку, кивали головой Николаю, приподнимая шелковые цилиндры. Кречетов с тоскливым видом стоял около своей балерины, видимо, отвергнутый ею, так же, как когда-то его отвергла Анастасия.
– Мы сейчас едем в литературное кафе, – поведала Татьяна. – Там будут Блок и все поэты. Приглашаю к нам присоединиться.
Николай и Лиза переглянулись. Они настолько за эти дни привыкли быть вдвоем, что растерялись от шумного общества. Однако Лизе захотелось побывать в литературном кафе и собственными глазами увидеть и услышать Блока.
Там же около театра взяли извозчиков. Лиза оказалась в одном экипаже с Татьяной и каким-то модным поэтом, фамилию которого она, к своему стыду, услышала первый раз и тут же забыла. Николай попал в другую компанию. Лиза нахмурилась: ей не понравился такой расклад в обществе незнакомых людей. Поэт смотрел на Лизу томными, блестящими глазами, тут же в коляске сочинил в ее честь стихи, назвав ее божественной Эвридикой.
В кафе немолодая, сильно накрашенная дама из той же компании вцепилась в Николая и потащила его куда-то за собой. Лиза взяла мужа за руку и упрекнула, что он оставил ее в экипаже с незнакомыми людьми и здесь тоже пытается от нее улизнуть.
– Ну их всех к шуту, – возмутился Николай, – они мне даром не нужны, это твои знакомые, ты сама захотела с ними ехать.
– Захотела, чтобы послушать Блока.
– Тогда давай сядем от них подальше.
Он увидел свободный стол и быстро повел ее туда. Место оказалось удачное. Отсюда хорошо был виден весь зал и сцена. Публика была разношерстной. Молодые женщины в широких шляпах со страусовыми перьями, выцветшие дамы неопределенного возраста с напудренными лицами и выщипанными бровями. Мужчины – во фраках, с белыми бабочками, длинных сюртуках или пиджачных костюмах. Между столиками ловко двигались официанты, неся на вытянутых руках подносы с бутылками и закуской.
Народу становилось все больше. Сизый дым кругами вился под потолком, скрывая лица людей в другой половине зала.
Когда уже нечем стало дышать и терпение людей дошло до последней точки, на сцене раздвинулся занавес. Где-то сбоку появились музыканты и грянул канкан из оперетты Оффенбаха «Орфей в аду». На сцену выскочили полуголые девицы и стали выделывать такие «штучки», что Лиза залилась краской. «Не смотри, – приказала она Николаю, – это притон, а не литературное кафе».
Они спросили у официанта, когда начнется выступление Блока.
– Раньше двенадцати господин поэт не приходят.
– Придется просидеть здесь всю ночь, – вздохнула Лиза, – уже почти двенадцать.
К ним подсадили еще двух посетителей – поэта Горскина и его музу Аделаиду, оказавшуюся при близком знакомстве Евдокией. Горскин заказал на весь стол две бутылки шампанского, просил быть без церемоний, называть его Константином. Им пришлось из вежливости пить шампанское и слушать его стихи, которые, однако, оказались вполне приличными, и они искренне похвалили его.
– Твои стихи лучше Блока, – промурлыкала «муза», поцеловав его в щеку.
– У нас все привыкают к авторитетам, – сказал польщенный поэт, достал из портфеля две тоненькие книжки – свои сборники трехлетней давности, написал на обложках посвящения своим «юным друзьям» и вручил им.
Наконец музыка смолкла, кордебалет исчез, на сцене появился хозяин кафе, известный во всем Петербурге знаток поэзии и покровитель молодых талантов Яков Хавронский. Осенив всех лучезарной улыбкой, он притопнул правой ногой, ударив каблуком о каблук, как в мазурке, и торжественно объявил: «Александр Блок».
Зал взорвался аплодисментами. Вышел Блок, такой, каким его Лиза представляла по фотографиям: высокий, с пышной гривой каштановых волос, бледным лицом и античным профилем. Он слегка кивнул публике и начал читать, смотря в одну сторону, где сидела красивая дама в окружении молодых мужчин.
– Это его жена, Любовь Менделеева, дочь известного ученого, – сказала соседка. – Все стихи он посвящает ей.
Лизе не понравились эти стихи Блока, потому что в них, как в Анином сборнике «Распутья», было много тоски, безнадежности, потусторонних голосов. А Николай был от них в восторге и даже один раз от удовольствия крякнул. Он вслушивался не столько в их содержание, сколько в музыкальный ритм, все время повторяя: «Это просто замечательно!»
– Лиза, – сказал он, видя, что та сидит со скучным лицом, – постарайся вслушаться в каждое слово.
– Слишком часто он упоминает слово «смерть».
– Это художественный прием. Поэт переживает внутреннюю трагедию, раздвоение личности, пытается найти покинувшую его душу.
Блока сменил Бальмонт. Затем один за другим стали выходить другие поэты, известные и неизвестные.
Лиза не представляла, что в Петербурге так много поэтов. Некоторые уже пошли по второму разу. Вскоре порядок вечера был окончательно нарушен. Поэты и не поэты выскакивали прямо из зала, с надрывом, чуть не плача, читали стихи, пьяно улыбаясь и раскланиваясь. Создавалось впечатление, что все они завидуют Блоку и хотят доказать публике, что их стихи, если не лучше его, то во всяком случае и не хуже. И, действительно, некоторые из них тоже трогали до глубины души.
Вышел тот поэт, что ехал с Лизой в одной коляске. Сейчас он показался ей просто отвратительным: рыжий, в потертом сюртуке, с облезлыми кудрями и жидкой бороденкой. Он увидел Лизу и, глядя на нее, чуть-чуть в нос нараспев стал декламировать:

Мы – два грозой зажженные ствола,
Два пламени полуночного бора;
Мы – два в ночи летящих метеора,
Одной судьбы двужалая стрела!

– В него влюблена Екатерина Герман, – сказала «муза». – Она живет у него в доме, там же живет и его жена.
Лиза недоверчиво посмотрела на нее: в ее голове не укладывалось, как можно жить в одной квартире с женой любимого человека. Положительно в своем Екатеринославе они отстали от жизни.
– Костя, – обратилась Аделаида к своему поэту, – теперь иди ты почитай.
– Я после Городецкого. Пусть тот отбарабанит свои вирши, – сказал он с явным пренебрежением к своему коллеге.
Вышел Городецкий, какой-то чудной: без подбородка, с огромным носом, прямыми прядями длинных волос, в длиннополом сюртуке. Читал он весело, немного шепелявя. Его стихи понравились и Николаю, и Лизе. Николай сказал об этом Горскину, но тот, не слушая его, побежал к сцене, резво вскочил на нее, как весенний кузнечик, и завывающим голосом прочитал стихотворение о ночном Петербурге. Его проводили редкими хлопками.
Опять появился Блок. Теперь это был другой человек. Читая, он парил где-то в небесах, в своем особом, никому неведомом мире, и, спускаясь вниз, с удивлением рассматривал зал и аплодирующую ему публику.
– «Предчувствую тебя», – требовательно закричал женский голос, – почитайте «Предчувствую тебя».
– Просим, Александр Александрович, просим! – поддержали это требование со всех сторон.
Блок поднял руку, призывая к тишине, и стал читать, снова смотря в сторону своей жены. В его голосе слышалось глубокое волнение:

Предчувствую Тебя. Года проходят мимо –
Все в облике одном предчувствую Тебя.
Весь горизонт в огне – и ясен нестерпимо,
И молча жду, – тоскуя и любя.
Весь горизонт в огне, и близко появленье,
Но страшно мне: изменишь облик Ты,
И дерзкое возбудишь подозренье,
Сменив в конце привычные черты.
О, как паду – и горестно, и низко,
Не одолев смертельные мечты!
Как ясен горизонт! И лучезарность близко.
Но страшно мне: изменишь облик Ты.

Зал взорвался аплодисментами. «Браво! Браво», – визжал от восторга все тот же женский голос. Даже Аделаида растерялась, не зная, что сказать своему Косте, у которого от волнения (зависти) задергалась щека.
– Это просто замечательное стихотворение, – сказала Лиза Николаю, стараясь не смотреть в сторону Горскина, – но страшное своим предсказанием, даже мурашки пробежали по коже.
– Что ты хочешь, все поэты – пророки, недаром кто-то из них сказал: о себе не пишу, так как все сбывается.
Под конец Аделаида удивила их еще одной сплетней: в жену Блока влюблен Андрей Белый, предложил ей бросить мужа, но та на это не решилась. От отчаяния Белый хотел покончить с собой.
– Лучше ничего не знать об этой стороне жизни поэтов, – вздохнула Лиза, когда они вышли из кафе.
– Им это необходимо. Споры, крики, красивые женщины подпитывают их, – сказал Николай и искоса посмотрел на нее. – Так живут все творческие люди.
– Ты на что-то намекаешь?
– Абсолютно нет. Кстати, давай посмотрим, что написал нам в своих книгах Горскин. Это тебе: «Божественной и несравненной Елизавете». «О, дева чудная моя! Как юный цвет в начале мая. Навек сразила ты меня и скрылась, сердце надрывая». А мне: «Завидую вам белой завистью». Мне это не нравится, – сказал Николай и бросил книгу в мусорный ящик.
– И мою брось туда же, – зевая, поддержала его Лиза. – Ну и куда теперь: домой спать или будем гулять по городу?
– Пойдем лучше в консерваторию, мы здесь две недели, а до нее никак не доберемся.
Проходными дворами они вышли к Мойке. Николай остановился у высокого желтого дома.
– В этом месте, – сказал он, – особое акустическое пространство. Крикнешь – и сразу по всей набережной полетит эхо. Возьми какую-нибудь высокую ноту, она будет звучать очень долго.
– Не хочется. Я совсем сплю.
– Побывать в таком месте и не спеть, непростительно.
Сделав кислую улыбку, Лиза нехотя взяла несколько высоких нот из «Соловья» Алябьева. Эхо ударило в желтый дом и понеслось вверх и вниз по реке, как будто в большом хоре певицы по очереди пробовали свои голоса. Из всех окон стали высовываться недовольные лица.
– Пойдем скорей отсюда, – засмеялся Николай, – а то нас обольют водой.
Сзади послышались шаги. Чей-то задыхающийся голос прокричал: «Барышня! Барышня!» К ним подбежал пожилой мужчина в ливрее слуги и остановился, держась за сердце.
– Вы меня? – удивленно спросила Лиза.
– Это вы сейчас пели из «Соловья»?
– Я.
– Мой хозяин, профессор Рудберг просит вас сегодня прийти к нему в консерваторию в 12 часов. Вот здесь записан кабинет и фамилия профессора.
Они проводили старого слугу к большому дому, выходившему окнами на Мойку, и недоуменно переглянулись.
– Ты уверен, что меня приглашает профессор, а не какой-нибудь аферист? – сказала она, вглядываясь в окна дома, откуда, может быть, выглядывал этот таинственный Рудберг.
– Мы ничего не потеряем, если сходим туда, это все-таки консерватория, а не частная квартира. До двенадцати далеко. Сейчас начнут ходить трамваи. Доедем до Театральной площади, посидим там в сквере, – сказал он со знанием дела, как будто жил в этом городе. И, действительно, навещая в Петербурге Сергея, он неплохо знал центр и некоторые районы города, связанные с музеями и театрами, а консерватория находилась напротив Мариинского театра, где он однажды слушал самого Шаляпина.
Подошел трамвай. Лиза так хотела спать, что, увидев из окна какой-то парк, они сошли на остановке, сели на скамейку, и она тут же заснула на его плече. Он еще мужественно продержался некоторое время и тоже заснул, прислонив голову к ее голове. Разбудил их дворник, стуча по скамейке метлой. Николай взглянул на часы – половина двенадцатого.
– Придется бегом через дворы, – сказал Николай, и, подхватив Лизу под руку, потащил ее к недоумению дворника в противоположный конец парка. Ровно в двенадцать они влетели в вестибюль консерватории и еще десять минут плутали по этажам и коридорам в поисках кабинета.
– Я так запыхалась, – сказала Лиза, – что не смогу петь. В горле пересохло, в груди стоит кол. Глотнуть бы воды.
– Пококетничай с профессором, потянув время, а я сбегаю в буфет. Здесь же должен быть буфет. Иди, не дрейфь.
Лиза постучала в дверь. Мужской голос крикнул: «Войдите!», Николай силой втолкнул ее в кабинет. Дверь захлопнулась, и он пошел спрашивать у сновавших по коридору молодых людей, где находится буфет. По закону подлости тот, конечно, оказался закрыт, и он ни с чем вернулся обратно.
За дверью Лиза пела арию Аиды. После Аиды пошли другие арии и романсы. Иногда ее прерывали, и она снова повторяла одну и ту же вещь по два или три раза.
Испытание длилось больше двух часов. «Что он ее так долго мучает, – возмущался Николай, – и так видно, что у человека божий дар».
Лиза тоже злилась на профессора, замучившего ее своими замечаниями и недовольным видом. Чем больше она пела, тем суровей становилось его лицо, и поднимались вверх лохматые брови. Почему-то у всех профессоров обязательно бывают такие лохматые брови! И, глядя на них, она не сомневалась в своем полном провале.
– Вы из южной России? – наконец, спросил он, резко прервав ее на середине романса, в который она вкладывала всю душу.
– Из Екатеринослава.
– Окончили музыкальную школу?
– Занимаюсь дома с преподавателями, еще и по классу фортепьяно.
– А в Петербурге, где собираетесь жить?
– Пока не знаю, – растерялась Лиза. – Там за дверью мой муж.
– Так вы и замуж успели выйти? Ну-ка, ну-ка, позовите сюда вашего мужа.
– Коля, – Лиза выглянула в коридор и сделала круглые глаза, что означало «очень плохо», – зайди, пожалуйста.
Николай протянул профессору руку. Тот по-доброму сжал ее:
– У вашей жены есть определенные способности, но скажем так: я бы перевел ее меццо-сопрано в лирическое сопрано. Эти арии у нее получаются лучше. Я зачисляю вашу жену в свой класс без экзаменов.
– Как, уже с этого года, – испуганно воскликнула Лиза, – но мне надо окончить гимназию?
– Сколько же вам лет?
– Семнадцать.
– Ничего не понимаю: учитесь в гимназии и уже замужем. Ну, и нравы в нашей провинции. Впрочем, если вы сейчас оставите гимназию, то проучитесь потом лишний год в консерватории.
– Профессор, – удрученно сказал Николай. – А на будущий год ей можно будет к вам поступить? Я тоже должен окончить в Екатеринославе училище.
– Все можно, молодой человек. Только, когда профессор Рудберг предлагает без экзаменов зачислить в свой класс, никто не отказывается. Уверяю вас, за этот год ваши учителя вам окончательно испортят голос. До свидания, молодые люди.
Лиза и Николай вышли от него в полной растерянности. Николай был уверен, что профессор нарочно плохо говорил о Лизиных учителях, чтобы повлиять на ее решение.
– Столичные светила, – возмущался он, – всегда считают, что на периферии нет хороших специалистов, тем не менее, провинция всегда славилась своими талантами, и оттуда выходили лучшие умы.
– Что ты так завелся? Я сама еще не знаю, хочу ли я поступать в консерваторию, а если и решу, то надо определиться в какой класс: вокала или фортепьяно. Представляешь, что такое петь на сцене: адский труд, строгий режим дня, забота о горле, опасность располнеть. Музицировать мне нравится гораздо больше, только я не хочу быть педагогом, а вот какая из меня выйдет пианистка, надо спросить еще у какого-нибудь профессора или Ванды Ландовской, – рассмеялась она и повеселела. – Идем домой отсыпаться.
– Подожди. Надо послать телеграмму твоим родителям.
– Это еще зачем? Причем тут родители. Да и что они изменят? Я без тебя все равно не останусь.
– Ну и напрасно. Один год можно потерпеть, я бы к тебе приехал зимой на каникулы, а на следующее лето мы снова будем вместе. А как Григорий Аронович и Сарра Львовна вообще представляли твою дальнейшую учебу, с кем бы ты жила, если поступила в консерваторию?
– Конечно, с Зинаидой. Мама никогда не оставит папу, а я – тебя. А вот ты готов от меня избавиться.
– Сейчас ты сказала непростительную глупость, – обиделся Николай. – Надо думать, прежде чем говорить.
– Прости меня, пожалуйста, я сама не знаю, как у меня вырвалось, – смутилась Лиза. – Только ты никак не хочешь понять, что я без тебя не собираюсь жить одна целый год.
– Хорошо, забудем о профессоре и его предложении.
Поднявшееся, было, настроение опять испортилось. Николай почему-то болезненно воспринял колкость Лизы, хотя очевидно было, что она сказала ее без всякого умысла. Она на него тоже обиделась, почувствовав в его замечании наставление взрослого человека маленькой девочке. Вот так из ничего могла возникнуть неприятная ссора.
Николай увидел ее кислое лицо и надутые губы, надвинул ей на глаза шляпу, оба рассмеялись и, увидев кондитерскую «М. Конради», направились туда пить кофе и пробовать знаменитые петербургские конфеты и печенье.

***
Через каждые три дня они ездили в Павловск к Сергею. Сергей всю зиму ютился по разным углам. В мае по просьбе одного из друзей Николая, отбывавшего когда-то ссылку в Ромнах, его приютила за чисто символическую плату мать этого товарища. Дом находился на самой окраине Павловска, в поселке Тярлево, недалеко от знаменитого Павловского парка. В маленькой уютной комнате было тепло и сухо, брат немного стал приходить в себя от постоянных простудных заболеваний.
Сначала он показался Лизе стариком: с длинными волосами, с синим, давно небритым лицом и растрепанной бородой (такую внешность он придумал для конспирации). Сергей стеснялся Лизы, был неразговорчив. Посидев у него часа четыре, они уезжали обратно.
Любивший во всем порядок и аккуратность, Николай не выдержал, заставил Сергея побриться и подстричься. После чего он предстал перед Лизой в совершенно ином облике, таким же симпатичным, как Коля и Володя, но изможденным от болезней и неустроенности быта.
Убедившись, что здоровью брата ничего не угрожает, они стали собираться домой. Николай попросил его и своих знакомых Михеевых никому не сообщать о Лизе.
В Екатеринослав они вернулись одновременно с Фальками. Лизе доложили новость – Мстислав два месяца был в Ялте, не отходил от Анны, и они оба влюблены друг в друга.
– Бедная моя, – сказала Лиза, – ты тоже будешь страдать оттого, что не сможешь с ним видеться. Даже хуже, я хоть знала, что Николай где-то здесь рядом, а вы так далеко друг от друга.
– Мы будем часто писать письма, а Мстислав обещал сюда приехать на зимние каникулы.

Глава 2

В августе 1907 года Екатеринослав во второй раз посетил председатель «Союза русского народа» Дубровин. Главной целью его приезда был опостылевший всем доктор Караваев. Пора было покончить с ним раз и навсегда.
С тех пор, как Александр Иванович впервые услышал эту фамилию, он внимательно следил за доктором. Уехав из Екатеринослава после угроз «союзников», тот стал вести еще более насыщенную общественную жизнь, связав свою деятельность с Всероссийским крестьянским союзом. Во время работы 1-й Государственной думы Караваев помог крестьянским депутатам объединиться во фракцию трудовиков и, став ее неофициальным лидером, работал в ряде комиссий. Он часто присутствовал на заседаниях думы, был в курсе всех обсуждаемых на ней вопросов и выступал в петербургских и екатеринославских газетах с критикой правительства.
Откуда в этом докторе была такая неуемная энергия? Дубровин не сомневался, что Караваев – еврей, хотя внешность у него была чисто славянская, и дал указание своим помощникам основательно изучить его родословную и биографию. Еврейских корней у того не нашлось, но выяснилось, что со студенческой скамьи, а учился он в той же Петербургской медико-хирургической академии, что и сам Дубровин, доктор возлюбил простой народ, в каникулы выезжал работать в самые глухие уезды, везде наводил порядок и не давал покоя местному начальству.
В Департаменте полиции на него хранилась масса доносов и жалоб. Два раза его арестовывали за революционную деятельность, но за недоказанностью вины отпускали. Он не был революционером, но был гораздо опаснее целого отряда бунтовщиков, поскольку своим мирным культуртрегерством вел не менее разрушительную работу в обществе. Дубровин про себя называл его «еврействующим русским».
Не было сомнения, что после разгона I Государственной думы, Караваев будет баллотироваться во II Думу. Дубровин дал указание новому председателю екатеринославского отделения «Союза русского народа» Ковалевскому не допустить, чтобы доктор стал депутатом, вплоть до его убийства, но те ничего не смогли сделать, и доктор стал депутатом.
Город ликовал. В день отъезда Караваева в Петербург перед вокзалом была устроена грандиозная манифестация. Видя такой поворот событий, трое членов местного отделения «Союза»: Шкляров (заведующий сыскным отделом), Шелестов и Гринев взялись убить доктора по дороге в Петербург. Однако, как доложил потом Ковалевский Дубровину, Шкляров опоздал на поезд, а Шелестов и Гринев не решились действовать вдвоем, так как к Караваеву была приставлена большая охрана из рабочих. «Струсили, – сделал вывод Дубровин. – Трудно представить, чтобы заведующий сыскным отделом допустил такой промах при выполнении ответственного задания».
В новой думе Караваев стал председателем фракции трудовиков, постоянно выступал против решений правительства и критиковал Столыпина, которого Дубровин, с одной стороны, недолюбливал за прогрессивные нововведения, наносившие удар патриархальным устоям России, с другой, – уважал за преданность Николаю II, стремление премьера поддерживать и укреплять самодержавие. Больше же всего Александра Ивановича возмущала деятельность Караваева по его избирательному округу, помощь людям, осужденным за участие в революционных беспорядках, особенно евреям. Судьба последних не давала Караваеву покоя. Будучи в Думе членом комиссии по свободе совести, он постоянно выступал за отмену законодательных ограничений для них, а также для поляков и армян, которые, по мнению председателя СРН, в большинстве своем тоже были евреями.
Последней точкой терпения Дубровина стало выступление Караваева по поводу речи Столыпина в думе 16 марта 1907 года. На этом заседании премьер-министр подробно осветил программу действий, намеченную правительством на ближайшее будущее. Представители левых партий, включая кадетов, обрушили на самого Столыпина и правительство потоки критики. В их числе был и Караваев. В одном из своих выступлений он отчитал премьера, произнеся чуть ли не революционную речь. Можно ли было и дальше терпеть такого человека? Дубровин опять отправился в Екатеринослав.
На этот раз, чтобы не привлекать к себе особого внимания, он приехал всего на несколько часов, без свиты, в сопровождении одного охранника. «Частное» совещание провели в отдельном кабинете вокзального ресторана. Присутствовали Ковалевский, Шкляров, Шелестов, Оливей, протоиерей Балабанов, Гололобов, Образцов, прокурор Халецкий.
Перед тем, как перейти к основному вопросу – убийству Караваева, Дубровин покритиковал собравшихся за то, что их отделение работает крайне плохо. При их попустительстве в Екатеринославе за полтора года было убито должностных лиц и полицейских чинов больше, чем где либо. Присутствующие хмуро выслушали его, они и сами прекрасно это знали. Дубровин посоветовал им брать пример с других городов, где члены «Союза» сами ведут поиск террористов и наказывают их по своему усмотрению. Причем наказания заслуживают не только преступники, но и полицейские.
– А полицейские-то за что, им и так достается? – спросил кто-то угрюмо.
– Неужели не ясно, – раздраженно сказал Дубровин, – за трусость и нерешительность, которые и привели у вас к такому разгулу террора. Все это дело рук евреев. Больше терпеть нельзя. За одного убитого русского надо убивать двух жидов, за двух русских – трех или четырех жидов и так далее, в возрастающей пропорции. Тогда в следующий раз прежде, чем убивать, они задумаются, чем их поступок будет чреват для них самих и соседей по дому. Жаль нельзя проводить погромы.
Александр Иванович задумался, поглаживая густую бороду.
– Погромы, – продолжал он, – великая вещь, но они вызывают возмущение в Европе. Да и наши депутаты используют их для завоевания своего авторитета, особенно старается ваш Караваев. Я никогда не прощу вам, что вы позволили ему стать депутатом и не смогли его ликвидировать.
Все говорилось открытым текстом. Ковалевский поспешил заверить его, что теперь они непременно это сделают. Шкляров обещал сам взяться за дело. Дубровин смерил его презрительным взглядом. Тот смутился: признал свою прошлую оплошность с опозданием на поезд.
На деталях операции останавливаться не стали, решили заняться этим потом, когда Дубровин уедет. Александр Иванович посоветовал заранее исключить исполнителей убийства из членов СРН на тот случай, если их поймают, как это произошло с депутатами Герценштейном и Иоллосом, когда в их убийстве обвинили всю организацию, и общественность устроила по этому поводу грандиозный скандал.
Имея покровителей на самом верху, Дубровин никого не боялся и тем более не испытывал угрызений совести, но ему не нравилось, что некоторые либеральные писаки сравнивали действия СРН с терактами эсеров и анархистов, называя «союзников» уголовниками и бандитами. За убийство Караваева Александр Иванович обещал выдать исполнителям денежное вознаграждение в три тысячи рублей.
Помощник наставника 1-го реального училища Оливей пожаловался Дубровину на городского голову Ивана Яковлевича Эзау, выгнавшего местное отделение «Союза» из помещения управы. Дубровин с ходу предложил прилюдно выпороть городского голову. В угоду столичному начальнику все одобрительно закивали головами, нашелся даже исполнитель – Шелестов. При этом все удивительным образом забыли, что Эзау не только председатель Городской думы, но и крупный предприниматель, основавший в свое время завод, который, несмотря на нового хозяина – Бельгийское акционерное общество, до сих пор называют его именем. Конечно, никто не собирался подвергать Ивана Яковлевича экзекуции, но сам факт, что все согласились с возмутительным предложением Дубровина и никто не посмел ему возразить, говорил о том, какое сильное влияние петербургский начальник оказывал на екатеринославских деятелей.
– Вы должны завоевать в городе безусловный авторитет, – наставлял их Дубровин. – В Киеве общее собрание губернского отдела «Союза» потребовало от Столыпина очистить Киевский политехникум от «засилия» евреев. Петр Аркадьевич приказал исключить 100 евреев, выдержавших конкурсные экзамены, а на их места принять русских, получивших меньше баллов. Вы бы у себя тоже посмотрели, сколько в Горном училище учится евреев.
– У нас тут несколько сложней, – робко заметил Ковалевский. – Открытию училища способствовали видные евреи-горнопромышленники, и в его попечительский совет входят евреи, которые вкладывают в него много денег. Все наши богатые евреи дают деньги на развитие города, образование и медицину.
– Я вижу у вас тут не евреи, а одни благодетели, которым нужно с утра до ночи петь аллилуйю. Я вами очень недоволен, и, если не выполните данное вам задание, будем разговаривать по-другому.
Через месяц те же люди собрались в гостинице «Дальний Восток», имевшей в городе дурную славу притона, – Ковалевский и Шкляров соблюдали осторожность. Шкляров еще раз повторил, что сам берется за организацию убийства Караваева и отвечает за него головой. Он нашел людей для убийства. Это были чертежник Брянского завода Шальдо, член «Союза», и муж его сестры, безработный Щеканенко. По совету Дубровина, Шальдо исключили из членов «Союза».
Ковалевский напомнил о предложении Дубровина убивать евреев за каждого русского и зачитал составленный им заранее текст такого письма. Его единогласно одобрили, решив разослать всем, кто подозревается в неблагонадежности, – такой список давно был в совете «Союза».
Шкляров взялся и за это дело: напечатать письма в типографии и организовать их почтовую доставку.
– Эзау не забудьте, – напомнил ему Балабанов.
– Это уж слишком, – возразил Ковалевский, – администрацию трогать не стоит.
– А я бы и Богдановичу послал, – сказал Машевский.
– Зачем?
– За то, что отказывается вступать в «Союз».
– Прошу вас, господа, – взмолился Ковалевский, – Ивана Петровича оставьте в покое. Я его очень уважаю.
Вскоре многие жители города: учителя гимназий и училищ, преподаватели Горного училища, лекторы научного общества, редактора газет, а также целый ряд полицейских чинов, получили письма, подписанные «Группой активной борьбы с крамолой». «Отныне, – говорилось в них, – каждый человек в Екатеринославе, занимающийся террором или оскорблением государственных лиц, будет иметь дело с русскими людьми, призванными самим Отечеством навести в городе порядок. За убийство одного городового будут убиты 2 жида, за пристава – 5, за губернатора – 12.
Расправа ждет редакторов газет и чинов полиции, «боящихся крамольников», а также всех, кто сочувствует им и потакает своим молчанием.
В ближайшее время вы получите возможность убедиться в серьезности наших намерений».
Получив такое письмо, глава Городской думы Иван Яковлевич Эзау сразу поехал к губернатору. Тот уже знал о них от председателя научного общества Хованского. Сам Хованский и его коллеги возмущались не только угрозами, но и их ярой антисемитской направленностью. Тон письма прямо указывал на его авторов – «Союз русского народа».
Клингенберг, полностью освоившийся с политической и криминальной обстановкой в Екатеринославе, был недоволен деятельностью этой организации. В этом они сошлись с Богдановичем, считавшим, что своими действиями «Союз» вносит сумятицу в работу полиции и увеличивает в городе преступность. С появлением отделения СРН в городе стали постоянно совершаться нападения на евреев и их избиение. Если же среди жертв оказывались люди, близкие к анархистам и эсерам, то в ответ незамедлительно следовали громкие теракты.
– Как вы думаете отреагировать на эти письма? – спросил Александр Михайлович полковника, срочно вызванного к нему «на ковер». Там же присутствовали Эзау и Хованский.
– Я бы немедленно запретил деятельность «Союза», но не могу этого сделать по известным вам причинам. Надеюсь, что авторы письма не осмелятся осуществить свои угрозы, а к Вам лично, Иван Яковлевич, мы приставим охрану.
– Вы говорите, не осмелятся осуществить свои угрозы, а их избиение на днях посетителей лавки Спивакова на Меткой улице, а нападение на ателье Рискина, а бомба в магазине Рабиновича?
– Бомбу подложили анархисты. Перед этим они потребовали у Рабиновича выдать им крупную сумму денег, тот отказал, и они ему отомстили.…
– Все один черт, – не постеснялся в выражениях Эзау. – В данном случае не вижу никакой разницы между действиями этих людей.
– Городская дума сама может принять соответствующие меры: закрыть их газету «Русское дело», запретить занятия боевиков в Потемкинском саду, да и сам боевой отряд распустить.
– Однако, Иван Петрович, – заметил губернатор, – вы не можете отрицать, что революционеры за последнее время в городе поутихли, и в этом немалая заслуга СРН. Они помогают разгонять митинги и сами разбираются с зачинщиками. И купцы просят их охранять базары и пристани, опасаясь взрывов, как это недавно произошло в Одессе на лайнере «Георгий Мерк».
– Полиция в их помощи не нуждается, а анархисты, которые взорвали «Георгия Мерка», нашли способ обойти боевиков, проникнуть на лайнер и совершить свой теракт. На Брянском заводе сейчас 4000 боевиков, несмотря на это, анархисты убили там начальника цеха Мылова. Вы думаете: за счет чего там выросла численность «союзников»? Они выживают с завода профессиональных рабочих. Чтобы не потерять работу и заработок, тем ничего не остается делать, как вступать в ряды «Союза».
– Вы нас совсем запутали, Иван Петрович. Кто же опасней: анархисты или «союзники»?
– Для меня они все одинаковы.
Богданович знал о тайном приезде в Екатеринослав Дубровина и связал с ним появление этих писем. «Жиды» и «крамола» – любимые слова председателя СРН. Но с какой целью наведался сюда Дубровин, установить не удалось…
– И все-таки я не стал бы сравнивать «союзников» с анархистами, – вывел полковника из размышлений голос губернатора. – Первые как-никак защищают самодержавие, вторые – его разрушают.
– Я говорю только о преступниках, – сказал полковник, недовольный тем, что представителям власти приходится разъяснять такие очевидные вещи. – Если удастся поймать боевиков, которые избивали в лавке Спивакова евреев, и анархистов, подложивших бомбу в магазин Рабиновича, то тех и других будут судить как людей, совершивших тяжкие деяния, а не как членов какой-то организации. Они представляют одинаковую угрозу для общества.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

СОЗДАНИЕ БОЕВОГО ОТРЯДА

Глава 1

В дверь постучали. Карл Иванович Иоста приподнял голову с подушки:
– Кто там?
Вежливый голос молоденькой служанки Розы прозвенел, как колокольчик:
– Мсье. Мадам спрашивает, будете ли вы завтракать?
Карл Иванович быстро вскочил с кровати, накинул халат и пошел к двери, чтобы поцеловать ручку хорошенькой девушке, которая ему очень нравилась. Если бы не предупреждение мадам о том, чтобы не заводить с прислугой никаких отношений, он непременно затащил бы ее в свою постель. До чего же хороши эти швейцарки: раскрепощенные, доступные, все время улыбаются и делают книксен!
Открыв дверь, он взял Розу за руку и потянул в комнату. Ручка у нее была пухленькая, мягкая, с толстыми пальчиками. Он стал по очереди целовать эти чудные пальчики. Роза покраснела.
– Мсье знает, что мадам этого не любит?
– Знает, знает, – он крепко обнял ее и поцеловал в щеку. – Так бы и съел тебя всю, мой розанчик. Что там на завтрак? Опять бекон с глазуньей?
– Мадам тратит столько денег, сколько мсье дает. На сегодняшний обед ничего не осталось. Мадам спрашивает…
– Скажи мадам, что мсье сегодня обедать дома не будет и позавтракает тоже в другом месте.
Он еще раз чмокнул Розу в раскрасневшуюся щечку и закрыл за ней дверь.
Умывшись и надев сюртук, он долго рассматривал себя в зеркало: солидный господин с интеллигентным лицом и безупречно тонкими манерами. Он улыбнулся и наклонился вперед, как полагалось делать при встрече со знатными дамами. Правая рука согнулась в локте и подхватила под руку невидимую спутницу, левая оперлась на изящную тонкую трость. Да, еще не забыть положить в верхний карман накрахмаленный платок и прицепить к галстуку золотую булавку. Всему этому его научил в Департаменте полиции Сергей Вонифатьевич Кирьянов, готовивший его к работе агентом за границей.
Оглядев себя еще раз внимательно в зеркале, Карл Иванович чуть-чуть сбрызнул волосы туалетной водой из красивого флакона и, подхватив в углу уже не мнимую, а настоящую трость, направился к двери. По пути что-то вспомнил, вернулся к столу и вытащил из ящика конверт с деньгами, которые ему вчера вручил его нынешний начальник – заведующий заграничной агентурой Аркадий Михайлович Гартинг.
Канцелярия Гартинга находилась в Париже, но он часто приезжал в Женеву для встреч со своими швейцарскими агентами. Карл Иванович обычно встречался с ним по четвергам, в одном из павильонов Английского сада. Сам он жил недалеко от железнодорожного вокзала. Ему нравилась эта часть города. Дорога от его дома вела прямо к Женевскому озеру и реке Рона.
Выйдя из дома, пешком для променада – так он делал каждое утро, направился в кафе «Оливковая роща», где обычно после полудня собирались русские анархисты. Шагая не спеша по многолюдной улице Монблан, Карл Иванович иногда останавливался около зеркальных витрин магазинов, с гордостью разглядывая свое отражение, к которому до сих пор не мог привыкнуть.
Подумать только, всего лишь два года назад он был простым переписчиком нот в музыкальном издательстве Леонида Захаровича Цесаркина. Жил скучно, не имел среди сослуживцев ни знакомых, ни товарищей. Опять же от скуки стал посещать в Народном доме графини Паниной кружок рабочих поэтов, где близко сошелся со студентом Лесотехнического института Иваном Анисимовым, худосочным молодым человеком, писавшим декадентские стихи в духе Федора Сологуба. Зачем студент туда ходил, непонятно? Чтобы не выделяться из общей пролетарской массы, Иван вставлял в каждом абзаце слова «буря», «гром», «шторм», «гроза», символизирующие приближение революции.
Иногда на обратном пути они заходили в пивную и, потягивая холодное пиво, рассуждали о поэзии. Вернее больше говорил студент, Карл Иванович только слушал и поддакивал. Сама поэзия Иосту не интересовала. В кружке занималось много хорошеньких девушек, ему хотелось с кем-нибудь из них близко познакомиться. Он даже присмотрел одну курсистку с большими серыми глазами. Неожиданно последовали события 9 января. Занятия в кружке прекратились, и студент куда-то исчез.
Карл Иванович впал в уныние от однообразной жизни, но как-то весной встретил около своего издательства Анисимова. Ему даже показалось, что тот специально поджидал его, сделав вид, что обрадовался этой встрече, и по старой памяти пригласил Иосту в пивную. За разговором студент доверительно признался ему, что служит теперь в одном из отделов при Департаменте полиции и предложил Карлу Ивановичу последовать его примеру.
– Работа не пыльная, – говорил он, с наслаждением вкушая сочное мясо раков. – Войдешь в какую-нибудь партийную группу, будешь ходить на ее собрания и докладывать обо всем начальству. За это еще и деньги платят приличные. Ты сколько сейчас получаешь?
– Восемнадцать рублей в месяц.
– А там будешь получать все 100, а то и 120. Я, кстати, тебя уже рекомендовал своему начальству, представил, как человека грамотного, политически зрелого. Языки знаешь?
– Только немецкий, с французским у меня неважно.
– Ничего, подучишь. За границей приходилось бывать?
– Нет, – Карл Иванович даже вспотел от такого неожиданного разговора.
– А то и там побываешь. В заграничную агентуру сейчас как раз набирают людей.
Это последнее обстоятельство, ну и, конечно, соблазн получать за «непыльную» работу большие деньги и привели Иосту по рекомендации студента в заграничную агентуру Департамента полиции. Он изучал французский, совершенствовал немецкий, штудировал политическую литературу – его определили пока работать среди социал-демократов. Одновременно приходилось осваивать и тонкости поведения человека из высшего круга, так как за границей, оказывается, все русские эмигранты резко меняются, даже простые рабочие: в этом он сам потом убедился.
Летом 1905 года он выехал в Женеву, и, как большинство русских социалистов, поселился на тихой провинциальной окраине города Каруж. Но этот уголок казался тихим только для тех, кто был далек от политики. Здесь находились генеральные штабы двух партий – социал-революционеров и РСДРП, выходили их газеты – «Революционная Россия» и «Искра». Казалось, обе они делали одно и то же дело: боролись с самодержавием, но между ними шла непримиримая идейная борьба. Такие же страсти раздирали людей внутри одной, социал-демократической партии – меньшевиков и большевиков.
Надо было хорошо разбираться во всех внутренних противоречиях среди членов партии, мало того, по каждому вопросу иметь собственное мнение, доказывая его на собраниях, чтобы стать среди этих людей своим человеком. А соображал Карл Иванович, к сожалению, туговато. Однажды сам Ленин обратился к нему с каким-то вопросом. Иоста от неожиданности растерялся, Владимир Ильич предложил ему посещать лекции для начинающих членов партии.
Однако его образование в этой партии быстро кончилось: из Петербурга пришло распоряжение срочно внедрить его в среду анархистов. В начале августа 1907 года он выехал в Амстердам на Международный конгресс анархистов как независимый делегат, желающий поближе узнать их учение и сблизиться с русскими товарищами. Русских делегатов на конгрессе оказалось всего пять человек. Быстро сойдясь с тремя из них: Николаем Рогдаевым, Иваном Книжником-Ветровым и Владимиром Забрежневым, он усиленно ругал при них эсдеков и сокрушался, что столько времени потерял зря, общаясь с ними. В Женеву он вернулся убежденным анархистом-коммунистом и близким другом Рогдаева.
Незаметно Карл Иванович стал в анархистских кругах города своим человеком и по просьбе редактора журнала «Буревестник» Менделя Эммануиловича Дайнова написал туда две статьи о своих взглядах на социальную революцию, над которыми ему, правда, пришлось основательно попотеть, воспользовавшись мыслями из чужих статей и книг. Знакомясь с этой литературой, он с ужасом увидел, что в анархистской среде все не так просто, как представлялось на первый взгляд. Так же, как у социалистов, у них существуют разные группы. Некоторые из них выпускают собственные газеты и журналы и ведут между собой бесконечные дискуссии, главным образом о терроре: надо или не надо им заниматься.
После амстердамского конгресса Гартинг дал Карлу Ивановичу задание: следить за анархистами, придерживающимися террористических взглядов. Две такие группы Иосте были хорошо известны: «Бунтарь» и «Буревестник». Как будто специально, чтобы облегчить ему задачу, эти группы неожиданно объединились в одну – «Интернационал» и теперь постоянно говорили о возобновлении в России терактов. Больше всех об этом мечтала Ольга Таратута, 32-летняя дама, сбежавшая год назад из одесской тюрьмы. Этой «бабушке» – ее кличка в охранном отделении полиции, давно пора было успокоиться, а она все рвалась в бой и будоражила других. Ее горячо поддерживал Константин Эрделевский, метавший вместе с Таратутой бомбы в кафе Либмана в Одессе. К ним примыкали Наум Тыш, Генрих Сандомирский, Александр Гроссман, Исаак Дубинский и еще целый ряд людей.
Теперь Карл Иванович регулярно посещал кафе «Оливковая роща», где обычно собирались «интернационалисты» (так они с Гартингом назвали эту группу), выпивал со своими новыми друзьями по нескольку литров пива и уходил далеко за полночь с разбитой головой. Дальше разговоров дело пока не двигалось.
Кафе находилось в старой части города на шумной и оживленной площади Бург-де-Фур. Здесь было много разных кафе, пивных, ресторанчиков со столиками, выставленными на улицу. «Оливковая роща» пользовалась у русских эмигрантов особой популярностью за свободную атмосферу и сравнительно низкие цены на пиво и кофе. Ее хозяин, маленький толстый грек, правильно рассудил, что низкие цены привлекут больше людей, и терпеливо относился к своим посетителям: много говорят и шумно спорят, зато пьют и едят тоже много, принося заведению солидный доход.
… С Монблан Карл Иванович повернул на мост через Рону и вскоре шагал по улицам старого города, минуя узкие торговые улочки, кафе, рестораны, старую башню с часами. Войдя в «Оливковую рощу», он растерялся: из его обычных знакомых в зале никого не было. Пришлось подсесть за столик к бывшему эсеру Васе Белых.
По слухам, Вася принимал участие в убийстве Великого князя Сергея Александровича, с тех пор безвыездно жил в Женеве и ни в какой партии больше не состоял. Одни говорили, что он разочаровался в политической борьбе, другие – что раскаивался в содеянном и боялся преследований со стороны русской охранки. Чтобы забыться, он целыми днями пил и прославился тем, что, разбавляя пиво водкой, мог выдуть с десяток кружок такого коктейля и не опьянеть.
Однажды несколько человек подбили его на спор, что после десятой кружки он окажется под столом. Бывший террорист одолел семнадцать кружек – больше в него просто не влезло, но с виду остался трезв, как стеклышко.
– Своих ищешь? – дружелюбно спросил Вася. – Они сидят в углу кафе.
– Да, нет, – отмахнулся Иоста, – забежал по дороге выпить пару кружек пива.
Бывший террорист ушел в туалет. Пересев на его место, Карл Иванович оказался лицом к анархистам. Вся компания сидела в дальнем углу кафе за сдвинутыми столами, что-то оживленно обсуждая. Он увидел там Николая Рогдаева, который редко появлялся в этом кафе. Рядом с ним сидели редактор журнала «Буревестник» Дайнов и трое незнакомых Иосте людей. Заметив его, Рогдаев кивнул головой, но к столу не пригласил.
Прошло пятнадцать минут. Компания по-прежнему бурно беседовала. Слышно было, как «бабушка» кого-то возмущенно назвала ренегатом и предателем революции. Карл Иванович надеялся, что Рогдаев вот-вот подзовет его к себе, но его явно игнорировали. Интуиция же подсказывала ему, что самому подходить к ним не следует.
Вернувшись за стол, Белых заказал еще пять кружок пива и две бутылки водки, предложив Карлу Ивановичу выпить с ним свой коктейль. Иоста с трудом одолел одну такую кружку, отчего у него сильно закружилась голова, зато выведал у Васи, что три новых товарища, сидевшие рядом с Рогдаевым, – только что бежавшие из России Сергей Борисов, Андрей Штокман и Евгений Маклаков. Последнего Вася не знает, а два первых – серьезные товарищи.
– Борисов что-то затевает, – размышлял Вася, потягивая гремучую смесь и грызя длинные соленые сухарики из черного хлеба. – Он и меня к себе звал, только мне этого не надо: я в Россию больше не вернусь.
Иосте не понравилось, что Рогдаев не пригласил его к столу, и в тактических соображениях два дня не появлялся в кафе. Придя в обычное время в очередной раз, он увидел, что все товарищи-«интернационалисты», за которыми ему следовало наблюдать, в зале отсутствуют. Не появились они и на следующий день. Словоохотливый Белых сообщил, что теперь они собираются на Бульваре Пон д’Арв в художественной мастерской Маруси Нефедовой, бывшей анархистки из Одессы.
Карл Иванович был знаком с Марусей еще раньше через одного знакомого художника-социалиста, бывал в ее мастерской. Маруся ему нравилась. Ее взлет наверх – девушки из семьи бедного одесского офицера, напоминал ему его собственную судьбу. Пользуясь своим знакомством с ней, он мог бы без приглашения пойти к Марусе в гости, но интуиция опять подсказывала ему, что пока этого делать не надо. Распрощавшись со словоохотливым Васей, он вышел из кафе и направился к Бульвару Пон д’Арв, где в доме 19 находилась мастерская Маруси.
Ждать пришлось долго. Он терпеливо прохаживал по набережной Арва – пенистой, шумной реки, несущей свои мутные воды по каменистым порогам. Бурное течение здесь поднимает со дна камни, ил и грязь. В западной части города этот желто-серый поток сливается с чистой, бирюзового цвета водой Роны, и можно видеть резкий контраст между этими двумя женевскими реками. Рыбаков здесь, как в России, не встретишь. Только слуги неторопливо выгуливают по гальке ухоженных собак.
Иногда он переходил на противоположную сторону набережной, сидел на лавочке в соседнем сквере или доходил до улицы Жан-Виолетте. Ему до смерти надоело тут торчать. К тому же поднялся холодный ветер, небо затянули тяжелые черные тучи: вот-вот начнется ливень.
Наконец в пять часов из подъезда Марусиного дома вышли Борисов, Рогдаев, Таратута и вся остальная их постоянная теперь компания. Белых правильно сказал: что-то они затевали.
В очередной четверг он доложил об этом Гартингу. Не одобрив его интуитивный подход, Аркадий Михайлович приказал немедленно войти в группу и вести за ней постоянное наблюдение. Это менее приятное занятие, чем проводить время в кафе за пустыми разговорами, но Карл Иванович был к этому готов.
Теперь он каждый день приходил на Бульвар Пон д’Арв и, прогуливаясь в соседнем сквере или по набережной Арва, откуда хорошо был виден нужный ему дом, наблюдал, как группа собиралась там в одном и том же составе с небольшими изменениями, и всегда присутствовали Борисов, Рогдаев и Таратута.

Глава 2

Марусю Нефедову нельзя было назвать красавицей, но было что-то волнующее в ее скуластом цыганском лице, необыкновенно живых, выразительных глазах и белозубой, обжигающей улыбке. Это улыбка или Марусины деньги притягивали ее многочисленных поклонников, особенно бедных швейцарских художников. Они роем вились вокруг богатой вдовы, наперебой расхваливая ее работы и талант. Маруся устраивала для своих гостей вечерние приемы с обильным количеством вина и еды. Ей нравилась такая веселая, богемная жизнь.
Мало кто из этого общества знал (а кто знал, постарался забыть), что три года назад Маруся сбежала из Сибири и вышла в Париже замуж за крупного мебельного фабриканта. Тот был в довольно преклонном возрасте и вскоре ушел в мир иной, оставив ей приличное состояние.
Анархистскими делами молодая вдова больше не интересовалась, занялась скульптурой, посещая курсы ваяния в Парижской академии живописи и одновременно беря частные уроки рисования у французских знаменитостей. Жила на широкую ногу. В ее мастерской бывал весь парижский бомонд. Там можно было встретить даже Пикассо, Родена и Модильяни. Не без их помощи ее работы выставлялись на престижных французских выставках. Критики в один голос отмечали ее большой, разносторонний талант.
Анархисты иногда обращались к Марусе за помощью. Она помогала им деньгами и влюбилась в одного из них – поляка Бжокача. Поляк вел себя в Париже слишком воинственно, и французские власти попросили его покинуть страну. Он переехал в Женеву, и Маруся последовала за ним. В прошлом году поляк неожиданно уехал в Македонию поддержать там национально-освободительное движение, забрал у нее почти все деньги и теперь постоянно требовал высылать их еще и еще. Ей пришлось продать в Париже свой шикарный дом и поселиться в Женеве.
Компания Рогдаева приходила к ней днем. «Я в ваши игры больше не играю, – сказала она Николаю, когда он неожиданно попросил разрешения у нее собираться, – а мастерская – в вашем распоряжении». За это Маруся их мучила, заставляя подолгу сидеть на одном месте, пока лепила их бюсты. Эту пытку выдерживали немногие. Борисов и Таратута наотрез отказались позировать. А вот Герман Сандомирский и Александр Гроссман (брат Иуды Гроссмана, террориста из Одессы) уже отсидели положенное время. Их гипсовые бюсты стояли на полке рядом с другими работами Маруси, вызывая у всех восхищение своим сходством. Бывшая анархистка, действительно, оказалась талантливым скульптором.
На этот раз, когда группа собралась, позировать пришлось редактору «Буревестника» Дайнову. Он неподвижно сидел около окна в мягком кресле, прислушиваясь к беседе за столом. Речь шла все о том же: предложении Борисова создать боевой отряд для террористической деятельности в России.
Сергей жил в Женеве больше месяца и не мог добиться согласия товарищей на претворение своей идеи. Все вроде бы мечтали о терактах в России, но как только речь заходила о создании отряда и конкретных планах его деятельности, начинались разногласия. У него создалось впечатление, что товарищи в Женеве обленились от спокойной, вольготной жизни и боятся сдвинуться с места. Поддерживали его только старые, испытанные друзья по Екатеринославу и Одессе.
Терпение его лопнуло. Сегодня он был намерен окончательно поставить точку в своем вопросе и, в случае отказа, ехать в Россию с теми немногими людьми, в которых нашел единомышленников. Лицо его было злым, в голосе звучали стальные нотки.
– Мне непонятно ваше упорство, – сказал он, обводя всех недовольным взглядом. – В России анархистская работа почти прекратилась, оставшиеся там товарищи ждут от нас помощи. Я предлагаю конкретный план, как возродить наше движение и идти дальше. Повторяю еще раз: задачи отряда следует рассматривать шире, чем обычные террористические действия. На первом этапе мы подготовим людей и хорошую материальную базу в Одессе, Екатеринославе, Харькове, Киеве, Николаеве. Затем в назначенный день поднимем там вооруженное восстание, парализуем администрацию, полицию, правительственные войска. Тюрьмы везде переполнены. Если освободить заключенных, дать им оружие, они станут нашей основной силой. Таким образом, можно полностью захватить власть на юге России и дальше поднять массы по всей стране.
– Я высказал свое мнение, – сказал Феликс Спиваковский, – затевать такое серьезное дело – полный абсурд. В России сейчас нет ни одной группы, которая могла бы нас поддержать, без помощи на местах ничего сделать нельзя.
– И без денег. Денег нет даже на очередной номер журнала, – подал голос Дайнов, тут же получив от Маруси замечание: сидеть и не шевелиться.
– Дайнов – вы ненасытная акула, – уколола его Таратута, – вам всегда всего мало.
– Олечка, не забывайте, что я дал достаточно денег для покушения на Каульбарса и Фредерикса, а они все еще живы.
– Можно пойти по другому пути, – снова пустился в рассуждения Феликс, – провести анархический съезд в России, хотя бы в ее южных городах, собрать людей из действующих групп, активизировать их деятельность, потом приняться и за более серьезные дела.
– В Амстердаме только что прошел съезд, – заметила Таратута, – а что толку? В его резолюциях нет ни одной стоящей мысли, во всяком случае для нас. Борисов же предлагает живое дело. Надо только начать. Я полностью поддерживаю Сергея.
Ее тоже раздражало упорство товарищей. Наконец-то нашелся человек, который хочет того же, что и она: конкретных, решительных действий. Она готова хоть сейчас выехать в Россию и бросить бомбу куда угодно и в кого угодно.
– Чтобы поднять вооруженное восстание, – сказал Виталий Самойлович, – понадобятся годы. Даже у большевиков это не получилось в 905-м году.
– Однако большевики не спят, – взорвался Борисов, – постоянно проводят свои съезды и конференции, выступают в Думе, шлют в Россию новые кадры. У них и там и тут идет активная работа. А мы из-за своей нерешительности теряем в России лучших людей, которые действуют в одиночку на свой страх и риск. Погиб наш самый близкий товарищ из Екатеринослава, для меня так родной брат – Федосей Зубарев. – Он вынул из кармана журнал «Буревестник». – Коля, это ты так хорошо написал о нем некролог?
Рогдаев кивнул головой: и для него Федосей был близким товарищем, хотя и перешел зачем-то к синдикалистам.
– Один такой человек стоит целого десятка, – продолжал Борисов. – А вы говорите, в России нет людей. Они есть и обязательно пойдут за нами. Если бы Зубарь не погиб, он стал бы в первых рядах нашего отряда.
– Я тоже не сомневаюсь, что люди найдутся, – сказал Эрделевский. – В этом же номере журнала есть статья о Севастопольской дружине «Свобода внутри нас». Я о ней раньше не слышал. Мощная группа, которая ведет работу среди крестьян и солдат, в ней – наш потенциальный резерв.
– Все эти группы недолговечны, – возразил Дима Шорин, – распадаются, как спичечные коробки. Сколько в этом году было создано Федераций анархистов-коммунистов, в том же Екатеринославе? Их уже нет. Феликс прав: в России нам не на кого опереться.
Борисов встал, резко отодвинув стул.
– Хватит толочь воду в ступе. Давайте окончательно решим этот вопрос. Больше сюда я приходить не буду. Коля, – обратился Борисов к Рогдаеву, – ты что скажешь?
– Можно попробовать.
– Скажи прямо: ты готов войти в отряд?
– Готов!
– Феликс?
– Я категорически против.
– Виталий?
– Тоже против.
– Дима?
– Нет!
– Ольга?
– Двумя руками «за», присоединяю еще руки отсутствующего здесь по болезни Саши Гроссмана.
Сандомирский, Штокман и Эрделевский, не дожидаясь пока к ним обратятся, кивнули в знак согласия головами.
– Отлично. Ефрем Кардаш и Исаак Дубинский уже раньше дали согласие. Я разговаривал с другими товарищами в Париже и здесь. Они готовы войти в отряд. Теперь насчет денег. Штокман предлагает провести ограбление на станции Верхнеднепровск под Екатеринославом. Туда в определенные дни местная казна доставляет почту с деньгами для отправки в Екатеринослав. Станция находится далеко от поселка, посреди степи. Охрана всегда небольшая. Так, Андрей?
– Так, – с азартом в глазах ответил Штокман. – Три – четыре человека вполне справятся с этим делом, конечно, не без помощи бомб. Я готов принять участие.
– Хорошо. Я уже говорил: бомбы должны стать нашим основным оружием во всех экспроприациях и терактах. Это проверено. – Он помолчал, обводя всех испытующим взглядом. – Мне наша идея с созданием отряда кажется вполне реальной, но одним ограблением не обойтись. Деньги нужны будут постоянно. Эту задачу я беру на себя. Все остальные члены отряда в ближайшее время выезжают в Россию, налаживают связь с местными группами в городах, которые я называл. Основной базой отряда станет Екатеринослав. Там создадим лабораторию, устроим склады с оружием, откроем типографию. Туда поедешь ты, Николай, – обратился он к Рогдаеву.
– Может быть, мне лучше заняться доставкой в Россию оружия и литературы?
– Нет, этим займется Наум Тыш, я с ним об этом договорился. Все участки работы одинаково ответственны, но от Екатеринослава будет зависеть очень многое, ты нужен именно там.
– Распределение обязанностей можно провести в рабочем порядке, – недовольно сказала Ольга, не любившая долгих разговоров.
– Итак, – подвел итоги Борисов, – всех, кто здесь дал согласие, я записываю в актив отряда. Мендель Эммануилович, а вы?
– Нет-нет. Куда мне со своей подагрой? Но я полностью поддерживаю вашу идею и буду ждать денег для журнала.
– Прохвост, – тихо сказала Таратута, ни к кому не обращаясь. – Надо с него потребовать отчет, куда он вообще тратит деньги. Он и его жена.
– И последний вопрос, – сказал Борисов, – о руководителе отряда. Ваши предложения?
Вопрос был излишним, всем и так было ясно: руководителем должен стать сам инициатор идеи – Борисов.
– А вы, Марусенька, не хотите войти в отряд? – шепнул Дайнов художнице, которая, наконец, освободила его от долгого сидения и пригласила посмотреть, что у нее получилось.
– Нет, Мендель Эммануилович, я уже достаточно настрелялась. Ну, как вам первый набросок?
– Замечательно. Лучше, чем натура, – засмеялся Дайнов и поцеловал ей руку.
Маруся подошла к столу, поздравила всех с принятым важным решением и ушла на второй этаж мастерской распорядиться насчет закусок.
Борисов и Рогдаев пересели от стола на большой кожаный диван. Николай вытащил папиросницу, звонко щелкнул крышкой.
– Будешь?
– С удовольствием. Спасибо, Коля, что ты меня поддержал. Как ты думаешь, сможем мы сдвинуть с места застоявшуюся анархистскую массу? Не вижу в глазах людей азарта, а ведь дело мы затеяли нешуточное.
– Ничего, народ расшевелится. В России найдем больше единомышленников, ты же сам говорил, что побывал в разных городах и беседовал с людьми, а здесь неплохо бы заручиться поддержкой товарищей из «Интернационала».
– Зачем? В отряде и так есть люди из этой группы. Мы можем назвать отряд интернациональным.
– Феликс не зря говорил о проведении в России анархического съезда. Эта идея давно обсуждается в группе. Мы можем работать вместе.
– Пока они раскачаются, мы растеряем в России последние силы. Пусть они делают, что хотят. А нам надо действовать быстрей, рассчитывая только на себя.

***
Иоста заметил исчезновение из Женевы сначала самого Борисова, затем Сандомирского, Тыша, Рогдаева, Кардаша и Дубинского. Все остальные товарищи из окружения «Черного» – кличка Борисова среди анархистов, оставались на местах и вели прежний образ жизни, собираясь в «Оливковой роще», однако держали себя осторожно. Вернувшись в их общество, Карл Иванович не мог узнать ничего нового, кроме того, что анархисты решили провести в Киеве свой Всероссийский съезд. Эту информацию вскоре подтвердили все анархистские издания.
В середине сентября в Женеву приехала Розалия Тарло – мать Леона Тарло, расстрелянного почти год назад в Одессе. Она постоянно наведывалась за границу, чтобы уговорить кого-нибудь из бывших друзей Леона убить Каульбарса и директора тюрьмы, издевавшихся над ее сыном. Вторая задача усложнялась тем, что этого начальника недавно перевели в Москву. С Розалией Иоста познакомился давно по совету Гартинга – именно такие эмоциональные натуры, как эта женщина, по словам Аркадия Михайловича, выбалтывают вместе со своими проблемами самые интересные сведения.
Как-то вечером он подкараулил Розалию около отеля, где она обычно останавливалась. Розалия направлялась к Нефедовой. Иоста напросился идти вместе с ней, намекнув, что Марусенька давно приглашала его к себе в качестве натуры, а ему все было недосуг.
Нефедова встретила Карла Ивановича своей белозубой улыбкой, пожурив, что он совсем ее забыл и куда-то исчез. «Теперь вы от меня не уйдете», – сказала она и, не спрашивая согласия, повела к своему станку. Там всегда лежал наготове гипс. Она стала мять его пальцами, как тесто. Розалия села рядом с ними и завела разговор об обещании Борисова расправиться с Каульбарсом. Маруся сказала, что осталось потерпеть совсем немного: скоро об анархистах услышит вся Россия. Каульбарсу и ему подобным осталось недолго жить. Иоста сидел с каменным лицом, выражавшим полное равнодушие к тому, о чем говорили дамы.
– Значит, Борисов поехал в Одессу? – задумчиво повторила Розалия.
– В Одессу, Екатеринослав и Кишинев, собирать новые силы.
Маруся все-таки была осторожна и, хотя знала, что Иоста – свой человек, не решилась рассказывать об отряде, а о террорах и терактах среди анархистов в Женеве не говорил только ленивый.
– Жаль, мы с Сергеем разминулись, я бы дала ему денег.
– Дайте лучше Дайнову на журнал, он мне надоел своим попрошайничеством.
– Ни за что. Я их коплю для Каульбарса.
Узнав об этом разговоре, Гартинг посоветовал Иосте распространить о себе мнение, как о специалисте по изготовлению бомб.
– Аркадий Михайлович, я об этом не имею ни малейшего представления.
– Я достану вам нужную литературу и чертежи. Будете их изучать. Надо войти в полное доверие к Борисову, узнать, что он там затевает. Мы и так из-за вашей медлительности потеряли много времени. Слова Нефедовой о том, что он выехал в Россию собирать новые силы, и что скоро об анархистах услышит вся Россия, а Каульбарсу и ему подобным осталось недолго жить, заставляют насторожиться. Кстати, вчера из Петербурга пришло сообщение, что на станции Верхнеднепровск, недалеко от Екатеринослава, произошло крупное ограбление. Возможно, это дело рук Борисова, тогда это будет большим минусом в нашей работе.
Долго мучиться им не пришлось. Вернувшись в Женеву, Борисов подготовил для публикации в «Буревестнике» и распространения в России листовку, в которой открыто говорил о создании «Боевого интернационального отряда анархистов-коммунистов» и ограблении почты на станции Верхнеднепровск.
Первый успех вселил в Борисова уверенность. Он стал активно привлекать анархистов в отряд. Карл Иванович не только пожелал в него войти, но и предложил свои услуги техника по изготовлению бомб.
Сергей, слышавший от Рогдаева и других товарищей хорошие отзывы об этом человеке, поручил ему проработать вопрос о создании лаборатории в Екатеринославе. Теперь Иоста постоянно встречался с Гартингом, получая от него рекомендации каких-то крупных специалистов, как организовать эту работу.
Наступил конец его беспечной жизни за границей. Скоро придется ехать в Екатеринослав, где он будет находиться на нелегальном положении. Обидно и то, что оставшиеся последние дни нельзя использовать для полноценного отдыха и посещать полюбившееся ему увеселительное заведение мадам Жюли. Вместо этого приходится штудировать техническую литературу, к чему он был совершенно не способен.

Глава 3

По требованию Богдановича городские газеты скупо сообщили об ограблении почтовых перевозок на станции Верхнеднепровск. На самом деле это было неслыханное по своей наглости нападение, заставившее губернатора Клингенберга еще раз убедиться в беспечности и ротозействе полиции. Он выразил желание присутствовать на допросе одного из этих «ротозеев», который, заикаясь от страха, представил им с Богдановичем (полковник лично вел допрос) всю картину происшедшего.
24 сентября почтальоны в сопровождении охраны доставили на станцию Верхнеднепровск сумки с 60 тысячами рублей. Так как станция находилась далеко от города, в пустынном месте, а в сумках лежала крупная сумма денег, наряд стражи был усилен вдвое – всего двенадцать человек. До прихода поезда оставалось еще два часа, время близилось к ночи, охрана и почтальоны сидели на сумках, тихо переговариваясь между собой. Вдруг через окно в комнату влетело несколько бомб, разорвавшихся с оглушительным треском. Все кинулись на пол. Помещение заволокло дымом и известковой пылью с рухнувшего потолка (к счастью, никто не пострадал). Толком никто не видел, как в него ворвались люди и похитили сумки с деньгами. На улице грабители взорвали перед зданием еще две бомбы и скрылись.
– Сколько же, по-твоему, их было? – спросил Богданович.
– Кого бомб?
– Грабителей.
– Трудно сказать, за дымом было плохо видно, человек 5–6.
– А, может быть, всего двое?
– Не могу знать точно, ваше превосходительство, по причине сильного задымления.
– Так как же ты раньше утверждал, что они были в черных масках, если ты их толком не рассмотрел?
– Это с перепугу-с. Сам не понимал, что говорю. Жив, жив остался, а думал все – отдал богу душу.
– С перепугу или со сна? Признайся, что вы все там спали или дремали.
– Не помню, ничего не помню. Может быть, кто-нибудь и дремал.
– А ты?
– Как можно-с.
На свидетеля невозможно было смотреть: у него тряслась голова, дергались веки и дрожали руки: то ли от пережитого волнения, то ли от страха перед высоким начальством. Богданович приказал его увести. Клингенберг был в не меньшем волнении, чем несчастный почтальон: двигал бровями, теребил и дергал свой правый ус.
– Иван Петрович, – наконец, выдавил он из себя, еле сдерживаясь, чтобы не нагрубить полковнику, – как так могло получиться, что на пустынной станции, с таким ответственным грузом охрана не выставила у входа в здание караул? Где был урядник, где был старший почтальон? У грабителей, несомненно, там был свой человек…
– Вполне возможно. Следствие это выяснит. Здесь, Александр Михайлович, неожиданно образовалась другая картина. Я вам уже докладывал, что Департаменту полиции удалось заслать в Женеву агента, который удачно внедрился в одну из групп русских анархистов. Недавно они создали «Боевой интернациональный отряд анархистов-коммунистов» для террористических акций в России и главным образом в ее южных городах.
– Час от часу не легче, но какое это имеет отношение к ограблению в Верхнеднепровске?
– Ограбление совершили боевики этого отряда, о чем известили в своей листовке. Сегодня я получил ее от Гартинга. Вот, ознакомьтесь.
По мере чтения, лицо губернатора бледнело, губы сжимались, глаза вспыхивали каким-то нехорошим блеском, как будто на него неожиданно обрушилось прискорбное известие.
– В актив, то есть руководящее звено отряда, – сказал Богданович, – входит восемь человек. Главным является бывший рабочий с Брянки Сергей Борисов. На всех людей в Департаменте есть подробные сведения. Хотите с ними ознакомиться? Как говорил Суворов, врага надо знать в лицо.
Губернатор кивнул головой. Богданович не спеша зачитал ему все восемь характеристик.
– Все та же картина, – воскликнул Клингенберг, – арестовали, судили, бежали. Теперь эти бандиты оказались на свободе, набрались сил и приготовили новый удар. О чем только думают Столыпин и Трусевич?
Он заходил по кабинету.
– Никак не пойму этих людей. Ушли от виселицы, сбежали с каторги. Займитесь, наконец, полезным делом, женитесь, обзаведитесь детьми.
– В том-то и дело, Александр Михайлович, что они не умеют и не хотят работать. Жить на награбленные деньги или благотворительность, как живет со своей супругой вождь большевиков Ульянов, куда проще. Есть натуры, которые склонны к экстремизму. Их хлебом не корми, только дай походить по острию ножа, поиграть со смертью.
– Тогда как вы объясните тот факт, что они стреляют себе в голову, когда их окружает полиция?
– Обычное состояние аффекта: загнанный в угол человек ничего не соображает.
– А они возводят это в ранг геройства.
Подойдя к окну, Богданович открыл форточку и задымил сигарой. Губернатор тоже вытащил папиросницу, раскрыл ее, но, вспомнив предупреждение домашнего врача о «дурном действии» никотина на сердце и желудок, с треском захлопнул крышку: на нервной почве у него и так все разболелось.
– Теперь, Александр Михайлович, самое главное, – Богданович вернулся к столу, продолжая дымить сигарой. – Боевики решили создать в Екатеринославе свою основную базу: организовать здесь склады оружия, типографию и лабораторию для производства бомб.
– Поздравляю вас с такой приятной новостью.
– За Борисовым и всеми членами отряда в Женеве, – продолжал Богданович, не обращая внимания на сарказм собеседника, – установлено тщательное наблюдение, отслеживается каждый шаг их передвижения, то же самое мы будем осуществлять по их прибытии в Россию. Задача облегчается тем, что в отряд и все анархистские группы внедрены и будут внедряться еще осведомители. Департамент не спешит с арестами. Трусевич хочет узнать все замыслы боевиков, их связи с другими городами, чтобы одним ударом ликвидировать анархистское движение по всему югу России.
– Картина вроде бы радужная, однако ограбление в Верхнеднепровске предупредить не смогли. Трусевич не до конца оценивает силы отряда. Нужно в два-три раза увеличить штат людей, занимающихся этим вопросом. И нам надо срочно усилить охрану всех административных учреждений и полицейских частей.
– Я уже отдал соответствующее распоряжение.
Клингенберг задумчиво покачал головой. Неужели удастся разгромить это осиное гнездо? Даже не верится. Одних повесишь, и вот уже налетает целый рой других. А еще эсеры, максималисты, социал-демократы, польские социалисты… Трещит наша матушка-Россия по швам, трещит.

Глава 4

По Екатеринославу поползли слухи о новых крупных «эксах» и терактах. Всезнающий Ковчан сообщил Николаю Даниленко, что в городе опять появились анархисты: старые и новые, приехавшие из-за границы. Николай с подозрением смотрел на Лизу, связана она или нет со своими бывшими друзьями. Они настолько привыкли доверять друг другу, что трудно было представить, чтобы она втайне от него чем-то занималась. Сам он еще раз попросил Диму отстранить его от всякой партийной работы, так как у него предстоял трудный учебный год на последнем курсе. Целых полгода выпускники занимаются разработкой своих научно-производственных проектов и потом защищают их. «Я ни от чего не отказываюсь, – говорил он обескураженному другу, – беру только временный перерыв».
Теперь он рано утром уезжал на Брянский завод, во второй половине дня занимался с учениками или в городской библиотеке, домой приходил поздно вечером, уставший и голодный. Иногда же, ставя какие-то важные эксперименты, после занятий опять ехал на завод, и она скучала в одиночестве до самой ночи.
Григорий Аронович через Лизу настаивал, чтобы он оставил свое учительство и брал у него деньги.
– Мы теперь одна семья, – говорил он дочери, – какие могут быть между нами церемонии.
Николай не хотел об этом слышать.
– Ну, и глупо, – возмущалась она, – папа тебя уважает и предлагает свою помощь от чистого сердца. Возьми деньги хотя бы для своих родителей и Сергея.
– Я не собираюсь ни от кого зависеть, а от твоих родителей тем более, хотя я очень ценю их отношение к нам. Пойми, Григорий Аронович потому меня и уважает, что я много работаю и тем самым похож на него, а если бы мы с тобой сели к нему на шею, он бы меня презирал.
– Папа тебя жалеет, ты учишься, тебе тяжело.
– Лиза, мы с тобой никогда ни от кого не должны зависеть, и больше не будем говорить на эту тему.
– А я бы от твоих родителей взяла деньги. Почему не взять, если они нас любят и делают это от чистого сердца? – упрямо твердила она.
И тут как-то опять во время такого разговора завелась. Почему он не знакомит ее со своей семьей, может быть, стесняется чего-то: намекала она на свою национальность, а он не мог ее понять, так как никогда не придавал этому значения?
– Лизонька, не терзай душу. Мы уже год вместе, до моего окончания училища осталось совсем немного, тогда решим все вопросы.
– Прости меня, но я не понимала и не понимаю причин, почему ты нас не знакомишь. Твои доводы об обязательствах перед отцом мне кажутся неубедительными.
Лицо ее стало чужим, глаза гневно засверкали, губы скривились. Он не собирался с ней ссориться, нет. Перед уходом из дома, как ни в чем не бывало, поцеловал ее и сказал, что будет очень скучать. Зато она весь день на него сердилась. Ближе к одиннадцати часам разогрела ему голубцы, завернула сковородку в газеты, чтобы они не остыли, и легла спать, не дожидаясь, пока он вернется из своей Чечелевки. А он пришел очень поздно: кукушки в кухне вскоре прокричали двенадцать раз.
Она слышала, как он тихо разделся в прихожей, вошел в комнату, поставил на стол банку с большим букетом цветов – он всегда из поселка привозил то гладиолусы, то георгины, то астры, взял книги и ушел на кухню заниматься. Ей стало жаль его. Накинув пеньюар, она тихо подошла к нему сзади, обняла за плечи. Он посадил ее на колени и стал по очереди целовать ее глаза и губы – так, по его словам, у него проходила усталость.
– Ты почему не ешь? Ужин еще теплый.
– Без тебя не хочется, а если посидишь со мной, то поем.
Она снова разогрела голубцы на плите и села рядом с ним, прижавшись к его плечу.
– Неужели ты еще будешь заниматься?
– Немного. Хотел сделать план своего проекта и показать завтра руководителю. У меня в голове все готово, быстро напишу, а ты иди, спи.
– Может быть, утром встанешь пораньше?
– Утром я и так хотел встать в пять часов. – Он посмотрел на ее поскучневшее лицо. – Хорошо, уговорила, идем спать. Ты видела, какой я тебе букет роз купил? Завтра годовщина нашей совместной жизни.
– Как же я могла забыть? – сказала Лиза упавшим голосом. – Какой ты молодец, что вспомнил!
– Я все помню, как будто это было вчера. Иди сюда.
Он посадил ее на колени, потянул на пеньюаре пояс. Тот, как змея, медленно заскользил вниз, послушно улегся на полу, за ним туда же упали пеньюар и ночная сорочка. Лиза обняла его за шею. Он поднял ее на руки и понес в комнату. Все было, как год назад: горела настольная лампа, метались на потолке две тени. Только не было тогда на кухне веселых кукушек, которые то и дело выскакивали из своего домика, и, знай себе, беззаботно отбивали на всю квартиру час за часом.
– Прощай мой план и встреча с руководителем, – протянул Николай, когда кукушки прокричали семь раз.
– Давай я тебе чем-нибудь помогу.
– Нет, здесь я только сам. А знаешь что? Отменю-ка я сегодня последние два часа занятий с учениками, и мы с тобой сходим в ресторан. Согласна?
– Еще бы!
– Тогда жди меня в полседьмого около «Пальмиры», я там буду недалеко. Можешь пригласить Володю с Лялей.
– Нет, только вдвоем. С ними можно еще раз отметить дома в воскресенье.
– А родители?
– Вряд ли они вспомнят, папа сейчас очень занят. Если что, забежим к ним завтра.
– Видишь, сколько у нас праздников впереди!
Через полчаса он ушел, а Лиза стала рассматривать принесенные им вчера розы нежного кремового цвета, такие крупные и свежие, как будто их только что срезали с куста. Надо же было ей за своими обидами забыть об их годовщине совместной жизни! Она решила в гимназию сегодня не ходить и, чтобы загладить свою забывчивость, купить Николаю какой-нибудь хороший подарок. В одном из самых дорогих магазинов готового платья Шульмана ей понравился темно-синий костюм из шерсти. Он хорошо подходил к вечернему платью из тяжелого черного шелка, которое Николай ей недавно купил ко дню рождения.
В ее отсутствие приезжали Сарра Львовна с Зинаидой, привезли корзину цветов, подарки в двух больших коробках и всякие вкусности. На столе лежала открытка, где Анна в стихах написала поздравление от всей семьи. В коробках оказались два комплекта постельного белья, две вышитые скатерти, шторы для окон, две шелковые сорочки для нее и две рубашки для Николая из тонкого батиста разных цветов с подобранными к ним галстуками, дорогой булавкой и запонками, увидев которые Николай, конечно, нахмурит лоб.
Можно себе представить, сколько мама с Зинаидой или Анной объездили магазинов, чтобы купить все такое нужное для них. Под открыткой Лиза обнаружила конверт с деньгами, и, как всегда втайне делала от Николая, разделила их на две части и подложила одну – в их личный бюджет, вторую – в копилку для его родителей и Сергея. Она решила перед рестораном забежать к маме, поблагодарить их за подарки, а так как до вечера было далеко, забралась под одеяло и тут же уснула.

Глава 5

Прошло больше месяца после того, как Николай и Лиза отметили годовщину своей совместной жизни, в день которой, однако, у них произошел неприятный разговор о Колиных родителях. И вдруг он получил из Ромен письмо, в котором отец и мать осуждали его за связь с Лизой. Непонятно было только, откуда они об этом узнали: братья не могли этого сделать, он взял с них слово молчать. Значит, Лиза сама проявила инициативу и написала им письмо. В результате получилось то, что и должно было получиться – ненужный конфликт с родителями.
Письмо было резкое. Отец упрекал его в том, что он не держит свое слово, что от них с Сергеем одни неприятности, и, как маленькому мальчику, приказывал немедленно расстаться с Лизой. Мама тоже сделала, видимо, под его давлением нелицеприятную приписку о девушках, предпочитающих свободную любовь и развращающих молодые чистые души, упомянув зачем-то Ганку. Николай еще мог понять отца, но мама – добрая, чуткая, все понимающая, как она могла такое написать о Лизе, не зная ее.
Впопыхах он засунул письмо в свой учебник. Лиза его нашла, так как постоянно теряла свои книги и тетради и рыскала в поиске их по всем ящикам, и прочитала. Ее разозлило упоминание о какой-то Ганке, видимо, старой зазнобы Николая, на которую его родители имели виды. И это еще можно было бы пережить, но сам резкий тон всего письма навел ее на мысль, что Даниленко были недовольны тем, что их сын связался с еврейкой. Эта старая надменная дворянка Елена Ивановна – Лиза так и видела ее сморщенное лицо с очками на кончике носа, конечно, прямо написать об этом не посмела, а решила ее выставить женщиной легкого поведения, развращающей их сына.
Обида настолько захлестнула Лизу, что она со злостью бросила письмо на пол, написала Николаю на первом же попавшемся клочке бумаги короткую записку: «Что ты написал своим родителям, что они так меня возненавидели? Не ищи меня», и, не взяв ничего из одежды, выбежала из квартиры.
К родителям ей было стыдно ехать, она решила пожить пока у своей тетушки Лии Львовны, принявшей в ее горе самое горячее участие. «Все мужчины одинаковые, – изрекла она с горечью, – даже такие порядочные, как Николай Ильич».
Лиза была уверена, что, узнав через Лялю, где она находится, Николай тут же за ней приедет, будет извиняться за письмо родителей, умолять вернуться домой. Она прежде, чем согласиться, еще помучает его. Однако время шло, а Николай не приходил. Прошел один день, наступил следующий, за ним еще один… Неделю назад невозможно было представить, что они могут хоть один день прожить друг без друга, но ему, оказывается, абсолютно наплевать на ее отсутствие. Равнодушный, черствый, жестокий человек!
Она вспоминала все их незначительные ссоры, казавшиеся сейчас ей крупными и обидными: как он вел себя в тот момент, что говорил, как смотрел на нее. Последняя ссора из-за родителей, которую она сама затеяла накануне годовщины их совместной жизни, теперь представлялась ей прелюдией их нынешнего разлада. Он специально не знакомил ее со своими родителями, чтобы с их помощью, когда она ему надоест, избавиться от нее. «Он разлюбил меня», – сделала она грустный вывод, и ей стало не по себе.
Володя, по просьбе Николая, связался по телефону с Лялей. Та сообщила, что Лиза живет у своих родственников тети Лии и дяди Семена, в гимназию не ходит.
– Что она там мудрит? – возмутился Николай, когда брат выложил ему эту новость.
– Говорит, что ты написал что-то обидное про нее родителям. Плачет.
– Ерунда! Она сама им написала. Откуда еще они могли узнать о ней: я предупреждал и Сергея, и Михеевых, у которых мы жили в Петербурге, чтобы они молчали.
– Может быть, все-таки Серега проболтался, – предположил Володя.
– Даже если кто-то что-то написал или сказал, почему надо обязательно уходить из дома, что за дурость такая? – опять вспылил Николай.
Он решил не предпринимать никаких действий: пусть все будет, как есть, ни в коем случае не идти у нее на поводу, иначе подобные выходки будут повторяться.

***
Неожиданно на третий день пребывания Лизы у тетушки из Киева приехал Иннокентий с двумя товарищами. Один из них оказался тем самым Ароном Могилевским, о котором ей брат много рассказывал. Иннокентий объяснил матери свой приезд тем, что очень соскучился по ней и решил ее проведать. Они побудут в Екатеринославе неделю, затем на несколько дней съездят к одному своему другу в Женеву.
– А как же учеба в университете? – удивилась тетушка.
– На лекциях нас будут отмечать товарищи, так все делают. Зато я целую неделю побуду с тобой и Лизой.
Лизе же под строгим секретом брат сообщил, что они приехали сюда для «экса» – ограбить помещика Дуплянского в селе Хворобы, поездка в Женеву придумана для отвода глаз, если с ними что-нибудь случится. Он рассказал, что старый член их екатеринославской группы Борисов организовал «Боевой интернациональный отряд анархистов-коммунистов», они ему помогают. Деньги от «экса» пойдут на нужды отряда.
– Один такой отряд Стриги уже был и провалился, – сказала Лиза, – а Борисов что затеял?
– У него очень серьезные цели, за дело он взялся с полной ответственностью, не то, что Володя. Если удастся их осуществить, то здесь, на юге России произойдут серьезные перемены.
– А про Дуплянского откуда известно?
– Верные Борисову люди сообщили, что он собирается купить несколько породистых лошадей, взял в банке крупную сумму денег и держит их дома.
– Ты уверен, что дом не охраняется?
– Это мы выясним. У нас будет достаточно времени.
В деле еще принимал участие Наум Марголин. Он один занимал большую двухкомнатную квартиру, которую Борисов некоторое время назад снял для устройства лаборатории. Могилевский собирался эти дни жить у Наума, но, увидев в доме Иннокентия красавицу Лизу, передумал. Арон был от нее без ума. Когда она по их просьбе пела или играла на рояле, не сводил с нее восхищенных глаз.
Лишенный всякой сентиментальности и не искушенный в музыке, он испытывал от ее пения необыкновенное волнение. Иннокентий это заметил и подшучивал над другом. Впрочем, и второй студент, Слава Шелест был не лучше, объявив Иннокентию, что готов жениться на Лизе, хоть сейчас.
– У нее есть муж.
– Так она от него сбежала.
– Это ничего не значит. Сильно любит, поэтому и сбежала, – засмеялся Иннокентий, хорошо знавший вспыльчивый характер своей сестры.
По вечерам Арон и Иннокентий ездили в Хворобы на разведку. Помещик Дуплянский жил с семьей в большом двухэтажном доме. Во дворе находились еще скотный двор, конюшня и круг для тренинга лошадей. Это огромное хозяйство было обнесено высоким глухим забором. К вечеру все работники из поместья уходили, кроме скотника и конюха. Помещик сам запирал на воротах замок и спускал с цепей трех здоровых кобелей. Чтобы собаки были злее, он их плохо кормил, поэтому друзьям не стоило труда их приучить к себе, кидая каждый раз через забор добротные куски мяса.
Вблизи забора присмотрели высокую березу. Просиживая на ней по нескольку часов с биноклем, изучили в доме все комнаты с этой стороны и обстановку: где кто находится в течение дня, режим дня всех членов семьи. В основном их интересовал кабинет хозяина, который, к счастью, находился напротив их пункта наблюдения. Судя по тому, что Дуплянский чаще всего подходил к картине, висевшей над письменным столом, и что-то туда клал – что именно, трудно было рассмотреть на большом расстоянии, за картиной в стене находился «заветный» сейф.
Арон считал дело пустяковым и на шестой день предложил друзьям приступить к его осуществлению. Кеша сказал матери, что их друг прислал из Женевы телеграмму, им пора уезжать. На всякий случай ей показали билеты на берлинский поезд (старые, на что Лия Львовна не обратила внимания).
Расстроенная тетушка заказала кухарке прощальный обед. На него пришел и Семен Борисович. Мужчины выпили по две рюмке хорошего французского коньяка. Под предлогом, что его ждут неотложные дела, Семен Борисович расцеловал сына и быстро ушел. Чемоданы были уложены накануне (их еще предстояло отвезти на квартиру к Науму). В них находилось нижнее белье, положенное на случай, если чемоданы попадут в руки полиции.
До отъезда еще оставалось время. Арон попросил Лизу поиграть что-нибудь на прощанье. Лиза с большой неохотой пошла в гостиную: ей не нравилось, что Арон, когда она садилась за рояль, не сводил с нее острых, пронзительных глаз, вызывавших у нее непонятную тревогу. Вообще он оказался совсем несимпатичным человеком, как представлял его Иннокентий: циничным, наглым, самоуверенным. Даже тетя Лия это заметила. «Какой неприятный тип, этот Арон, – сказала она Лизе. – Как только Кеша с ним дружит?» «Наверное, он надежный товарищ», – заметила на это Лиза и не могла дождаться, когда Могилевский исчезнет из тетушкиного дома и ее жизни.
– Сыграйте, Лиза, что-нибудь Брамса, – назвал Арон первого пришедшего ему на ум композитора.
– Я Брамса без нот не играю, – недовольно буркнула Лиза, так как ей пришлось признаться в том, что она что-то не умеет. Тетя Лия поспешила к книжному шкафу и вытащила оттуда целую кипу нот:
– У нас Брамса много, – радостно сказала она, – я тоже его люблю, что вам подобрать?
– Давайте сверху, самую первую тетрадь, – сказал Арон.
Лиза взглянула на Кешу и Славу – милого, интеллигентного мальчика. Оба нервничали, она поняла это по старой привычке брата обкусывать губы. Слава сидел на диване, глупо улыбаясь и притоптывая ногой – такого она раньше за ним не замечала. Глаза его лихорадочно блестели.
Полистав тетрадь, она увидела, что это слишком тяжелая для настроения вещь, и заиграла вальсы Шопена. Арон как будто не обратил на это внимания, подошел к роялю и по своему обычаю сверлил ее своим взглядом. Однако она заметила, что и он был не такой как всегда: в его фигуре и лице чувствовалось напряжение. «Как натянутая струна, – отметила она с ехидством, – такой же слабак, как и все».
Когда она кончила играть, Арон взял обе ее руки, поднес к губам и стал их по очереди жадно целовать. При виде этого бедная тетушка задохнулась и громко закашлялась. Лиза вырвала руки и, красная от возмущения, выбежала в коридор. Но особенно злиться не было резона – до отъезда друзей оставались считанные минуты.
Все вышли в прихожую, стали шумно одеваться и успокаивать Лию Львовну, которая залилась слезами. Лиза быстро поцеловала на прощанье Кешу, всем пожелала «Счастливого пути!» и поспешила в свою комнату, чтобы Арон не выкинул еще какую-нибудь штуку.
Кеша несколько раз повторил матери, что из Женевы писать не будет, а, как только они вернутся в Киев, сразу пришлет телеграмму. «И жди меня на зимние каникулы», – сказал он, нежно целуя ее в обе щеки. «Только приезжай, пожалуйста, один, без Арона», – успела шепнуть ему Лия Львовна, на что Иннокентий громко расхохотался.
Проходными дворами дошли до дома, где жил Наум, порознь поднялись в его квартиру. Потом также по одному, без чемоданов, поехали на вокзал. Иннокентий, Наум и Арон были в пальто и шляпах. Слава один оставался в студенческой шинели. В карманах у каждого лежали браунинги.
В восемь часов вечера друзья стояли около знакомой березы. Все шло по плану. Работники Дуплянского разошлись. Помещик закрыл ворота, спустил с цепи псов и ушел в дом.
Свистнув, как обычно, собакам, Арон кинул через забор большие куски мяса, на сей раз отравленные ядом. Выждав минут двадцать, он приказал Славе остаться около ворот, остальные перелезли через забор. Прячась за деревьями, потихоньку двинулись к дому.
Но в доме оказались комнатные собаки, которых они почему-то раньше не слышали и не видели в бинокль (в этот день к жене Дуплянского приехала из Полтавы погостить ее сестра со своими шпицами и мопсами). Почуяв во дворе чужих людей, они подняли своими отвратительными писклявыми голосами дружный лай.
Выйдя на крыльцо, Дуплянский увидел метнувшиеся в темноте фигуры, быстро вернулся обратно и бросился к шкафу, где у него хранился целый арсенал охотничьих ружей и револьверов. Ему не раз приходилось отбиваться от разбойников, которых видимо-невидимо развилось в их округе. Он приказал семье подняться на второй этаж, а сам, перебегая от окна к окну, стал стрелять в незваных гостей. Те тоже достали браунинги. Завязалась перестрелка.
Услышав пальбу, на помощь от ворот прибежал Слава. К такому отпору анархисты не были готовы. Стоило им приблизиться к какому-нибудь окну, как оттуда раздавались ружейные выстрелы. Арон приказал кидать в окна зажженные пакли, но Дуплянский быстро их тушил. Тогда сообразили отодрать дранку на входной двери и сунуть туда большой горящий факел. Помещение быстро заполнилось дымом. Помещик затих. Друзья взломали дверь и через дымовую завесу стали пробираться по коридору.
Арон велел Науму отыскать Дуплянского. Тот вернулся ни с чем.
– Кругом все горит, – объявил он, вытирая грязное от копоти лицо. – На первом этаже мы одни, наверху находится семья помещика: женщины и дети. Они зовут на помощь.
– Всех к черту, – со злостью прорычал Арон, – быстро идем в кабинет.
Без труда нашли картину, которую высмотрели со своего наблюдательного пункта, за ней, как и предполагалось, находился сейф. Но здесь произошла осечка: сейф, несмотря на все их отчаянные усилия, упорно не открывался. На замок ушли все патроны из браунинга Арона.
Неожиданно из дыма, как приведение, возник Дуплянский с ружьем и открыл пальбу. Наум и Слава упали замертво. Арон и Иннокентий успели броситься на пол. Дуплянский еще раз выстрелил и попал Иннокентию в грудь, но, видимо, задел не сильно, тот пытался отстреливаться.
Безоружному Арону оставалось следить за хозяином дома, который еле-еле держался на ногах. Руки у него тряслись, ружье прыгало и, наконец, выпало из рук. Могилевский незаметно поднялся, взял со стола бронзовый подсвечник и с силой ударил помещика по голове. Тот упал. Схватив с пола ружье, Арон для верности два раза выстрелил ему в голову.
В доме все полыхало, в соседних комнатах с уханьем и треском падали потолочные балки, дым разъедал глаза и носоглотку. Почти теряя сознание, Арон с остервенением стал палить теперь уже из ружья в замок сейфа, пока тот не сломался. Денег было много. Он сунул их в специальный холщовый мешок, висевший у него на поясе под пальто, подхватил Иннокентия и потащил его к окну. У того еще были силы. Он сам перелез через подоконник и спустился вниз на землю.
Во дворе собралась большая толпа крестьян. Семья Дуплянского с детьми и собачками тоже была здесь. Его жена металась от одного человека к другому, и, размахивая своими драгоценностями, умоляла вытащить из горящего дома ее мужа, но никто не двигался с места. Также молча люди смотрели на выпрыгнувших из окна грабителей. Пламя ярко освещало их фигуры. Тем также хорошо были видны все лица в толпе. Арон успел заметить в первом ряду урядника и почему-то вспомнил финальную сцену из «Ревизора» Гоголя: все онемели и остолбенели.
Конюшня была недалеко. Почувствовав запах гари, лошади тревожно ржали и били ногами в стены своих стойл. У входа конюх, не имея сил сдвинуться с места, с ужасом смотрел на приближающихся бандитов. Угрожая браунингом, хотя в этом не было никакой необходимости, Арон приказал ему седлать коней, помог Иннокентию взобраться наверх, и они поскакали к видневшемуся невдалеке лесу.
Погони не было. У них еще было время, чтобы успеть на станцию к поезду и добраться до станции, где их ждал связной Борисова. В дороге Иннокентию стало плохо. Осмотрев друга, Арон обнаружил на его груди сильно кровоточащую рану. И вместо того, чтобы ехать на станцию, пришлось повернуть коней к Екатеринославу. В этом городе Арон никого не знал, кроме погибшего Наума и семьи Кеши. Мелькнула мысль о Лизе.
Глубокой ночью они подъехали к окраине города. Улицы были пустынны. Дул отвратительный, резкий ветер. Мокрый снег ложился на плечи и непокрытые головы, превращаясь в ледяную корку. Иннокентий был в полусознательном состоянии. Арон посадил его на скамейку около дома с резными наличниками и, отпустив на все четыре стороны коней, пошел искать сани.
Договорившись, наконец, с одним крестьянином, он, к своему ужасу, никак не мог найти место, где оставил Иннокентия. Дом с резными наличниками провалился, как сквозь землю. Положение становилось трагическим. Он не знал, что делать, как в темноте раздалось ржание брошенных коней. Умные животные стояли около Иннокентия. У извозчика загорелись глаза.
– Чьи это красавцы? – спросил он, подходя к рыжему жеребцу.
– Были наши, а теперь ничьи.
– Да нечто такому добру можно пропадать?
– А ты, дядя, на чужой каравай рот не разевай, а то можно с ним кое-куда и загреметь.
– Краденые! – ахнул тот.
– Считай, что ты ничего тут не видел, и про адрес, куда нас отвезешь, забудь, а то у нас просто: был человек – и нету.
Не доезжая до дома Рывкиндов, Арон приказал извозчику остановиться и ждать его возвращения. В рваную перчатку мужика переползли еще три рубля.
Комната Лизы находилась с противоположной стороны особняка, выходя в небольшой сад. Арон перелез через решетку, вычислил, где может находиться ее окно, и кинул туда комок снега. Лиза не спала и, уткнувшись лицом в подушку, думала о своем безвыходном положении.
Вздрогнув от неожиданного удара в стекло, она быстро вскочила, уверенная, что это Коля пришел за ней. Как была в ночной рубашке, подбежала к окну, прижалась к стеклу носом. Глаза ее вглядывались в темную фигуру. К ее разочарованию, это оказался не Коля, а ненавистный Арон, делавший ей усиленные знаки спуститься вниз. У нее похолодело внутри: раз он сюда вернулся, случилось что-то серьезное. Она быстро оделась и тихо спустилась по лестнице.
В кабинете Семена Борисовича горел свет, слышно было, как он тяжелыми шагами мерил из угла в угол комнату. Все в этом доме мучились и страдали, и тетя Лия сейчас, наверное, не спит, проливая слезы о своей несчастной судьбе и уехавшем сыне.
Арон ждал ее у подъезда. Шляпы на нем не было. Длинные, мокрые волосы беспорядочно лежали на спине, от пальто пахло дымом. «Что случилось?» – с тревогой спросила Лиза, стараясь не смотреть ему в лицо. Арон глухим голосом сообщил ей, что Наум и Слава убиты, Кеша ранен и лежит в санях за углом. Он привез его сюда, так как никого в городе не знает. Ему срочно нужен врач.
– Что же мы стоим? – воскликнула Лиза, – едемте скорей ко мне домой, у моего мужа брат – самый лучший врач.

Глава 6

Всю последнюю неделю Николай жил, как в тумане. День и ночь слились в одно целое. Он машинально ездил на завод, машинально занимался с учениками, иногда посещал консультации в училище и ходил в научную библиотеку. Еще до Лизиного ухода он попросил преподавателей принять у него досрочно два экзамена, чтобы перед Рождеством выгадать несколько свободных дней и подольше побыть вместе с женой. Срок экзаменов подошел, а он к ним не был готов. Он злился на себя, злился на Лизу и ее невыносимый характер, вспоминал выражение ее лица, когда она упрекнула его в том, что он не знакомит ее со своими родителями, – уничтожающий взгляд, презрительная улыбка, и его все больше охватывали тоска и безысходность. Это состояние усугубили два печальных события, произошедших в эти дни одно за другим.
Девятого ноября комитет решил провести массовку в Аптекарской балке. Затеял ее Григорий Иванович Петровский, вернувшийся недавно в Екатеринослав. Рабочие пожаловались ему, что из-за отсутствия пропагандистской работы ничего не знают о состоявшемся весной V съезде РСДРП и хотели бы о нем послушать. Петровский предложил принять участие в массовке Николаю и Мише Колесникову и передал им документы съезда. Те обрадовались, что Григорий Иванович вернулся, и не могли ему отказать.
Николай выступил первый и спустился с трибуны вниз, уступив место Мише Колесникову. К нему подошли Кузьмич и двое рабочих из его бывшего кружка. Чтобы не мешать другим, они отошли в сторону. Кузьмич сокрушался, что занятия в кружке прекратились, нет ни листовок, ни партийной литературы. Новую ленинскую газету «Пролетарий» они в глаза не видели. «О чем думают комитетчики, – говорил он с возмущением, – люди становятся пассивными, еле-еле собрали народ на сегодняшний митинг». Николай объяснил ему, что партийный актив постоянно меняется. Чтобы восстановить прежнюю работу на заводах, потребуется много времени. Теперь, с возвращением Петровского все изменится. Он пообещал Кузьмичу приходить к нему домой один раз в две недели и беседовать с людьми о текущих событиях.
– Чаще не могу. Я сейчас готовлюсь к выпускным экзаменам.
– Да хотя бы услышать разумный голос, и то хорошо, – обрадовался Кузьмич. – Еще ты нам подробно растолкуй о земельных реформах Столыпина, хорошо или плохо то, что он задумал в них.
Николай в душе порадовался, что сам Кузьмич в курсе всех событий и без сомнения разговариает об этом с рабочими. Он хотел еще что-то ему сказать, но толпа неожиданно всколыхнулась и бросилась врассыпную. «Жандармы!» – крикнул кто-то истеричным голосом, один за другим воздух прорезали выстрелы.
Обернувшись к трибуне, Николай увидел стоявшего на коленях Мишу. Он держался за голову, вытирая рукавом шинели стекавшую по лицу кровь. Николай бросился к другу, но его подхватили и унесли. Николай заметил серый сюртук Димы Ковчана и побежал их догонять, ориентируясь на этот сюртук.
Мишу положили на чье-то пальто и осторожно несли. Он, не переставая, стонал. Правая рука его беспомощно свисала вниз. Николай взял его за руку. Миша открыл глаза.
– Коля, ты? Маме ничего не говорите и не оставляйте ее одну. У нее никого больше нет.
– Продержись немного. Врачи тебя спасут.
Ближе всего к этому месту была частная еврейская клиника Натана Израилевича Рогачевского. Большая парадная дверь была закрыта. На звонок вышла сестра в безукоризненном белом халате и белом накрахмаленном платке («Не то, что у Володи в его городской больнице», – успел подумать Николай), громко вскрикнула, пропустила их в коридор и убежала в глубь коридора. Оттуда пришли санитары, положили Мишу на носилки и унесли через матовые двери.
В дверь опять позвонили, долго держа кнопку. В коридор выбежала другая сестра, такая же чистенькая и аккуратная, как и предыдущая, испуганно посмотрела на них. Кроме Николая и Ковчана, здесь были еще трое студентов из училища.
– Это, наверное, полиция. В конце коридора есть запасной выход на соседнюю улицу, – быстро проговорила она и, выждав некоторое время, бросилась к входной двери.
Что там произошло дальше, неизвестно: Николай и его товарищи могли только издали наблюдать за стоявшим у входа экипажем полицмейстера и группой городовых. Через час из дверей вышел Машевский. Вид у него был злой. Он отчитал городовых и что-то грубо сказал кучеру. Тот, не дожидаясь, пока начальник поднимется по ступенькам, в сердцах хлестнул лошадей. Лошади дернули, полицмейстер упал на сиденье, сильно ударившись головой о косяк двери. Дикий вопль огласил улицу. Оставшиеся на месте городовые еле сдерживали улыбки. Они продолжали стоять около больницы и переговариваться между собой. Николай решил, что их оставили охранять Мишу, но те тянули время в своих интересах, и, выкурив еще по две папиросы, не спеша поплелись в участок.
Стоять на улице не имело смысла. Николай предложил ребятам разойтись по домам, а сам вернулся в больницу. Дверь открыла первая сестра. «Ваш товарищ скончался», – сказала она тихим голосом, смотря мимо него в сторону. Николай почувствовал, как у него внутри похолодело.
Женщина рассказала, что Машевский устроил скандал из-за того, что главврач не вызвал полицию. Миша к этому моменту умер. Натан Израилевич еле убедил полицмейстера, что просто не успел этого сделать. Машевский пожелал лично убедиться в смерти раненого и поднялся в операционную.
– Вы не подумайте, – смутилась женщина под пристальным взглядом Николая, – мы бы его не выдали и сделали все, что нужно. У нас главврач очень хороший.
– Я могу увидеть Мишу?
– Подождите. Пойду, узнаю.
Через десять минут она вернулась, дала ему накрахмаленный халат, колпак и повела по лестнице на второй этаж. Николай смотрел по сторонам, удивляясь безукоризненной чистоте помещений: полы выскоблены, как в собственной квартире, коридоры ничем не заставлены, а в палате, куда он заглянул ради интереса, стояло всего четыре кровати. В свое время Рогачевский предлагал Володе здесь работать, даже обещал ему должность ведущего хирурга (это при его-то молодости), но брат предпочел городскую больницу, считая, что там больше возможностей для врачебной практики. Кто знает, будь он здесь, может быть, спас Мишу!
В операционной было прохладно, сильно пахло хлороформом. Большая круглая лампа в центре потолка ярко освещала операционный стол с лежавшим на нем Мишей. Макая ватный тампон в лоток с водой, пожилая санитарка вытирала на его лице кровь.
– Совсем еще молоденький и такой красивый, – сказала она с жалостью. – Погиб ни за что ни про что.
– Мария Ильинична, – прикрикнула на нее сопровождавшая Николая сестра. – Это не наше с вами дело.
– Было бы не наше, так сюда бы не привезли. Матери-то что скажете? – спросила она Николая с непонятной злостью.
– Спасибо вам за то, что вы его пожалели.
Женщина заплакала и вышла из операционной.
– Не обижайтесь на нее, – сказала сестра. – У нее сын погиб в японскую войну, такой же молоденький, вот она и расчувствовалась… У нас очень хорошие врачи, – опять повторила она виновато, как будто Николай ее в чем-то упрекал, – у вашего товарища была смертельная рана.
Николай смотрел на неподвижное лицо друга и не мог представить, что его больше нет. С Мишей его связывали не только учеба и партийная работа. Он был очень интересный человек, многое знал от своей мамы – учительницы истории, интересовался, кроме всего прочего, историей Древнего Египта, мечтал поехать туда с археологической экспедицией. «Зачем же ты поступил в наше училище?» – спрашивали его однокурсники, когда в перерывах между лекциями он рассказывал им о пирамидах. Миша всегда уклончиво что-то отвечал. На самом деле он не хотел оставлять в Екатеринославе одну свою маму (отец его давно умер) и так ее берег, что она даже не подозревала о его партийной работе.
Одно время, еще до революции 1905 года, комитет решил проводить на Брянской площади «летучки» – короткие собрания во время обеденного перерыва. Для многих агитаторов приезжать туда днем всего на пятнадцать минут было трудно. Миша взял на себя эту обязанность, незаметно исчезая с какой-нибудь лекции, так что никто из студентов не замечал его отсутствия. Во время следующей перемены около него по-прежнему толпился народ, желающий послушать его рассказ о строительстве Великой пирамиды, архитектором которой, по мнению ученых, был не египтянин, а израильтянин, возможно, даже сам Ной.
Николай договорился, что до похорон тело Миши останется в больнице. Когда он вышел оттуда, на улице было темно. Свернув за угол, он увидел Диму и ребят, которые стояли на том же месте, терпеливо его ожидая. По его лицу они поняли, что произошло самое страшное.
– Миша просил ничего не говорить его матери, – удрученно сказал Николай. – Но как мы скроем, если завтра о его гибели узнает весь город. Дима, возьми эту обязанность на себя, сходи к ней домой, а похороны мы устроим сами.
– У нас нет денег.
– Соберем в училище, – сказал Давид Матевосян. – Беру это на себя. И организацию манифестации. В день похорон надо отменить занятия на всех курсах.
– Хорошо бы еще выпустить листовку, – добавил Николай.
– На что? – с досадой воскликнул Дима, замученный все последнее время поисками денег.
– Попробую через рабочих Яковлевской типографии. Помнишь, как они нам хорошо помогали выпускать «Бюллетень»? Ради такого случая не откажут.
– Из прежних людей там никого не осталось.
– Ничего, найдем, – сказал Николай, с трудом преодолевая подкативший комок к горлу. – Почему так получилось, что охрана проворонила жандармов? Кто за нее отвечал?
– Я отвечал, – сказал молчавший до этого Семен Астахов.
– Значит, с тебя спросим со всей строгостью.
– Жандармы подошли со стороны Ульяновской улицы, там стояли ребята из Коммерческого училища.
– Симанович?
– Он самый.
– Этого товарища нельзя допускать ни к одному нашему мероприятию. Он погубил детей на Кудашевке, теперь из-за него погиб Миша. Предлагаю не только исключить его из партии, но выгнать с величайшим позором.
– Не пори, Коля, горячку, – остановил его Ковчан. – Надо прежде во всем разобраться. Могли быть провокаторы, да и «союзники» не дремлют.
– Меня в данный момент интересует охрана.
– Мы сразу ушли с митинга, там могли быть другие убитые и раненые, – подбавил пороху Давид.
– Если это так, – опять завелся Николай, – надо созвать товарищеский суд, пусть он решит, что с этим Симановичем делать.

***
Похороны Миши решили устроить в воскресенье, чтобы в них могли принять участие рабочие. Узнав, что нужны деньги, кроме студентов училища, к их сбору подключились сотни людей. Группа студентов, занимавшаяся всеми организационными вопросами, заказала дорогой гроб, катафалк, массу цветов и венков.
Мать Миши настояла, чтобы обязательно прошло отпевание. Рано утром в день похорон гроб был выставлен в Успенском соборе, куда постепенно стекались участники манифестации.
Погода в этот день выдалась хуже некуда: мрачная, с мокрым снегом, сильным ветром. В какой-то момент выглянуло солнце, появилась надежда, что тучи разойдутся, но солнце исчезло, тучи сдвинулись еще плотней. Ветер трепал одежду, бросал в лица колючий снег. Никто не уходил. Наконец батюшка прочитал последние слова заупокойной молитвы, гроб вынесли из храма и поставили на катафалк.
Николай увидел в толпе Богдановича и сказал об этом Ковчану. «Знаю, – сказал удрученно Дима. – Говорят, по всей Ульяновской улице стоят солдаты и казаки, но они не посмеют ничего сделать. Видел, сколько народу пришло? Брось спичку, порох вспыхнет в один миг».
Процессия медленно двинулась в сторону городского кладбища. В ней было не менее 30 тысяч человек. Сразу за катафалком шла мать Миши, еще довольно молодая, красивая женщина, одетая во все черное, с опущенной черной вуалью. Она напоминала Николаю его маму, Елену Ивановну. Он всем сердцем чувствовал, что переживает сейчас эта женщина и что бы испытывала Елена Ивановна, случись такое с ним или с кем-нибудь из его братьев. А Лиза? Эта дуреха сидит у своей тетушки, злится на него неизвестно за что, даже не догадываясь, как ему сейчас плохо.
По плану митинг должен был открыть Николай, но его опередил рабочий с Эзау. Выйдя вперед, он стал говорить о том, что на их заводе нет такого человека, который не знал бы Мишу. Люди ему верили, его смерть для них – большая потеря. За ним стали выходить один за другим рабочие других заводов. Николай опять радовался в душе, что рабочие, вопреки утверждению Кузьмича, не стали пассивными, сохранили боевой настрой, горят желанием продолжать революционную борьбу.
Слушая их выступления, Мишина мама, ничего не знавшая об этой стороне жизни сына, плакала навзрыд. Приставленные к ней студенты поддерживали ее под руки и подносили то и дело к лицу пузырек с нашатырем, чтобы она не потеряла сознание.
Из училища еще никто не выступал. Все время порывался выйти Маковский, но не успевал – его опережали другие. Неожиданно над кладбищем нависла черная туча. Все вокруг потемнело, повалил густой, мокрый снег. Ковчан шепнул Николаю: «Придется заканчивать. Давай последнее слово».
Николай оглядел огромную, молчаливую толпу, в горле его застрял ком. Чтобы не повторяться, он стал говорить о том, что Миша очень любил жизнь, всем интересовался, прекрасно знал древнюю историю и литературу, но главным для себя считал борьбу за освобождение народа от гнета самодержавия. И судя по тому, что сегодня здесь говорили, смерть его не напрасна – она снова объединила всех екатеринославцев. «Это был удивительный человек, – голос Николая задрожал, – трудно представить, что его больше нет».
На поминки он не пошел: не мог смотреть в глаза Мишиной мамы, невольно чувствуя себя виновным в смерти ее сына. С кладбища поехал к Караваеву. Доктор давно, еще до Лизиного ухода, прислал записку, чтобы он срочно к нему зашел.
После роспуска II Государственной думы Александр Львович вернулся в родной город. Хотел работать в Чечелевской больнице, но власти воспротивились этому, опасаясь, что он будет вести там агитационно-просветительскую деятельность. Караваев занялся частной практикой. Но разве можно остановить кипучую натуру доктора? Он возглавил городское научное общество и сам везде, где только можно, читал популярные лекции о медицине и здоровье.
«Союз русского народа» опять не оставлял его в покое. Первый тревожный сигнал прозвучал в конце сентября. Поздним вечером на него напали около его дома, связали руки, вставили в рот кляп и оставили лежать на холодной земле. Его обнаружили люди, привезшие к нему рано утром больного ребенка.
После этого случая Караваеву постоянно стали приходить анонимные письма с требованием, чтобы он прекратил свои жидо-массонские лекции и убирался из города.
Угрозы Караваеву, особенно ночное нападение, вызывали серьезные опасения за его жизнь. Николай предложил ему выделить для охраны студентов. Александр Львович с возмущением отверг эту затею: «Что я за важная птица, чтобы меня охранять? Пусть видят, что я их не боюсь».
Как Николай и думал, Александр Львович попросил его прийти по поводу нового анонимного письма. На сей раз вместо текста с угрозами доктор обнаружил в конверте лист бумаги, на котором стояла черная печать с черепом и костями. Внизу крупными буквами от руки было написано: «Час настал!»
Караваев нервно ходил по кабинету, обычная выдержка изменила ему.
– Я принял некоторые меры предосторожности, отправил детей к родственникам жены. Она сама не захотела меня оставлять, ее мать тоже тут.
– Вам всем надо срочно уехать. Похоже, это последнее предупреждение «союзников».
– Как же я уеду? Городская дума вот-вот даст добро на открытие Народного дома, предстоит столько дел. И научное общество расширяет работу.
– Я вам предлагал выделить охрану или хотя бы временно ограничить свою деятельность.
– Они все равно не уймутся. У них, как у эсеров, если попал в их список, твоя судьба предрешена, только, в отличие от них, они публично не признают своих терактов.
– Вы так спокойно об этом говорите.
Караваев усмехнулся.
– А что прикажете делать, если на этих бандитов нет управы. У меня к вам, Николай Ильич, большая просьба: если со мной что-нибудь случится, не оставить без внимания это дело. Все для видимости начнут шевелиться, выдвигать версии, а вы, пожалуйста, опубликуйте мои статьи в России и за рубежом. Пусть все знают, кто стоит за моим убийством. Тогда не будет больше сомнений об убийцах Герценштейна и Иоллоса.
Александр Львович вынул из ящика письменного стола толстый пакет: «Здесь десять статей».
Николай ушел от доктора с тяжелым сердцем, сознавая полное бессилье помочь ему.
На улице было пустынно. Резкий ветер перехватывал дыхание, слепил снегом глаза. Из-за угла показались сани. Он остановил извозчика, и, не торгуясь, повалился на скамейку, прикрыв ноги задубевшей полостью.
Этот тяжелый день для него не кончился. Несмотря на поздний час, он уселся за учебники: через неделю предстояли те два экзамена, которые он напросился досрочно сдать. Временами он поднимал голову, прислушиваясь к звукам на улице: ему казалось, что подъезжают сани. Он вскакивал, бежал к окну, надеясь на возвращение Лизы, но там было пусто. Уличный фонарь слабо освещал часть их дома и старый вяз, около которого Лиза ждала его в тот вечер, когда ушла от родителей. Снег завалил всю улицу, повис толстым слоем на проводах, грозя вот-вот их оборвать. Тоска на улице, тоска в душе.
На кухне каждые полчаса отсчитывали время часы «кукушки». Эта была Лизина идея их купить, хотя назойливые крики заводных птиц не давали спать, и на ночь приходилось плотно прикрывать все двери. Зато в другое время дня Лиза не могла нарадоваться на своих милых «кукушечек». Сейчас они мешали ему сосредоточиться. Он остановил маятник, в квартире наступила непривычная тишина. Глаза сразу стали слипаться. Намаявшись за день, он заснул, опустив голову на книгу.
Ему приснился роменский дом. На крыльце стояла Елена Ивановна. Подняв руку к глазам, чтобы не слепило солнце, она смотрела в сторону сада. Там по узкой дорожке, раздвигая ветки цветущих яблонь и вишен, в белом платья шла Лиза. Она шла к дому и улыбалась. Мама тоже заулыбалась и пошла к ней навстречу. Вдруг из-за деревьев выскочили люди с длинными волосами и в черных пальто, схватили Лизу и куда-то потащили.
Николай бросился за ними. Сад кончился и перешел в густой лес. Белое Лизино платье удалялось все дальше и дальше. Он перелезал через поваленные стволы, раздвигал колючие заросли, перепрыгивал через канавы с водой. Одна канава оказалась слишком широкой. Не рассчитав силы, он провалился в холодную мутную воду и пошел ко дну. Пытаясь выплыть наверх, усиленно колотил руками и ногами по воде, но она поднималась все выше и выше, затягивая его в свою глубину. Ему не хватало воздуха, он задыхался…
Тут он проснулся. Кто-то с силой дергал и рвал входную дверь, так что накинутый на скобу железный крючок дребезжал на всю квартиру. Полиция!
На цыпочках он прокрался в прихожую и прислушался. Разговаривали двое: мужчина и женщина, ему показалось, что это Лиза. Он сбросил крючок. Вошла Лиза и, как ни в чем не бывало, заявила:
– Коля, здравствуй, мне срочно нужна твоя помощь.
– Кто с тобой? – недовольно спросил он и оторопел: в прихожую вошли двое мужчин с длинными волосами и в черных пальто, как две капли воды, похожие на похитителей из его сна. Присмотревшись внимательней, в одном из них он узнал Иннокентия, двоюродного брата Лизы.
– Это Арон, а это – Иннокентий, ты его знаешь. Я у него жила эти дни. Он ранен в грудь. Сходи, пожалуйста, за Володей.
– Володя сейчас на дежурстве. Он не сможет прийти.
– Тогда я пойду сама, – решительно сказала она и повернулась к двери.
– Я с вами, – тут же отозвался Арон.
– Хорошо, – согласился Николай, недовольный прыткостью Арона, – я схожу, но не уверен, что Володя придет.
Он помог уложить Иннокентия на кровать, натянул на себя шинель и вышел из дома. Идти было далеко. Разбитый после тяжелого сна, устало шагал по пустынным улицам, с удовольствием вдыхая свежий воздух. Снег прекратился, только ветер с силой раскачивал деревья. С них падали вниз тяжелые снежные комья.
На вахте у главного входа больницы дежурила незнакомая нянечка, наотрез отказавшая вызвать доктора Даниленко: проси об этом хоть брат, хоть сват или самый важный генерал.
– У него только что была трудная операция, – упрямо повторяла она. – Ему надо отдохнуть.
– Скажите ему, что его ждет брат Николай, он мне очень нужен. Если не позовете, я применю силу.
– А у меня есть свисток, – сказала нянечка, вынула из-за пазухи свисток на веревке и поднесла к губам.
– Милая женщина, – взмолился Николай. – Вы разбудите всю больницу. Позовите, хотя бы медсестру Любу.
– Так бы и сказали с самого начала, – смилостивилась та и послала кого-то за медсестрой.
Удивившись ночному визиту Николая, Люба молча его выслушала и удалилась. Володя появился не сразу, через 20 минут, показавшихся вечностью.
– Что случилось? – спросил он, увидев встревоженное лицо брата. – С Лизой что-нибудь?
Николай отвел его к двери.
– Срочно нужна твоя помощь. Лиза вернулась, с ней двое анархистов. Один – ее брат. Он серьезно ранен.
– Я так и знал, что этим кончится. Ну, Лиза! Втянет она тебя в какую-нибудь историю.
– Пожалуйста, Володя, не трави душу. Этот человек бредит, я думаю, у него началось заражение.
– У меня тяжелый больной после операции, я не могу его оставить.
– Идем, а то этот брат умрет на нашей постели.
Володя тяжело вздохнул.
– Э-э-х! Ну, что с тобой делать? Подожди, схожу за инструментами.
На обратном пути удалось найти извозчика. Когда они вошли в прихожую, Арон сидел там на стуле и, прислонив голову к стене, крепко спал. При стуке двери он вскочил, радостно бросился к Володе:
– Спасибо, доктор, что пришли.
Иннокентий был без сознания, весь горел и бредил… Лиза сидела рядом на стуле, вытирая мокрым полотенцем его воспаленное лицо.
Володя осмотрел рану, осторожно повернул Иннокентия на бок.
– Какие у вас дальнейшие планы? – спросил он Арона.
– Хорошо бы уйти до рассвета.
Володя сразу стал серьезным:
– Все выходят, а ты, Лиза, приготовь как можно больше чистых тряпок, будешь мне помогать.
Николай повел Арона на кухню. На плите закипал чайник. Лиза успела сварить картошку и нарезать все его запасы колбасы. Николаю не хотелось ни есть, ни разговаривать. Он тяжело опустился на стул. Арон с удовольствием принялся за еду. Они сидели друг против друга. Николай рассматривал его крупное, немного вытянутое лицо, серые холодные глаза с надменным взглядом. Одет, как будто собрался в театр: накрахмаленная белая рубашка, высокий стоячий воротник.
Заметив пристальный взгляд Николая, он нахмурился:
– Простите, что вас побеспокоили. Это Лиза предложила ехать к вам… Я растерялся, город знаю плохо.
– Значит, моя жена была с вами?
– Нет, нет. Ее с нами не было, – и осекся.
– Опять кого-нибудь убили? – в голосе Николая прозвучало нескрываемое презрение.
– Вы не имеете права так со мной разговаривать.
– Имею. Вы пришли ко мне в дом, а не я к вам.
Арон усмехнулся:
– Имя Дуплянского вам о чем-нибудь говорит?
– Говорит. Бывший земский начальник и крупный помещик.
– Вот-вот… Человек, который всю жизнь издевался над крестьянами, недаром они прозвали его «кровопийцей». Впрочем, убивать мы его не собирались, это вышло случайно.
– А жена, дети?
– Семью мы не тронули.
– Вы, анархисты, все время идете по крови.
– А вам жаль этого кровопийцу? Не мы, так крестьяне его рано или поздно убили бы.
Лицо Арона перекосилось от злобы, серые глаза налились кровью.
– Да будет вам известно, – хрипло сказал он, – Дуплянский был самый ярый зачинщик еврейских погромов. Вы не знаете, что это такое, а я знаю. Слишком хорошо знаю.
– Кровь за кровь – это не способ борьбы. Вы или кто-то другой убили трех министров, с десяток, а то и больше губернаторов, бросаете бомбы в дома и людей. И что этим добились?
– Мы даем людям надежду на справедливость, только мы – не вы, социал-демократы, ведь вы, как мне известно, соратник Ленина, не религия и ее Бог, у которого все ищут утешение и защиту…
– И при этом гибнут невинные люди. Кажется, ваш Кропоткин говорил: «Не делай другому того, чего не хочешь, чтобы делали тебе». Ваши убийства и грабежи – самый обычный бандитизм, прикрывающийся высокими идеями.
– А вы хотите без насилия уничтожить зло? Раз вы тут вспомнили Кропоткина, то и я сошлюсь на него, хотя для меня он не является авторитетом. «Конечно, плохо, – говорит Петр Алексеевич, – бороться со злом путем зла. Но и не бороться против большого зла меньшим является в свою очередь еще большим злом». Пройдет время, и вы поймете, что мы были правы.
Арон с презрением посмотрел на Николая: гнилой интеллигент. Красиво рассуждает, а сам наверняка ни на что не способен! И что только Лиза нашла в нем? Он вытащил из кармана жилета часы на серебряной цепочке:
– Что-то они долго? Пора уходить.
– Куда же вы дальше?
– На вокзал, а там – к границе.
В коридоре послышались голоса. В кухню вошла Лиза и направилась к умывальнику. Лицо ее было бледное, на лбу дрожали капельки пота.
– Ну, что, как? – бросился к ней Арон.
– Володя вытащил пулю. Сейчас придет, все расскажет.
Володя прошел в ванную. Слышно было, как он тер руки щеткой, пускал сильную струю воды. Арон нервничал, поглядывая на часы. Наконец вода в ванной стихла, появился Володя. Лицо его было уставшее, губы слегка дрожали. Он сел за стол, попросил папиросу. Николай удивился:
– Ты же не куришь?
– В исключительных случаях можно. Считайте, что ваш друг родился в счастливой рубашке, – обратился он к Арону. – Пуля прошла на сантиметр от сердца, застряв в лопатке.
– А почему он без сознания?
– Болевой синдром и крови много потерял. Сейчас он отходит от наркоза, я ему ввел хлороформ. Дело еще в том, что при падении ваш товарищ сломал справа три ребра, любой острый конец может проткнуть плевру, если уже не проткнул. Мне не нравятся его хрипы. Кроме того, на голове у него глубокая рана, тоже, видимо, полученная при падении, внутри черепа могла образоваться гематома. Ему нужен рентген и постоянное наблюдение врача. Почему бы вам не отвезти его домой, к родителям?
– В таком состоянии домой? – растерянно протянула Лиза. – У тети больное сердце, она не выдержит, потом ей было сказано, что Кеша с друзьями уехал в Швейцарию… К другим родственникам? – Лиза задумалась. – Нет, не к кому, и к нам нельзя, отец вообще стал какой-то нервный за последнее время.
– В Екатеринославе и его округе сейчас во всех больницах начнут искать раненых и опрашивать частных врачей, – сказал Володя, – Я предлагаю вам такой вариант: отвезти его в Полтаву. Там в городской больнице работает мой хороший друг хирург Сергей Петрович Боков, кстати, социалист. Я напишу ему записку. И поезд есть подходящий, в 10 или 11.
– Так все серьезно, ведь вы сказали: ему повезло…
– С пулей да, а со сломанными ребрами и легкими – нет… Ему сейчас нужен абсолютный покой. Я не уверен, что он самостоятельно сможет дойти до вагона, да и до Полтавы ехать порядочно. Решайте, мне пора уходить.
– Арон, ты отвезешь Иннокентия в Полтаву, – твердо сказала Лиза и посмотрела на Николая, – а мы его попозже навестим.
– Хорошо, – согласился Арон, прикинув, что у него еще останется время, чтобы встретиться со связным Борисова и передать ему деньги.
Николай пошел проводить брата и заодно поймать извозчика.
– Не торгуйтесь, – напутствовал его Арон, – соглашайтесь на любую цену и обязательно закрытый экипаж.
Уже наступило серое, тусклое утро. Сверху сыпал мелкий снег, на город медленно наплывала молочная пелена тумана. На трамвайной остановке Николай крепко обнял брата:
– Спасибо, тебе, Володька.
– Ты представляешь, в какое они тебя дело втянули: огнестрельное ранение в грудь. А если бы Иннокентий умер? Заставь Лизу завязывать с этими бандитами. Кого-нибудь убили, и теперь их ищут по всей губернии. Вообще Лиза – молодец. Другие при виде крови падают в обморок, а она стойко держалась. Дурная голова не дает дивчине покою.
– Не ворчи, пойду искать извозчика.
– Вечером я к вам зайду.
На улице появились прохожие, шли под зонтами, натыкаясь друг на друга. Извозчики, как сквозь землю, провались. Наконец, он увидел то, что просил Арон, – пароконный экипаж на полозьях, и сразу предложил кучеру приличную сумму.
Пока он отсутствовал, Лиза коротко подстригла обоих друзей. Арон сбрил бороду и усы. Николай достал из шкафа парадные шинели: свою и Сергея и предложил их Арону вместо пальто. Вдвоем они переодели Иннокентия. С красивыми эполетами Горного училища оба анархиста выглядели вполне прилично.
Николай и Арон вывели Иннокентия на улицу и, сказав кучеру, что их друг сильно пьян, посадили его в экипаж. Лиза сбегала домой за пледом, заботливо укутала брата со всех сторон, подложила под голову маленькую подушку-думку. По лицу ее текли слезы. Она без конца гладила Иннокентия по щеке, щупала его горячий лоб. Не в силах смотреть на эту сцену, Николай отошел в сторону. Воспользовавшись этим, Арон взял Лизины руки и долго их удерживал. Лиза боялась, что он, как в прошлый раз у тети Лии, начнет их неистово целовать.
– Лиза… Мы расстаемся и, может быть, надолго… – он стянул с ее правой руки перчатку, прильнул щекой к ладони. – Милая, чудная …
– Арон, я, кажется, не давала вам повод…
– Не давали. Но вы кого угодно сведете с ума…
Недовольно выдернув руку, Лиза отступила назад:
– Как вы можете, когда такое произошло с ребятами и… Кешей… Вы за него отвечаете. Если с ним что-нибудь случится, я вам никогда этого не прощу.
– Вы несправедливы ко мне, – упрямо сказал Арон, снова взял ее руку и поцеловал несколько раз выше запястья. – Я вам дам телеграмму, когда все устроится. Трогай! – крикнул он кучеру, захлопнул изнутри дверцу, и карета сдвинулась с места.
Только теперь Николай почувствовал, как устал за все это время. Взглянув на Лизу, он увидел на ее лице смущение: она ждала вопросов и упреков. Больше всего на свете ему сейчас не хотелось выяснять отношения, им овладела полная апатия. Он взял со стола учебники и пошел на кухню.
– Коля! – остановила она его в дверях, в голосе ее послышались слезы. – Нам надо поговорить, ведь ты не знаешь, почему я ушла…
– Слишком просто у тебя все получается, – сказал он с горечью, – ушла, пришла, привезла сюда грабителей. Ты себя любишь, Лиза, себя, до других тебе дела нет. Ложись спать, мне надо заниматься, у меня через неделю два трудных экзамена.
– Посидишь со мной немного?
– Хорошо, – покорно согласился он, сам не зная, зачем это сделал. Он помог ей сменить после Иннокентия постельное белье, подождал, пока она разденется, и сел рядом на стул. Лиза взяла его руку, положила под щеку и тут же заснула. Смотря на ее красивое, родное лицо, разметанные по подушке волосы, Николай задавал себе все тот же мучительный вопрос: как она могла с ним так поступить?
Потушив свет, он прошел в кухню, открыл учебник. Глаза слипались. Через полчаса он тоже крепко спал, положив голову на раскрытые страницы.

Глава 7

Не доезжая вокзала, Арон остановил кучера и послал его разузнать обстановку на вокзале.
– Э-э… барин, – заупрямился тот, – мы так не договаривались.
– Иди, иди, получишь сверху столько же.
Недовольный кучер ушел, но быстро вернулся, доложив, что на привокзальной площади и в самом здании полно жандармов, кого-то ищут. Арон приказал ему быстро сворачивать на мост и ехать на ближайшую станцию.
– Гони так, чтобы поспеть к поезду.
– Да какая, барин, сейчас быстрая езда, – опять заупрямился кучер, – смотрите, какой туман, да и лошади с вечера не кормлены.
– Гони, если не хочешь получить пулю в лоб, – Арон угрожающе ткнул ему в спину револьвером. Тот испуганно прикрикнул на лошадей. Развернувшись, экипаж покатил к мосту. Они порядочно отъехали от города, как туман стал таким плотным, что не было видно дороги. Лошади остановились. Арон с тоской думал о том, что они застряли тут надолго. Иннокентий то ли дремал, то ли опять впал в забытье, что-то бессмысленно бормоча.
Неожиданно туман стал редеть. Свинцовые тучи расступились, появилось солнце, осветив дорогу и синевший вдалеке лес. Трудно было представить, что еще минуту назад их окружал сплошной туман. Кучер повеселел, прикрикнул на лошадей, и те, наконец, тронулись с места, уминая ногами мокрый снег.
Арон закрыл глаза. Не хотелось ни о чем думать, только ехать и ехать по этой бескрайней, залитой солнцем степи. Но воспоминания о недавних событиях не давали ему покоя. Перебирая детали ограбления, он видел, что в их действиях был прокол и прокол явный: он не заставил Наума отыскать Дуплянского, живого или мертвого, и не оставил никого у дверей кабинета. Задыхаясь от дыма, они уже ничего не соображали, продолжая долбить проклятущий замок сейфа. Арон вновь ощутил в носу едкий тошнотворный запах гари и свое полуобморочное состояние тогда.
Его размышления прервал извозчик:
– Барин, впереди, кажись, казаки. Повернули к нам.
– Скажи, что мы едем домой проведать больных родителей. Назови какое-нибудь село. Ты тут все должен знать. Мол, пьяные со вчерашнего дня, в дороге еще пили.
Арон вытащил на всякий случай из кармана пенсне в золотой оправе и водрузил на нос.
Подъехало человек десять казаков, усталых, злых от непогоды и пустых поисков. Их лошади нервно перебирали ногами, косясь на привязанные к седлам торбы с овсом. От их боков валил горячий пар. Вперед выехал подъесаул, и, не слушая объяснения кучера, открыл дверь экипажа и приказал пассажирам вылезти на дорогу.
Арон послушно спрыгнул вниз и заплетающимся языком стал рассказывать о студенческой вечеринке, где они с другом перебрали немного лишнего.
– А этот что, спит? Разбуди его, – приказал подъесаул стоявшему рядом с ним казаку.
– Не трогайте его, – умоляюще попросил Арон, – он только что утихомирился, как выпьет, становится сам не свой, замучил нас с кучером.
– Так оно и есть, ваше благородие, – поддакнул кучер, у которого от страха тряслись руки и заплетался язык.
– Ладно, не буди, – нехотя согласился подъесаул, решив, что такие аккуратные, интеллигентного вида молодые люди мало похожи на разбойников. – В такую погоду только спать.
Казаки поехали в сторону Екатеринослава, а кучер, перекрестившись на радостях, стал усиленно погонять уставших лошадей. Погода снова переменилась. Солнце исчезло за налившейся синевой тучей, опять пошел мокрый снег. С крыши экипажа за шиворот Арона протекла вода. Вытащив платок, он с остервенением вытирал шею. Все раздражало и злило его.
Снег уже не шел, а валил такой плотной стеной, что впереди ничего не было видно. Лошади еле тащились, готовые вот-вот остановиться. Без всякого рвения кучер продолжал на них покрикивать и размахивать кнутом. Вдруг перед ними, как приведенье, возник огромный человек. На голове и плечах его лежали сугробы снега.
– Батюшки ты мои, Пресвятая Богородица, – завопил вдруг от радости или удивления кучер, – отец Александр! Али беда, какая приключилась? Да т-пр-пр-у, вы окаянные, – закричал он, еле сдерживая лошадей, которые вдруг со всей силой рванули вперед.
Соскочив с козел, он бросился к человеку, в котором признал священника из села Степелевка. Арон тоже вышел из экипажа, вежливо поклонился батюшке.
– А, Григорий, это ты, – сказал отец Александр кучеру, как старому знакомому. – Красавчик свалился в канаву и утащил за собой сани с досками. Чудом успел соскочить.
Только теперь Арон увидел сбоку от дороги лежавшего коня и перевернутые сани. Они спустились вниз. Задние ноги животного были придавлены полозьями саней и свалившимися с них досками. Втроем они пытались приподнять сани, но это оказалось непосильным делом. Конь хрипел и смотрел на них страдальческими глазами, по его морде текли слезы. Отец Александр не выдержал и закрыл лицо руками.
– Надо его пристрелить, чтоб не мучился, – сказал Григорий. – Барин, у вас есть оружие?
– Сейчас посмотрю у товарища, – сказал Арон и пошел к Иннокентию, у которого должны были остаться в пистолете патроны.
Иннокентий то ли спал, то ли находился без сознания. Арон потрогал его лоб: явно, температура за сорок. Он вытащил у него из кармана шинели браунинг (Лиза – молодец, переложила из его пальто), нашел в нем два патрона. Но кто будет стрелять в несчастное животное? Он лично не собирается. Арон спустился в канаву, держа оружие в руках. Отец Александр посмотрел на него и, не проронив ни слова, полез наверх к дороге.
– Давай ты, – приказал Арон Григорию.
– Эх, вы, господа, нежные какие, а нам что, нам не привыкать облегчать страдания своих кормильцев.
Арон не успел выбраться на дорогу, как за его спиной один за другим прозвучали два выстрела, эхом разнесшиеся по окрестности. Кони Григория испуганно заржали и рванули вперед, но их ловко схватил за уздцы отец Александр. Успокоив их, он подошел к открытой дверце кареты.
– Ваш товарищ болен? – спросил он, вглядываясь в пылающее лицо Иннокентия. – И, кажется, без сознания, не тиф ли?
– Нет, не тиф.
– Позвольте полюбопытствовать, куда вы направляетесь?
– На ближайшую станцию, а оттуда в Полтаву.
– Сейчас туда не добраться, да и казаки со стражниками кругом рыщут, кого-то ищут. Не вас ли?
– Ты, барин, того, не бойся, – засуетился подошедший Григорий, – говори все, как есть. Отец Александр поможет.
– Не знаю, кого они ищут, – недовольно буркнул Арон, – но товарищу моему хорошо бы сейчас в тепло.
– Тогда пожалуйте к нам, тут недалеко. Только, сын мой, должен предупредить вас: у меня долго оставаться нельзя, ко мне урядник любит наведываться. Ночью отдохнёте. Лошади отдохнут, да и погода, глядишь, наладится. А утром Григорий отвезет вас на станцию.
Он легко вскочил на козлы, уселся рядом с Григорием, и оба вскоре покрылись сугробами снега.
Вскоре они въехали в большое село. Дорога все время шла вверх, наконец, в конце улицы показалась церковь, рядом с ней добротный, деревянный дом, откуда тут же, как только экипаж остановился, выбежала матушка Ефросинья и бросилась к ним, проваливаясь в снег и запахивая на ходу овчинный полушубок. Отец Александр соскочил с козел и угрюмо смотрел на приближающуюся супругу. «А где Красавчик?» – спросила она с тревогой. Отец Александр стал ей что-то тихо говорить. Она повернулась к экипажу и внимательно посмотрела на Арона, кивнувшего ей головой.
– Пожалуйте, люди добрые, в дом, – сказала она ласковым голосом.
Григорий и Арон перенесли Иннокентия в небольшую комнату, указанную матушкой, – всю в образах и цветах. Около каждой иконы теплились лампады.
Матушка маленькая, худенькая, в белом платке на голове, ловкими движениями стащила с больного одежду, размотала на груди бинт. Увидев разрез и свежие швы, ничего не сказала и так же ловко, как будто это делала каждый день, смазала рану своей мазью, наложила свежую повязку. Иннокентий в тепле пришел в себя, удивленно рассматривая незнакомую комнату и образа на стенах.
Женщина ласково погладила его по голове и пошла в кухню заваривать лечебные травы.
Арон присел к Иннокентию на кровать.
– Тебе плохо? – участливо спросил он.
– Сейчас лучше. Как мы сюда попали?
– Случайно встретились с батюшкой на дороге. Ты был без сознания, он предложил у него переночевать.
– Я тебя подвел…
– О чем ты говоришь? Все идет, как надо. Ты хоть помнишь, что мы были у Лизы, брат ее мужа вытащил у тебя пулю…
– Помню, но смутно. Значит, Лиза вернулась к мужу. Это хорошо.
Арон недовольно поморщился. К этому мужу он не испытывал никаких симпатий, был уверен, что раз она однажды от него ушла, то когда-нибудь сбежит окончательно.
В комнату, мягко ступая в толстых, вязаных носках, вошла матушка Ефросинья и стала поить Иннокентия горячим отваром.
– Ну вот, – сказала она, радостно улыбаясь, – глаза закрываются. Поспи, милый. Сон все вылечит.
На минуту заглянул священник, без рясы, в простой домашней одежде. Посмотрел на Иннокентия, покачал головой и пригласил Арона к столу. Тот отказался.
– Ну, это, как вам будет угодно! – батюшка недовольно сморщил лоб и приказал супруге подавать на стол.
Но та сначала сняла со шкафа скатанный тюфяк, разложила его рядом с кроватью Иннокентия, застелила бельем и, пожелав Арону спокойной ночи, скрылась за дверью.
Арон с удовольствием растянулся на своем ложе. Совсем недавно ему хотелось спать, сейчас сна не было ни в одном глазу. Поболтать бы с Кешей, да после матушкиных трав он быстро заснул, похрапывая и так иногда вскрикивая, что Арон вздрагивал от неожиданности.
В соседней комнате батюшка что-то горячо разъяснял Григорию. До Арона доносились слова: наделы, хутора, отруби, наверное, обсуждали земельные указы Столыпина. Матушка шикала на мужа, что он разбудит гостей, но, увлекшись темой разговора, тот снова переходил на повышенные тона, и супруга опять терпеливо делала ему замечания. Эта маленькая, худенькая женщина, видимо, имела на своего неугомонного мужа сильное влияние.
«Что за странный этот священник, – размышлял Арон, – состоит под присмотром урядника. Наверное, заделался в социалисты и мутит с амвона свою паству?»
Отец Александр, действительно, был незаурядной личностью. Ни к какой партии не принадлежал, но находился в оппозиции ко всем местным властям: Земскому совету, губернскому начальству, волостному правлению, даже уездному училищному совету, ведя с администрацией и чиновниками вечную войну за правду и справедливость. Был даже случай, когда он столкнулся с законоучителем своей дочери, недовольный тем, как тот преподает детям Закон Божий. Дело дошло до самого архиерея, и отец Александр имел с ним бурное объяснение. В глазах же прихожан он был их единственным защитником от всех властей. Особенно вырос его авторитет, когда он заставил общину отменить свое решение выслать в Сибирь одиннадцать человек за какую-то провинность. «Мало вас полиция и власть донимают, – кричал он на всю площадь, где собрались односельчане, – так вы сами друг друга готовы погубить. Бога побойтесь. Он вам этого греха никогда не простит».
Вся округа ездила к нему со своими бедами. Прочитав какое-нибудь нелепое предписание крестьянину от местной власти, он разражался бранью и посылал от своего имени во все инстанции возмущенные письма. И они делали свое дело: многие решения пересматривались в пользу истцов. Для неграмотного крестьянина он был и защитником, и просто собеседником, который мог толково разъяснить любой вопрос и закон. Полиция его считала не только опасным «оппозиционером», но и бунтовщиком. Урядник Филин докладывал в губернское жандармское управление, что батюшке народ верит, как самому Господу Богу, ему ничего не стоит настроить людей против власти.
Голоса в соседней комнате стихли. Матушка еще раз зашла в их комнату, пощупала Кешин лоб и довольная, что жар спадает, перекрестилась перед висевшей над его кроватью иконой Богородицы, чем-то напоминающей Лизу, – вот до чего Арон дошел, что Лиза ему везде мерещится, даже в образе Божией Матери. Затем матушка перекрестила Кешу и тихо зашептала над ним: «Царице моя преблагая, Надеждо моя, Богородице…»
Арон закрыл глаза. Перед глазами выплыла картина из его далекого детства.
…Чудесное весеннее утро. За окном все белым-бело от цветущих яблонь. Он лежит с высокой температурой на кровати около окна, слушая, как в саду разговаривают мать с отцом. Отец собирается посадить новые саженцы слив, мама дает ему советы. Приподнявшись на подушке, Арон видит их обоих: молодых и счастливых. Отец – высокий, широкоплечий, с большой копной черных кудрявых волос и такой же кудрявой бородой. В руках у него лопата и тяпка. Мама – стройная, красивая, в легком сиреневом платье, озабоченно рассматривает ветки посаженной в прошлом году груши, которая не хочет почему-то цвести. Рядом с ней вертится его маленькая сестренка Лея. Лее строго-настрого запрещено заходить в комнату к брату, у которого страшная болезнь «скарлатина». Дав указания отцу, мама входит к нему в комнату, садится рядом на стуле, ласково гладит по щеке. Арон до сих пор помнит, какая у нее была мягкая, нежная кожа на руке, пахнущая земляничным мылом.
Вечером приходил отец, тоже садился рядом на стул и заставлял повторять за собой слова молитвы.
– Фима, – волновалась мама, – у Арона температура, ему нужен абсолютный покой.
– Покой дают только молитвы, – отвечал отец, который иногда бывал очень настойчивым.
– Ты можешь почитать их один…
– Ты тоже иди почитай их в своей комнате, – повышал голос отец, недовольный вмешательством мамы, – и да услышит Всевышний обращенные к нему наши общие молитвы.
Арон тогда не знал, что его жизнь висела на волоске, и врач сказал родителям, что положение их сына безнадежно. Он дал совет усиленно молиться Богу: «Молитесь, может быть, он смилуется над вашим сыном». Два раза к нему приходил сам раввин, тоже читал молитвы и гладил по голове.
Через две недели болезнь отступила, вскоре он мог уже с друзьями гонять мяч на пустыре и играть в чехарду. Отец все время повторял: «Благодари Бога». И он любил этого Бога, читая каждый вечер с отцом длинные молитвы. Однако ни Бог, ни молитвы не смогли спасти его семью от людей, которые однажды ночью ворвались в их дом, отца убили, мать и маленькую сестренку вытащили на улицу и издевались над ними, пока те не замолкли. Он уцелел чудом, спрятавшись в бочке, где отец мешал с землей навоз для удобрения. То же самое творилось у соседей. Все дома и лавки на их улице горели. Ему никогда не забыть вопли и крики обезумевших от страха людей.
Напрасно он тогда просил у Всевышнего помощи и воздевал руки к небу. Небеса молчали. С тех пор он возненавидел Бога, выбросил из головы все молитвы и забыл дорогу в синагогу. Остались одна злость и желание мстить, особенно власти, которая не может или не хочет защищать еврейский народ от насилия других сограждан.
У Арона выступили слезы. Он давно не плакал, никого не жалел и не любил, хотя в его жизни было немало увлечений и женщин, с которыми он заводил недолгие романы. Последний из них был с Люсей Янкелевич, сестрой его университетского товарища Якова Янкелевича. Хорошенькая, милая девушка, страстно в него влюбленная. Прогулки по Крещатику, поцелуи в последнем ряду кинотеатра, застывший в ее глазах немой вопрос: ты меня любишь? Нет! Люсю он никогда не любил. Легкое увлечение, не больше. Лиза – другое дело. Его буквально обожгла ее красота. И характер – дерзкий, упрямый, необузданный, такой же, как у него самого. Она – единственный человек в этом мире, которого он не хотел бы потерять.
И обратившись к висевшей над кроватью иконе Богородицы, удивительно похожей на Лизу, он стал ее просить взять эту еврейскую девушку под свое покровительство, защитить от всех напастей и бед.

Глава 8

В Екатеринославском жандармском управлении о нападении на дом Дуплянского и его убийстве узнали только утром следующего дня. Приняв рапорт урядника, дежурный офицер Тиняков немедленно направил в имение три взвода казаков и сам срочно выехал на место. Допрос свидетелей ничего не дал. Все крестьяне повторяли в один голос, что прибежали на пожар, когда горел весь дом, лиц грабителей в темноте не разглядели. Один только перепуганный насмерть конюх смог вспомнить, что люди, забравшие из конюшни лошадей, были в черных пальто и с длинными волосами.
– Почему вы сразу не организовали погоню? – допытывался офицер у урядника и старосты.
– За дымом никого не видели, – изворачивался урядник. – Потом, когда конюх сказал, что они взяли лошадей, собрали людей и бросились за ними, так они уже скрылись.
– А ночные сторожа, – набросился Тиняков на старосту, – те где были, тоже ничего не видели и не слышали?
– Не могу знать, ваше высокоблагородие, – дрожащим голосом отвечал староста, попавший в ужасное положение: накануне убийства, в пьяном виде, он говорил своим товарищам, что должен Дуплянскому огромную сумму денег, и этого кровопийцу давно пора прикончить.
– Отдам всех под суд за пособничество грабителям, – пригрозил Тиняков старосте и уряднику, приказав их отправить в город, и вместе с ними сторожей, дежуривших в ночь происшествия. Крестьянам же сказал, что завтра пришлет в село следственную комиссию.
Богданович пришел в ярость, когда узнал, что в селе по горячему следу не было предпринято никаких мер. Пособничество крестьян бандитам привело к тому, что в лесах губернии развелась масса разбойничьих шаек, державших в страхе все население. Однако показания конюха о том, что нападавшие были в пальто и с длинными волосами, наводили на мысль, что это были не лесные разбойники, а революционеры и, скорее всего, анархисты, возможно, даже те, кто ограбил почту в Верхнеднепровске. Только здесь они изменили свою тактику, действуя без бомб, зато и потеряли двух людей.
В 12 часов он поехал на прием к губернатору, доложил ему о случившемся в Хворобах, заверив, что приняты все необходимые меры для поиска грабителей, и вернулся в управление. Около кабинета его ждал поручик Нейман.
– Новости есть от Тинякова, Николай Глебович?
– Пока нет. Очень сильный снег. Казаки вернулись обратно. На вокзале и ближайших станциях установлено круглосуточное дежурство. Из-за снегопада поезда застряли в Верхнеднепровске.
– Там бандиты и сели.
– Вряд ли, там все дороги перекрыты…
– Как вы думаете, поручик, кто напал на Дуплянского?
– Трудно сказать, могут разбойники из банды Плетнева, те, что ограбили недавно соседнее с Дуплянским имение Федякиных, могут и крестьяне. В Хворобах Караваев недавно открыл библиотеку-читальню, туда зачастили агитаторы. Урядник сообщал о выступлении там людей, призывавших к вооруженному восстанию и свержению самодержавия.
– Караваев обещал, что библиотеки открываются только в просветительских целях, никакой революционной пропаганды в них не будет.
– На местах, видимо, думают по-другому, да и, кроме Караваева, много желающих просвещать народ. Я приказал арестовать библиотекаря и доставить сюда.
– А урядник? Почему он не задерживает смутьянов, выступающих с такими речами?
– Говорит, что они каждый раз успевают скрыться.
Полковник встал и заходил крупными шагами по кабинету.
– Так вы считаете, что Дуплянского убили бандиты, а мне кажется – анархисты. Пальто, длинные волосы… После создания своего боевого отряда они усиленно ищут деньги. Жена Дуплянского заявила, что у мужа в сейфе лежала солидная сумма на покупку лошадей. Деньги исчезли. Откуда анархисты узнали об этой покупке? Впрочем, может быть, это и не они.
Оставшись один, Богданович еще некоторое время походил по кабинету, постоял у окна, наблюдая, как дворники на проспекте усиленно скребут лопатами, очищая от снега мостовую и тротуар. Двое казаков, стоявших на карауле у ворот управления, покрылись снегом, их высокие шапки качались, как верхушки елей.
Он достал из верхнего ящика стола папку с надписью «Анархисты. № 3». Пока папка была тонкой. В ней лежали донесения, собранные агентом под кличкой «Ленин». Кличка была не случайной. Агент – Бенцион Моисеев-Мошков Долин, имел такую же большую, лысую голову, как известный большевик Ленин (Ульянов), отличался умом и изобретательностью и, что особенно ценно, у него повсюду были свои личные осведомители. Зато и зарплату получал в три раза больше, чем остальные. Ему удалось выявить значительную часть екатеринославских анархистов, правда, пока не ясно, кто из них входит в боевой отряд Борисова.
Богданович читал список с карандашом в руке и вдруг замер: Лиза Фальк, дочь архитектора Фалька! Так и не угомонилась после его беседы с отцом. Продолжив чтение, он снова остановился: Николай Ильич Даниленко. Этот-то как сюда попал? Всегда был социал-демократом и до сих пор числится таковым у них и в Полтавском губернском жандармском управлении, к которому относится по месту проживания в Ромнах. Неужели это Фальк перетащила его в свою группу? Возмутительно, что Харьковская судебная палата, куда было передано дело обоих братьев Даниленко о гектографии подпольной литературы, до сих пор не рассмотрела его, а ведь с того времени прошло больше двух лет. Вот почему эти преступники чувствуют себя безнаказанно, продолжают заниматься политическими делами и переходят из одной партии в другую.
Богданович взял другую бумагу – донесение из Парижа от заведующего заграничной агентурой Аркадия Михайловича Гартинга. Оно было особенно важным: его агенту Иосте удалось войти в тесный контакт с одним из связных Борисова и узнать путь транспортировки нелегального груза из-за границы в Россию.
Иван Петрович не поленился встать и подойти к карте Западной Европы. Вот этот путь: Женева, Вена, Черновцы, пограничные села Мельница, Окопы, Подгородок, железнодорожная станция Ларга. Последний отрезок пути проходит через бессарабский город Хотин. Проезд через него, по мнению курьеров, является самым опасным. Анархисты платят крестьянам огромные деньги, причем и с той, и другой стороны те рады им помогать, так как живут очень бедно и ненавидят жандармов. Мало того, уверен Иоста, жандармы тоже получают немалые деньги: до сих пор на этом маршруте никто из анархистов не задержан.
Ответственным за транспортировку груза является Наум Тыш, проживающий сейчас в Киеве. Тыш разработал маршруты доставки груза по городам юга России, снабжая боевиков оружием и литературой. Груз укладывают в дорогие заграничные чемоданы. Его сопровождают хорошенькие, модно одетые девушки, которых трудно в чем-либо заподозрить.
Эти сведения Богдановичу подтвердил начальник Киевского охранного отделения Кулябко, получивший их в свою очередь от своего агента Дмитрия Богрова.
Этот Богров, сын богатого еврея, состоит в киевской группе анархистов и снабжает Кулябко ценной информацией, позволяющей время от времени производить в городе аресты, а недавно и вовсе разгромить всю анархистскую группу.
Богров подтвердил информацию Иосты о том, что в начале сентября в Киев прибыло несколько человек во главе с Генрихом Сандомирским. Они намерены собрать новую группу, провести в Киеве Всероссийский съезд анархистов и привлечь людей в отряд Борисова. Но ни Иоста, ни «Ленин», ни Богров до сих пор не продвинулись в поисках участников ограбления почты в Верхнеднепровске.
… В дверь постучали. Вошел поручик Нейман.
– Господин полковник. Из Хворобов прибыл посыльный. Есть интересные новости. В кабинете Дуплянского обнаружены два трупа, они сильно обгорели, судя по остаткам одежды и пуговицам, один из них является студентом Киевского политехнического института.
Иван Петрович так и подпрыгнул:
– Что я говорил, революционеры! Срочно послать депешу Кулябко, пусть выяснит, кто в этом институте пропал за эти дни, хотя форма может быть и чужой…
Нейман в руках держал папку.
– Что-нибудь еще?
– Депеша от Трусевича. Простите, что не дал сразу, мне показалось сообщение посыльного более важным.
– Правильно сделали.
Богданович быстро пробежал телеграмму. Директор департамента сообщал, что в связи с усилением террористической активности анархистов на юге России в Екатеринослав командируется начальник Харьковского жандармского управления подполковник Попов. Он будет координировать работу всех охранных отделений. Ивана Петровича покоробило, что назначили не его, а Попова, его товарища по учебе в Петербургском университете.
– Что-нибудь серьезное? – спросил Нейман, видя, как полковник недовольно хмурится при чтении.
– По делу боевого отряда анархистов-коммунистов назначен ответственный – харьковский подполковник Попов. Видимо, на днях он приедет сюда. Свяжитесь, пожалуйста, с губернатором. Пусть ему подготовят номер в лучшей гостинице, и выделите ему человек пять в помощники.
Взгляд его упал на список с фамилиями екатеринославских анархистов. Он передал его поручику.
– Николай Глебович, проследите еще раз, чтобы за этими людьми было установлено тщательное наблюдение. Не сомневаюсь, что все и так сделано должным образом, но все-таки… Я знаю, какой дотошный во всем Попов.

Глава 9

В отношениях Николая и Лизы пробежала трещина. Николай не мог простить ей ухода из дома, расценивая его как самое настоящее предательство. Больше недели они не разговаривали и отдельно спали. По вечерам он нарочно долго сидел за учебниками в кухне, ждал, когда она заснет, сам ложился на диване. Утром старался встать первым, готовил завтрак и уходил из дома, когда Лиза еще спала. Он видел, что она страдает, слышал, как она плачет по ночам, но не мог ей уступить: у нее характер, и у него тоже характер, он не позволит обращаться с собой, как с игрушкой, вить из себя веревки. В любом другом случае он сам пошел бы на уступки, все простил бы, но не этот поступок.
Лиза первой не выдержала.
– Коля, – окликнула она его однажды, когда он на цыпочках пробирался к дивану, – хватит валять дурака, иди сюда. – Она взяла его за руку и потянула к себе. – Давай поговорим, так больше не может продолжаться. Я сознаю свою вину и сама себя достаточно наказала.
Он присел на край кровати.
– О чем нам с тобой говорить? Я был уверен, что у нас с тобой полное взаимопонимание, верил тебе, как самому себе. А ты, оказывается, пока я тебя здесь ласкал и целовал, думала о том, как от меня уйти и больней наказать.
– Плохо же ты меня знаешь: я на это не способна. Все произошло спонтанно, когда я прочитала письмо твоих родителей. Я была неправа, но и ты меня пойми: мне стало обидно, что они так ко мне отнеслись.
– Не надо было им писать, я тебя предупреждал…
– Я им не писала.
– Тогда откуда они о тебе узнали?
– Не знаю…
– Ты, правда, в Ромны не писала?
– Нет. Мне, Коля, тогда пришла мысль, что ты им обо мне написал что-то очень плохое, ну…о том, что я…я… , и они так отреагировали…
Она так и не смогла сказать вслух о том, что ее мучило, Николай сам догадался.
– Что ты говоришь, Лиза, – он взял в руки лицо девушки, пытаясь рассмотреть в темноте ее глаза. – Неужели ты всерьез могла так подумать?
– Да! – она вырвалась из его рук и уткнулась в подушку.
Он притянул ее к себе, целуя в мокрое от слез лицо.
– Все равно, ты не должна была так поступать, мы могли все спокойно обсудить.
– Я сама мучилась и переживала все эти дни. Я ждала тебя…
– А то, что я мучился, тебе было все равно?
– Нет. Но я не могла переступить через свою обиду.
– Значит, если бы не ранение Иннокентия, ты до сих пор там сидела?
– Да, но умерла бы с горя…
– Какой же ты еще ребенок, глупый, неразумный и ужасно упрямый.
– Значит, мир? – обрадовалась Лиза. – Пойдем завтра к нашим, они очень переживают за нас.
Николай хотел тут же серьезно поговорить с ней о том, чтобы она бросила, наконец, своих анархистов, но она выглядела такой счастливой, и он оставил ее в покое.

***
Долгое время Лиза ни с кем из группы не общалась и даже не знала, в курсе ли они того, что произошло с Кешей и остальными товарищами, участвовавшими в ограблении Дуплянского. Однажды она забежала к Пизовым. Софья была в гимназии. Евгения Соломоновна сказала, что они все знают от Сережи Войцеховского, который поддерживает связь с Борисовым.
– Здесь, Лиза, затеваются такие дела. Борисов организовал боевой отряд, ищет надежных людей. Из Женевы приехал Николай Рогдаев, опять восстанавливает группу. Я сама многого не знаю. К тебе должна прийти домой Ита, она введет в курс дела.
– Домой! Я бы этого не хотела, у вас с ней нельзя встретиться?
– Нет. Борисов приказал строго придерживаться конспирации.
– Кеша мне рассказал об отряде. Не знаю, смогу ли я Борисову чем-нибудь помочь. Для терактов я не гожусь. И вообще у меня с мужем недавно была крупная ссора, только что помирились.
– Помнишь, я тебе как-то говорила, что мне страшно за всех вас, сейчас я совсем потеряла покой. Сережа – чуть ли не главный помощник у Борисова. Софьюшка, наконец, пришла в себя, у них что-то с Сережей выстроилось, и – на тебе, они опять занялись опасными делами. То она за Иваном готова была идти хоть на край света, теперь повторяется та же самая история с Сережей. У меня предчувствие, что вся эта затея с новым отрядом плохо кончится.
Евгения Соломоновна печально посмотрела на Лизу, та не выдержала и обняла ее.
–– Евгения Соломоновна, старайтесь не думать о плохом.
– Да, вот еще что, Лиза, Сережа давно просил тебе передать, если ты зайдешь. Большевики заняли у нас крупную сумму денег, и все время переносят сроки возврата. Попроси через мужа, чтобы они срочно их вернули.
– Хорошо, я передам Коле.
Теперь она с тревогой прислушивалась к шагам на лестнице, ждала Иту, опасаясь, что та придет вечером, когда возвращается Николай. Так оно и случилось. Это было в одну из сред, когда у нее не было занятий с учителями музыки. Николай не поехал в Чечелевку, и они решили выбраться хоть раз в кино. Пошли на последний сеанс и вернулись домой около двенадцати. Только они сели ужинать, как раздался длинный звонок. Встревоженный Николай пошел открывать дверь и крикнул из коридора: «Лиза. Это к тебе!»
Иту было не узнать: красивая, элегантная женщина, в длинной узкой юбке, меховой шубке и черной шляпке под вуалью. Николай пригласил ее поужинать вместе с ними, но Ита сказала, что ей надо сначала поговорить с Лизой. Они прошли в комнату. Спустив шелковый чулок, Ита вытащила из самой глубины сложенный листок и дала его Лизе прочитать, чтобы сразу ввести в курс дела. Это было «Заявление о создании «Боевого Интернационального отряда анархистов-коммунистов». Лиза быстро пробежала его.
– Я уже знаю об этом. Но чем я смогу помочь?
– Основная база отряда будет тут, в Екатеринославе. Борисову нужны связные. Войцеховский посоветовал обратиться к тебе. С тобой будем связываться или я, или Хана, есть такая девушка, которая выполняет поручения Сергея, когда он живет в Одессе.
– А ты где сейчас живешь?
– Везде, – ухмыльнулась Ита, и в глазах ее вспыхнули веселые искорки.
Она огляделась по сторонам, подошла к окну, подожгла листовку и выбросила пепел в форточку. Лизе это не понравилось: запах жженой бумаги пошел в кухню, Николай, наверное, кипел там от возмущения.
– Ну, как, – спросила Ита, вернувшись на место, – согласна?
– Хорошо. Только я не хочу, чтобы эти встречи проходили у меня дома и об этом знал мой муж…
Ита опять спустила чулок и вытащила из глубины фотографию Ханы.
– Запомнила? У нее на подбородке в самом центре крупная родинка, так что ни с кем не спутаешь. Хана будет встречать тебя на улице. Борисов нам не разрешает заходить в дома, только в исключительных случаях, как сегодня. Ты ни на минуту не оставалась одна. Значит, я передам Борисову о твоем согласии?
– Да, – сказала Лиза, надеясь, что Ита теперь уйдет. А та прошла в кухню, уселась пить чай, затеяв с Николаем нудный спор об эмансипации женщин (было о чем говорить, на ночь глядя). Николаю это надоело, и он сбежал в комнату.
– Он у тебя всегда такой?
– Какой такой?
– Серьезный!
– Человек устал после работы, а ты к нему пристала со своими глупостями.
– Мне интересно было узнать мнение по этому вопросу большевика.
Лиза рассердилась на нее и за разговор об эмансипации, и за большевика, но не подала вида. Она боялась, что Ита останется у них ночевать. Однако у той был куплен билет на трехчасовой поезд на Киев, и вскоре она ушла.
Лиза на цыпочках подошла к кровати. Николай спал или делал вид, что спит. Она обняла его и прижалась головой к его спине, думая о том, что завтра опять предстоит неприятный разговор. Утром он не стал ей ничего говорить, применив свою тактику молчания, что для нее было просто невыносимо, особенно, когда он проходил мимо нее, как неживого предмета, как будто ее здесь не было, – так обычно делал Григорий Аронович.
– Коля, – не вытерпела Лиза. – Ты говорил, что мы должны доверять друг другу, и все спокойно обсуждать.
Хмыкнув, он удивленно посмотрел на нее, однако Лиза продолжала с энтузиазмом.
– Я хочу с тобой поговорить о своих товарищах. Только, пожалуйста, не перебивай меня. Ты всегда требовал, чтобы я с ними порвала. Я не могу этого сделать, я с ними связана давно, это близкие мне люди, в конце концов, это мой выбор. Ты выбрал марксизм, я – анархизм. Я же от тебя не требую, чтобы ты бросил своих друзей и перестал общаться с Димой Ковчаном. Твоя работа, выступления на митингах так же опасны, как дела моей анархистской группы.
– Ты не права, вы – террористы, анархистов чуть не каждый день казнят пачками.
– А сколько ваших отправили после революции на каторгу, да и вы с Сергеем находитесь под следствием. А Миша Колесников? Вы рядом стояли на трибуне, могли убить тебя, а не его. Коленька, я не хочу тебя ни в чем обманывать. Даю слово, что не буду ходить на митинги и собрания, но я хочу оставаться в группе и обещала выполнять разные поручения.
– Что значит разные?
– Пока не знаю, но не опасные.
– Не опасные. Таких в нашем деле не бывает. Любое, даже мелкое поручение может оказаться опаснее самого крупного. Теперь я хорошо понимаю твоих родителей, почему они так о тебе беспокоились. Я бы сейчас сам приставил к тебе Зинаиду.
– Потому что вы все смотрите на меня как на свою собственность, а я – личность…
– Ты – женщина, хрупкая, беззащитная, тебя каждый может обидеть. Мне за тебя страшно.
– А мне страшно за тебя, когда вы куда-то с Димой уходите. Я тебе говорила, что никогда не сплю, когда ты исчезаешь по ночам, все время подхожу к окну, плачу.
– Делай, что хочешь, – сказал Николай, сраженный такой убедительной аргументацией и не желая больше конфликтовать с ней, – только выполняй, что обещала.
– Коля… Ваши товарищи брали у нас деньги взаймы, срок их возвращения давно истек. Ты можешь поговорить с комитетом?
– Нет, уж, Лизонька, – он столько вкладывал в это слово нежности, что у нее каждый раз сладко замирало сердце, – в этом меня уволь. Я отказал Ковчану, когда он хотел через тебя занять эти деньги, и сейчас ничего делать не буду. Решайте все сами, без посредников.
Вечером перед тем, как ложиться спать, Лиза достала из шкафа бархатный футляр, вытащила оттуда золотой медальон на цепочке, раскрыла его и показала Николаю вложенную туда свою фотографию.
– Я купила два одинаковых. Себе с твоей фотографией я уже повесила, – она расстегнула на блузке пуговицы и вытащила оттуда такой же медальон, – теперь ты надень с моей фотографией. Это наши талисманы: пока они есть у нас, мы всегда будем вместе.

Глава 10

Вскоре на улице к ней подошла Хана – маленькая, худенькая девушка, совсем еще подросток, и уже молодая мама: где-то в Переяславе у родителей жила ее двухлетняя дочь. Хана сказала, что должна ей передать поручение Борисова. Лиза сразу разволновалась. Хана ласково положила ладонь на ее руку и улыбнулась, как будто знала ее много лет.
Гибель Наума Марголина нарушила план Борисова оборудовать в его квартире лабораторию для производства бомб. Похоже, что сыщикам пока не удалось выйти на след Наума – он перед ограблением сообщил соседям, что уезжает к жене в Америку, которая там жила лет пять с их маленьким сыном. Борисов просил Лизу проследить за домом и квартирой, не вертятся ли там вокруг шпики.
– Особенно не трудись, иногда прогуливайся по этой улице и замечай все, что там происходит.
Хана сказала, что она уже два дня в Екатеринославе и занималась тем, что изучала маршруты Лизы от дома к гимназии и родителям.
– Муж у тебя симпатичный, – сказала она с какой-то грустью.
– А твой где?
– Отец Машеньки? Погиб в Сибири, еще до ее рождения. Мы с ним бежали из ссылки, он в дороге заболел и умер.
– А Борисова когда-нибудь можно будет увидеть? – спросила Лиза, чтобы переменить грустную тему.
– Подожди немного, – улыбнулась Хана. – Сергей скоро приедет в Екатеринослав, соберет весь актив, а если не весь, то тебя обязательно пригласит, он же должен знать в лицо человека, кому передает свои ответственные поручения.
Через неделю Хана встретила ее по дороге в гимназию, сделав незаметный знак рукой, чтобы Лиза следовала за ней. Они дошли до городской библиотеки, где когда-то перед анархистами выступал Мишель Штейнер. Хана быстро юркнула в подъезд. Лиза подождала пять минут и вошла вслед за ней.
В вестибюле стояла Мария Завьялова. Увидев Лизу, она, как и в прошлый раз, очень удивилась. Лиза обратила внимание, что у нее красивые серые глаза, пышные светлые волосы, уложенные в большой узел на затылке. Часть волос выбилась из прически, падая непослушными прядями на плечи. Лиза поздоровалась с ней и стала расстегивать свою шубку. «Идемте наверх, – сказала Мария, – там разденетесь», и повела Лизу на второй этаж. Не доходя до читального зала, свернули в комнату, где до самого потолка тянулись полки с книгами. Между ними оказалась незаметная дверь в другую комнату с такими же бесконечными стеллажами. Неприятно пахло сыростью. «У нас недавно крыша провалилась, – объяснила Мария, – замочила верхние полки, поэтому здесь такой запах».
Еще один узкий коридор, – и они очутились в небольшой комнате. За круглым столом с зеленой бархатной скатертью сидели Коля Рогдаев, Сережа Войцеховский, Соня Пизова, Хана, еще человек пять из их группы и незнакомый молодой человек с такими умными и живыми глазами, что Лиза сразу поняла: это и есть Борисов.
Сергей тут же встал, назвал свое имя и протянул Лизе руку. Пожав ее, она почувствовала крепкую мужскую ладонь. И вообще от всей его фигуры, гордо посаженной головы, высокого лба и резко выдающегося волевого подбородка так и веяло силой и решимостью.
Завьялова сразу ушла. Борисов без лишних слов поднялся со своего места, обвел всех внимательным взглядом и стал говорить о том, что дела в отряде продвигаются крайне медленно. В Екатеринославе они потеряли конспиративную квартиру (там жил Марголин), где собирались оборудовать лабораторию для производства бомб. Сейчас с этой целью арендован дом на окраине города в поселке Шляховка. Кроме лаборатории, там будут находиться склад бомб и типография. Лабораторией он занимается сам лично, а вот с типографией надо вопрос решать как можно быстрей.
Он спросил, у кого по этому поводу есть соображения. Войцеховский предложил сделать налет на Яковлевскую типографию, взять там все, что нужно. Он сам берется за это дело. Борисов одобрительно кивнул головой. Рогдаев обещал написать тексты, заняться их печатанием и распространением по другим городам. На самом деле они с Войцеховским давно, еще до Борисова обсудили вопрос с «эксом» типографии, но руки до нее пока не дошли.
– Люди для этого есть?
– Найдутся, – холодно сказал Рогдаев. Он был недоволен тем, что Борисов, не посоветовавшись с ним, поручил ограбление Дуплянского Могилевскому. Все деньги ушли в счет отряда, а у них, в Екатеринославе не было ни копейки. Несколько предпринятых им небольших «эксов» окончились неудачей и арестом людей. Борисову, да и ему самому хотелось, чтобы все задуманные ими дела осуществлялись быстро, однако на практике выходило совсем по-другому. Полиция не давала шагу ступить.
Борисов обсудил еще ряд вопросов, сказал, что сейчас уезжает в Киев, оттуда – в Одессу. В Екатеринослав вернется через месяц, и они снова соберутся, чтобы обсудить дела. На прощанье он обошел весь стол и каждому пожал руку. Взглянув ему в лицо, Лиза увидела отсутствующий взгляд: он думал уже о чем-то другом.
В коридоре Борисова ждала Мария и повела к запасному выходу. Перед дверью из последней комнаты с подшивками газет и журналов, они остановились. Мария вопросительно посмотрела на него.
– Машенька, – ласково сказал Сергей, беря ее за руку. – Спасибо за то, что откликнулись на мою просьбу и приютили нас здесь.
– Вы же знаете, Сережа, я для вас готова на все.
– Это напрасная жертва…
– Сережа, вы меня больше не любите?
– Люблю, очень люблю, но вы видите, какие мы здесь затеваем дела. Вы теперь далеки от политики, осуждаете анархизм, к чему подвергать себя опасности.
– Мне плохо без вас.
– Сейчас не время для этого, Машенька, милая моя. Вы меня только мучаете этим.
Он взял обе ее руки, прильнул к ним губами и, ничего не сказав, вышел, тихо прикрыв дверь.
Уткнувшись головой в стену, Мария заплакала, но быстро взяла себя в руки и пошла в комнату к оставшимся товарищам, чтобы проводить их к выходу. Лиза заметила ее красные глаза, увидели это и все остальные. Когда они стали спускаться по лестнице, Хана шепнула ей, что Мария – старая знакомая Сергея, и не только.
– Она его любит?
– И очень давно. У них любовь, как в романах. Так говорят. Ну, все, подруга, прощай, – сказала Хана и первой выпорхнула за дверь.
Оставшись одна, Лиза подошла к Марии и, чтобы как-то ее утешить, сказала, что она когда-то пела здесь на литературном вечере и с удовольствием выступит еще, если ее пригласят.
– Я вас помню, – довольно неприветливо ответила та, – помню и на встрече с Мишелем Штейнером. Зачем вам это надо?
Лиза нахмурилась, ее доброжелательность мигом улетучилась. Мария поспешила сгладить свою бестактность:
– Спасибо за предложение. Мы обязательно пригласим вас на какой-нибудь вечер.
«Да, уж, пригласите, – думала Лиза, бегом направляясь в гимназию, чтобы успеть к третьему уроку, – так вам и нужны на просветительском вечере анархисты».
Борисов в это время спешил к вокзалу: через полчаса отходил поезд на Киев, где сегодня вечером открывалась конференция анархистов-коммунистов. Настроение у него было плохое. Были три обстоятельства, которые его сильно беспокоили. Первое – отношения с Марией, которые тянутся несколько лет. Она его осуждает за то, что он стал анархистом, но продолжает по-прежнему любить. Видеть ее глаза, наполненные слезами, невыносимо. Он надеялся, что после нынешнего объяснения она, наконец, поймет, что ему сейчас не до нее: он занят новым, очень опасным делом.
Второе обстоятельство связано с конференцией и Сандомирским. Всероссийский съезд провести в Киеве не удалось из-за малочисленности анархистских групп в России, решили ограничиться конференцией. Товарищи из «Интернационала» настаивали обсудить на ней вопрос о «Боевом интернациональном отряде». В этом не было никакой необходимости. Он сам объездил все нужные города и везде нашел поддержку. Для того чтобы не обострять отношений с женевской группой, он согласился выступить на конференции, но в Киев ехал в основном из-за Сандомирского.
Герман, надо отдать ему должное, сумел с помощью Дубинского, Тыша и старых товарищей собрать в Киеве новую группу. Однако вместо того, чтобы настроить ее на серьезную террористическую работу, занялся непонятной глупостью: рассылает всем высоким чинам города письма за вымышленными подписями с требованием «прекратить преступную деятельность служения государству». Неужели он не понимает, что этим озлобляет полицию и вынуждает ее ужесточать репрессивные меры?
Тыш давно ему говорил, что в группе завелся провокатор: время от времени идут аресты людей, а один из самых близких друзей Сандомирского Дима Богров замучил их расспросами, куда исчезли Могилевский, Рывкинд и Шелест. Когда ему сказали, что они выехали в Швейцарию по срочному делу, потребовал дать их женевский адрес: они ему зачем-то понадобились. Кто этот Богров, сыночек самого богатого еврея в Киеве, неизвестно зачем затесавшийся в их ряды?
Люди, люди, люди! Их везде не хватает. Тышом он доволен. Оружие в группах есть и будет еще. Осталось наладить массовое производство бомб, и это уже вполне реальное дело. Из Рославля в Екатеринослав, по протекции бывшего большевика Евгения Ивановича Маклакова, приехали два специалиста: Алексей Коновалов («Дядя») и Михаил Минц.
Тыш, Александр (Абрам) Гроссман, Рогдаев, Войцеховский, Ольга Таратута, Эрделевский, Штокман, еще десяток товарищей – старые, испытанные анархисты, на которых можно полностью положиться. Хорошо успел себя проявить Маклаков. К любому вопросу подходит обстоятельно, готов выехать для работы в Россию, но Сергей просил его пока оставаться в Женеве для выполнения его поручений. В Париже с такой же целью находился Андрей Штокман.
Третье обстоятельство, которое его беспокоило, касалось нового товарища, Леонида Тетельмана, с которым он недавно познакомился в Париже. У анархистов не было такого правила, как у социал-демократов и эсеров, долго присматриваться к людям, проверять их на деле, наоборот, они радовались каждому новому человеку, перешедшему на их сторону и поверившему в их идеалы. Тетельмана ему порекомендовал кто-то из тамошних анархистов, представив, как человека, совершившего в России много «эксов» и мечтающего вступить в такой отряд, как организовал Борисов. Что-то в нем вскоре стало смущать Сергея.
Леонид готов был выполнить в России любой теракт и потребовал выдать ему две тысячи рублей. Сергей сказал, что даст ему деньги, когда тот приедет в Одессу и выберет себе задание: убийство барона Каульбарса или председателя одесского военно-окружного суда. Леонид согласился с этим условием, но не успел Борисов приехать в Одессу, как тот прислал ему на конспиративный адрес письмо с прежним требованием получить деньги в Париже – только после этого он поедет в Россию. Борисов велел Андрею Штокману выдать ему и его жене Слувис, с которой тот не хотел расставаться (еще у них был маленький ребенок), двести рублей на дорогу. На днях они прибывают в Одессу.
Этот Тетельман или аферист, или набивает себе цену. Сергей жалел, что в начале знакомства, доверившись ему, был с этим человеком предельно откровенен, раскрыл ему программу действий отряда, расписал во всех подробностях, как они вчетвером ограбили почту на станции Верхнеднепровск, назвал ее участников. «Посмотрим, что будет дальше», – успокоил себя Сергей и стал думать о том, что скажет делегатам конференции.
На конференцию приехало всего 16 человек, по одному – два представителя от разных городов. Выступление Борисова слушали с большим интересом, идею о создании боевого отряда поддержали и одобрили все намеченные Сергеем мероприятия.
Тут неожиданно взял слово Богров. К удивлению всех делегатов, он стал доказывать, что анархизм, хотя и не имеет ничего общего с парламентаризмом и демократией, должен возглавить политическую борьбу с самодержавием.
– Что ты имеешь в виду? – спросил Борисов.
– Уничтожать крупных политических деятелей, а не мелких сошек. Ценность любого террористического акта определяется не тем, что убит тот или иной временщик, а тем, что этот факт становится известен широким массам. Чем крупней будет сам акт, тем шире круг людей, на которых этот акт произведет нужное впечатление.
– Сухомлинов и Каульбарс – далеко не мелкие сошки.
– Это все не то. Убили Чухнина, и на его место поставили нового адмирала. И для Каульбарса найдется замена. В России много генералов, адмиралов, полицмейстеров, начальников жандармских управлений и тюрем.
– На Николая II замахнулся, так и там свято место пусто не бывает.
– Зато вся Россия всколыхнется.
Какой-то товарищ крикнул Богрову, чтобы он со своими мыслями отправлялся к социал-революционерам, они как раз недавно убили Максимовского (начальника Главного тюремного управления).
В зале началась перепалка. Не дослушав эти разговоры, Борисов незаметно кивнул Тышу, и они вышли из-за зала.
– Как это понимать, – кипел от возмущения Борисов, – участник конференции вместо того, чтобы всесторонне обсудить нашу работу, произносит эсеровские речи? А Сандомирский? Рассылает администрации письма с требованием, чтобы они отказались от своих полномочий. Дом сумасшедших!
– Сам, Серега, не пойму в чем дело. Герман связался с этим Богровым, у того полно денег, развлекается по клубам и ресторанам. Однако согласись: конференцию они организовали хорошо, обсудили много важных вопросов. Теперь надо провести другую, с большим количеством людей, пригласить товарищей из Москвы и Петербурга.
– А о нашем деле кто будет думать? Ольга сидит в Женеве надутая, злится, что я не даю ей поручений, а как я могу ее сюда вызвать, если здесь ничего не готово. Пока я не вижу людей, которые будут организовывать в Киеве теракты.
– Вызови сюда Кротова. Пусть он этим займется.
– С кем вообще, кроме Богрова, работает Сандомирский?
– Есть много хороших ребят. Некоторые по моей просьбе ездят за транспортом в Подгородок и доставляют его дальше, по назначению. Одна замечательная девушка, Люся Янкелевич, ездит даже в Черновцы и Швейцарию. – Тыш замолчал. – Ребят наших жалко. Кеша нам хорошо помогал. А с Богровым он почему-то не сошелся.
– Тогда зачем он требует их адрес в Женеве?
– Говорит, что личный интерес. Не знаю, как от него отделаться.
– А про твои отлучки из Киева он знает?
– Знает. И зачем езжу, и куда. Герман держит его в курсе всех дел.
– Пусть Герман про себя рассказывает, сколько хочет, а про Кешу, Арона и дело с Дуплянским ни один человек не должен знать. И про членов отряда ни он, ни ты больше посторонним не рассказывайте, только тем, кому полностью доверяете и кто намерен с нами работать. С Германом я больше не хочу иметь никаких дел. Ты прав: я пришлю сюда Кротова. Он будет заниматься только отрядом.
– Ты сейчас куда?
– В Одессу, туда должен приехать человек, который вызвался нам помогать.
– Кто такой?
– Леонид Тетельман, нас свели в Париже. Думаю, где-нибудь в январе – феврале все вместе соберемся в Екатеринославе, обсудим наши дела и начнем потихоньку действовать. А с Люсей Янкелевич меня обязательно познакомь, мне такие люди нужны лично.
– Хорошо. Я скажу Люсе.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

КРУГ ЗАМКНУЛСЯ

Глава 1

Утром матушка Ефросинья накормила Иннокентия и Арона завтраком. Придя немного в себя, Иннокентий выпил легкий куриный бульон с сухариками. Арон после вчерашнего голодания с удовольствием съел целую тарелку очень вкусной тушеной рыбы с отварным картофелем. Через окно он видел, как Григорий чистил щеткой спину и бока своих коней. Отца Александра нигде не было видно.
День выдался светлый, солнечный, ничто не напоминало о вчерашнем ненастье. Ярко блестели золотые купола храма и кресты, густо облепленные воронами.
В комнату вошел дьякон, поклонился матушке и Арону и густым басом сообщил, что он будет сопровождать больного до Полтавы.
– Отец Александр сказал, что если у вас нет надобности ехать в Полтаву, он даст вам лошадь и сопровождающего до другой станции.
– Хорошо, – обрадовался Арон. – Передайте батюшке мою благодарность.
Он еще с утра вытащил из своей холщовой сумки две сотни и стал их совать в руки матушке и дьякону. Матушка рассердилась и вышла из комнаты. Дьякон отвел его руку и сказал в назидание, что обидел самого Бога, предлагая им за благое дело деньги. Арон смутился: никогда еще он не попадал в такое щекотливое положение.
Вошла матушка, принесла другую одежду для Иннокентия. Вместе с дьяконом они одели его и, не обращая внимания на Арона, повели к выходу.
Арон с грустью посмотрел на икону Божией Матери, которая при дневном освещении еще больше напомнила ему Лизу, особенно ее большие глаза с каким-то удивительно спокойным и сияющим взглядом, постоял несколько минут, преодолевая сильное желание снять картину и увезти ее с собой, и пошел в сени одеваться. Вместо своей шинели он нашел поношенный крестьянский тулуп и старую шапку.
Из церкви вышел батюшка, молча кивнул головой Арону и стал давать наставления Григорию и дьякону. Арон в последний момент вспомнил о письме Даниленко.
– Передайте это письмо доктору Сергею Петровичу Бокову, – сказал он дьякону, – там все сказано.
Григорий легко влез на козлы, взмахнул вожжами. Отдохнувшие, сытые лошади со всей прытью рванули вперед.
– Э-э-э, Григорий, – закричал ему вдогонку отец Александр, – не забывай, что у тебя в экипаже больной.
– Не сомневайтесь, батюшка, довезем до станции в полном здравии.
Откуда-то сбоку выехали сани с молодым, бойким парнем, который весело посматривал на батюшку и Арона.
– А эти сани для вас, – сказал отец Александр. – Погода-то нынче – благодать, как по заказу. Антон вас быстро довезет до Вольного.
Он посмотрел на Арона долгим, испытующим взглядом.
– Не хочу, сын мой, влезать в ваши дела, но бросьте свое занятие, до хорошего оно вас не доведет. – Он перекрестил Арона и еще раз назидательно сказал. – Остановитесь!
Арон вспыхнул, но сдержался и как можно мягче сказал:
– Спасибо вам и матушке за все.
Антон привез его на станцию прямо к поезду. К вечеру Могилевский был уже в Хотине, где на конспиративной квартире встретился со связным Борисова. Тот не на шутку начал нервничать, что его так долго нет. Отдав связному деньги и получив взамен паспорт на имя купца Семена Аркадиевича Гиндина, Арон купил билет на Берлин и спокойно пересек границу.
Также, без приключений, дьякон доставил Иннокентия в Полтавскую больницу и, спросив доктора Бокова, вручил ему письмо от Володи. Просьба екатеринославского коллеги озадачила Сергея Петровича: мало того, что опасно принимать человека с огнестрельным ранением, в больницу неделю назад из тюрьмы привезли с обострением язвы желудка социал-демократа Ляховича, осужденного к ссылке на поселение. Его положили в общую палату и круглосуточно по сменам охраняли два младших надзирателя из тюрьмы. Еще два жандарма сидели у входа в коридор.
Вызвав двух медсестер, которым полностью доверял, Сергей Петрович приказал отвезти больного в рентгеновский кабинет. Там он внимательно осмотрел Иннокентия. В легких у него, действительно, прослушивались сильные хрипы, но, судя по их характеру и рентгену, это был плеврит. Боков приказал поставить Иннокентию банки и долго раздумывал, куда его положить, наконец, сам отвез на коляске в инфекционный блок.

***
Вскоре после того, как Николай и Лиза помирились, они отправились в Полтаву. Доктор Боков устроил им в отдельной комнате встречу с Иннокентием. Он был очень слаб, целыми днями лежал в постели, плохо ел. Сергей Петрович объяснил это сильным психологическим стрессом.
Лиза заставила брата под диктовку написать письмо родителям, что он с друзьями задерживается в Швейцарии и вскоре выезжает в Киев. Буквы на бумаге прыгали и корячились в разные стороны.
Кеша все время молчал и только один раз спросил Лизу, сообщили ли родителям Славы Шелеста о его гибели. Сестра кивнула головой. Кеша закрыл глаза, по его щекам текли слезы. Лиза погладила его по голове, поцеловала в лоб. Ей было жаль брата, который так сильно изменился.
Боков опасался у него душевного расстройства, однако молодой организм брал свое. Через две недели Иннокентий начал вставать с постели, у него появился аппетит, улучшилось настроение. Видя, что дело идет на поправку, Сергей Петрович просил забрать его как можно скорей из больницы. Лиза и Николай обещали устроить это в ближайшее воскресенье и стали подыскивать для него квартиру недалеко от своего дома. Но случилось непредвиденное: в четверг из больницы сбежал Ляхович. Подозревали, что в этом участвовали приходившие к нему днем молодой человек и две дамы, одна из которых была старшая дочь писателя Короленко, Софья. У Короленко Ляхович жил до ареста, скрываясь от полиции.
В больницу съехалось все полтавское начальство. Начальник Полтавского жандармского управления полковник Зейдлиц сам ходил с главным врачом по палатам, интересуясь, кто, с чем лежит. Зашли в инфекционный блок, куда главный врач никогда не заглядывал, со всеми поговорили и подошли к Иннокентию. Тот охотно назвал свое имя и фамилию лечащего врача, оказавшегося почему-то хирургом. Вызвали Бокова.
Зейдлицу показалось подозрительным, что хирург курирует инфекционного больного, приказал Иннокентию раздеться. Тот испугался и бросился к окну. Его поймали, сняли халат. Изумленная комиссия увидела на его груди свежий шрам от пулевого ранения.
Боков был готов к такому повороту событий, начал уверенно излагать придуманную им еще в первый день историю с этим больным, делая основной упор на его психическое состояние. Терпеливо выслушав хирурга, полковник не поверил ни одному его слову, приказал составить протокол и обоих отправить в тюрьму.
Первым об аресте узнал Володя. На следующий день его приехал предупредить из Полтавы один из близких друзей Бокова фельдшер Арефьев, бывший в курсе всей этой истории. Володя не сомневался: теперь их всех троих: его, Николая и Лизу, не сегодня-завтра арестуют. Проводив Арефьева вечером на вокзал, он отправился к Николаю. Оба, на его счастье, оказались дома.
Лиза, услышав новость, испугалась, что полиция начнет «трясти» тетю Лию и дядю Семена. Все эти дни, пока Иннокентий находился в больнице, она передавала им от него записки сначала из Женевы, потом – из Киева, и те недоумевали, почему сын им сам ничего не пишет.
Николай сказал, что надо немедленно поставить обо всем в известность Григория Ароновича и вместе решать, что делать дальше, так как теперь это стала общая для них всех проблема. И рассказать должна сама Лиза.
Лиза согласилась и ушла к Фалькам. Николай обещал прийти позже. Оставшись одни, братья долго молчали. Николай лихорадочно прокручивал в голове всю цепочку связей Бокова и Иннокентия. Кроме медперсонала, в нее попадали священник и дьякон из Степелевки, кучер Григорий, Володя, они с Лизой. Могилевского он в расчет не брал: тот исчез в неизвестном направлении. Слишком много людей. И если Иннокентий расскажет о том, где получил свое ранение, что не исключено при его неустойчивой психике, то ниточка потянется к убийству Дуплянского, и тогда им всем светит в лучшем случае тюрьма, в худшем – каторга.
– Николай, – громко сказал Володя, – ты меня слышишь? Я тебя второй раз спрашиваю, ты хорошо знаешь Иннокентия?
– Помнишь, два года назад меня избили «союзники» в Потемкинском саду? Это он и его брат Эрик спасли меня, застрелив бандитов. Сейчас он болен и физически, и душевно, но Лиза в нем уверена, – прибавил Николай, чтобы успокоить Володю, больше всего переживавшего за Бокова.
– Да, да. Арефьев мне что-то говорил об этом. В таком случае надо добиться, чтобы его отправили на экспертизу, признав душевнобольным.
– Родители на это не пойдут.
– Пойдут, если сыну будет грозить виселица.
– Я скажу об этом Григорию Ароновичу…
– А Боков… кто им займется?
– Надо сегодня же известить комитет. Ты сможешь зайти к Ковчану?
– Нет уж, уволь. После того, как я отошел от всех ваших дел, Дмитрий перестал со мной здороваться.
– Он на всех зол. Работать некому, половина в ссылках, другие боятся полиции и «союзников». Последние совсем озверели, не дают людям житья. Караваева опять начали травить… Хорошо, я сам зайду к Диме. – Он помолчал. – А каковы Короленко! Не сомневаюсь, что побег прошел не без участия Владимира Галактионовича. Вот старик, вот молодец! Я однажды, будучи в Полтаве, заходил в городскую библиотеку, и он там, в подвале, торговал запрещенной литературой. Мы с ним долго беседовали на политические темы. Я ему говорю: «Владимир Галактионович, вы меня не знаете, а так откровенно обо всем говорите». Он мне: «Молодой человек, я прожил на свете пятьдесят с лишним лет, мне нечего бояться».
– Все наши писатели: он, Толстой, Вересаев, Лесков, Пришвин хорошо понимают русский народ и его внутренний мир. Я недавно прочитал рассказы Лескова. Потрясён его умением заглянуть в самую глубину человеческой души. Ведь я тоже так чувствую, но не умею это выразить.
– Володька, ты стал сентиментален, не потому ли, что влюблен?
– Скажешь тоже. Откуда во мне сентиментальность? Я умею только резать и зашивать.
– Что же у тебя все-таки с Лялей?
– Ляля мне нравится. Только тут такое дело… Бехтерев теперь в каждом письме настоятельно предлагает мне переехать в Петербург и стать заместителем начальника отделения в его клинике. Я дал согласие и обещал приехать в марте.
– Здорово! Вот родители обрадуются. Кстати, мама прислала Лизе хорошее, теплое письмо, приглашает нас приехать на Рождество. Может быть, поедем туда все вместе, хоть на пару дней.
– Посмотрим, как будут складываться дела с Боковым и Иннокентием.

***
Лиза не сразу пошла к своим, а сделала большой круг по центру. Ей нужно было обдумать, что рассказать отцу об Иннокентии, особенно не вдаваясь в подробности. Кроме того, выполняя просьбу Борисова, она почти каждый день прогуливалась мимо дома, где раньше жил Наум Марголин. Прошел месяц со дня его гибели, но ничего подозрительного она там не замечала.
Неожиданно Лиза услышала за собой шаги. Она остановилась и стала рыться в муфте. Кто-то налетел на нее сзади, сжав в своих объятьях. Это была Хана.
– Хана? – удивилась Лиза. – Ты что здесь делаешь?
– Иду за тобой от самого твоего дома.
– Хорошо, что мы встретились. Мне нужен Борисов. Он сейчас в России?
– В России. Я как раз с заданием от него.
– У нас большая неприятность. В Полтавской больнице арестованы Кеша и врач, который ему помогал. Я за Кешу боюсь: он очень слаб, только начал выходить из депрессии.
– Я сегодня вернусь в Одессу, передам Сергею. А задание такое, – Хана незаметно оглянулась по сторонам, – ему нужно в конце января провести в Екатеринославе встречу. К Завьяловой он не хочет обращаться, просит, чтобы ты подыскала помещение человек на двенадцать.
– Может быть, у Пизовых или в квартире Марголина?
Хана покачала головой.
– Сергей считает, что с этой квартирой надо распрощаться, так что можешь сюда больше не ходить. И у Пизовых не хочет. Об этом совещании должен знать узкий круг людей. Время еще достаточно, можно подумать.
– Есть прекрасный вариант: у моей подруги по гимназии Лены Зильберштейн. Ей 27 января исполняется 18 лет, родители затевают большое торжество и попросили меня устроить концерт. Народ соберется знатный. Ее отец – крупный промышленник. Можно пройти в дом под видом гостей и, пока идет концерт, где-нибудь уединиться.
– Это же рискованно?
– Наоборот, учитывая, что придет много народу, можно легко раствориться среди гостей. Дом огромный. Я там все знаю. Лучше всего подойдет Лялина спальня. Я в ней буду готовиться к выступлению и заранее возьму ключ.
– Хорошо. Я передам Сергею. Через три недели снова свяжемся. И еще. – Хана оглянулась по сторонам. – Пойдем немного пройдемся.
Дойдя до конца улицы, свернули в переулок, круто сбегавший к Днепру. Отсюда открывалась чудесная панорама на реку и противоположный берег с маленькими домиками и садами. Пейзаж портило хорошо видное с этого места багровое зарево над Брянским заводом и черные клубы дыма, медленно двигавшиеся вместе с ветром в сторону домиков и садов.
– Борисов поручил тебе вести денежные дела отряда…
– Все деньги. Там же огромные суммы?
– Не такие уж огромные, только на покупку взрывчатых веществ и текущие расходы. На Военной улице арендовали квартиру. Ты там будешь раз или два в месяц выдавать деньги курьерам из других городов. Все подробности сообщу в следующий раз, а сейчас я тебе даю пять тысяч. Найдется, где спрятать?
– У нас есть старинный сейф со специальным шифром и вторым дном.
– Вот и отлично. – Хана сунула в Лизину сумочку конверт с деньгами. – Ну, все, я побежала. Через 40 минут мой поезд.
Тяжело вздохнув, Лиза повернула назад, еще раз прошла мимо дома Наума, села в трамвай и поехала к отцу.

***
Николай давно был у Фальков. До этого он успел зайти к Дмитрию Ковчану. Тот остался недоволен просьбой помочь анархисту, да еще совершившему преступление с ограблением и убийством.
– Боков – другое дело. Здесь святая обязанность полтавских товарищей вытащить его из тюрьмы, да и наша, раз мы втянули его в это дело, а вот как быть с твоим анархистом, ума не приложу?
– А как у анархистов деньги занимать?
– Лучше не напоминай. Они мне все мозги проели с этим долгом. – Он задумался. – Есть у меня один родственник, когда-то работал надзирателем в полтавской тюрьме, знает там все ходы и выходы, но сразу предупреждаю: жук еще тот, запросит много денег. Впрочем, родители вашего Иннокентия найдут любую сумму, чтобы организовать его побег, или пусть анархисты пошевелятся. Кто у них сейчас там главный: Рогдаев, Гроссман или сам Борисов? И на Бокова тоже дадут. Пусть Лиза так перед ними и поставит вопрос: достать деньги для ее брата и Бокова. Можем пойти к нему прямо сейчас.
Родственник, действительно, оказался тем еще жуком. Внимательно выслушав суть дела, тут же назвал сумму в 65 тысяч рублей, недвусмысленно намекнув, что придется делиться со многими людьми.
– Хорошо! – сказал Николай. – Постараюсь дать ответ как можно скорей. Как будем связываться?
– Приходите прямо сюда.
– Ты уверен, что ему можно доверять, – спросил Николай Ковчана, когда они вышли на улицу.
– Можно. До сих пор не обманывал.
Николай был доволен, что появился хоть какой-то обнадеживающий вариант. Он хотел забежать к Володе, но, увидев, что время поджимает, поспешил к Фалькам и был озадачен, что Лизы там нет.
Григорий Аронович еще не вернулся с работы. Удивленная неожиданным приходом зятя, Сарра Львовна почувствовала, что он пришел не просто так. Николай старательно занимал ее пустым разговором, боясь, что она начнет его расспрашивать.
Наконец пришла Лиза. Увидев недовольное лицо Николая, тут же постаралась сгладить ситуацию, расцеловала его и мать и пошла на кухню ставить чайник. «Зачем же чайник, – закричала ей вслед Сарра Львовна, – папа придет, будем ужинать».
Лиза вернулась в гостиную и шепнула Николаю, что случайно встретила на улице связную Борисова, та уже сегодня ему все передаст.
– Так что, пожалуйста, на меня не дуйся.
– Я не дуюсь, а тревожусь за тебя. Мало ли что может случиться? Не исключено, что за нами ходят филеры. Я зашел к Диме и разговаривал с человеком, который может устроить побег, но нужны очень большие деньги. Дома все обсудим. Ты обязательно должна сказать Григорию Ароновичу о депрессии Иннокентия, это реальный шанс затянуть следствие и спасти его от виселицы.
– Только не сейчас, у меня не хватит духу.
– Надо сказать, на этом настаивает Володя.
В гостиную вошла Анна. Увидев Лизу, обрадовалась и потащила ее наверх, в свою комнату. Следуя за ней по лестнице, Лиза с удивлением заметила, что сестра за последнее время вытянулась и похорошела. Исчезли детская угловатость, полнота и неуклюжесть. Войдя в комнату, Анна, еле сдерживаясь от мучившей ее тайны, выпалила:
– Лизка! Я ездила на несколько дней к Мстиславу в Харьков!
– Надеюсь, вы вели себя разумно?
– Что ты имеешь в виду, мы с Мстиславом, как брат и сестра.
– И даже не целовались?
– Целовались. Он меня познакомил со своими родителями. Интеллигентные люди, а его дядя играет на виолончели в оркестре харьковской филармонии, я подумала, что он мог бы тебе помочь…
– Думать за меня не надо, я сама знаю, что мне надо и что не надо, – рассердилась Лиза, но, увидев, что сестра обиделась, обняла ее и поцеловала в щеку. – Я за тебя очень рада. Как же тебя родители отпустили?
– Туда ездила с отцом моя классная подруга Света Щевелева. Мама с ним переговорила, и он согласился меня взять. Мы жили в гостинице. Отец с утра уходил по своим делам, а мы со Светой ехали к Мстиславу и втроем проводили время. А вы что пришли? – оборвала свой рассказ Анна, увидев скептическую улыбку Лизы по поводу прогулки втроем, – что-нибудь случилось?
– Да так, надо с папой поговорить.
Григорий Аронович пришел позже, чем обычно, и очень удивился присутствию дочери и зятя. Лиза сказала, что ей нужно срочно с ним поговорить.
– Может быть, сначала поужинаем? – предложил он, видя, что Сарра Львовна и Зинаида накрывают на стол.
– Нет. Пойдем к тебе в кабинет.
Попросив отца не перебивать ее, она коротко изложила ему, что они с Кешей состоят в группе анархистов-коммунистов и брат участвовал в крупном ограблении….
– Он убит? – в ужасе вскричал Григорий Аронович.
– Нет, арестован, сейчас находится в Полтавской тюрьме.
– Бедная Лия. Она и Семен знают?
– Нет, поэтому я и пришла к тебе.
– А почему бы тебе самой не пойти к ним и не рассказать все? – рассердился Григорий Аронович. – Мужества не хватает… Ты уже замужняя женщина, чем ты занимаешься? Вы оба, ты и Иннокентий, подумали о нас, своих родителях?
– Папа, мы уже взрослые и можем заниматься тем, что считаем нужным.
– Взрослые! А что вытворяете? Попасть в тюрьму… Это же… это же, – Григорий Аронович никак не мог подобрать нужного слова, – немыслимое дело. Ладно, говорить с тобой бесполезно. Идем ужинать.
За столом все молчали. Григорий Аронович не поднимал глаз от тарелки, лицо его было мрачное, брови сдвинулись к самой переносице. Не дожидаясь чая, он поднялся из-за стола, попросив Николая пройти с ним в кабинет.
Николаю хотелось сказать Григорию Ароновичу что-то доброе, утешительное, но, видя, в каком он находится раздражении, опасался вызвать вспышку гнева.
– Хотите курить? – спросил Фальк и протянул Николаю коробку с сигарами.
Николай, редко куривший сигары, взял одну, отломил конец, чиркнул спичкой и без всякого удовольствия глубоко затянулся. Григорий Аронович долго возился с мундштуком и сигарой, наконец, отбросил все в сторону, вскочил и заходил по кабинету.
– Николай Ильич, я надеялся, что Лиза давно кончила игры с анархистами. А она продолжает общаться с этими бандитами, и там же оказался Иннокентий…
– К сожалению, это так. Только вы ошибаетесь. Уже тогда, когда к вам домой приходил Богданович, это были далеко не игры, и Лизу в это дело втянул Иннокентий. Единственный выход, который я для нее вижу, – уехать из Екатеринослава. И мы немедленно это сделаем, как только я окончу училище.
Григорий Аронович подошел к креслу, тяжело опустился в него и весь как-то обмяк.
– Вам плохо? – встревожился Николай.
– Нет-нет. Простите меня. Все произошло так неожиданно.
– Есть еще одно обстоятельство, о котором вам Лиза, наверное, не сказала, – совсем тихо произнес Николай. Фальк с испугом посмотрел на него. – Иннокентий серьезно болен, у него неустойчивое психическое состояние, которое в тюрьме может обостриться. Но это имеет и положительную сторону. Надо добиться, чтобы его направили на психиатрическую экспертизу. Если диагноз подтвердится, его могут выпустить под залог. Есть и крайний случай, побег, но для этого потребуются большие деньги.
– Побег, деньги, экспертиза! – с ужасом воскликнул Григорий Аронович, снова заходив по кабинету. На минуту он остановился перед картиной Врубеля «Демон поверженный». Сколько раз в тяжелые минуты он рассматривал эту картину, удивляясь, как точно художник отразил трагическое состояние Демона. Сейчас с тоской подумал, что Демон – это он. Вот так же, как сломаны крылья Демона, теперь разбита его собственная жизнь.
– Николай Ильич! – он отошел от картины и вернулся к столу. – У меня самого возникла серьезная проблема, о которой знает только Семен Борисович. Мне все время приходят письма с угрозами выдать деньги, иначе всей моей семье придется плохо.
– Вы давали?
– Да, три раза. Суммы с каждым разом увеличиваются. Вот последнее, пришло первого декабря. Посмотрите.
Николай вынул из конверта записку, написанную крупными печатными буквами:
«1 декабря 1907 г.
Г-н Фальк!
Группа «Черная пантера» поручает своему уполномоченному получить от вас две тысячи руб. (2 тыс. руб.), которые Вы должны принести ему упакованными в газету в пятницу 7 декабря к 8 часам вечера к магазину «Мясо» на Гимназической улице. Вы должны прийти только один. К вам подойдет человек и спросит: «Это единственный магазин в этом квартале?», вы ему отдадите пакет. В случае ареста уполномоченного, засады или отказа передать деньги, Вам и всей вашей семье грозит смерть и полное разрушение вашей собственности. Группа «Черная пантера».
– Говорят, так действуют анархисты, – продолжал Фальк. – Неужели это Лизины друзья?
– Не думаю. Какие-то вымогатели. В полицию обращались?
– Говорил Богдановичу, мы с ним в хороших отношениях. Он мне честно признался, что такими письмами завалено полгорода, они с Машевским бессильны что-либо сделать, советовал игнорировать эти требования, мол, вымогатели ничего не сделают. Если бы так! К одному моему знакомому такие угрозы приходили целый год, он покорно выполнял их просьбы. Потом все-таки сообщил в участок. Полиция, конечно, никого не нашла и развела руками, когда он спросил, как ему жить дальше. Он решил денег больше не давать, вымогатели бросили в его квартиру бомбу, убили жену и малолетнего сына. Сейчас он в Америке. Честно скажу, мне страшно: за жену, Анну и вас с Лизой.
Снова подойдя к картине Врубеля «Демон поверженный», долго на нее смотрел.
– Странное явление жизнь, – наконец, с горечью произнес он. – По сути дела Иннокентий и его сообщники занимаются тем же, чем эта «Черная пантера». Они ограбили и убили Дуплянского, могли погубить его жену с детьми, а эти грабят меня и готовы жестоко расправиться с моей семьей. Я не вижу между ними никакой разницы. Молчите, – резко прервал он Николая, пытавшегося что-то сказать, и вдруг напал на него самого. – Вы мне сейчас будете говорить о высоких целях, о борьбе с самодержавием, к которому вы так горячо призываете в своих статьях… Да, да я читал ваши статьи, мне их усердно кто-то подкидывает в мой кабинет в мастерской. Только и я – тоже часть того самодержавия, с которым боретесь вы и анархисты. Однако я никак не пойму, чем лично я – не какой-то там эфемерный капиталист и буржуа, а я, Григорий Аронович Фальк, заработавший трудом свое личное благосостояние, не угодил борцам за справедливость? Ведь вы так хорошо обличаете нас в своих статьях, а я – не другой, я такой же буржуа, как они. И что нужно было Иннокентию, когда он связался с этими бандитами, что ему не хватало: денег или славы? И Лизе? Ей-то зачем все это надо?
– Дело не в вас, Григорий Аронович, как в отдельной личности, а в устройстве общества, в законах, которые работают в интересах узкого круга людей, а другая, большая часть населения, вынуждена страдать от нищеты и бесправия…
– Да вы прирожденный оратор!
– Григорий Аронович, я хорошо понимаю ваше состояние, но сейчас не время для диспутов. Я готов вам во всем помочь: в беду попал и товарищ моего брата, доктор Боков. Боков по записке Володи устроил Иннокентия в больницу и арестован вместе с ним. Так что мы все замешаны в этой истории. Что вы намерены делать дальше?
– Сообщить Семену. Поеду к нему прямо сейчас, а завтра хорошо бы первым поездом выехать в Полтаву, поговорить со следователем. Вы сможете поехать с нами?
– Разумеется.
– И надо найти хорошего защитника, – Фальк задумался, перебирая в уме своих знакомых, – ну, это мы решим.
Николай вернулся в столовую. Сарра Львовна предложила ему чай, но он показал на часы: пора уходить. У Лизы по-прежнему был неприступный вид, из чего он понял, что она ничего не сказала матери и сестре, сгорающим от любопытства.
– Лиза, что же все-таки случилось? – сделала последнюю попытку Сарра Львовна, целуя дочь на прощанье.
– Скажу, только, пожалуйста, без слез, – неохотно буркнула Лиза, которая теперь, после разговора с отцом и в присутствии Николая, была рада переложить часть груза и на мать с сестрой. – Кешу арестовали, он – в полтавской тюрьме.
– Кешу! Арестовали! – Сарра Львовна так и села на банкетку. – То-то Лия все удивляется, что он сам не пишет, а передает через тебя записки. Что же вы с нами делаете, дети?
– Мама! Прошу тебя, успокойся и папу успокой. Пока еще нет ничего страшного, его скоро выпустят. Анна, – приказала она сестре, тоже застывшей от изумления, – уведи маму в спальню и дай ей капель.
– Николай Ильич, вы-то хоть можете сказать, что с Кешей будет? – в отчаянье воскликнула Сарра Львовна, утирая хлынувшие слезы.
– Сарра Львовна, – Николай по-сыновнему обнял и поцеловал плачущую женщину. – Завтра мы с Григорием Ароновичем поедем в Полтаву, все выясним. Потерпите немного.
На улице Лиза прижала к лицу муфту, по лицу ее текли слезы. Расстегнув на ней молнию, она полезла в нее за платком, наткнулась на конверт, переданный Ханой, и быстро отстранила руку, как будто обожглась.
– Что с тобой?
– Обо что-то укололась, – сказала Лиза и, взяв мужа под руку, крепко к нему прижалась.

Глава 2

Григорий Аронович еще с полчаса посидел в кабинете, не было сил идти к своим самым близким людям с таким тяжелым известием. Написал две записки: одну в мастерскую, что его не будет в городе несколько дней, вторую – рабби Леви-Ицхаку. Коротко изложив ему историю со своим племянником, просил срочно прислать в Полтаву хорошего адвоката.
Часы по всему дому отбили одиннадцать. Он поднялся из-за стола, прошел в столовую и, увидев заплаканное лицо жены, был рад, что она уже все знает: не надо выдумывать причину своего ночного ухода.
– Ты к нашим? – спросила она.
Григорий Аронович ласково обнял ее за плечи.
– Ну, ну, не расстраивайся, все будет хорошо. Я останусь у них ночевать, а завтра мы с Семеном и Николаем Ильичом поедем в Полтаву к следователю. Может быть, задержимся там на несколько дней. На письменном столе лежат две записки. Пусть Степан с утра отнесет одну в мастерскую, другую – рабби Леви-Ицхаку, насчет адвоката.
– Сменное белье возьмешь?
– Положи на всякий случай пару рубашек, носков, ну, и остальное, что сочтешь нужным. И попроси Степана подогнать извозчика.
Пролетка быстро летела по Екатерининскому проспекту. Мелькали светящиеся названия крупных магазинов и ресторанов, иллюминированная реклама. Несмотря на поздний час, везде было много народу. Редко бывая на улицах в такое время суток, Фальк с любопытством смотрел на ночной город.
За тридцать лет жизни здесь он всем сердцем полюбил Екатеринослав с его широким проспектом и бульваром, красивой архитектурой домов, придававшей ему облик европейского города. Он и сам здесь построил кое-что стоящее. Вот они только что проехали мимо четырехэтажного дома на углу проспекта и Казанской улицы. Даже извозчик причмокнул от удовольствия языком и обернулся к своему пассажиру, чтобы тот обратил внимание на этот дом и оценил его красоту.
Это был «его» дом, построенный несколько лет назад для купца Касьянова. Вся плоскость фасада здания от второго до четвертого этажа покрыта стилизованным лепным орнаментом: сказочными грифонами, фантастическими оленями с огромными, как деревья, рогами, совами, лебедями. А если бы извозчик попал в его внутренние помещения, то увидел там поистине царскую роскошь. Именно так, на самую широкую ногу, не хуже, чем цари и их вельможи, хотели жить нынешние купцы и промышленники, не жалея денег на дорогие драпировки тканей, расписные плафоны, стенное панно, мозаику, внутренние дворики с фонтанами и китайскими чайными уголками.
Похожий заказ ему сейчас сделал предприниматель Влас Петрович Шаровский, пожелавший, чтобы его дом стал самым красивым во всей губернии. Человек без образования, с трудом выражает свои мысли, зато имеет заводы, рудники, пароходы, баржи, пристани в разных городах и Бог знает что еще. Выполнять такие заказы для архитектора одно удовольствие, так как не надо экономить на дешевых материалах и отечественном мраморе.
… В окнах Рывкиндов было темно. Боясь разбудить Лию, он слегка нажал на кнопку звонка. Дверь открыла заспанная кухарка и, удивившись позднему приходу гостя, пошла будить хозяина. Семен вышел в халате, с сеткой на голове.
– Гриша, так поздно! Что случилось, опять бандитские угрозы?
– Еще хуже. Лия спит?
– Спит.
Они прошли в кабинет Семена. Григорий Аронович сразу перешел к делу, передав ему слово в слово рассказ Лизы.
Семен сжал руками виски.
– Никогда не поверю, что Кеша – грабитель и убийца. Кто угодно, только не он. Помню этих двух, которые жили у нас, Славу и Арона. Слава больше молчал, из дома не выходил. Арон же все время где-то пропадал. Этот способен на что угодно, грубый, самоуверенный, наглый тип. Тогда еще Лиза сбежала к нам от Николая, и они оба увивались около нее. Так говоришь, все они анархисты, и Лиза твоя анархистка? Когда же они успели с ними связаться?
– Давно, еще до Лизиного замужества, они собирались у нас дома: дети Соломона и Ефима, их гимназические друзья, да и Кеша часто бывал. Я тебе не говорил тогда, ко мне приходил Богданович, хотел произвести обыск. Я надеялся, что Лиза успокоится, займется мужем, учебой. Видно, крепко в них эта чума сидит.
– Что же делать, к кому обращаться? – в отчаянье воскликнул Семен Борисович. – Ты меня, как обухом по голове. И еще депрессия… Неужели он так серьезно болен?
– Мы договорились с Николаем Ильичом завтра ехать в Полтаву, и ты с нами должен поехать. Надо добиться, чтобы Кешу до суда выпустили под залог, – уверенно говорил Григорий Аронович, стараясь успокоить друга, как совсем недавно его самого успокаивал Николай.
– Лия этого не выдержит.
– Оставь ей записку, чтобы срочно пошла к Сарре, та ей все расскажет. Пусть пока поживет у нас, вместе им будет легче. Может быть, теперь возьмешься за ум?
– Не могу, Гриша, это выше моих сил. Да и с Лией мы теперь совсем чужие, прежнего не восстановить.
– Я специально попросил Николая Ильича поехать с нами, он человек толковый, а я что-то совсем перестал соображать со всеми этими делами. И сердце не отпускает, так и кажется, что сейчас лопнет… Да, дожили мы с тобой до веселых дней.
Семен принес Фальку постельное белье и ушел, ошарашенный случившимся. Григорий Аронович лег на диван, но сон не шел. Включил настольную лампу. Мягкий свет упал на единственную в кабинете картину – большой портрет молодой Лии. Очень точно художник сумел передать в ее красоте независимый и своенравный характер, покоривший в свое время в Нежине двух друзей-реалистов. Когда Лиза подросла, она стала точной копией этой молодой Лии. Видимо, они обе пошли в какую-то их общую прабабку. И характеры у них похожи. Семен все терпел, пока была любовь, а когда чувства прошли, стал уставать от капризов жены и искать утешение на стороне. «Как бы не произошло то же самое у Николая с Лизой?» – подумал Григорий Аронович, и быстро отогнал эту мысль, так как за грудиной тут же появилась знакомая боль.
Всю ночь он вертелся с боку на бок, проваливаясь иногда в пустоту. Очнувшись, смотрел на часы, боялся проспать нужное время.

***
Дело Иннокентия и Бокова вел молодой и дотошный следователь Лобоцкий. Встретиться с ним оказалось не так просто. Первые три дня им говорили, что он болен, потом он вообще уехал куда-то из Полтавы. Из Екатеринослава, наконец, прибыл от рабби адвокат – Исаак Маркович Лакерник, и на следующий день сумел встретиться со следователем и добиться свидания родных с сыном.
Положение Иннокентия было серьезным. На первом же допросе он признался, что является анархистом-коммунистом. В следующий раз заявил, что убивал и будет убивать таких негодяев, как следователь Лобоцкий и его начальники Каульбарс и Столыпин. Лобоцкий был настроен к нему крайне недоброжелательно, проигнорировав просьбу адвоката провести психиатрическое освидетельствование его клиента.
На встрече с родными Иннокентий сказал, что за ним все время кто-то следит, и ночью около кровати стоит жандарм с винтовкой. Из-за этого он не спит, ожидая с его стороны нападения. Любому непосвященному человеку было ясно, что Иннокентий тяжело болен. Однако следователь утверждал, что подсудимый может симулировать болезнь – обычное явление в тюрьме. И Лакерник с ним согласился. Сам Иннокентий в присутствии адвоката заявил следователю, что здоров и готов отвечать за свои поступки.
Вечером в этот же день Исаак Маркович принимал родственников в своем номере полтавской гостиницы. Вид у него был озабоченный. Слыша от рабби Леви-Ицхака много хорошего о Фальке, он недоумевал, как племянник такого уважаемого человека мог участвовать в преступном деле, если сам не был убийцей, о чем свидетельствовало психическое состояние подсудимого, явно вызванное сильным потрясением. Ничего не стоит на него надавить и заставить рассказать всю правду или наговорить на себя лишнее, чем следователь активно пользуется. Лобоцкий уже сейчас, после первых допросов Иннокентия и его угроз в адрес Каульбарса и Столыпина, намерен передать дело в военно-окружной суд. Только настойчивое требование Лакерника соблюдать все нормы процессуального кодекса вынуждают следователя откладывать свое решение. Таким образом, Исаак Маркович не мог сообщить родственникам Иннокентия ничего утешительного и неохотно отвечал на их вопросы.
– Разве несвязная речь Иннокентия и мучающие его галлюцинации не свидетельствуют о его тяжелом умственном состоянии? – настойчиво спрашивал адвоката Николай, следуя наставлениям Володи. – Его надо немедленно направить на обследование.
– Повторяю вам, молодой человек, подсудимый может симулировать свое поведение и тщательно продумать, что ему говорить в одном случае и что – в другом. Иннокентий мог заранее спланировать свое поведение.
– Здесь совсем другой случай, – возмутился Фальк. – Откровенно о себе рассказывая, Иннокентий сам себя подводит к виселице. Его надо срочно отстранить от допросов. Исаак Маркович! Мы за деньгами не постоим, найдите путь к Лобоцкому и его начальству.
– Лобоцкий добивается, чтобы он признался, когда и где получил ранение. Если он симулянт, то сочинит ложную историю; если, действительно, болен – рано или поздно выложит все подробности. Поэтому Лобоцкий не торопится отправлять его на экспертизу, но я буду настойчиво ее добиваться.
Николая интересовала судьба Бокова. Он не стал спрашивать о нем в присутствии Григория Ароновича и Семена Борисовича и, проводив их в свои номера, снова постучал к Лакернику. Адвокат был недоволен его появлением, решив, что он опять пришел к нему докучать насчет Иннокентия. Этот молодой человек казался ему слишком самоуверенным.
– Исаак Маркович, – сказал Николай, увидев недовольное лицо адвоката и подталкивая его от дверей обратно к столу, – меня волнует судьба второго вашего подсудимого, Сергея Петровича Бокова? Как его дела?
– А-а! Вы правильно сделали, что не стали о нем спрашивать при всех. Его могут выпустить до суда под залог, хоть сейчас.
– Значит, если завтра мы внесем четыреста рублей, его выпустят.
– Несомненно. Только не четыреста, а шестьсот.
Николай решил обратиться за помощью к своему старому другу, тоже большевику, Мише Левченко, жившему когда-то в Ромнах и перебравшемуся недавно в Полтаву. Тот радостно встретил его. Поговорили о делах. Миша сетовал, что социал-демократы после революции ослабили свои позиции, нет активных людей, хороших пропагандистов.
– Главное нет денег, – грустно добавил он. – Некоторые наши принялись за «эксы», нападают на лавки, грабят прохожих, никакой партийной дисциплины.
– А я к тебе как раз пришел за деньгами, мне надо срочно всего на несколько дней шестьсот рублей, под залог для доктора Бокова, члена вашей организации. Завтра его уже могут выпустить из тюрьмы.
– Знаю о нем. Но такие деньги?
– Только взаймы. Через два-три дня я тебе их верну. Даю слово.
– Хорошо, постараюсь достать. Приходи завтра вечером, часов в десять.
Левченко не смог найти такую сумму, и оставив Семена Борисовича в Полтаве, они вернулись в Екатеринослав. Фальк сам уже видел, что бесполезно надеяться на действия адвоката. Надо срочно, пока есть возможность, устроить Кеше и доктору побег из тюрьмы. Он хотел обратиться за помощью к своим богатым заказчикам и взять кредит в банке, но Николай его отговорил.
– И то и другое может вызвать подозрение у полиции, – сказал он, – она сейчас за всеми нами следит.
– Что же тогда делать?
– Занимать деньги у близких людей. Семен Борисович может продать часть акций своему дяде.
– Он обязан об этом поставить в известность правление.
– Это можно будет сделать потом, когда Иннокентий окажется за границей.
– Хорошо. Я с ним поговорю. Значит, и свои акции я не смогу продать?
– Давайте все-таки подождем известий от адвоката, потом уже все обдумаем.

***
Лия Львовна теперь постоянно жила у Фальков. Однажды она завела с сестрой разговор о том, что ей тоже придется вместе с сыном уехать за границу, ведь при его состоянии здоровья он не сможет находиться один в чужой стране.
– Только на Семена рассчитывать не приходится, – заплакала она, – мы там пропадем.
– Я поеду с вами, – не раздумывая, заявила Сарра Львовна.
– Ты оставишь здесь одного Гришу и детей?
– Гриша сможет изредка к нам приезжать, а здесь останется Зинаида. Лиза замужем, Артем через два года окончит университет и тоже женится, да и у Анны есть молодой человек. Не надо воспринимать все так трагически, перестань плакать и береги себя для сына. За границей мы найдем самых лучших врачей, поставим его на ноги. Будь спокойна, я вас с Кешенькой никогда не оставлю.
В этот же день она заговорила об этом с мужем.
– Если Кеша окажется за границей, мы с Лией тоже поедем туда. Я должна во всем ее поддерживать.
– Она будет не одна, с ними поедет Семен.
– Ты еще не в курсе: его новая жена ждет второго ребенка. Не сомневаюсь, он их тоже вывезет с собой. Каково все это будет видеть бедной Лии? Ты посмотри на нее? Еще месяц назад она была до неприличия полной, а сейчас остались одни кости и кожа. Она ничего не ест, целыми днями плачет. И Кешенька в своем ужасном состоянии. Ему будут нужны улыбка и ласка близких людей, а не слезы и причитания больной матери, которая сама скоро сойдет с ума.
Григорий Аронович, приготовившийся уже ко сну и принявший две таблетки снотворного, вскочил с кресла и по своей обычной привычке стал быстро ходить по спальне.
– В какую же страну вы намерены ехать?
– В Америку, там много евреев, они помогут нам устроиться и найти хорошую клинику.
– Не понимаю, почему ты так настроена против Семена, он никогда их не бросит и все готов сделать для Кеши и Лии…
– Я должна поехать с ними. Если увижу, что Семен ведет себя нормально, тут же вернусь домой. Здесь без меня Зинаида прекрасно со всем справится. Ведь это всего на несколько месяцев.
– Я все думал, в кого пошла наша Лиза. Теперь вижу: в тебя. Вы все три – взбалмошные и сумасшедшие женщины. Только неужели ты думаешь, что я позволю вам ехать одним? Мы поедем все вместе, с детьми и надолго.
– Гришенька, я знала, что ты так решишь. – Она подошла к мужу и обняла его. – Прости, что я прежде не посоветовалась с тобой. Это такой рискованный шаг. Нам придется все бросить и начинать с нуля.
– Архитекторы везде нужны, в Америке тоже. А мастерскую можно открыть где угодно. Главное, что мы будем все вместе. Сейчас надо срочно найти деньги для побега. Я хотел взять кредит в банке, но Николай Ильич говорит, что это может вызвать подозрение у полиции, и в тюрьме усилят охрану Кеши. Он советует Семену тайно продать свои акции дяде.
– Знаю я этого дядю. Завтра же об аресте заговорит весь Екатеринослав. Надо срочно выставить на продажу наши дома, продать все драгоценности. Сейчас многие уезжают в Америку, почему бы и нам тоже не уехать…
– Не забывай, что за нами может следить полиция …
– Ну, знаешь ли, человек, который берется за побег Кеши, запросил такие деньги, что обойдет любую охрану. Дождемся возвращения Семена из Полтавы, и если там все остается на месте, надо действовать.
– Ты мыслишь, как Николай Ильич. Он мне сказал то же самое.
– Он же мой любимый зять.
– Даже так, я этого не знал. Впрочем, и я рад Лизиному выбору.
– Гриша, ты сказал, что за нами может следить полиция. Неужели Богданович пойдет на это?
– Он выполняет свою работу, за это его нельзя осуждать. Пока я за собой ничего не замечал.
Он подошел к окну и задумчиво побарабанил по подоконнику.
– Америка! – произнес он вслух, всматриваясь в свое отражение на стекле. – Это даже хорошо, разом решится и другая проблема.
– Какая проблема, ты мне ничего не говорил?
– Да это я так, вспомнил одного купца, – спохватился Григорий Аронович, думая об угрозах «Черной пантеры».
Никогда не занимавшаяся никакими делами, кроме своего Благотворительного фонда, Сарра Львовна неожиданно развернула такую бурную деятельность, что Фальк только поражался, насколько она могла быть решительной и предприимчивой в ответственный момент. По разным каналам она выяснила, сколько могут стоить их оба дома, и где можно выгодно продать картины, антиквариат и драгоценности, не все, конечно, а только то, что они отберут для продажи.
Из Полтавы, наконец, приехал Семен Борисович с известием, что Кешу положили на обследование в тюремный лазарет. Оно продлится не меньше месяца, учитывая, что приближается Рождество. Лакерник остался в Полтаве, будет поддерживать связь телеграфом. Он не доверяет Лобоцкому, ожидая от него любого подвоха. Адвокату был выплачен очередной гонорар в 600 рублей.
Семену Борисовичу сказали о решении ехать в Америку. Тот покорно со всем согласился, обещав немедленно заняться продажей акций и выяснить все деловые отношения с дядей. Григорий Аронович предложил ему оставить в России всю его пивную торговлю и найти вместо себя человека, который под пристальным оком дяди будет управлять их общим бизнесом.
– Дядя давно ничем не занимается, все передал мне.
– Теперь пусть он поработает за вас двоих или наймите управляющего. Так все делают. Зато у тебя останется постоянный доход. Время от времени ты сможешь приезжать в Екатеринослав и наводить ревизию.
Семен и с этим охотно согласился. Вид сына в тюремной одежде, с нездоровым взглядом не выходил у него из головы. В душе он желал, чтобы Кеша оказался симулянтом, в противном случае жизнь для его мальчика теряла всякий смысл. Он вспомнил своего другого сына, полугодовалого малыша, пухленького и хорошенького, как его мать-украинка. Он его усыновил и дал свое отчество и фамилию – Сергей Семенович Рывкинд. Вскоре появится еще такой красавец и еще… Но не один из них не заменит Кешу. Он хотел сказать Фальку, что ему придется везти в Америку и свою новую семью, но язык не повернулся говорить об этом в данной ситуации.
За два дня до Рождества обе семьи выставили на продажу свои дома и срочно опубликовали во всех газетах объявления о продаже картин, антиквариата (у Фальков) и старинной мебели (у Рывкиндов). Так им посоветовали сделать знающие люди с учетом приближающихся праздников.
Григорий Аронович также занялся поиском людей, которые смогли бы в короткий срок приобрести его мастерскую.
На второй день каникул из Киева приехал Артем, срочно вызванный отцом в Екатеринослав. Последнее время сын проводил каникулы со своей невестой и был недоволен, что ему пришлось ехать домой. Григорий Аронович сообщил ему об истории с Иннокентием и их намерении с матерью уехать всей семьей, кроме Лизы, в Америку.
– А моя женитьба? Я хочу остаться в России.
Григорий Аронович на него так посмотрел, что Артем съежился и опустил голову.
– Хорошо, оставайся, но после нашего отъезда будешь сам себя обеспечивать и платить за учебу и жилье. Наберешь учеников, как Николай Ильич. Что скажет в таком случае твоя невеста?
Артем удрученно молчал. Наконец он поднял голову и обнял отца.
– Ты прав, папа, сейчас мы должны быть все вместе.
До отъезда Фальк должен был закончить проект дома Шаровского и найти подрядчика для его строительства. В конце концов, он понял, что без него никто этот проект не осуществит, вернул расстроенному предпринимателю весь аванс, хотя работал над этим проектом с большим интересом и считал его почти завершенным.
Они еще не сдвинулись с места, а деньги растекались как вода: на телеграммы адвокату, его гонорары, рекламные объявления, участие в торгах и на комиссионные различным посредникам: отдельным лицам и конторам, занимающимся продажей их недвижимости и вещей.
Семен Борисович предложил Лии Львовне вернуться домой и отобрать вещи, которые она возьмет с собой. При виде комнаты сына и его фотографий Лия Львовна начала так рыдать, что с ней случился сердечный приступ, ему пришлось срочно вызывать их общего с Фальками доктора Земскова. После этого Григорий Аронович окончательно убедился, что они с женой приняли правильное решение – ехать за границу всем вместе.

Глава 3

Наступило Рождество, оставались считанные дни до Нового года. Елена Ивановна прислала еще два письма с настойчивым приглашением Лизе и Николаю приехать к ним на праздники. Лизе хотелось как можно скорей поехать в Ромны, но неудобно было оставлять в такую трудную минуту родных, поэтому они решили Новый год встретить в Екатеринославе, а затем ехать в Ромны.
Это был самый грустный в семье Фальков Новый год. Артем уехал на несколько дней в Киев к своей невесте. Хотя о свадьбе не могло быть и речи, он хотел объясниться с ней и ее родителями и уговорить девушку приехать в Америку. Вид у него был несчастный, как у всякого влюбленного, вынужденного расстаться со своей мечтой. Домашние его жалели, уверяя, что он там найдет еще лучшую партию. Одна только Анна молчала, так как она тоже оставляла в России свою любовь. Никто другой, кроме Мстислава, в чужой стране ей был не нужен.
Хуже всех приходилось Зинаиде. Она наотрез отказалась ехать в Америку. Григорий Аронович устроил ее в другую семью, но каково ей было после стольких лет жизни у Фальков привыкать к чужим людям? Все праздничные блюда и традиционные пироги с капустой и яблоками были смочены ее горькими слезами. Одно утешение, что здесь оставались Лиза и Николай. Они договорились, что она будет их навещать каждое воскресенье.
Степана тоже устроили в другой дом, но старший сын уговаривал отца оставить работу и переехать к нему.
Праздничный стол, как всегда, был обильный, с шампанским. Тостов не произносили, желали одного: чтобы успешно решился вопрос с побегом Иннокентия и скорей его увидеть. Григорий Аронович посидел немного за столом и позвал Семена в кабинет играть в шахматы, откуда сразу по всему дому пошел запах крепких сигар.
Сарра Львовна недовольно покачала головой: с его больным сердцем это категорически было противопоказано. Однако пусть они лучше находятся в кабинете, чем в пустой столовой, где, кроме стола и стульев, все было вывезено. Остальным она предложила перейти в гостиную. Там оставались кое-какие картины и папины любимые антикварные вещи. Елка, на этот раз непривычно маленькая, сиротливо пряталась в углу, вызывая своим видом еще большую грусть. Зато на рояле стояли зажженный подсвечник и ваза с белыми розами – Сарра Львовна не отступила от своих правил.
– Лиза, поиграй что-нибудь, – предложила мать. – Помнишь, ты как-то играла чудесную музыку, я тебя еще просила повторить. Не вспомнишь, какую?
Лиза улыбнулась. Еще бы не помнить! Она тогда прибежала сюда взволнованная от стихотворения Тютчева, которое Николай написал для нее в книге Блока, и пальцы сами заиграли то, что потребовала в тот момент ее душа – концерт-фантазию Бетховена.
– Мамочка, это был Бетховен.
Стоило ей сесть за рояль, как пальцы сами, как в прошлый раз, побежали по клавишам, и по всему дому полилась волшебная музыка. Однако радости в этот раз никто не испытывал. Тетя Лия и Зинаида начали вытирать слезы. Анна сидела мрачная, думая о Мстиславе. Сарру Львовну отвлекали мысли об отъезде и здоровье мужа, которое ее тревожило: он часто держался за сердце. Один только Николай не мог налюбоваться на свою Лизоньку. На ней было розовое платье, то самое, в котором она два года назад выступала на мамином благотворительном вечере. Щеки ее раскраснелись от выпитого шампанского, и это ей очень шло. Она играла, искоса посматривая на него и улыбаясь. Сколько времени они вместе, а сумасшедшие волны так и бегают между ними, вызывая желание сорваться с места и броситься в объятья друг другу. И еще эта музыка, которая будоражит душу и уносит в неведомую даль.
Скоро все домочадцы отправились спать. Лиза и Николай вышли на улицу. Он тут же обнял ее, и они стали целоваться, не замечая прохожих, которых в эту новогоднюю ночь было на улице полным полно. Кто-то, созорничав, запустил в них снежком, и тут же раздался дружный хохот
– Я не дождусь, когда мы поедем в Ромны, – сказала Лиза, когда он выпустил ее из объятий. – Теперь у меня остаешься только ты и твоя семья. Вдруг я им не понравлюсь?
– Такая красавица не может не понравиться, а братья все, как один, в тебя влюбятся. Я сам как будто только что тебя увидел и влюбился, вот что ты со мной делаешь. Ты – колдунья или великий маг?
– Я твоя жена, и ты сам меня еще больше околдовал.
Екатерининский проспект сиял от ярких гирлянд на домах и в витринах магазинов. Около гостиницы «Франция» электрическими кружевами были опутаны все деревья. На бульваре мальчишки зажигали бенгальские огни и пускали из ракет фейерверки. В небе тут и там расцветали огромные букеты сверкающих звезд.
Около входа в Городской парк была построена высокая горка с ледяной дорожкой. Взрослые и дети со смехом и визгом скатывались с нее на ногах, образуя внизу кучу малу.
– Поедем? – предложил Николай.
– Страшно, – поежилась Лиза, но покорно пошла за ним наверх. Они подождали, пока перед ними тронется с места парочка. Крепко прижав к себе Лизу, Николай двинулся за ними. Лиза замерла, подчиняясь его крепким рукам. В самом низу парочка неожиданно упала. Николай ловко перепрыгнул через них и, сделав еще несколько шагов, остановился, все так же крепко обнимая Лизу.
– Ну и ну! – воскликнула она. – Как это тебе удалось устоять, я думала, мы сейчас упадем и переломаем все кости.
– Разве мог я уронить такую драгоценность, – засмеялся довольный Николай. – Сам не знаю, как получилось. Знал, что нельзя упасть, и не упал. А теперь идем на Днепр. Там народ катается с обрыва на санках и картонках.
– Нет, уж. Я достаточно натерпелась страху.
– Не знал, что ты такая трусишка. Попросим у кого-нибудь санки. Ты не представляешь, как это здорово – кататься с горы в новогоднюю ночь.
– Ну что с тобой делать, идем. Только на ногах я больше не поеду.
– Поедешь, куда ты денешься.

***
Второго января они выехали в Ромны. Задолго до этого, решив ехать к родителям, Лиза и Николай несколько дней ходили по магазинам, выбирая подарки. Лизе хотелось приобрести всем что-нибудь особенное, в результате она накупила столько коробок с одеждой, детскими играми, куклами, посудой, конфетами и пирожными, что их багаж составил шесть чемоданов и столько же сумок и баулов. Кроме того, Григорий Аронович настоял, чтобы они перевезли в Ромны несколько картин и антикварных вещей, которые он не хотел продавать, а отправлять в Америку было невозможно: у них и так набиралось много вещей. В это число попали почти все антикварные часы, скульптуры, статуэтки, настольные лампы, старинная серебряная посуда. Под руководством отца одни вещи аккуратно упаковали в коробки из-под шляп, другие – зашили в мешки. До вокзала их везли три извозчика.
В Ромнах было намного теплей, чем в Екатеринославе. Ночью прошел дождь. Утром ударил небольшой морозец, опушив все деревья и кусты белым кружевом. Пока они ехали на извозчике (сзади ехали еще две подводы с вещами) к своей Новолозовской улице, Лиза вертелась по сторонам, любуясь фантазией природы. У нее было прекрасное настроение, ей сразу понравился этот маленький провинциальный городок с аккуратными белыми домами, садами и скверами. «Посмотри, – восхищенно говорила она Николаю, когда они проезжали мимо какого-нибудь сквера, – какая красота», – и напевала мелодию из «Зимних грез» Чайковского.
Как Николай и надеялся, Лиза понравилась Елене Ивановне: его любимая женушка умела показать себя с самой лучшей стороны. По вечерам они вместе музицировали, Лиза с удовольствием пела мамины любимые арии и романсы. Лиза и для него предстала здесь совсем другой: веселой, раскрепощенной. Она возилась с маленькой Олесей. Как девчонка, бегала наперегонки с его младшим братом Ваней и его друзьями, вела с мамой «светские» разговоры о музыке и искусстве, высказывала искренний интерес к увлечениям братьев: цветами и лошадьми.
Старшие братья в ее присутствии краснели, теряя дар речи. Гриша принес ей из оранжереи букет белых лилий. Лиза в благодарность поцеловала его в щеку, отчего бедный малый зарделся и выскочил из комнаты, как ошпаренный. Николай от души посмеивался над братьями. Он отдыхал в этой домашней обстановке, забыв обо всех невзгодах, обрушившихся на них в последнее время. Жаль, что не было отца. Илья Кузьмич не смог на эти дни вырваться из Минска, хотя ему тоже теперь не терпелось познакомиться с Лизой, о чем он написал им сюда, в Ромны, письмо. Николай был рад, что отец смирился с его женитьбой (теперь очередь была за венчанием), и у них наладились прежние отношения.
Праздники праздниками, но в доме как обычно было много дел, каждый занимался своими обязанностями. Мама возилась в хлеву с животными и курами. Илья с утра до вечера пропадал в конюшне. Гриша расчищал в саду дорожки и укрывал еловыми лапами стволы саженцев от зайцев, повадившихся из Сабуровского леса грызть по ночам кору.
Николай колол дрова, относил их в дом и в летнюю кухню, куда мать поместила новорожденного теленка, подтапливая там по ночам печь. Работал он с удовольствием, так что вскоре вспотел и сбросил с себя овчинный полушубок.
Лиза взялась ему помогать таскать дрова, но только мешала своей суетливостью, и он отправил ее гулять с Олесей и Ваней на горку. К обеду он сел передохнуть на лавочку перед летней кухней, раскинул на спинке руки и долго смотрел в чистое безоблачное небо, наслаждаясь тишиной, изредка нарушаемой легким поскрипыванием снега под ногами мамы. Вот ее шаги удалились к сараю, вот снова повернули к летней кухне, вот заскрипели по дорожке к дому, хлопнула дверь. Снова хлопнула дверь, но шагов не слышно.
Николай повернул голову и увидел на крыльце маму. Она улыбалась и, подняв к глазам руку от солнца, смотрела в сад. Там, по дорожке, в белой шубке и белом шерстяном платке, отодвигая ветки деревьев, шла Лиза и улыбалась ей в ответ. Николай вздрогнул, вспомнив свой не такой уж давний сон. На другой руке Лизы повисла уставшая Олеся. Он подошел к ним, взял сестренку на руки.
– Ваня там остался? – спросила Елена Ивановна, все так же улыбаясь и любуясь Лизой: уж больно хороша она была, раскрасневшись от прогулки и игры с детьми.
– Он с горки катается.
– Пора бы и обедать.
– Пойду, схожу за ним, – предложил Николай и, одержимый видениями из своего сна, поспешил в сад, который с детства знал наизусть: каждое дерево, каждый кустик, каждую грядку. Вначале шли черешни, вишни, яблони, груши, сливы; за ними – кизил, фундук, кусты смородины, малины, крыжовника, садовой ежевики. В конце сада Гриша вдоль забора для большей безопасности высадил кусты колючей маклюры. Они разрослись, отгораживая сад от небольшой березовой рощи еще и плотной колючей стеной. За рощей идет проезжая дорога, за ней – глубокий овраг, в котором зимой детвора устраивает катание на санках и лыжах. Это и называлось у них горкой.
Николай открыл незаметную для постороннего глаза калитку, вошел в рощу, наполненную в этот час солнцем и щебетом птиц. Кругом покой и умиротворенье, никакого намека на поваленные деревья и бурелом. Откуда они взялись в его сне?
Он подошел к оврагу, усыпанному детворой: кто катался на санках, кто – на лыжах по отливающей серебром лыжне. Были здесь и крутые ледяные дорожки с высоким трамплином внизу. Перед ним нужно высоко подпрыгнуть и спрыгнуть вниз, устояв на ногах. Это удавалось не каждому. В детстве они любили с братьями хвастаться друг перед другом, скатываясь по этим дорожкам и разбивая носы.
Николай посмотрел на самую длинную дорожку, обрывающуюся внизу крутым трамплином. «Эх, была, не была!» – стукнул он себя задорно по бедру и бросился вниз, сгибая, когда надо, колени и пружиня ноги. Вот и трамплин! Он подпрыгнул высоко вверх и опустился в глубокий снег, устояв на ногах.
Вслед за ним по дорожке ехал Ваня, широко расставив руки и наклонившись вперед всем корпусом. «Сейчас упадет», – подумал Николай, и точно, брат упал лицом и рыбкой заскользил вниз. Николай бросился наверх, поймал его перед самым трамплином и крепко к себе прижал. Лицо у брата было ободрано в кровь, нос распух, став фиолетового цвета, из глаз катились слезы.
Николай набрал снегу и приложил к его носу.
– Что же, Ванюша, мы скажем маме?
– Пусти меня, я не маленький.
Ваня вырвался у него из рук и отскочил в сторону. Николай снова взял его на руки и стал взбираться наверх.
– Я умею, Миколка, честное слово умею, это я случайно упал, – шептал ему горячо в ухо малыш.
– Конечно, случайно, и я так много раз падал.
Наверху появились Гриша с Олесей.
– Миколка, – важно говорила маленькая сестренка, подражая Елене Ивановне, – что же вы не идете обедать, мама и тетя Лиза вас ждут?
Николай посадил Ваню на одно плечо, попросил Гришу подсадить Олесю на другое и, пошатываясь от тяжести, пошел к дому. Через несколько шагов он остановился.
– Ну-ка, друзья, признавайтесь, тетя Лиза вам понравилась?
– Понравилась, – дружно протянули Олеся и Ваня.
– Она очень красивая, – смущенно добавил Гриша. – Я таких видел только на картинках.
– Вот и славно. Значит, будете ее любить?
– Бу-де-м!

Глава 4

Начальник Харьковского жандармского управления Петр Ксенофонтович Попов не сразу приехал в Екатеринослав, решив сначала побывать в городах, где были крупные анархистские группы, и до Рождества посетил Курск, Кишинев, Белосток, Николаев и Одессу. Везде за анархистами велось тщательное наблюдение. Так как зам. департамента полиции Виссарионов приказал всем начальникам охранных отделений пока никого не арестовывать, кроме, конечно, участников тяжелых преступлений и крупных «эксов», то анархисты чувствовали себя вольготно, устраивали митинги и собрания, распространяли листовки со своими заявлениями и экстремистскими призывами.
В Одессе Попова ждала любопытная информация. В середине декабря сюда из Парижа приехала супружеская пара – Лемче Гринберг и Перли Нейдорф (впоследствии выяснилось, что это вымышленные имена Лемче (Леонида) Тетельмана и Элины Слувис). Они поселились в гостинице «Новая Италия», и вскоре их там навестил Борисов.
После этого визита его след потеряли, в самой гостинице из анархистов больше никто не появлялся. Попов велел тщательно вести за супружеской парой наблюдение и продолжать держать в поле зрения конспиративную квартиру, где Борисов обычно проживал в Одессе.
После Рождества Попов отправился в Киев. Здесь начальник охранного отделения подполковник Николай Николаевич Кулябко давно держал всю группу под контролем, получая исчерпывающую информацию от своего осведомителя Дмитрия Богрова, имевшего в полиции псевдоним Аленский. Богров был особенно ценен тем, что занимал в группе ведущую роль, находясь в приятельских отношениях с ее руководителем Сандомирским. Удивляло, что агент – из богатой еврейской семьи, живет в роскошном отцовском доме, почему-то сам вызвался сотрудничать с охранкой.
Попов пожелал с ним встретиться. Агент произвел на него двоякое впечатление: с одной стороны, как будто охотно обо всем рассказывает, с другой – держится свысока и даже надменно. Взгляд у него тяжелый, и, когда говорит, смотрит не на собеседника, а мимо него. Довольно презрительно отзывался о своих товарищах, возмущался, что, устраивая «эксы», большинство из них делят деньги между собой, а в группу отдают крохи. «Они мне все надоели, – говорил он скучным голосом, – я бы с удовольствием ушел от них, но не могу этого сделать, так как нужен Кулябко». Сам он тоже участвовал во многих «эксах», в группе являлся казначеем, распределяя общественные деньги на покупку оружия и взрывчатых веществ.
Кулябко не знал, что в киевской группе работает еще один осведомитель – Шубин, который напрямую связан с департаментом, а теперь подчиняется и Попову. Беседуя с Богровым, Петр Ксенофонтович понял, что тот много утаивает от своего начальника. Так, он скрыл от него, что в декабре в Киеве прошла конференция анархистов-коммунистов, которая приняла Резолюцию об объединении всех анархистских сил России и проведении в будущем такого же Всероссийского съезда. Делегаты поддержали идею Борисова о создании боевого отряда и террористических действиях, а сам Богров высказал довольно странные мысли о необходимости обратить усилия террористов на крупных политических деятелей России и чуть ли не самого царя. Борисов остался недоволен его выступлением и, видимо, ему не доверяет.
Складывалось впечатление, что агент Кулябко мало что знает о боевом отряде и посвящен только в дела Тыша и Сандомирского. О Тыше Дмитрий отзывался как об очень энергичном и предприимчивом человеке, преданном Борисову.
– Вы знаете, где сейчас находится Тыш? – небрежно спросил Петр Ксенофонтович, всем видом показывая, что сам это знает, но ему интересно выяснить осведомленность Дмитрия.
Богров принял его игру и уверенно сказал:
– В конце декабря выехал в Женеву, не сегодня-завтра должен возвратиться в Россию. На станции Казатин он прямо в поезде передает груз связным, сам выходит и оттуда на перекладных возвращается в Киев.
Сухо поблагодарив его за информацию, Попов вытащил из кармана сто пятьдесят рублей и с удовлетворением отметил, что «барчук» охотно взял деньги и довольный вышел из кабинета. «Вот и пойми этих людей», – усмехнулся Попов. Его всегда интересовала психология человека, ставшего осведомителем. Одно дело, когда его вербует охранка или заставляет нужда, другое – когда добровольно приходит такой обеспеченный тип, как Богров.
Иногда попадались удивительные люди: то ли авантюристы от природы, то ли любители необычных приключений, то ли всерьез увлекающиеся профессией сыщика. Таким был хорошо известный всем начальникам охранных отделений южной России Бенцион Моисеев-Мошков Долин. Этот человек заранее чувствовал, когда могла наступить опасность его разоблачения и сам себя «сажал» на длительные сроки в тюрьму или мог напроситься в камеру на полтора – два месяца, чтобы выяснить у заключенных необходимые ему сведения. У него везде были свои люди, представлявшие ему за деньги любую информацию. Зато и гонорар он получал в несколько раз больше, чем его коллеги. Аленский-Богров не годился ему и в подметки.
Что-то в киевском агенте Попову не нравилось. Он посоветовал Кулябко быть с ним предельно осторожным.
– Да я его, Петр Ксенофонтович, знаю несколько лет, – убеждал его Кулябко. – Игрок, любит шикарную жизнь, но это не мешает ему сотрудничать с нами. Мы много раз проверяли его информацию по другим каналам, все сходилось.
– В таком случае, Николай Николаевич, вы лично несете ответственность за его информацию. По нашим сведениям, в Киев скоро прибудут Ольга Таратута и Абрам Гроссман. Вот когда от вас потребуется четкость действий, чтобы проследить, с кем они тут будут связаны, и вовремя всех арестовать. А Тыша нужно срочно брать. Богров сообщил, что не сегодня-завтра он встречается со связными в Казатине. Я пошлю туда телеграмму, чтобы его задержали. Если не получится, придется вам брать его в Киеве.
– Хорошо, постараемся.
– Дубинский как себя ведет?
– В справке департамента считается членом боевого отряда. Часто отсутствует в городе, возможно, выполняет задания Борисова.
– Он человек опасный, ограбил в прошлом году кассу на заводе Бродского и принимал участие в ограблении почты в Верхнеднепровске, есть похожее описание свидетелем его внешности. Давайте-ка одновременно с Тышем арестуем Дубинского и Сандомирского. Посмотрим, что предпримет Борисов. Кого он еще бросит на этот участок? Да, так и решим. Арестуйте этих двоих сегодня же в ночь. Буду ждать от вас сообщений.
На следующий день он отбыл в Екатеринослав. Клингенберг устроил в его честь в розовом зале Дворянского собрания обед с приглашением узкого круга людей. В своем приветственном выступлении Александр Михайлович много слов посвятил Столыпину и Государственной думе.
– Как ни говорите, – рассуждал губернатор, – а Столыпин все-таки сумел подавить революционное движение. Надеемся, 905-й год никогда не повторится.
Слушая его речи, Богданович усмехался про себя, вспоминая, как еще недавно Клингенберг критиковал Столыпина и самого Богдановича за бездействие и плохую работу полиции.
Попов был не из тех, кто поддавался лести и мог расслабиться от уделяемого ему внимания. За весь обед он ни разу не улыбнулся. Держался со всеми сухо, был немногословен. Под конец сказал, что перед ними всеми стоит очень важная задача, возложенная премьер-министром, а в его лице государем, – ликвидировать обширную сеть анархистов-террористов на юге России. Он рассчитывает на помощь всех тут присутствующих.
Попову выделили самый лучший номер в гостинице «Франция»: с четырьмя комнатами, двумя ванными, совершенно лишняя для него роскошь. Он выбрал для себя две комнаты: спальню и кабинет, в остальные помещения закрыл двери.
Вечером с докладом пришел Богданович. Бывшие однокурсники встретились, как старые друзья, вспомнили университет, петербургскую жизнь, поговорили о детях. У Попова было трое сыновей и пять внуков, но один сын еще не женат. Пошутили, что могли бы и породниться. Но, увы, дочь Ивана Петровича уже вышла замуж и живет в Париже.
От разговора о детях незаметно перешли к делу. Богданович обстоятельно доложил о положении дел с анархистами в Екатеринославе. Для наглядности он передал Попову список с фамилиями и адресами людей, входящих в группу наблюдения, и записи агентов в виде «дневников»: кто, где бывает, кто, к кому ходит, на что Попов заметил, что надо во всех городах рекомендовать такие дневники. Однако Богданович пока затрудняется сказать, кто из этих людей непосредственно входит в боевой отряд, настолько они себя ведут осторожно. Даже «Ленин» пока не смог выяснить, кто в Екатеринославе является связным Борисова.
– А сам «Ленин» не захотел войти в местную группу?
– Нет, но он поддерживает с ними связь.
– Ему видней.
Так как Богданович теперь был как бы его правой рукой, они обсудили общую картину по всем городам. Иван Петрович одобрил решение Попова арестовать Тыша. Таким образом перекрывалась одна из главных жизненных артерий отряда – снабжение оружием. Куда трудней будет перекрыть другую артерию – финансовую, вынуждающую боевиков постоянно проводить крупные экспроприации. В связи с этим Богданович рассказал о недавнем крупном ограблении и убийстве землевладельца Дуплянского, которые тоже могут быть связаны с отрядом Борисова. По предварительной версии убийц было четверо. На месте обнаружено два трупа, один из них, судя по оставшимся после пожара эмблемам на пуговицах и погонах шинели, – студент Киевского технологического института. Сделали запрос в Киев, но от Кулябко пока не пришел ответ.
– Жаль, я об этом не знал, когда с ним встречался. Он слишком доверяет одному своему агенту и расслабился. Сыскной отдел у него работает плохо. Пошли завтра с утра ему телеграмму от моего имени, чтобы к вечеру был ответ по этому студенту, одновременно такую же телеграмму направь ректору института, – Петр Ксенофонтович задумался. – В других местах губернии были сообщения о раненых в день этого убийства?
– Каждый день таких случаев бывает много. Но недавно, три недели спустя после ограбления, в полтавской больнице случайно выявили с огнестрельным ранением жителя Екатеринослава Иннокентия Рывкинда, ныне обучающегося в Киевском университете. Его лечил хирург Боков. Хирург утверждает, что пулю вынимал не он, держал его в больнице, причем в инфекционном отделении, как психического больного. Вся история поступления туда Рывкинда выглядит весьма запутанной.
– Рывкинд! Эта фамилия есть в списке киевской группы, однако ни Кулябко, ни его агент не сообщили мне о его длительном отсутствии в городе. Ты, несомненно, прав, он тоже связан с убийством Дуплянского. Его надо срочно доставить в Екатеринослав.
– Его родные пригласили в Полтаву лучшего у нас адвоката Лакерника, и тот добился, чтобы ему провели психиатрическую экспертизу. Обе семьи почему-то срочно решили уехать в Америку, выставив дома на продажу.
– Рассчитывают на его побег. Надо усилить охрану арестованного. Срочно сообщите об этом в полтавское управление и начальнику тюрьмы.
– Кухарка Рывкиндов показала, что в начале ноября Иннокентий приезжал к родителям с двумя друзьями, прожили там недолго и уехали за границу. О друзьях его ничего не могла сказать, так как никого из них в лицо не запомнила и в студенческих эмблемах не разбирается. По времени их проживание там совпадает с ограблением.
– Иосте сообщали?
– Да. В Женеве появился анархист Арон Могилевский, тоже студент Киевского университета, только курсами старше, чем Рывкинд, очень необщительный.
– Вот вам и еще один участник убийства. Кулябко все проспал. Три или четыре человека исчезли из анархистской группы, а он об этом ничего не знает или не придал этому значения. Странно! Кто же был второй убитый? А у вас анархисты исчезали?
– Трудно сказать. Они же не сидят на месте. Самый активный из них – Наум Марголин, недавно уехал к семье в Америку.
– Надо срочно узнать если не адрес, то хотя бы в каком городе в Америке живет его жена. Попробуем там его поискать. Но это отнимет слишком много времени.
– Я уже отдал такое распоряжение, – сказал Иван Петрович, внешне оставаясь спокойным, но внутри уязвленный тем, что Попов дает ему указания, которые он сам давно отдал своим подчиненным.
Попов поднялся, давая понять, что разговор окончен.
– Ты сейчас домой?
– Домой. Уже одиннадцать.
– А я пройдусь в управление, может быть, пришло сообщение о Тыше.
– С завтрашнего дня к тебе будут приставлены пять человек.
– Хорошо. А мы с тобой давай каждый день здесь собираться в это же время.
После ухода Ивана Петровича Попов еще некоторое время раздумывал над тем, почему Кулябко не в курсе таких важных событий, как исчезновение из города трех или четырех анархистов, и что все-таки за гусь этот его агент Аленский. Тут же, не откладывая в долгий ящик, написал запросы: Кулябко, в Политехнический институт, своему агенту Шубину, заведующему заграничной агентурой Гартингу (чтобы тот проверил по своим каналам Могилевского и Марголина), и только после этого отправился в управление. Еще раньше там побывал Богданович, предупредив всех дежуривших сотрудников о визите Попова.
Когда подполковник приехал, все были на своих местах, держа наготове документы, которые могли ему понадобиться. Первым делом он взял телефонограммы из Киева и Казатина. Кулябко сообщал, что Сандомирского и Дубинского арестовали на съемных квартирах, препроводив затем в Лукьяновскую тюрьму.
При обыске ни у того, ни у другого ничего не нашли. Оба вели себя вызывающе, на допросе отрицали связь с отрядом и Борисовым. Дубинскому незаметно подсунули в карман пиджака листовку с «Заявлением» об образовании отряда и ограблении почты на станции Верхнеднепровск. Тот впал в истерику, кричал, что его спровоцировали, обещав дойти с жалобой на Кулябко до самого Николая II. «Сработали топорно, – усмехнулся Попов, – зато у Кулябко теперь есть неопровержимые улики».
Не менее важное сообщение было и в другой телеграмме: Тыша успешно взяли на станции Казатин вместе с двумя связными. Все трое этим же поездом отправлены в Киев.
Это был первый удар по отряду Борисова. Сам Сергей с некоторых пор стал замечать, что за ним следят, постоянно менял адреса, о которых знали только Хана и Ита, а они в свою очередь получали их от третьей связной в Одессе: Эсфири Розенбаум, студентки Высших женских курсов, оставлявшей для них записки в условленном месте в Александровском парке.
Вместо Тыша за доставку оружия стала отвечать Люся Янкелевич, девушка, которую порекомендовал Сергею сам Наум. В помощниках у Люси находилось еще несколько человек, встречавших ее в условленных местах и развозивших груз по городам. Весь маршрут транспорта пришлось поменять. О нем знали только Борисов, Штокман и Люсины помощники. Сама Люся была связана с узким кругом людей из группы Рогдаева. В Киеве бывала редко, в Екатеринославе всегда останавливалась у Пизовых.
Тем временем в Екатеринославе полным ходом заработала лаборатория по производству бомб. Ита теперь часто отвозила бомбы в Киев, где напрямую связывалась только с Андреем Кротовым. О нем из местных анархистов никто не знал, поэтому о поездках Иты не были в курсе ни Аленский, ни осведомитель Попова Шубин.

***
Вскоре на помощь работникам лаборатории «Дяде» и Михаилу Минцу из Женевы приехал Иоста. Здесь его как старого друга встретил Николай Рогдаев, поселив в двухкомнатной квартире на Грековской улице, где Карлу Ивановичу и предстояло делать бомбы.
С тоской смотрел он из своих окон на серые доходные дома Екатеринослава, вспоминая прогулки по набережной Женевского озера, Английский сад, мост через Рону, остров Руссо с застывшим навеки в кресле великим мыслителем. «Непыльная» работа кончилась раз и навсегда. Как предупредил Гартинг, после раскрытия всей сети анархистов его тоже арестуют и посадят вместе со всеми в тюрьму. Месяца через три освободят и отправят в Женеву или Париж. Там он распространит легенду о побеге из тюрьмы, отдохнет и снова вернется к своей прежней вольготной жизни.
Как-то вечером к нему пришла девушка, представившаяся Евой – ослепительно красивая, интеллигентного типа барышня, из уст которой странно было слышать слова о бомбах и взрывчатых веществах. Мило улыбаясь, она долго поправляла перед зеркалом пышные каштановые волосы, накрасила губы, припудрила щеки, раскрасневшиеся от сильного ветра, как будто пришла на свидание к молодому человеку. По квартире поплыл тонкий запах духов, который Карл Иванович уже стал забывать, – так давно он не был с женщиной, вспомнив при этом «ласковых девочек» из увеселительного заведения мадам Жюли в Женеве.
Ева достала из сумки записную книжку, карандаш и, также мило улыбаясь, стала подробно расспрашивать его о том, что ему нужно для оборудования лаборатории: видно было, что она сама во всем прекрасно разбирается. Ее улыбка ввела Карла Ивановича в заблуждение. Когда официальная часть их разговора окончилась, он предложил ей выпить чаю, намереваясь продолжить знакомство в более интимной обстановке. Ева вежливо отказалась, взяла под мышку сумочку и ушла, пообещав доставить все предметы для лаборатории через неделю.
В указанный срок два здоровых мужика втащили в его квартиру буфет, якобы им заказанный в мастерской краснодеревщика Жилина. В нем оказались коробки с пробирками, колбами, двумя примусами, мешки с оболочками для бомб и тщательно упакованные в жестяные коробки ртуть и пироксилин.
Вечером пришла Ева, спросила, все ли ему привезли, что он просил, и обещала через четыре дня, в пятницу, зайти за готовыми бомбами. Девушка все также была ослепительно хороша и мило ему улыбалась, но ему уже было не до нее. При одной мысли, что он должен без всякой практики, на основе только теоретических знаний производить опыты с пироксилином, ему становилось плохо. Он достал из чемодана схемы, которые штудировал в Женеве, целый день их снова разбирал, производя в уме весь технологический процесс.
На следующий день бомба была готова. Вечером он поехал испытывать ее на городское кладбище. Зайдя в самую его глубину и трясясь от страха, так что мог вот-вот потерять сознание и упасть на соседнюю могилу, Карл Иванович вытащил из корзины свое изделие и со всего размаха бросил в маячивший впереди высокий памятник. Последовал оглушительный взрыв, к небу взметнулись красные языки пламени. Где-то вдалеке, около ворот раздались свистки и крики сторожей кладбища. Иоста стал осторожно пробираться к кустам, которые привели его к Ульяновской улице.
Дальше работа пошла веселей. В пятницу, к приходу Евы он приготовил четыре бомбы. Ева осталась довольна Карлом Ивановичем, поцеловала его в щеку и быстро ушла, попрощавшись до следующей пятницы. Девушка была в дорожном костюме, бомбы укладывала в чемодан, из чего Иоста решил, что она отправилась на вокзал и, борясь с нахлынувшими на него нежными чувствами к этому очаровательному созданию, доложил об этом Попову.
Тот приставил к дому Карла Ивановича агента, но Ева больше не появлялась. Рогдаев приказал Иосте самому отвозить бомбы к нему на квартиру. Иногда за ними приходили Софья Гутнер, Амсей Котляревский или его семнадцатилетняя дочь Фейга. Эти трое, Рогдаев и его заместитель Войцеховский являлись основным окружением Карла Ивановича. Считая его нужным для отряда человеком, Борисов оберегал его от чужих глаз. Однако Иосте вполне хватало общения с этими людьми, чтобы из ничего незначащих разговоров с ними, особенно со смешливой Фейгой, получать важную информацию и передавать ее Попову.
Через некоторое время по просьбе Рогдаева Карл Иванович стал отвозить свои бомбы в Шляховку, хозяину дома на Штольной, Самодурову. Так стало известно, где находится основная лаборатория отряда по производству бомб, их склад и типография. Иоста считался человеком Борисова, при нем открыто говорили обо всех делах отряда.
Вскоре Попов имел полный список анархистов Екатеринослава, выделив отдельно тех, кто входил в боевой отряд. Постепенно ему удалось узнать руководителей и членов анархистских групп других городов и имя новой связной, занимавшейся вместо Тыша транспортировкой оружия, – студентки из Киева Люси Янкелевич. Информация к Попову шла непрерывным потоком.
Начальнику Одесского охранного отделения пришла «мудрая» мысль – открыть на Торговой улице кафе, владельцами которого были его осведомители братья Гринберг. Кафе стало центром для всех анархистов города и местом конспиративных явок. Ничего не подозревающие анархисты обсуждали там свои дела и передавали через братьев записки нужным людям. Этим же вечером все это становилось известно полиции. В поле ее зрения попали не только боевики во главе с Яковом Кучурой, но анархисты, входящие в группы, которые еще недавно возглавляли Даниил Новомирский, Иуда Гроссман и Лазарь Гершкович. Двое последних в настоящее время сидели в тюрьме.
Неожиданно Новомирский приехал из-за границы и стал частым гостем в кафе, намереваясь объединить всех местных анархистов, отделив их от разного рода налетчиков и воров, прикрывающих свои деяния именем анархистов. Ему удалось провести общее собрание всех групп города и призвать их отказаться не только от крупных терактов, но и от практики «мандатных писем» и мелких «эксов». На следующий день Новомирский вместе с группой наиболее активных анархистов оказался в тюрьме.
Таким образом, по Киеву, Одессе и Екатеринославу у Попова сложилась полная картина. Меньше сведений имелось по Кишиневу, Николаеву, Симферополю и Севастополю, но и они постепенно расширялись, благодаря агентам и… Эрделевскому. По поручению Борисова Константин проводил в этих городах организационную работу. И повсюду за ним неотступно следовали десятки филеров, раскрывая адреса анархистов и их конспиративные связи. Однако наружное наблюдение не давало таких зримых результатов, как внутреннее, а вводить в эти группы осведомителей не имело смысла: огромная работа приближалась к концу.
Удалось раскрыть и Еву. Ею оказалась Эсфирь Финкельштейн – опытная революционерка, которая у агентов проходила под кличкой «Стуня» и «Киевская». Ева вела себя крайне осторожно: дважды агенты ехали с ней из Екатеринослава до Одессы, и оба раза на привокзальной площади девушка бесследно исчезала. И теперь ее не могли найти.
Неуловимыми пока оставались Люся Янкелевич и все связные Борисова. Янкелевич оказалась не менее опытной подпольщицей, чем «Стуня». Временами Петр Ксенофонтович думал, что это одно и то же лицо. Агенты усиленно искали девушку в России и за границей.

Глава 5

В это время Люся Янкелевич выехала за очередной партией транспорта в бессарабское село Окницы. Борисов с нетерпением ждал ее, так как вместе с грузом Штокман обещал прислать крупную сумму денег. Эти деньги и оружие пойдут на теракты, намеченные на конец марта. Об этом пойдет речь на тайном совещании 27 января в Екатеринославе. Без оружия и денег разговор пройдет впустую.
Борисов нервничал, усиленно отгоняя мысль, что Люсю могли арестовать, и отправил Андрею в Париж две тревожные телеграммы. Оба раза пришел один и тот же ответ: «Роды скоро состоятся», что можно расценивать двояко: то ли оружие еще не закуплено, то ли его только собираются отправить.
Быстрый на принятие решений, Борисов, пока не появилась Люся, решил поехать в Севастополь, чтобы освободить из тюрьмы рыбака Грицко Трошкина, сидевшего там уже два с половиной года после устроенного ими побега «потемкинцев». В Севастополе его ждало печальное известие: месяц назад Грицко, не выдержав издевательств надзирателей, облил себя керосином и умер от ожогов. Когда надзиратели ворвались в камеру, он был мертв. Накануне он передал друзьям записку для Борисова: «Не думай обо мне плохо. Я верю в наше дело и буду всегда с вами».
Ночь Борисов провел в мазанке Станислава Троепольского, руководителя местной анархистской группы. До самого утра проговорили о делах отряда. Троепольский предлагал ограбить в Севастополе крупный коммерческий банк и скрыться из города на яхте. Сергей внимательно слушал его, изредка давая советы. Теперь он старался не подключать членов отряда к таким делам, полностью полагаясь на силы местных анархистов. «Если возьмете много денег, – говорил он Троепольскому, – отдайте половину луганской группе и симферопольцам. У меня до них руки не доходят. Яхту достать, наверное, не так просто. Разыщите в рыбацком поселке около Херсонеса Федора Стрельченко, скажите, что от меня, и денег не пожалейте. Он вас отвезет куда угодно, даже в самый сильный шторм».
Из окна дома Троепольского хорошо было видно море и белое здание военно-морской тюрьмы, откуда им с Грицко и его товарищами удалось организовать побег «потемкинцев». Никто не верил в возможность такого дерзкого плана, а он осуществил его, у него всегда получалось то, за что он брался. Только похоже последнее время удача перестала ему сопутствовать.
В Одессу он вернулся на поезде, оттуда кружным путем – где на дилижансе, а где на крестьянских санях добрался до Екатеринослава. Люся по-прежнему не появлялась, но на телеграфе его ждала телеграмма из Парижа: «Родился мальчик. Роды были трудные», из чего он сделал вывод, что дело, наконец, сдвинулось с места.

***
Люся тоже не могла понять, почему так долго нет груза. «Если это провал, – рассуждала она, – то ей обязательно сообщили бы об этом, если есть другая причина, то могли бы известить, а не заставлять томиться в неизвестности». Жила она в молдавском доме без всяких удобств, по нужде ходила в ведро, которое сама выносила по вечерам, когда темнело, и можно было погулять в саду.
В отсутствие жены хозяин, крепкий, можно сказать, красивый мужик, если бы не сломанный в драке нос и выбитый левый глаз, начинал к ней приставать, грозя выдать жандармам. Люся не могла понять: то ли он действительно ее домогается, то ли вытягивает деньги – каждый раз она давала ему красненькую, которую он вроде бы нехотя брал, но на следующий день опять принимался за свое. По ночам хозяева громко занимались любовью. Люсе казалось, что он нарочно, для нее, заставляет жену кричать и стонать на весь дом.
Ей было 20 лет. Для того чтобы выглядеть более солидно, она одевалась во все черное, связывала свои красивые каштановые волосы в тугой пучок на затылке, голову повязывала цветастым платком, прикрывая им, как местные женщины, лоб и часть лица. Но даже в таком одеянии она оставалась привлекательной. Хозяйка ревновала к ней мужа, бесцеремонно заглядывала в ее комнату, отгороженную от залы пестрой занавеской, и тоже под разными предлогами вытягивала деньги. Кошелек с общественными деньгами худел, а товар все не поступал.
Несколько дней прошли спокойно: у соседей была свадьба, хозяева целыми днями там пропадали, возвращаясь под утро. Выглядывая из-за занавески на улицу, Люся видела, как в первый день жених подъехал к воротам и выкупал невесту у родителей.
Около дома собралось все село. Родители девушки выкатили на улицу жбаны с вином, с поклоном обнося каждого гостя черпаками. Жених, высокий, ладный парень в распахнутом свитке сбрасывал с телеги на расстеленное полотно подарки и деньги, а подружки невесты дружно кричали: «Мало! Мало!» Невесту Люся раньше видела в саду. Высокая красивая девушка, под стать жениху. Наконец невесту вывели из дома, жених усадил ее в сани, и они поехали в церковь.
К вечеру все село гудело: кто пел, кто отплясывал прямо на улице. На третий день Люся поздно вечером вышла в сад. Небо было чистое, усыпано крупными, сияющими звездами. С непривычки из тепла легкий морозный воздух перехватил ей дыхание.
Хозяйка рассказывала ей, что по традиции девушки обвязывают тряпочками дерево у дома невесты – глядишь, кому-то тоже повезет стать невестой. Выглянув из-за калитки, она увидела это дерево. Одна ветка касалась их забора. Люся вытащила свой носовой платок, оторвала большой кусок, чтобы счастья было больше, и привязала к ветке. Конечно, она не могла мечтать ни о каком замужестве, но ей очень хотелось, чтобы с ней рядом был Арон Могилевский, человек, которого она давно любила и, как ей казалось раньше, он тоже ее любил, но почему-то в последнее время сильно изменился.
Вернувшись в хату, она легла на кровать, укуталась в одеяло и стала думать об Ароне, товарище ее брата Якова по университету. Одно время он бывал у них дома: высокий, красивый, загадочный, в него нельзя было не влюбиться. Ей казалось, что она ему тоже нравится. Иногда они ходили в кино и на каток. Каждая такая встреча кончалась долгими прогулками по улицам и поцелуями. На втором курсе Яков вошел в группу анархистов-коммунистов, сказав, что Арон тоже анархист, это он посоветовал ему туда войти. Люся стала посещать с братом собрания и митинги группы. Арон туда не ходил, но решение ее одобрил.
С интересом слушала она споры товарищей о бесклассовом обществе и уничтожении государства. Арон на эти темы разговаривать не хотел. Однажды во время прогулки, разозлившись на ее невинный вопрос: «Разве это возможно (уничтожить государство)?», указал пальцем на городового, спокойно прохаживавшего по улице: «Конечно, возможно, надо только уничтожить всю эту тварь, вот этих полицейских, всех господ и аристократов, которые имеют все, а народ – ничего». Это было сказано с такой злостью и ненавистью, что перед ней предстал совсем другой, чужой ей человек.
Скоро Яков перешел к социал-революционерам. Теперь он подсмеивался над идеями анархистов, советуя сестре последовать его примеру. Люся перестала рассказывать ему о группе. Да и в самой группе анархистов как-то меньше стали говорить на идейные темы, больше – о терроре и «эксах». Арон часто где-то пропадал. Встречались они теперь редко. Он больше молчал, на ее предложение сходить в кино или на каток всегда находил отговорки.
Люся была уверена, что он участвует во всех ограблениях, о которых постоянно писали городские газеты. Вскоре в их группе появились другие люди, которые стали говорить о больших серьезных делах и создании боевого отряда, в который, как она случайно узнала, Арон тоже входил. И когда однажды новый симпатичный товарищ, приехавший недавно из Женевы, Наум Тыш предложил ей съездить в Бессарабию за чемоданами с листовками, она охотно согласилась. Затем по его поручениям она стала ездить за границу, а оттуда с грузом – по югу и центру России. Поначалу она чувствовала себя неуверенно, боялась слежки, провала, ареста, порой просто умирала от страха, теперь в этом деле она стала самым опытным связным, как часто хвалил ее Тыш, радуясь, что занимается одной, общей с Ароном работой. Даже арест Тыша ее не испугал.
Они долго с Ароном не виделись. Летом случайно встретились на улице в Женеве. Он пригласил ее к себе в гостиницу, предложил кофе, сэндвичи, открыл бутылку вина. Ей хотелось ласки, близости, пожить у него несколько дней, но он сказал, что через три часа уезжает из Женевы. Куда, зачем? На все вопросы отвечал уклончиво, говорили о каких-то пустяках, в основном она, он только поддакивал, потягивал вино и скупо улыбался. Из гостиницы вышли вместе. На прощанье она прижалась к его груди:
– Арон, я тебя люблю. Поцелуй меня, как тогда, помнишь в Киеве?
– Люсенька, это было так давно. Время сейчас не то, и мы – не те.
– Почему же не те? Я любила тебя и люблю. А наши встречи тогда, обман?
– Постарайся обо всем забыть.
И ушел чужой, холодный, даже не обернулся. Для собственного успокоения Люся объясняла его поведение возможным ответственным заданием, простила ему холод и отчужденность, помня только ласковое «Люсенька», оставлявшее каплю надежды.
Ее воспоминания прервал хозяин, вошедший без стука.
– Ну, гостьюшка, пора и честь знать, – весело сказал он, из чего Люся поняла, что пришел груз.
– Изя приехал?
– Приехал. Только вот жандармы тоже объявились, ходят по всем домам. Груз мы спрятали, а ты полезай в подпол, туда они не сунутся.
Это стало правилом, когда прибывал груз, в селе сразу появлялись жандармы. Кто-то сообщал о нем полиции (анархисты-провокаторы или крестьяне). Однажды Люся просидела два дня в хлеву, где хозяева специально держали ведра с гнилыми отходами, чтобы их запахом отпугивать жандармов. В подполе тоже сидеть мало удовольствия, в углах шуршат мыши и очень холодно: впопыхах она не успела надеть теплую кофту.
Ночью хозяева ее выпустили. Люся почувствовала, что заболевает: першило в горле и носу, поднялась температура, но она не показывала виду. Пришел извозчик, старый еврей Изя, перевозивший груз и людей на последнем пути от границы до Окницы. Дальше, до станции Ларга ее повезет сам хозяин.
– Изя! – бросилась Люся к старику, как к своему самому близкому человеку.
– Заждалась дочка. Ну, ну, – извозчик ласково обнял девушку, заметив, что она вся дрожит. – Все будет хорошо.
– Может быть, поедем сейчас? – спросил хозяин, которому не терпелось избавиться от опасной гостьи и ее груза.
– Давайте, – кивнула головой Люся. Ей самой хотелось как можно скорей бежать из этого дома. Хозяин ушел готовить лошадей, сказав жене, чтобы они приходили через полчаса в условленное место.
Стоял небольшой мороз, а дорога предстояла дальняя. Люся надела шубу, валенки, повязала голову теплым шерстяным платком. Хозяйка на радостях принесла полную корзину еды.
– Вроде бы все, – сказала Люся, обнимая на прощанье Изю.
– И чего заставляют девок заниматься таким делом? – проворчал старик, смахивая со щеки слезу. – Мужиков, что ли не хватает?
Хозяйка вывела ее на окраину села. Там стояли сани с копной сена, под которой лежали чемоданы. Две лошади нетерпеливо пряли ушами. Хозяин помог Люсе залезть в сани, прикрыл ее тулупом. Нащупав рукой чемоданы, она прислонилась к ним спиной и успокоилась.
Хозяин взмахнул хлыстом. Лошади фыркнули и рванули вперед, обдав хозяйку комьями грязного снега. Женщина в испуге отскочила в сторону, а муж громко рассмеялся. Грубое животное! Слава богу, в дороге можно притвориться, что спишь, и не разговаривать с ним. Люся дремала, слушая, как он цокает языком и весело покрикивает на лошадей.
Ночь и тишина. Изредка она открывала глаза, рассматривая над собой звезды и бегущую сбоку луну. Временами луна скрывалась за вершинами деревьев, тогда через ветки пробивался мягкий лимонный свет, вызывающий в душе невыносимую тоску и боль. Как избавиться от мучившего ее чувства к Арону?
Не доезжая Ларги, хозяин остановил лошадей, сбросил сено, снял с Люси тулуп и прикрыл им чемоданы.
Народу на привокзальной площади было мало. В дверях вокзала стоял знакомый жандарм, который регулярно получал от анархистов постоянное жалованье. К саням подошел пожилой мужчина, всегда передававший ей билеты на поезд. Люся не знала даже его имени. На этот раз он вручил еще дамскую сумочку, шепнув на ухо: «Деньги для Борисова». Через секунду он исчез.
Ее соседями по купе оказалась молодая семья с двумя маленькими детьми. Люсе не понравилось, что до отхода поезда занавеска на окне была сдвинута, все помещение хорошо просматривалось снаружи, но дети намертво прилипли носами к стеклу.
Когда поезд тронулся, один малыш, указывая пальцем в окно, громко закричал:
– Смотрите! Смотрите! Дядя опоздал.
Люся невольно посмотрела в окно и увидела Арона, который специально выскочил на платформу в последний момент и теперь, помогая себе руками, мчался к поезду. Со стороны это выглядело довольно смешно. Первым ее порывом было выйти в коридор и побежать в последний вагон, куда успел вскочить Арон. Она поднялась и тут же опустилась обратно: в целях конспирации ей нельзя выходить даже в туалет, а о других вагонах и говорить нечего. Так она его больше и не видела. В дороге ее начало лихорадить, поднялся сильный жар – результат долгого сидения в холодном подполе.
По дороге на разных станциях три чемодана забрали связные, остался один, самый тяжелый. В Екатеринославе она взяла извозчика и вскоре уже поднималась по лестнице к Пизовым. Софья и Евгения Соломоновна стали хлопотать около больной, уложили в кровать, дали лекарств и крепкого чая, Люся провалилась в глубокий сон.
На следующий день вечером в квартире появился Арон, взял чемодан, привезенный Люсей, и быстро ушел. Придя в себя через два дня и, узнав от Пизовых, что, пока она лежала в жару, к ним приходил Арон, девушка неожиданно расплакалась.
– Ты что, влюблена в него? – удивилась Софья. – Он твердый, как кремень, его ничем не прошибешь.
– Он не такой, вы не знаете его, – как маленькая, всхлипывала Люся,– он, он…
– Милая, – ласково обняла ее Евгения Соломоновна, – успокойся. Увидишь ты еще своего Арона, ведь он не зря приехал в Россию, что-то тут они готовят с Борисовым. Спи, ты еще больна.
– Кто бы мог подумать, – не могла успокоиться Софья, когда они вышли на кухню, – наша Люся влюблена и в кого, Арона?
– Да вам всем подошло время влюбляться и замуж выходить: и Люсе, и Хане, и Ольге, да и тебе, Софьюшка, – тяжело вздохнула Евгения Соломоновна.
– Мама, опять ты за свое!
– Да страшно мне, дочка, страшно!
В коридоре раздались четыре громких удара в дверь, затем еще два и спустя некоторое время еще три – условный знак для своих.
– Я открою, – сказала Софья и поспешила в коридор.
На пороге стояла Хана.
– Соня, кто там? – крикнула из кухни Евгения Соломоновна. – Проходите в кухню.
– Это Хана.
– Люся еще у вас? – спросила Хана.
– У нее высокая температура, наверное, круп. Мама ее лечит.
– Когда она поправится, передай ей приказ Борисова, срочно куда-нибудь скрыться и ни с кем из наших не общаться. В Киеве к ее матери приходила полиция, ее везде разыскивают. И еще к тебе просьба. Внизу стоит Алеша Дашкевич. Борисов просил свезти в Шляховку все оружие и бомбы, разбросанные по квартирам. Надо забрать у Петрушевского бомбы. Я не могу, мне еще надо выполнить несколько Сережиных поручений. Ты не сможешь пойти с Алешей?
– Конечно, пойду. А далеко?
– В Аптекарскую балку.
– Мама, я ухожу, – крикнула Софья и стала быстро одеваться.
– Куда ты, на ночь глядя? – всполошилась Евгения Соломоновна.
– Скоро вернусь, сходим с Ханой в одно место. Люсе передай, что Борисов приказал ей срочно скрыться, только пусть сначала выздоровеет.

***
Соня и Алексей быстро доехали до Аптекарской балки. Петрушевского не оказалось дома, его мать сказала, что он на работе. Им пришлось два часа гулять по улицам. Володя пришел только в 11, усталый, неразговорчивый. Две бомбы хранились в квартире. Еще две лежали в сарае, во дворе. Володя велел им подождать, взял большую сумку и спустился в сарай. Его мать, маленькая, сухонькая старушка с бледным лицом и потускневшими глазами накрывала на стол. Алексей развлекал ее разговорами.
Вдруг во дворе раздался сильный взрыв. Мать в испуге перекрестилась. Соня и Алексей быстро спустились вниз, осторожно приоткрыли входную дверь и увидели страшную картину: посредине двора кричал и корчился от боли Володя. Одна рука его лежала в стороне. Из подъездов выскакивали люди.
Соня и Алексей быстро направились в сторону трамвая. Мимо них пробежали пристав и группа жандармов.
– Что будем делать? – спросила Соня, когда они, покружив по городу, убедились, что слежки нет, и поехали на извозчике к ее дому. – Надо известить Рогдаева.
Алексей взглянул на часы:
– Знаешь, сколько сейчас времени? Два часа ночи. Завтра он сам все узнает из газет.
Когда Софья пришла домой, Евгения Соломоновна не спала. Все это время она сидела в коридоре, прислушиваясь к каждому звуку в подъезде.
– Мама, почему ты не спишь? – ласково сказала Софья, крепко ее обнимая. – Со мной ничего не может случиться.
– Ты же сказала, что скоро вернешься, а сейчас глубокая ночь…
– Прости, что заставила тебя волноваться, все в порядке, ложись спать.
– А Люся-то ушла.
– Как ушла? Куда? С температурой?
– Я ей передала приказ Борисова, она сразу заторопилась, сказала, что поедет к каким-то родным.
– Ах, Люсенька, Люсенька! Побоялась нас подвести, настоящий товарищ. Ты, мама, завтра, когда пойдешь на базар, купи пару городских газет.
– А что там?
– Нужно мне.
– Значит, опять, что-нибудь случилось. Вот после этого и не волнуйся…

Глава 6

Лиза сама не знала, зачем она уступила Лялиным родителям и согласилась петь на дне рождения подруги. Лялин отец, учившийся в детстве музыке, взялся сам ей аккомпанировать. Еще он хотел, чтобы она исполнила несколько еврейских песен. Два раза в неделю она ходила к нему на репетиции. Сейчас, в связи с предстоящим отъездом родителей, она кое-как занималась пением и музыкой, и ей казалось, что у нее получается очень плохо.
Она нервничала. Наум Давыдович ее успокаивал. Ляля и ее мама, Ядвига Болеславовна, еще молодая, красивая женщина, совершенно забитая грубостью и деспотизмом своего мужа, восторженно хлопали в ладоши. Но теперь Лиза волновалась не столько о концерте, сколько о тайном совещании в доме промышленника, которое должно пройти в день рождения Ляли.
Пока все складывалось удачно. Ляля охотно дала ей пятнадцать приглашений. Она так доверяла подруге, что не задумалась, зачем ей понадобилось такое количество. Для большей надежности Лиза заранее попросила у нее ключ от спальни, а в качестве тайника присмотрела старинные часы в соседнем холле.
– Володя знает о моем дне рождении? – спросила Ляля, заливаясь краской.
– Знает! Обещал прийти, – успокоила ее Лиза.
Ее раздражало, что Ляля и Володя ведут себя непонятно как. Оба влюблены друг в друга, но встречаются редко и общаются в основном по телефону. Лиза наставляла подругу, чтобы она сама проявляла больше инициативы: приглашала Володю в кино или театр, встречала его у больницы. И в ординаторскую ему она звонила под нажимом Лизы: сама бы Ляля на это никогда не отважилась. У нее был другой характер. Этим и нравилась Володе эта золотисто-рыжая девочка, что была по-детски застенчива, бесхитростна и смотрела на мир восторженными глазами.
Она представлялась ему нежным, хрупким цветком, впитывающим из окружающей среды все доброе и светлое. Ее нельзя было ни обидеть, ни причинить боль. В этом и была причина, почему Володя так странно себя вел. Он окончательно настроился в марте уехать в Петербург и, не имея ничего определенного в своем будущем, не хотел девушку ничем обнадеживать. Они должны были расстаться. Он сам страдал, но еще мучительней было сознавать, что из-за него страдает Ляля. На ее юбилей он согласился пойти, чтобы не портить ей праздник.
Как назло, именно в эти дни у Лизы случилось неприятное событие: за всеми этими делами она не обратила внимания, что у нее задерживались менструации. Стала считать, примерно на неделю. У нее и раньше бывали задержки, но она сразу начинала делать горячие ванные, и все обходилось. «Я беременна», – с ужасом подумала она.
На следующий день она проснулась раньше Николая. Он еще спал, положив руку на ее грудь. Она взяла эту руку и переместила на живот. От этого движения Николай проснулся и тут же смекнул: «Ты беременна?» Он хотел ребенка и считал, что в последнем классе она вполне может родить, сдав выпускные экзамены экстерном, а летом поступить в консерваторию. У мужчин выходило все так просто, а каково ей появляться в гимназии с огромным животом? К этому она была не готова.
– Да нет, – со вздохом сказала Лиза и повернулась к нему спиной. – Давай еще поспим.
Она еле дождалась, когда он ушел, нагрела полное ведро горячей воды и налила ее в большой таз. Сидеть в нем было страшно неудобно, но она мужественно терпела, подливая все новые порции кипятка. Все ее тело в воде стало багровым. Однако в организме ничего не происходило. Она заплакала: до того все было мерзко, унизительно, больно. Нагрела второе ведро. Голова кружилась, сердце колотилось то ли от страха, что она с собой делает (она знала, что от этого бывают сильные кровотечения, и женщины иногда умирают), то ли от горячей воды. Сделав небольшой перерыв, снова занялась этой изнурительной процедурой. За окном стемнело, а результатов никаких. Она сидела еще в тазу, когда Николай стал открывать ключом дверь. Быстро накинула пеньюар, но воду не успела вылить и бросила туда кухонное полотенце.
– Ты что, стираешь? – заглянул Николай в кухню.
– Замачиваю белье на завтра.
Увидев ее мокрое от пота лицо, он с тревогой прикоснулся губами ко лбу:
– Ты не простудилась?
– Это от горячей воды.
Она схватила ведро с оставшейся водой и вдруг почувствовала резкую боль внизу живота.
– Что с тобой? – испугался Николай, увидев, как она сморщилась от боли.
Лиза бросилась в туалет. Боль была нестерпимой, она закусила губы и стала со всей силой тужиться: что-то происходило внутри нее. На минуту боль стихла, и что-то хлынуло из нее. Начались месячные. Она крикнула Николаю, чтобы он принес чистое полотенце.
– Что случилось?
– Женские дела. Пойду, лягу.
Проводив Лизу до кровати, он накрыл ее двумя одеялами, так как у нее был сильный озноб и, подождав, пока она уснет, пошел на кухню заниматься. Несколько раз он заходил в комнату, прислушивался к ее дыханию, трогал лоб – он был холодный, и, успокоившись, возвращался на кухню.
На следующий день Лиза чувствовала себя лучше, только болело обожженное тело. Менструации были обильные. Так у нее всегда бывало в первые два-три дня, в остальные только «мазалось».
Вечером она пошла к Зильберштейнам. Они прогнали с Наумом Давыдовичем почти всю программу концерта. Зильберштейн был всем доволен, особенно, как она исполняла еврейские песни. Присутствующие при этом Ядвига Болеславовна и Ляля хлопали ей от восторга.
Ляля проводила ее до входной двери.
– Ты Володе отдала приглашение? – смущенно спросила она подругу.
– Конечно. Он сказал, что обязательно будет.
– Приходите все пораньше.
Володя в этот день с утра съездил в оранжерею Школы садоводства, купил два букета крупных алых роз и пришел к брату, чтобы идти всем вместе. Николай был на кухне. Лиза в комнате примеряла свои наряды, не зная на чем остановиться. Наконец она решила надеть вечернее черное платье, которое Николай давно купил ей, но она ни разу его не надевала, предпочитая яркие цвета. Братья застыли от восторга, когда она вышла к ним в этом платье, с широким поясом на талии, с открытыми плечами и грудью, распущенными волосами.
– А украшения? – еле выдохнул Николай.
– Посмотрю на месте.
Николай принес из комнаты брошь-стрекозу известного московского мастера Сергея Агафонова, приобретенную им по случаю, и стал прикладывать ее к разным местам платья.
– По-моему, хорошо и на открытом месте, и с левой стороны на платье, – он взглянул на Володю, ища у него поддержки, а тот, улыбаясь, смотрел на них, таких взволнованных и счастливых.
Лиза увидела цветы:
– Розы! Одни, как я понимаю, Ляле, другие – мне. Такие свежие, а аромат? – она засунула нос в самую гущу букета, – нежный-нежный.
– Постой, – сказал Николай, – а что если перед началом концерта самую крупную розу вставить в волосы?
– Неплохая идея, только не в волосы, а вместо броши на платье. Ну, не идет сюда эта стрекоза, не идет. – Лиза виновато посмотрела на расстроенное лицо Николая. – Ладно, возьму ее с собой и шкатулку с бижутерией, посмотрю на месте.
Дом Зильберштейнов, один из самых богатых в Екатеринославе, сегодня выглядел особенно празднично. Во всех комнатах и на широкой лестнице, ведущей на второй этаж, ярко горели люстры. Повсюду стояли и висели цветы: на столах, в китайских напольных вазах и декоративных корзинах. На антресолях в столовой негромко играл оркестр.
Лиза и ее спутники приехали раньше назначенного времени. Ляля с нетерпением ждала их в вестибюле. В белом платье, расшитом на груди и юбке коричневым шелком и золотом, с гирляндой с цветами и бриллиантами на шее (точно такое же лежало у Лизы в шкатулке – подарок отца на Новый год), взрослой прической – она была необыкновенно хороша, и вся засветилась от счастья, когда увидела Володю.
Она набросилась на Лизу, расцеловала ее и Николая, и в смущении остановилась перед Володей. На него смотрели восторженные, влюбленные глаза. Володя вручил ей цветы и поцеловал в щеку, отчего она стала такой же пунцовой, как розы. Лиза шепнула ей: «Возьми Володю под руку». Осмелев, Ляля взяла его под руку, почувствовала его крепкое, сильное тело и невольно прижалась к нему.
Музыканты в столовой заиграли громче. На площадке перед парадной лестницей появились Лялины родители – крупный, представительный Зильберштейн и его жена, полячка, считавшаяся в городе одной из самых красивых женщин (если бы люди знали, что сам Зильберштейн ее ни во что не ставил). Ляля подвела к ним своих гостей. Наум Давыдович с любопытством рассматривал Николая, мужа красавицы Лизы. «Парень симпатичный, но молодой и, как все студенты, бедный», – ухмыльнулся он про себя. Если бы эта красавица не была близкой подругой Ляли и дочерью из богатой семьи, он положил бы к ее ногам весь мир.
Наум Давыдович так размечтался, что не обратил внимания, как его собственная дочь повисла на руке другого Даниленко. Заметившая это жена, толкнула его в бок. Наум Давыдович ничего не понял, еще раз пожал молодым людям руки и поспешил навстречу другим гостям.
Большая гостиная утопала в цветах. Рояль, обычно стоявший у стены, сдвинули в простенок между двумя большими окнами, от него шли ряды с креслами и стульями. Лиза шепнула Ляле, чтобы она занялась братьями, сама направилась в Лялину спальню.
До концерта оставался еще час. Она расчесала свои вьющиеся волосы, положила их на голые плечи. «Приколоть розу к платью или волосам, – вульгарно, а брошь совсем не подходит». Она снова стала прикладывать злополучную брошь то туда, то сюда, и отложила ее в сторону. Лучше всего подходила папина гирлянда с цветами и бриллиантами, но у Ляли на шее она увидела такую же, а быть с кем-нибудь, даже с лучшей подругой, в одинаковых платьях или с одинаковым ювелирным украшением – не в ее правилах.
В шкатулке лежали длинные бусы из жемчуга, такой же широкий «ошейник» и браслет. Ей вспомнился висевший у них когда-то в столовой портрет (увы! уже проданный) девушки с диадемой на лбу. Она заплела косу, пропустила через нее жемчужную нить по всей длине, ошейник уложила на лбу и закрепила его шпильками в волосах. Получилось весьма оригинально.
В комнате стояло несколько стульев и широкая Лялина кровать. Лиза представила Борисова и его друзей, сидящих на атласном, розовом покрывале, и улыбнулась. Закрыв дверь, прошла в соседний холл – там было пусто, и положила ключ в условленное место.
В гостиной уже собралось много народу. Лизино появление вызвало шумное оживление: ее знали по выступлениям на городских благотворительных вечерах. Лиза заметно нервничала: и из-за концерта – она не ожидала, что будет столько народу, и из-за Борисова. Николай, Володя и Ляля сидели в середине зала. Ляля помахала ей рукой, Володя высоко поднял букет, мол, мы тут, с тобой. Николай выставил большой палец в знак одобрения ее украшения из бус. Она им благодарно улыбнулась.
Пришел слуга, доложил, что Наум Давыдович придет через пятнадцать минут. Воспользовавшись этим, Лиза вышла из зала, прошла в холл, заглянула под часы – ключа не было. Это ее успокоило. Она вернулась в гостиную и заиграла «Элегию» Грига. Услышав звуки рояля, находившиеся в других местах гости поспешили в зал. Появившийся Зильберштейн сказал ей, что она выглядит выше всяких похвал, взял ее за руку и объявил, что он и близкая подруга его дочери подготовили Елене музыкальный подарок.
Концерт был большой. Сначала Лиза исполнила арии из опер и популярные романсы, затем Наум Давыдович сыграл отрывок из увертюры к опере «Жидовка», в конце шли еврейские песни. Песни на идиш привели слушателей в восторг: они громко хлопали, подпевали, требовали каждую повторить по два раза. Лиза устала и начала злиться. Николай и Володя это заметили. Володя стал пробираться к ней с букетом роз. Это послужило сигналом для слуг, они вынесли заготовленные букеты и корзину с цветами. Лиза вежливо кланялась. Наум Давыдович довольно улыбался, подозвал Лялю, расцеловал их обеих и пригласил гостей в столовую.

Глава 7

Борисов узнал об аресте Петрушевского до совещания в доме Зильберштейнов. Прямо с поезда он отправился на конспиративную квартиру, где его ждал Рогдаев, и тот показал ему сегодняшний выпуск «Приднепровского края» с подробным описанием взрыва в Аптекарской балке.
– Вот досада, – поморщился Сергей, – и так людей не хватает. А если Володя в беспамятстве заговорит, нашему делу конец.
– Не должен. Он крепкий орешек.
– Как это могло произойти?
– Да как угодно: споткнулся, или бомба сама взорвалась в сумке, она хранилась у него еще со времен Зубаря, это его детище. Тогда, если помнишь, бомбы часто взрывались в руках. Наша лаборатория работает по новой, немецкой технологии.
– Людей для лаборатории нашли?
– Вместе с Алексеем Коноваловым и Мишей Минцом там трудятся 15 человек, плюс бомбы Иосты.
– Все равно дело продвигается не так быстро, как хотелось бы. В будущем надо открыть такие лаборатории в Одессе, Харькове и Курске, чтобы отсюда не возить опасный груз, подвергая связных опасности. Эсфирь заметила, что за ней постоянно следят филеры. Хана и Ита тоже говорят, что за ними все время кто-то ходит. Я беспокоюсь за квартиру на Военной улице и Фальк. О ней знает считанное число людей. Если ее раскроют, считай провалено все дело.
– Сережа, ты преувеличиваешь. На тебя подействовала история с Петрушевским.
Борисов задумчиво покачал головой.
– Нет, Коля. И ты будь осторожней. Провокаторов следовало ожидать в отряде, но не до такой степени, чтобы все связные попали под наблюдение… И с деньгами плохо. Нужны новые и новые «эксы», но не сейчас. Сначала осуществим то, что наметили на март.
– У нас, считай, все готово. С Петрушевским, конечно, вышла досадная история, но это не отразится на всем остальном.
– В Одессе меня беспокоит Тетельман. Все время твердит, что подобраться к Каульбарсу невозможно. Хочу подключить к этому заданию Могилевского, хотя у Арона и без того много дел. Будем сегодня об этом говорить. Там еще проявляет самодеятельность Розалия Тарло, хотела снять подвал во дворце барона и вела об этом с кем-то переговоры. У нее нервы на пределе, как бы сама не попыталась его застрелить, тогда сорвет все наши планы. А как дела с типографией?
– Полный порядок. Взяли в яковлевской типографии все, что было нужно. Каждый день печатаем по нескольку сот прокламаций, а Эля Горелик и Бася Хозанова – знаешь их, две такие веселые подружки, разносят их по городу и предприятиям. Митинги сейчас не проводим, но ребята бывают на заводах, беседуют с людьми. Сочувствующих нам много. Народ в основном тянется к нам и эсерам, все устали от разногласий у эсдеков, хотят конкретных дел.… Переодеваться будешь? Я достал тебе фрак и все остальное.
Борисов прошел в ванную, побрился, надел белую накрахмаленную рубашку со стоячим воротником, белый жилет, белую бабочку. Из зеркала на него смотрел незнакомый человек: нарядный и представительный, из тех, кто сегодня будет в гостях у Зильберштейна – местного Рокфеллера. Сергей считал очень рискованным проводить тайное совещание в его доме, но Фальк заверила Хану, что все будет в порядке, она за это лично ручается.
Все участники совещания были в таких же соответствующих случаю фраках и смокингах, приобрести которые Рогдаеву стоило немало денег. К дому они подъезжали в экипажах, спокойно проходя в него по приглашениям, переданным Лизой. Народу было так много, что здесь мог затесаться кто угодно. Борисов и Рогдаев даже подошли представиться хозяину и его жене, выдав себя за петербургских журналистов, приехавших в Екатеринослав на передвижную выставку художников. Рогдаев – это была его затея, ради шутки, задал ему вопрос о его взглядах на современное искусство. Зильберштейн смутился от такого сложного вопроса, что-то невнятно пробормотал, но был польщен вниманием к нему столичной прессы.
Лиза так хорошо описала весь дом, что найти Лялину спальню не составило труда. Вскоре все собрались. Здесь были Таратута (в нарядном платье, с большим веером, которым она прикрывала в толпе свое лицо), Гроссман, Эрделевский, Гильченко, Войцеховский, Могилевский, Кротов, Троепольский, Кучура, Мирзоев.
Обсуждение прошло быстро, план действий рассматривали по группам много раз. Оставалось уточнить последние детали. Арон согласился с просьбой Борисова заняться вместе с Тетельманом подготовкой покушения на Каульбарса. Кроме того, одесским боевикам предстояло организовать убийство начальника тюрьмы, начальника одесского охранного отделения, взорвать здание одесского суда, когда там будет заседать военно-окружной суд, взорвать здание тюрьмы, освободить всех заключенных, обеспечив их оружием и бомбами. О степени готовности ко всем этим действиям доложил Яков Кучура. Крупное заседание в суде должно было состояться 20 марта. Кучура предложил начать все действия отряда в этот день.
Подобные теракты с небольшими нюансами пройдут и в других городах. О подготовке к ним доложили остальные товарищи. Названное число – 20 марта всех устраивало.
Что будет дальше, когда в руках большой массы людей окажется оружие, Борисов сказать не мог, да и не хотел заглядывать вперед. Важно осуществить первую часть плана. От нее зависит и все остальное.
Он раздал всем по крупной сумме денег, заверив, что до начала терактов из Женевы поступит еще оружие, а екатеринославская лаборатория за два оставшихся месяца обеспечит все группы бомбами. Еще раз напомнил о строгой конспирации и осторожности – ему везде мерещились провокаторы.
На этом повестка совещания была исчерпана. Войцеховский, по просьбе Лизы, поднял вопрос об освобождении из полтавской тюрьмы Иннокентия и его лечащего врача. Борисов нахмурился: денег у него на это нет, да и лишний шум сейчас поднимать ни к чему.
– Придется подождать, пока мы не проведем намеченные мероприятия, тогда сразу ими займемся.
– Я попробую достать деньги, – предложил Арон.
– Никакой самодеятельности, – сурово взглянул на него Борисов. – Полиция и так сейчас после истории с Петрушевским поставлена на уши. Даю слово, что в апреле мы Кешу освободим.
– Он серьезно болен, – сказал Войцеховский. – Трошкин сжег себя, как бы Кеша не пошел по его пути.
Упоминание о Грицко больно задело Борисова, он вскипел, но вовремя сдержался и твердо произнес:
– Мне больше добавить нечего. Еще раз прошу тебя, Арон, никаких глупостей. А теперь потихоньку расходимся.
Специально выйдя из комнаты последним, Арон положил ключ под часы и направился не к выходу, как все, а в ту сторону, откуда доносились звуки рояля и Лизин голос; его он узнал бы из тысячи оперных голосов.
В дверях гостиной толпились люди. Арон решительно продвинулся вперед и увидел у рояля Лизу: в черном открытом платье, с жемчужными нитями на лбу и в косе. Она пела еврейские песни, прижимая к груди обе руки. Свет от хрустальных люстр отражался в ее глазах и жемчуге. От всей ее фигуры исходило неземное сияние. Арон вспомнил икону в доме отца Александра: богиня, царица, женщина, из-за которой можно лишиться рассудка. Он и лишился его. Пора было уходить, но он не мог сдвинуться с места.
Концерт окончился. Из середины зала к Лизе пробирался брат ее мужа с букетом роз. Зильберштейн целовал ей руки. Этот музицирующий миллионер его возмутил: вздумал развлекать людей еврейскими песнями, а сам далек от своего народа и не знает, как живут и страдают его сородичи.
Гости потянулись в столовую. Там в полную силу играл оркестр. Дальше оставаться было рискованно. Арон вышел в коридор, постоял в раздумье и вместо того, чтобы спуститься вниз, повернул к холлу с часами и стал ждать Лизу. Она появилась через двадцать минут, взяла ключ и прошла в спальню. Разум подсказывал ему, что лучше уйти, не видеть ее холодного равнодушия, но не мог с собой ничего поделать. Он толкнул дверь и вошел в комнату.

***
Лиза еле дождалась окончания концерта и, сказав своим, что ей надо привести себя в порядок, поспешила к Лялиной спальне. В ней не осталось следов пребывания людей, только легкий запах папирос напоминал о том, что здесь находились мужчины. Она открыла форточку, прошла в туалетную комнату и села перед зеркалом, рассматривая свое уставшее лицо. Слишком много волнений пришлось на один день.
В спальне хлопнула дверь, послышались шаги: Ляля или Николай. Дверь в туалетную комнату резко отворилась. Она увидела в зеркале Арона – во фраке и белой бабочке. Лиза вскочила.
– Арон! Я не знала, что вы в Екатеринославе. Вы были на совещании?
– Я здесь три дня, видел, как вы ходили в этот дом на репетиции, а сегодня слушал ваше выступление… Вы очень хорошо пели… Помните, как тогда у Иннокентия?
– Прошу вас, не надо. Лучше скажите, что решили об освобождении Кеши. Войцеховский поднимал об этом вопрос?
– Поднимал, у Борисова для этого нет денег.
– Значит, вам всем безразлично, что его ждет виселица.
– А родные?
– Коля нашел человека, который берется его освободить, но он запросил очень большие деньги. У нас таких пока нет.
– Сколько?
– Шестьдесят пять тысяч.
– Что-то слишком много…
– Это за двоих. Там же еще доктор Боков, который спрятал его в больнице, помните, брат моего мужа, Володя, написал ему записку.
– Тогда я все сделал, как вам обещал. Моя совесть чиста.
– Я вам благодарна.
– Лиза! Лиза! – Арон взял обе ее руки и стал по очереди жадно целовать. – Если бы Вы знали, как я вас люблю, постоянно думаю о вас. Не смотрите на меня таким уничтожающим взглядом, гнев делает вас еще прекрасней. – Он с сожалением опустил ее руки и уверенно сказал. – Я достану деньги для Кеши. Получите их у Пизовых. Теперь позвольте на прощанье, хоть раз вас как следует поцеловать.
На несколько секунд он припал к ее губам, поцеловал глаза и волосы, еще раз с силой поцеловал в губы, больно прикусив верхнюю губу, и вышел из комнаты.
Вымыв тщательно губы и лицо, Лиза поспешила к окну. Лялина комната выходила в сад, но часть улицы, как раз с той стороны, где находился парадный вход и стояли экипажи гостей, хорошо просматривалась. Выйдя из подъезда, Арон дал деньги подскочившему к нему швейцару, но извозчика брать не стал и пошел на бульвар.
Лиза вернулась к зеркалу. «Неужели Арон сможет достать такую крупную сумму денег? – размышляла она, рассматривая предательски распухшую губу и накладывая на нее толстый слой помады. – Нападет на кого-нибудь и ограбит. Для него это – пустяк». Она еще раз внимательно осмотрела себя в зеркале, свое красивое черное платье, так удачно купленное Николаем ко ее дню рождения. С нежностью подумала о нем, и, чтобы сделать ему приятное, вытащила из шкатулки брошь-бабочку и приколола к платью.
Дома Николай вдруг спросил Лизу:
– А что Арон Могилевский делал у Ляли, я его видел среди гостей?
– Не спрашивай меня ни о чем. Он обещал достать денег для Кеши.
– Я бы предпочел обойтись без него.
– Как? Папа и дядя Семен не могут достать такую сумму.
– А что же ваш Борисов?
– У него сейчас нет денег. Ты о Петрушевском слышал?
– Да. Жаль парня, я его знаю по нашей организации. Там оказались еще двое сообщников: мужчина и женщина, – и он подозрительно посмотрел на Лизу.
– Что ты на меня так смотришь? Я вчера целый день была у Ляли, мы с ее отцом прогоняли весь концерт.
Николай заметил ее распухшую губу, но ничего не сказал. Как он в этом был похож на папу: все понять и промолчать. Лиза с благодарностью поцеловала его.
– Арон обещал достать деньги, это главное. Других вариантов у нас все равно нет.

***
Выйдя из дома Зильберштейнов в сильном душевном волнении, Арон быстро шагал по бульвару, никого и ничего вокруг не замечая. Он злился на Лизу, злился на себя, что, поддавшись своему чувству, унизился перед ней и, что уж совсем не надо было делать, – обещал ей достать денег. Теперь она их будет ждать, ходить к Пизовым, волноваться.
От центральной клумбы свернул в Городской парк. Здесь гуляло много народу, на скамейках сидели влюбленные пары, прохаживались няни с детьми. Быстрая ходьба и свежий воздух успокоили его, вернулось привычное самообладание. Борисов прав, не следует устраивать шум перед проведением ответственных терактов. Вместе с тем, мало ли в Екатеринославе и его окрестностях каждый день происходит убийств и ограблений. Их совершают кто угодно: эсеры, эсдеки (эти теперь тоже поумнели и проводят «эксы»), просто бандиты. Деньги всем нужны. Но что можно предпринять за считанные дни? Он решил поехать к Войцеховскому.
С тех пор, как Арон стал работать с Борисовом, ему приходилось часто бывать в Екатеринославе, он неплохо знал город. Сергей удивился его приходу. Не вдаваясь в подробности, Арон спросил его, где без всякой подготовки можно срочно достать крупную сумму денег.
Войцеховский задумался.
– Года три назад мы ограбили на вокзале артельщика из Бердянска. Деньги оказались большие.
– Это было давно.
– Осенью мы опять хотели его ограбить, так подвернулся другой «экс». Я сам выслеживал его, когда он сюда приезжает. Второго числа каждого месяца в одиннадцать часов.
– Осталось пять дней. Расписание поезда не могло изменяться?
– Нет. Оно меняется к лету. Время еще есть, я съезжу на вокзал, проверю.
– Вариант подходящий.
– Я тебе не все сказал: теперь артельщика сопровождают не два человека, а четыре.
– Ты что, боишься?
– Нет, – смутился Сергей и принялся рассуждать. – Вот скажи мне, Арон, сколько этих артельщиков грабили и убивали, а полиция никак не может понять, что дело не в количестве охранников, а в самой элементарной вещи: артельщик должен выходить из вагона не первым, когда на платформе полно народу, а последним. И вагоны надо каждый раз менять. Казалось, чего проще! Нет, они по-прежнему предпочитают ездить в головном вагоне и выходить вместе с толпой, где охранники не могут воспользоваться оружием.
– Если бы полиция была такой умной, мы бы с тобой сейчас не рассуждали, где достать деньги.
– Серьезно, Арон. Я бы еще на их месте направлял к вагону дополнительную группу жандармов.
– Не морочь мне голову.
– А Борисов? Он же ясно сказал, никаких сейчас «эксов».
– Пойми, это очень важно для меня и одного человека. Я буду находиться в квартире на Юрьевской улице, если что-то изменится, дашь мне знать. Встречаемся второго февраля в половине одиннадцатого около касс.
Арон еле дождался этого дня и приехал на вокзал намного раньше условленного времени. Сергей уже стоял около касс с большим саквояжем. Договорились, как действовать, и разошлись. Арон прошел в зал ожидания третьего класса, сел на лавку около окна и, уткнувшись в газету, краем глаза наблюдал, что происходит на перроне. Народу там пока немного. Встречающие Бердянский поезд стояли группами и поодиночке. Выстроились в длинный ряд носильщики. Два раза туда и обратно прошли трое жандармов, рассеянно смотря по сторонам.
Он перевел взгляд на публику в зале, не было ли тут филеров, которых он научился различать по одежде и особому выражению шныряющих повсюду глаз. Два типа показались ему подозрительными. Они также держали в руках газеты и, похоже, изучали из-за них публику. Он встал, подошел к буфету, заказал рюмку коньяка. Типы никак на это не отреагировали.
Раздалось несколько коротких гудков, известивших о том, что ожидаемый поезд вышел с соседней станции. Филеры встали. «А вдруг они здесь, чтобы охранять артельщика? – подумал Арон. – Войцеховский накаркал».
Появившийся Сергей, не спеша направился к перрону. Арон последовал за ним на некотором расстоянии. Выйдя на платформу, он к своему ужасу лицом к лицу столкнулся со знакомым анархистом из Киева Сашей Шубиным. Обменялись рукопожатием. Саша сказал, что приехал в Екатеринослав на свадьбу сестры и встречал из Бердянска другую сестру, ехавшую сюда по тому же торжественному случаю.
Шубин не обманывал: он, действительно, приехал на свадьбу сестры и сейчас призадумался над тем, что делал на вокзале Могилевский, исчезнувший из Киева три месяца назад, и как об этом срочно сообщить Попову.
Пыхтя и пуская пар и черные клубы дыма, подошел поезд. Шубин поспешил к своей сестре. Арон и Сергей остановились недалеко от выхода из головного вагона. Первыми из него вышли два жандарма и заняли позицию около ступенек. Следом за ними, внимательно глядя себе под ноги, спускался артельщик с черным надутым портфелем, два других жандарма маячили в тамбуре.
Вынув из кармана браунинг, Сергей направил его на одного из жандармов. В ту же секунду Арон схватил стоявшую рядом с ним женщину. Прикрываясь ею, как щитом, выхватил у артельщика портфель и нырнул в толпу прибывших пассажиров. Сергей был уже там, сунул портфель в саквояж и направился не к вокзалу, откуда бежали на свисток жандармы, а в обратную сторону, вскочил в первый попавшийся вагон, вылез с другой стороны на соседний путь и побежал к стоявшим невдалеке каменным зданиям. Через некоторое время извозчик вез его к Пизовым.
Увидев, что Сергей повернул в обратную от здания вокзала сторону, Арон сделал то же самое. В одном из вагонов носильщики продолжали выгружать вещи. Он вошел вместе с ними в вагон, прошел в другой конец коридора и дернул ручку туалета. Дверь открылась, но, оказавшись внутри, он со злостью выругался: окно выходило на сторону перрона, и вылезти из него нельзя. Придется ждать, когда поезд отправится в тупик. Он закрыл дверь на защелку, опустился на грязный пол и согнулся, чтобы его не видели снаружи.
На перроне слышался топот ног и громкие голоса. Один раз кто-то сильно дернул ручку туалета, постоял в раздумье, снова дернул и, судя по шагам, удалился в соседний вагон. Время тянулось бесконечно медленно. Голоса затихли, даже проводники куда-то исчезли. Наконец раздался свисток дежурного по станции, поезд двинулся с места. За окном проплыло красивое здание вокзала, железнодорожные мастерские, потянулись бесконечные ряды пакгаузов и производственных зданий. Не доезжая станции «Пост-Амур», поезд остановился. Осторожно выйдя из своего убежища, Арон прошел в тамбур и открыл дверь. Впереди на путях стрелочница с силой тащила на себя переводной башмак. Спрыгнув на землю, он пролез под вагоном на другую сторону и спустился вниз к жидкой полосе деревьев. Когда он появился у Войцеховского, тот от радости бросился его обнимать. Сергей был уверен, что Арона схватили жандармы.
– Есть будешь? – спросил он, не зная, как угодить товарищу.
– Только что-нибудь на скорую руку. Мне надо опять на вокзал. Сколько же там было денег?
– Восемьдесят тысяч.
– Вот это улов. Пизовы удивились?
– Еще бы! Соня расстроена историей с Петрушевским. Она была у него дома вместе с Алешей Дашкевичем и видела Володю после взрыва.
– Неужели, кроме этой учительницы, некого было к нему послать?
– Ты напрасно так о Соне, она берется за любую работу. Согласись, видеть, как твоему близкому товарищу оторвало руку, не очень приятно.
– Извини, я не хотел ее обидеть. У тебя найдется что-нибудь из маскировки?
– Есть, конечно, есть, – обрадовался Сергей, что может сделать хоть что-то полезное для Арона.
Отодвинув кровать, приподнял половицу. Под ней лежала коробка с набором париков, усов, бород разных размеров и цветов. Арон подобрал под цвет своих волос усы, короткую бородку. Свое заграничное пальто и шляпу оставил у Сергея, взяв его старое пальто и котелок.
– Вот еще что, Сергей. Тебе придется сходить на Юрьевскую к Перепелицыной. Там остался чемодан с оружием, который я должен отвезти в Одессу. Предупреди хозяйку, что вернусь за ним через две недели. Если почувствует опасность, пусть от него избавится.
– Борисов будет недоволен.
– Я сам собой, Серега, недоволен. Бывают такие обстоятельства, что не поддаются никакому разуму.
В здании вокзала его привлекла вывеска «Почта». Мелькнула мысль: послать Лизе телеграмму. Взяв в окошке бланк, он долго раздумывал, что написать, чтобы не вызвать подозрений у полиции, которая наверняка просматривает всю их корреспонденцию, раз Николай состоит под ее надзором. Ему хотелось сделать больно Николаю, и не только за то что, что он Лизин муж. Арон до сих пор помнил унизительный разговор с ним в ту ночь, когда привез на квартиру Даниленко раненного Иннокентия. В голову лезли одни банальные фразы: «Я вас люблю» или «Я без вас не могу». Наконец аккуратно вывел «Я у ваших ног» и отдал бланк в окно. Сидевшая там пожилая женщина пробежала текст.
– А подпись?
– Подписи не надо, – сказал Арон, и женщина понимающе улыбнулась.

***
В тот момент, когда Арон и Сергей повернули в другую сторону платформы, жандармы остановили толпу пассажиров, внимательно осматривая каждого человека. Находившийся недалеко от места происшествия Шубин сразу понял, в чем дело. Подбежав к высокому поручику с вытянутым лошадиным лицом, он стал объяснять ему, что хорошо разглядел грабителей, причем одного из них знает лично. Поручик принял его за сообщника бандитов, решившего отвлечь внимание жандармов. Шубина арестовали.
Вместе с ним в участок доставили еще двадцать подозрительных людей. Половину из них к вечеру отпустили, остальных, в том числе Шубина, отправили в тюрьму. Боясь себя раскрыть, он больше не настаивал на том, что знает одного из грабителей, назвал для протокола другую фамилию и ждал случая, чтобы передать шифрованное письмо Попову.
Богданович внимательно ознакомился со списком людей, подозреваемых в ограблении артельщика. Не найдя в нем ни одной знакомой фамилии, он передал его Попову. Тот на всякий случай приказал разослать копии списка по другим городам.
В настоящий момент их обоих больше интересовала информация, полученная с большим опозданием от Иосты: на днях, в доме крупного промышленника Зильберштейна во время торжеств, связанных с 18-летием его дочери, состоялась тайная встреча анархистов. На ней присутствовали Борисов и его главные помощники. Когда же стало известно, что там, на концерте выступала подруга дочери, анархистка Елизавета Фальк, стало понятно, кто помог устроить это сборище. Решили, что беседу с промышленником проведет Богданович.
Зильберштейн был не менее уважаемым в городе человеком, чем Фальк, полковник приехал к нему как бы с дружеским визитом. Отказавшись от кофе и коньяка, он заявил, что у него важное дело. Наум Давыдович провел его в свой кабинет. Ожидая услышать от главного жандарма что-нибудь полезное для себя, он смотрел на него с явным интересом. Однако, узнав в чем дело, побагровел от злости.
– Этого не может быть, – воскликнул он, ударив кулаком по столу, – самая настоящая клевета. Прошу вас, Иван Петрович, немедленно отдать под суд всех, кто распространяет такие нелепые слухи.
– Уверяю вас, Наум Давыдович, у нас точные сведения, тем более подруга вашей дочери, Елизавета Фальк давно состоит под наблюдением полиции.
– Никогда в это не поверю. Я знаю Лизу с детских лет, они с Лялей неразлучны. Прикажете и мою дочь считать анархисткой?
Богдановичу надоел этот бесцельный разговор.
– Мое дело вас предупредить. В следующий раз мы вынуждены будем в вашем доме произвести обыск и допросить всех домочадцев; они-то наверняка знают, как преступники оказались в числе приглашенных гостей.
Зильберштейн громко засопел, раздувая ноздри. Богданович встал. Велев слуге проводить полковника в прихожую, Наум Давыдович даже не пожал ему на прощанье руку. Как только закрылась парадная дверь, на весь дом раздался грозный рык: «Ляля, Ядвига, ко мне!»
Ляля и Ядвига Болеславовна выскочили из своих комнат на втором этаже. Спускаясь по лестнице, они увидели бегающего перед своим кабинетом Зильберштейна.
– Кого ты назвала к себе в гости, – набросился он на дочь, – каких-то преступников и грабителей?
– Папа, да что случилось, кто к тебе приезжал? – растерялась Ляля. Она никогда не видела отца в таком возбужденном состоянии, хотя он часто бывал не в духе; тогда все в доме старались от него держаться подальше. В гневе он походил на разъяренного быка.
– Кто, кто у тебя был на дне рождения из твоих друзей, вспоминай? – тряс он ее за плечи.
– Лиза, ее муж Николай, брат Николая доктор Даниленко, девочки из класса, вот и все, остальные все наши родственники и ваши с мамой знакомые.
– Блюстители порядка! До чего дошли, в каждом теперь готовы видеть бандита, – несколько смягчившись, пробормотал Зильберштейн. – Что вы обе застыли? Приходил полковник Богданович. В нашем доме, оказывается, тайно собирались какие-то анархисты.
– Действительно, – пробормотала Ляля, – совсем с ума спятили.
– Ты что, Лялька, влюблена в этого доктора? – вдруг грубо спросил отец.
Ляля покраснела.
– Влюблена. Вижу по глазам. С этого дня прекрати с ним общаться. Он тебе не пара, нечего на него тратить время. Узнаю, что с ним встречаешься, не буду, как Фальк, либеральничать, плохо будет и тебе, и ему. Сдашь экзамены и сразу замуж, все глупости мигом вылетят из головы.
– Я хочу учиться дальше, поступить на медицинские курсы в Киеве…
– Это твой врач тебя надоумил? Смотреть на голых мужиков и баб… Я тебе уже нашел хорошую партию, сына Хазина. Артур как раз оканчивает учебу в Дерпте и возвращается в Екатеринослав. Тогда мы сможем объединить наши предприятия в одно общество – «Зильберштейн и Хазин». Свадьбу устроим в конце лета.
– Но я люблю Володю, и он меня любит. И потом я уже взрослая, папа, могу сама принимать решения.
– Я все сказал. Лизу к нам больше не приглашай.
Он успокоился, и когда жена с дочерью ушли к себе наверх, даже улыбнулся: «Ну, и Лиза! Анархистка! Чтобы с такой красотой и талантом связаться со всяким сбродом? Никогда не поверю. И все-таки не зря Богданович сюда приезжал».

Глава 8

Николай повертел в руках телеграмму: адрес их, кому – не указано. Лизы дома не было, и он вскрыл ее. «Я у ваших ног» – прочитал он и понял: шифровка для Лизы. Это его встревожило. Ему казалось, что последнее время Лиза перестала общаться со своими товарищами по группе, аккуратно ходила в гимназию, после занятий спешила к родителям.
Он собрался идти к Фалькам, но только надел шинель, как пришла Лиза. От родителей она всегда приносила кастрюли с полным обедом, который они в шутку называли «обед от Зинаиды Ивановны и Ко».
Прочитав телеграмму, Лиза радостно расцеловала Николая:
– Это от Арона. Он достал деньги. Я же тебе говорила, что он обещал. Давай быстро пообедаем и поедем к Пизовым. Деньги должны быть у них.
– Кто эти Пизовы?
– Мои хорошие знакомые.
У дома Пизовых Лиза внимательно огляделась по сторонам.
– Это конспиративная квартира? – спросил Николай, страшно недовольный всей этой историей.
– Нет, – сама не зная зачем, солгала Лиза.
– Тогда почему ты оглядываешься?
– Так, на всякий случай.
Дверь открыла Евгения Соломоновна. На лице ее появилась улыбка.
– Как я рада вас видеть, Николай. Лиза столько о вас рассказывала. Сейчас я вас напою чаем, – захлопотала она, – у меня много разного варенья, мягкие булочки, вареники.
– Евгения Соломоновна, не томите, – спросила Лиза. – Арон приходил? Что-нибудь передавал для меня?
– Не Арон, а Сережа Войцеховский, передал деньги.
– Сколько?
– Целый портфель. Они с Софьей считали, считали, по-моему, тысяч восемьдесят. Сережа сказал, чтобы оставшиеся деньги ты положила в общую кассу.
Лиза незаметно для Николая стала показывать ей знаки рукой, чтобы она замолчала. Евгения Соломоновна их не видела, продолжая рассуждать об опасности держать дома большие деньги. Николай насторожился:
– Какие деньги?
Только тут, увидев расширенные глаза Лизы, Евгения Соломоновна поняла, что наговорила лишнего, и стала на ходу выкручиваться:
– Ну, вот эти восемьдесят тысяч, как вы повезете их в трамвае?
– А мы возьмем только на Кешу, остальные пусть лежат у вас, – сказала Лиза.
Когда они направились из прихожей в комнату, она придержала старую даму за локоть и прошипела ей в ухо:
– Евгения Соломоновна, что вы делаете? Лучше помолчите.
Николай напомнил Лизе, что еще нужна солидная сумма на заграничные паспорта и людям, которые будут в Петербурге встречать беглецов и переправлять их за границу.
– Так что забирай все деньги, а уж что потом останется – в общую кассу, – он с усмешкой посмотрел на Лизу, сделавшую в ответ на его колкость непроницаемое лицо.
От Пизовых они поехали к Фалькам. Лиза украдкой посматривала на Николая. Он был мрачен. Лиза решила, что он расстроен из-за этого дурацкого разговора об общей кассе. На самом деле он теперь все время думал о вымогательстве денег у Фалька какими-то бандитами, их угрозе мстить членам его семьи. С их отъездом в Америку эти угрозы могли перейти на Лизу.
Дома у Фальков все было перевернуто вверх дном. На полу стояли раскрытые чемоданы, коробки, тюки с вещами. Хотя решили взять самое необходимое, Григорий Аронович не мог расстаться с любимыми картинами и некоторым антиквариатом. Он полностью забирал все репродукции Врубеля, отдельные картины Нестерова и Айвазовского. Сарра Львовна готова оставить свои роскошные шубы и платья, но обязательно взять столовое серебро, саксонский чайный сервиз, обеденный сервиз из богемского фарфора.
Фальк предложил Николаю снять где-нибудь в центре двухкомнатную квартиру и перевезти туда часть мебели и рояль, чтобы Лиза продолжала свои занятия с учителями. Однако они сказали, что уже решили ехать в Петербург, не стоит менять адрес ради нескольких месяцев.
Лиза окончательно решила поступать в петербургскую консерваторию по классу вокала. Григорий Аронович договорился с ее домашними учителями, что теперь они будут заниматься с Лизой в музыкальном училище, и заплатил им вперед за полгода. Он все время думал о будущем дочери и Николая, открыв на ее имя счет в Санкт-Петербургском международном коммерческом банке. Там же хранились на ее имя акции крупных российских предприятий. Их они всегда могут продать в трудную минуту. Знал бы об этом Артем! С ним Григорий Аронович поступил так сурово, понимая, что при нынешнем состоянии своего здоровья ему трудно будет в чужой стране подняться на ноги без помощи сына.
Всю непроданную мебель и большую часть одежды отправили в еврейские приюты. Антикварные вещи, не вызвавшие интерес у покупателей, решили раздать на память родственникам и знакомым. То же самое происходило в доме Рывкиндов. Обе семьи спешили: настырный следователь, не дожидаясь конца экспертизы, передал дело Иннокентия в Одесский военно-окружной суд. Со дня на день его могли приговорить к смертной казни. В общей сумме от продажи домов и имущества рассчитывали получить сто тысяч. Однако покупатели на оба дома не находились.
Отец все время был в таком взвинченном состоянии, что не сразу понял, когда Лиза сообщила ему, что достали для побега деньги. Они прошли в его кабинет. Григорий Аронович тяжело опустился в кресло. Лиза подошла к нему сзади, обняла за плечи – до того ей стало жаль отца.
– Как вы собираетесь договариваться с этим человеком? – спросил он Николая, решившего немедленно отправиться к «родственничку».
– Сейчас в качестве аванса отдам половину, остальные – после освобождения.
– Николай Ильич, послушайтесь опытного человека: возьмите с собой все деньги, на месте всегда возникают непредвиденные обстоятельства.
– Папуля, ты у меня молодец, – Лиза еще крепче обняла отца и поцеловала в щеку.
– А если этот человек обманет?
– Будь спокоен, папа, у друзей Сергея Борисова и Арона Могилевского никто не украдет ни копейки.
– Это что, бандиты, разбойники, о ком ты говоришь, Лиза?
– Очень достойные люди, папа.
Григорий Аронович вопросительно посмотрел на Николая, тот пожал плечами.
– А что будет дальше, после их освобождения, ведь у доктора Бокова, кажется, есть семья, ребенок? Как все будет на практике?
– О семье Бокова мы позаботимся, – сказал Николай. – Для Иннокентия и Сергея Петровича готовятся заграничные паспорта. «Родственничек» передаст их нашим беглецам вместе с билетами до Петербурга. В Петербурге по указанному адресу они найдут людей, которые помогут им уехать в Финляндию. Там вы все встретитесь (такой вариант предлагал Дима Ковчан). Остальное решите на месте. Ну, а сейчас я поехал отдавать деньги.
– Я прикажу Степану подогнать извозчика.
– Не надо. Я сам возьму.
Еще через час он был на месте, приказав извозчику подождать около дома. «Родственничек» так быстро открыл дверь, как будто знал, что Николай придет в данную минуту.
– Достали?
– Да.
– Сколько?
– Как договаривались. Сейчас получите в качестве аванса половину суммы. Остальное потом. Вы мне можете рассказать, как все будет происходить?
– Во-первых, никаких авансов, давайте сразу все деньги, во-вторых, – если добавите еще четыре тысячи, мы сразу ваших товарищей доставим в Вену.
– А паспорта?
– Об этом не беспокойтесь.
Это был еще лучший вариант, чем беглецам добираться с пересадкой до Петербурга, а оттуда в Финляндию. Да и в Вене всем родным удобней встретиться.
Николай отдал ему указанную сумму, вспомнив при этом добрым словом Григория Ароновича, посоветовавшего взять с собой все деньги.
– Через три дня, максимум пять они будут в Вене. Встречайте их по адресу, – «родственничек» вытащил из кармана листок с адресом на немецком языке.
Извозчик сладко дремал на своих козлах. Николай тронул его за плечо и попросил гнать, как можно быстрей, обещав хорошо отблагодарить. Лиза первая увидела его из окна прихожей и бросилась к дверям. За ней в коридор вышли все домочадцы.
– Ну что? – набросилась на него Лиза, помогая снять шинель.
Николай подробно изложил все, что ему сказал бывший надзиратель.
– Вы уверены, что все будет в порядке, получается слишком просто? – воскликнул в волнении Григорий Аронович.
– Думаю, что у этих людей все отработано, их ждут большие, слишком большие деньги.
– Да уж, – усмехнулся Фальк, – такие суммы перечисляют солидным компаниям.
– Три дня – это совсем скоро, – забеспокоилась Сарра Львовна. – Дома не проданы. Кто же их встретит в Вене?
– Я думаю, мы решим этот вопрос, – сказал Григорий Аронович, – в Вену поедут Семен с Лией и Артем, а я закончу продажу домов и мастерской. Недели через две мы встретимся в Вене.
– Гриша, – сказала Сарра Львовна, – ты слишком много берешь на себя, все время держишься за сердце. Я боюсь за тебя.
– Все, Саррушка, устроится, не волнуйся, – улыбнулся на радостях Фальк. – А Николай Ильич обещал мне прислать своего брата.
– В любой день, как только скажете, – поддержал его Николай.
Однако Григорий Аронович не собирался встречаться с Володей: он сам побывал у доктора Земскова. Тот посоветовал немедленно лечь в частную клинику Рогачевского или пройти серьезный курс лечения дома, а это при данных обстоятельствах было совершенно невозможно.
Дома Николай сказал Лизе, что ему придется на два дня съездить к жене Бокова: решить вопрос об отъезде ее и сына за границу. Надо устроить, чтобы они ехали вместе с Фальками.
– Я поеду с тобой.
– Нет. Пожалуйста, не пропускай занятия с учителями, ты и так последнее время мало занимаешься.

***
Жена Бокова оказалась не готова к такому повороту событий. Они договорились с Николаем, что надо подождать, пока Сергей Петрович найдет за границей работу и жилье.
От нее он поехал в гостиницу к Лакернику. Адвокат ничего определенного сказать не мог. Николай еще раз убедился, что они идут правильным путем: каждый день промедления мог выйти им боком.
Николай вернулся в Екатеринослав, когда Рывкинды и Артем отбыли в Вену. Через два дня к одним их знакомым пришла шифрованная телеграмма: «дом купили, осталось только приобрести мебель», то есть все в порядке, беглецы на месте, ждут Фальков.
Пока Николай ездил в Полтаву, Лиза жила у родных. Она не представляла, что так трудно будет с ними расставаться, особенно жалела отца; он ни разу ни в чем ее не упрекнул и беспокоился о них с Николаем.
– Вы к нам обязательно приедете летом, – без конца повторяла Сарра Львовна. – Мы вышлем денег на дорогу.
– Мама, я так за вас переживаю, как вы там устроитесь? – восклицала в ответ Лиза.
– У нас достаточно денег, да и у папы в Нью-Йорке есть друзья, которые давно там живут. Главное, что Кеша на свободе и не будет этих страшных угроз.
– Каких угроз? – спросила Лиза, ничего не знавшая о бандитских письмах.
– Это я так, – спохватилась Сарра Львовна.
Григорий Аронович накануне раскрыл жене тайну о шантажистах и просил не говорить Лизе, будучи уверен, что это дело рук анархистов, пусть не ее друзей, но из ее окружения. Рассказал для того, чтобы Сарра Львовна в эти дни одна никуда не ходила и не отпускала Анну.
Наконец на последних торгах дома были проданы (за меньшую сумму, чем было заявлено в самом начале), вещи уложены, билеты куплены.
Всю последнюю ночь перед отъездом Григорий Аронович простоял около окна в кабинете, прислушиваясь к каждому шороху на улице. Он был уверен, что бандиты обязательно бросят бомбу, как это было в случае с его другом. «И будет жизнь висеть перед тобою, и будешь бояться ночью и днем, и не будешь уверен в жизни твоей», – вспоминал он слова из Второзакония.
Теперь многие изречения оттуда подходили к его нынешнему положению, как будто специально написаны для него. «Утром скажешь: о, если бы пришел вечер! А вечером скажешь: о, если бы наступило утро!»
И вот оно наступило это утро, последнее их утро в Екатеринославе – тихое, ясное. Над крышами домов с той стороны Екатерининского проспекта вышло солнце, брызнуло золотом в немытые окна, пробежало по пустым стенам кабинета, замедлив свой бег на том месте, где недавно висел врубелевский «Демон поверженный». Картины не было, но он отчетливо видел перед собой страдальческие глаза Демона. Вспомнились стихи Лермонтова «Мой Демон» – такое у него сейчас было настроение, чтобы вспоминать и размышлять.

И гордый демон не отстанет,
Пока живу я, от меня
И ум мой озарять он станет
Лучом чудесного огня;
Покажет образ совершенства
И вдруг отнимет навсегда
И, дав предчувствия блаженства,
Не даст мне счастья никогда.

И вдруг эти стихи, как громом, поразили его своим пророчеством: недаром он всегда отождествлял творчество Врубеля с поэзией Лермонтова. Лермонтов прав: Демон – мрачная тень тех, кто соприкасается с ним, и эта тень коснулась их семьи.
… Хлопнула входная дверь. В коридоре послышались голоса Лизы и зятя, обещавших прийти, как можно раньше. Лиза вошла в кабинет, кинулась к нему с объятьями на шею. Тряхнув головой, он отбросил от себя мрачные мысли.
Вскоре звонок, не переставая, разливался по пустому дому. Зинаида распахнула настежь входные двери. Они не представляли, что так много народу придет их провожать: родственники, мамины знакомые и коллеги по Благотворительному фонду, который с их отъездом прекратил свое существование, папины друзья: архитекторы, художники, чертежники, его бывшие заказчики и целая группа пожилых евреев из приютов. Эти несчастные теперь остались без его поддержки, он обещал их попечительским советам возобновить свою помощь, как только встанет в Америке на ноги.
Пришли раввины из «Золотой Розы» и рабби Леви Ицхак-Шнеерсон. Григорий Аронович попрощался с ними накануне, однако они посчитали нужным еще раз поблагодарить его за все, что он делал для еврейской общины.
Присутствие родных и знакомых, их теплые слова придавали отцу и матери бодрость, в то время как Зинаида, Анна и Лиза обливались слезами. Мстислав обещал Анне приехать в Екатеринослав попрощаться, но так и не приехал, и даже не прислал телеграмму. Лиза утешала сестру, обещая сразу же после их отъезда списаться с ним.
У подъезда стояли шесть экипажей и четыре извозчика. Степан выносил чемоданы и коробки, которые они везли с собой. Другая, основная часть вещей давно была отправлена в багажном вагоне до Вены, откуда их предстояло переадресовать в Нью-Йорк. Руки у Степана дрожали. Обычно степенный и обстоятельный, он суетился около извозчиков, мешая им укладывать вещи.
– Что, старик, жалко, небось, господ? – спросил его малый в длинном тулупе, который раньше часто приезжал к Фалькам по вызову.
– Не то слово, самых близких людей теряю, – сказал Степан и заплакал.
– Никогда не видел, чтобы так по господам убивались. Они же евреи, богачи. Награбили деньги и удирают в Америку. Всю Россию продали.
– Что ты несешь, кого ограбили, какую Россию?
– Люди сказывают…
– Люди… Вам головы морочат, а вы уши развесили… Вот таких, как ты, и толкают на погромы.
– Ты чего, Степан, разошелся. Я ж тебя пожалеть хотел.
– Видали мы таких жалельщиков. Тьфу, – произнес он в сердцах. – Всю душу растравил.
На вокзал поехали только самые близкие люди. Раздался последний удар в колокол. Кондуктор закричал, чтобы все выходили из вагона. «Николай Ильич, – шепнула на прощанье Сарра Львовна. – Берегите Лизочку, не обращайте внимания на ее характер, она вас так любит. Честно говоря, я очень боюсь…». Она хотела еще что-то добавить, но Лиза взяла мужа за руку, и они поспешили к выходу, чтобы подойти к окну.
Поезд тронулся. Сарра Львовна и Анна с мокрыми лицами прильнули к стеклу. Григорий Аронович, совершенно обессиленный, сидел на нижней полке и не мог ни говорить, ни махать рукой. В голове вертелась только одна мысль: что с ними будет дальше?
На следующий день пришла телеграмма об их благополучном прибытии в Вену, чуть позже – подробное письмо от Сарры Львовны. В нем она сообщала, что Кеша вполне здоров, однако в его поведении появилось что-то новое, что именно, она не может пока понять. В Ровно была неожиданная радость: на станции их ждал Мстислав. Анна была на небесах от счастья, хотя лицо у нее распухло от слез, и выглядела она не лучшим образом. Он привез кольца, они обменялись ими (все, конечно, условно), решив через два года пожениться. После окончания учебы он собирается учительствовать в гимназии в Харькове. Анна по приезде в Россию поступит там же в университет на филологический факультет. Туда надо сдавать древнегреческий язык, она накупила здесь книг, чтобы его учить. «Может быть, у них все получится так, как они задумали, – заканчивала письмо Сарра Львовна. – Тогда я за нее буду спокойна. О крещении речь не шла. Но Анна, по-моему, готова на все, я ее не осуждаю (в этом месте Лиза, читавшая вслух письмо, украдкой посмотрела на Николая – они с ним этот вопрос никогда не обсуждали, у того было непроницаемое лицо). Надеюсь, у вас все хорошо, вы прилежно готовитесь к экзаменам. Так скучаю о вас, что нет сил. Папа тоже страдает, но держит все в себе. Целую вас, мои дорогие».
Внизу стояла приписка от Анны: «На два дня мы с Артемом ездили в Париж и случайно попали на то место, где казнили главного магистра тамплиеров Жака де Моле. Лиза, помнишь такого? Там висит об этом памятная доска».
– Что за тамплиеры?
– Был такой орден. О нем случайно зашел разговор у сестер Герман в Судаке. Аннушка, молодец, вспомнила о нем. Я так рада, что у них все в порядке. И Мстислав приехал, значит, любит ее.

Глава 9

После этого письма прошло порядочно времени. По всем расчетам Фальки давно должны были отплыть в Нью-Йорк. Каждый день, чуть встав с постели, Лиза бежала к почтовому ящику. Николай ее успокаивал:
– Ты что думаешь, так легко отплыть в Америку? Сейчас зима, в океане штормы. Раньше апреля они все равно не отплывут.
– Почему тогда они не пишут из Вены и не отвечают на телеграммы? Все это выглядит довольно странно. Вот и Мстислав беспокоится, прислал мне две телеграммы с таким же вопросом.
– С ними ничего не может случиться, их семь человек, – возражал Николай, который сам уже, не показывая виду, начал не на шутку тревожиться.
Несмотря на все сумасшедшие последние дни, он сумел защитить свою дипломную работу и сдать основные экзамены, оставалось только два.
Лиза, под строгим оком Николая, тоже много занималась и в музыкальном училище, и в гимназии, даже подтягивала Лялю, которая после разговора с отцом о Володе так была расстроена, что не могла ничего делать. Ей было искренне жаль подругу, попавшую в сложную ситуацию. С одной стороны – угрозы отца, с другой – отъезд Володи в Петербург, о котором Ляля еще не знала, и ни у кого из них не хватало духу сказать ей об этом.
– Ты Володе рассказала о разговоре с отцом? – поинтересовалась Лиза у подруги.
– Рассказала. Он не поверил, что папа может так поступить… Я бы тоже к нему ушла, как ты к Николаю.
– Так уйди.
– Как же я уйду, если папа выставил ему угрозы. Он ни перед чем не остановится, раздавит его, как червяка.
– У Володи большое будущее. Покажи отцу его статьи в журналах, отклики видных ученых. Наум Давыдович любит именитых людей. А деньги потом придут. Ты, Ляля, сама будь активней. Маму подключи.
– Маму! Отец ее ни во что не ставит. Для него закон – только он сам.

***
День отъезда Володи приближался. Больше скрывать от Ляли было нельзя. Володя решил пригласить их всех и еще несколько коллег из больницы на прощальный ужин в ресторан «Пальмира». Набравшись духу, он позвонил Ляле домой и сообщил о своем переезде в Петербург. Она расплакалась и, не дослушав его до конца, повесила трубку. Он перезвонил еще раз и попросил, чтобы она обязательно пришла второго марта в ресторан. Потом он пойдет ее провожать, и они по дороге все обсудят.
У Ляли было отвратительное настроение. Она пришла в ресторан в скромном сером платье, без единого украшения. Лиза, наоборот, надела ставшее теперь ее любимым черное платье, мамино колье с бриллиантами в комплекте с такими же красивыми серьгами и перстнем. Чтобы серьги и колье были хорошо видны, она подняла волосы к затылку, уложив их в модную прическу. Николай, сказал, что она выглядит ослепительно. Однако, увидев расстроенное лицо подруги и ее скромный наряд, Лизе стало стыдно за свой роскошный туалет. Она сняла все украшения. «Зачем ты это сделала?» – удивился Николай. «Посмотри на Лялю. Ей плохо».
Из женщин, кроме Лизы и Ляли, оказались еще три медсестры, в том числе влюбленная в Володю Люба. Увидев ее, Николай возмутился, что брат пригласил ее, не подумав о Ляле, – нельзя же быть таким отрешенным от действительности, чтобы не понимать самых элементарных вещей. Люба села рядом с Володей, не менее расстроенная, чем Ляля. Лиза не знала о чувствах этой Любы, но ей достаточно было взглянуть на ее лицо, чтобы все понять и броситься на спасение подруги.
Подозвав Володю, она посадила его на свое место рядом с Лялей, сама пересела к Любе и усиленно отвлекала ее разговорами. От этой перестановки особой пользы не получилось: вскоре подошли еще четыре человека, и всем пришлось сдвинуться в сторону. Люба оказалась напротив Володи и не сводила с него влюблено-страдальческих глаз.
Разлили по бокалам шампанское. Произнеся первый тост за своих коллег, Володя стал тепло говорить о каждом враче и медсестре, вспоминал эпизоды из их врачебной жизни, рассказал даже о том, как Люба подкармливала его каждый день своими пирожками и домашними обедами. Услышав о пирожках, Николай остолбенел, но Ляля не придала этому значения и с уважением посмотрела на эту необыкновенную сестру, которая так искренне заботилась о ее Володе.
Тост следовал за тостом. Доктор Волков, с которым Володя занимался научными исследованиями в области опухолей, заявил, что они теряют замечательного хирурга. И все из-за денег. Если бы начальство создало ему здесь необходимые условия, он прославил бы город и больницу своими уникальными операциями.
Володя сидел красный, смущенный, с умилением смотря на своих товарищей.
– Друзья мои, – воскликнул он, поднимаясь с бокалом вина, – не надо приписывать мне заслуг, которые принадлежат вам всем. Без меня вы продолжите работать также успешно и сделаете не меньше полезного. А вот мне никогда больше не встретить таких людей, как вы.
Да, думал он про себя с грустью. Всех этих врачей и сестер ему в Петербурге будет не хватать, но и здесь оставаться не имеет смысла. Для операций на головном мозге нужны совершенное оборудование, научно-исследовательская лаборатория, опыты на животных. Еще надо обязательно защитить диссертацию на степень доктора медицины, которая у него давно готова. Клиника Бехтерева открывает огромные перспективы, он готов с головой окунуться в самую трудную работу.
Одно только огорчало его – отношения с Лялей. Если бы не сложности с ее отцом, он представил бы ее сейчас всем, как свою невесту, и был бы самый счастливый человек на свете. Он то и дело брал ее руку, гладил пальцы, упрашивая, как ребенка: «Лялечка, улыбнитесь, хотя бы ради меня».
Люба, кажется, догадалась, в чем дело, и собралась уходить. Вслед за ней поднялись другие медсестры. Володя вскочил, чтобы их проводить. Николай силой посадил его на место и сам повел девушек в раздевалку. Люба чуть не плакала от досады.
– Николай Ильич, – сказала она, когда он помогал ей надевать пальто. – Вы же знаете, что я давно люблю вашего брата, готова на все ради него. Почему он так со мной поступает?
Николай сам еще год назад был уверен, что у Володи роман с этой медсестрой, и подшучивал над ним насчет ее пирожков. Володя покорно соглашался с ним, что Люба – замечательный человек и самая подходящая кандидатура для семейной жизни. Наверно, так оно и было бы, но тут Лиза познакомила его с Лялей. К удивлению Николая, брат влюбился в эту тихую, скромную девочку, говоря, что у нее чуткое, доброе сердце, ему с ней легко и просто, как будто это его второе я.
– Люба, вы очень хорошая, Владимир Ильич вас искренне ценит.
– Это все ваша жена,– неожиданно грубо сказала девушка. – Помогла своей подруге отбить его у меня.
Николай растерялся.
– Насильно любить не заставишь.
– Так он ее и не любит. Он не способен любить.
– А вы, оказывается, жестокая. Я от вас этого не ожидал.
Люба всхлипнула и в отчаянье закрыла лицо руками. Подруги, слышавшие их разговор, поспешили выйти на улицу. Швейцар подогнал к дверям извозчика. Николай помог им сесть в экипаж и смущенный вернулся назад.
Время приближалось к десяти. Лиза поняла, что мужчины готовы просидеть тут до самого утра и предложила Володе проводить Лялю домой. Тот послушно встал и, поручив Николаю довести ужин до конца, взял Лялю за руку. Никто не обратил на это внимания, только Волков проводил их любопытным взглядом, пробормотав себе под нос: «Дело Любы швах!»
Падал легкий снег. Тихо шуршали шины проезжавших мимо экипажей. Не доходя до подъезда особняка Зильберштейнов, они остановились. Ляля, не в силах больше сдерживать своего горя, стала говорить ему о своей любви. Ее прекрасные миндалевидные глаза наполнились слезами. Володя обнял ее и впервые за все время их знакомства поцеловал.
– Лялечка, я тоже вас очень люблю. Я виноват перед вами, мучил вас, избегал с вами встречаться, редко звонил. Все оттого, что я не устроен и не мог вам ничего предложить. Теперь у меня все прояснилось. Мне обещали приличное жалованье. Летом я должен защитить диссертацию. Тогда я приеду к вашему отцу с официальным предложением. Подождите еще немного – год, а может быть, и меньше.
– Год, – протянула жалобно Ляля. – Папа мне уже приготовил жениха. Я окончу гимназию, и состоится наша свадьба.
– Нет-нет, вы обязательно меня дождитесь!
– Милый мой доктор. Меня даже спрашивать никто не будет, выдадут и все тут. – Ляля нервно рассмеялась.
– Тогда я немедленно поговорю с вашим отцом, он не посмеет мне отказать.
– Вы не знаете его. Он вас оскорбит и сделает больно.
– Боли я не боюсь. И вас не позволю обижать.
Взяв в свои руки ее ладони, он стал их по очереди целовать.
– Мне пора идти, – сказала Ляля. – Помните, что я вас очень люблю.
– И я вас, Лялечка.
Ляля махнула рукой и, обливаясь слезами, направилась к своему роскошному особняку. Открывшей дверь представительный швейцар, удивленно посмотрел на ее мокрое лицо и покачал головой.

После ресторана Николай и Лиза тоже пошли домой пешком. По дороге весело смеялись, толкали друг друга в бок, кидались снежками. В подъезде она первым делом кинулась к почтовому ящику и радостно закричала: «Ура! Два письма: от Анны и адвоката Кеши», – и стала нетерпеливо рвать конверт с иностранным штемпелем.
– Подожди, я открою дверь, здесь темно.
Успев пробежать первые строчки, Лиза вскрикнула.
– Что случилось? – бросился к ней Николай.
– Папа умер, на пароходе!
Она прислонилась к стене и стала читать вслух: «Папе стало плохо утром 20 февраля. Мы проходили мимо какого-то острова, стояли на верхней палубе и любовались его живописными горами. До этого три дня был сильный шторм, папа уже тогда себя неважно чувствовал, но отделывался шутками и не хотел показаться пароходному врачу. Еще у него был неприятный разговор с дядей Семеном. Оказывается, его пассия с ребенком тоже едут на лайнере (хотя, что тут удивительного!), только в другом классе, тетя Лия их увидела вместе. Я смотрела в подзорную трубу на остров и вдруг слышу крик мамы: «Гриша!» Папа упал и сразу умер, врач сказал: от разрыва сердца. Матросы отнесли его в трюм, обложили льдом. До Нью-Йорка еще два дня. На лайнере все продолжают веселиться, по вечерам в ресторане гремит музыка, а мы сидим в своей каюте и плачем.
Мама сразу постарела и совсем не спит, несмотря на успокоительные капли. Что теперь будет с нами без папы? Одна надежда на Артемку.
Кеша все время молчит, временами сам с собой разговаривает. Смерть папы на него плохо подействовала. Я за него боюсь. Мне так вас не хватает. Анна».
Лиза с трудом дочитала письмо, слезы непрерывным потоком лились из ее глаз:
– Бедный папа, я столько доставила ему неприятностей, а ведь я очень, очень любила его.
Николай отвел ее в комнату, посадил в кресло.
– Успокойся: Григорий Аронович любил тебя такой, как ты есть.
– Я не оправдала его надежд. Папа хотел, чтобы я продолжила династию музыкантов, а я, видишь, какая оказалась непутевой.
– У тебя все еще впереди.
Николай взял второе письмо. Адвокат Лакерник возмущался, что его не поставили в известность о побеге клиентов. Он выглядел довольно глупо, когда пришел на встречу со следователем, а тот ему с возмущением сообщил, что его подзащитные накануне исчезли. Он вернулся в Екатеринослав и доложил обо всем рабби Леви-Ицхаку. Рабби тоже недоволен, что Фальк так непорядочно поступил с уважаемым адвокатом. Для улаживания ситуации он просил доплатить ему еще 300 рублей.
– Вот наглость, – возмутилась Лиза, – он уже получил столько денег, толком ничего не добившись.
– Он прав. Мы должны были его поставить в известность, хотя бы постфактум, но в этой суматохе забыли о нем. Деньги ему надо отдать. Мало ли что в жизни может случиться: хорошие адвокаты на улице не валяются. Кстати, мы совсем забыли о жене Бокова, она так и не написала о своем решении. Надо завтра зайти к Ковчану, может быть, он что-нибудь знает.
Дмитрий Ковчан был полезен тем, что всегда все знал. Он сказал Николаю, что Боков из Вены уехал в Женеву, близко сошелся там с каким-то русским врачом-эмигрантом, и тот помог ему устроиться в хорошую клинику хирургом с приличным окладом – редкая удача для эмигранта любой национальности. Жена его отказалась ехать за границу. Сергей Петрович очень расстроился.
В Женеве обосновался и «родственничек» Димы, сразу уехавший туда после побега Иннокентия. Бывший надзиратель собирался купить дом на берегу Женевского озера и открыть в городе какое-нибудь дело.
– Он, конечно, запросил с вас слишком большую сумму, но, видишь, вы смогли ее достать. Это его родители дали?
– Нет, анархисты кого-то ограбили.
– Ты в курсе, что сейчас по всем нашим городам идут аресты анархистов? Как бы твоей Лизе тоже не загреметь…
– Нет, я ничего не знаю.
Дома Николай спросил Лизу об арестах среди анархистов. Она сказала, что это коснулось только отдельных людей. В Екатеринославе все спокойно. И это было правдой: в определенные дни она по-прежнему ездила на Военную улицу, выдавая деньги людям Борисова.
Жизнь организации била ключом: кто-то доставал сырье для бомб, кто-то заказывал для них оболочки, привозил оружие и литературу из Швейцарии, печатал листовки. Другие люди развозили все это по другим городам.
Лиза еще в декабре прошлого года спросила Борисова, нужно ли везти учет выдаваемых денег. Сергей удивился: «Зачем? Это опасно!» Потом подумал и предложил вести записи с указанием дат и сумм, чтобы знать расходы и рассчитывать их на будущее.
Николай внимательно присматривался к Лизе. В ее поведении он не видел никаких изменений, кроме появившейся после смерти отца серьезности – она стала реже улыбаться. Никто из ее друзей дома у них не бывал, во всяком случае при нем. В ее отсутствие он тщательно просмотрел все книги и вещи, прощупал матрас, подушки, простучал стены и пол, – и не нашел ничего компрометирующего. Свою политическую литературу он дома не держал, рукописи и вырезки из газет со своими статьями давно выбросил, а конверт, переданный ему доктором Караваевым, отдал на хранение Зинаиде.

Глава 10

Борисов не стал приглашать Тетельмана на совещание в Екатеринославе: его по-прежнему в нем что-то настораживало. Однако Сергей рассчитывал на помощь супругов и вскоре предложил жене Леонида – Элине Слувис срочно съездить в Париж за крупной суммой денег, которую Штокман еще достал для отряда. Тетельман категорически был против, чтобы жена отправилась за границу одна, без него, ссылался на больного ребенка. Вместо Слувис поехала Мария Завьялова.
Милая Машенька! Сергей был вынужден обращаться к ней со своими поручениями, и она беспрекословно их выполняла. Для нее это было, как броситься с головой в пропасть, зная, что он сам давно летит туда. Ей хотелось быть рядом с ним до конца.
После возвращения из-за границы Мария несколько дней жила в гостинице «Новая Италия» у Тетельманов. Борисов в это время находился в Екатеринославе. Вернувшись в Одессу, он сообщил супругам о назначении им в помощники Арона Могилевского и начале задуманных терактов 20 марта. При этих словах Слувис испуганно посмотрела на мужа.
– Как вам Тетельманы? – спросил Сергей Марию, когда они вечером встретились на другой квартире.
– Милые люди, – уклончиво ответила Мария. – Очень любят друг друга. У них серьезно больна девочка, что-то с сердцем. Жаль малышку. Сережа! Это не мое дело. Но мне кажется, что они живут не по средствам, тратят много денег на врачей и лекарства. Откуда они у них, если они оба не работают?
– Вы думаете, они тратят наши деньги?
– Наверное. И еще я обратила внимание, что Леонид за все время, пока я у них жила, выходил из гостиницы только за продуктами и в аптеку, а она вообще от ребенка не отходит, так что, когда они успевают следить за Каульбарсом, не понятно…
– Это уже серьезно. Но ничего. В Одессу приехал Могилевский. Он с ними быстро разберется.
– Сережа, вы спешите, делаете много необдуманных поступков. Тыша и других товарищей не зря арестовали. Кто-то их выдал.
Она смотрела на него с нескрываемой любовью, ее лицо светилось от счастья.
– Поэтому, Машенька, мы и спешим, что провокаторы еще не все узнали. – Он привлек ее к себе и поцеловал. – Я так рад, что сейчас вас вижу. Даже если наше дело провалится и меня арестуют, я счастлив, что вы мне помогали, и мы смогли побыть вместе.
Сообщение Борисова о Могилевском и точной дате убийства Каульбарса до смерти напугало Тетельмана и его жену. Мария верно подметила, что супруги живут не по средствам и редко выходят из гостиницы. Большие суммы, которые каждый раз передавал им Борисов, одурманили Леонида. Значительную часть их них он сразу потратил на покупку векселей, двух выигрышных билетов 2-го займа и пять билетов Бессарабско-Таврического земельного банка. Некоторые суммы положил на два разных счета: свой и жены. Все остальные тратил на больную девочку и проживание в гостинице.
Когда он в Париже сошелся с Борисовым и тот предложил ему участвовать в терактах, то был готов пойти на что угодно, лишь бы получить деньги и спасти дочь. Потом увидел, что его особенно никто не контролирует. Борисов принимает на веру все его доклады о наблюдениях за Каульбарсом, дает все новые и новые деньги. Леонид был уверен, что так будет длиться до бесконечности, до конкретных действий дело в отряде не дойдет. Но вот, оказывается, у них все готово, назначено число для начала терактов. О Могилевском Леонид был достаточно наслышан и не сомневался, что тот быстро раскусит его. Тогда наступит конец не только их беспечной жизни, но и им самим.
Он стоял в дверях спальни, наблюдая, как жена кормит дочку крупным черным виноградом. Врач советовал обязательно давать этот сорт винограда для укрепления сердечной мышцы, а он на рынке стоит очень дорого. И сам врач дорогой, лучший в Одессе, и лекарства выписывал ребенку самые лучшие (конечно, по их просьбе), а значит самые дорогие.
– Элина, – он подошел к жене, обняв ее худенькие плечи. – У меня созрел план.
На него взглянули печальные глаза.
– Не сегодня-завтра откроется, что мы растранжирили все деньги Борисова. Надо срочно предупредить полицию о готовящихся преступлениях. Борисов и его компания окажутся в тюрьме и попадут на виселицу. Отсюда эти письма отправлять опасно, а я теперь буду связан с Могилевским. Придется тебе одной отвезти их в Киев и Екатеринослав.
– Леня, ведь и нас арестуют.
– Тогда я предъявлю полиции копии этих писем. Анархисты никогда не узнают о нашем поступке, а если и узнают, мы будем отсюда далеко, уедем в Америку или Аргентину. За эти дни надо срочно забрать из банка все наши деньги, продать векселя.
– На время моего отсутствия позови мою сестру. И вообще скажи ей, что если с нами что-то случится, так на всякий случай, – прибавила она, увидев, что Леонид помрачнел, – пусть она заберет малышку к себе.
– Элина, верь мне. Все будет хорошо. И, пожалуйста, веди себя в дороге осторожно. Я буду очень беспокоиться.

Глава 11

В середине февраля в Екатеринославском жандармском управлении произошли изменения: Богдановича перевели в Петербург, на его место назначили ротмистра из Кременчуга Прутенского – молодого, энергичного человека, который быстро включился в дело боевого отряда. Для Попова это не имело значения: в его руках находились все необходимые сведения об отряде и анархистских группах, насчитывающих в целом 200–300 человек. Он не спешил их арестовывать, каждый день открывались новые обстоятельства и новые имена, и до сих пор себя никак не проявили появившиеся в Киеве Ольга Таратута и Александр (Абрам) Гроссман. Об их приезде сообщил Иоста, но Кулябко не мог выяснить их местонахождение. Также до сих пор не были обнаружены «Стуня» и Янкелевич.
Попов надеялся на своего личного осведомителя Шубина. Однако Шубин неожиданно исчез: уехал на несколько дней по личным делам в Екатеринослав и как в воду канул. Без него оборвалась связь с боевиками и киевской группой анархистов. Богрову-Аленскому Попов по-прежнему не доверял. Иван Ксенофонтович принял решение: немедленно арестовать в Киеве всех известных им боевиков и анархистов.
В ночь на 25 февраля в Лукьяновской тюрьме оказалось свыше тридцати человек. Сбежать удалось только Гроссману и Таратуте. Богров, предупрежденный заранее Кулябко, естественно, остался на свободе и немедленно уехал в Баку.
О том, что Попов принял правильное решение о начале арестов, подтвердили три анонимных письма, полученные почти одновременно Сухомлиновым и Кулябко в Киеве и Прутенским – в Екатеринославе. Неизвестный «доброжелатель» полностью раскрывал все планы «Боевого интернационального отряда анархистов-коммунистов», называл точную дату начала терактов, указывал гостиницу в Одессе, где можно застать самого Борисова. Тянуть дальше оставалось опасно. С одобрения Трусевича аресты анархистов начались повсюду, где велись наблюдения.
Борисов в эти дни ездил по городам, проверяя боевую готовность групп и раздавая последние указания. Двадцать шестого февраля он вернулся в Одессу. Ничего не зная о начавшихся арестах, Сергей с вокзала направился в гостиницу «Новая Италия» к Тетельманам. Оглядываясь по сторонам, поднялся на третий этаж, повернул с лестничной площадки в коридор и, смотря вперед, а не вниз, споткнулся о чью-то выставленную ногу и упал. На него навалилось четверо жандармов. Лежа на полу, он увидел, как на шум из номера Тетельманов выглянула Слувис и тут же исчезла. «Предатели! – пронеслось в его голове. – Сообщили о моем приходе полиции».
В этот же вечер большая группа анархистов – 15 человек, собрались у Розалии Тарло на дружескую вечеринку. Розалия часто приглашала к себе друзей сына, искренне любивших и помнивших ее Леона. Были здесь и супруги Тетельман. Их лично пригласила Тарло, и они не могли не пойти, чтобы не вызвать подозрение у остальных товарищей.
У Розалии было хорошее настроение: она знала, что в ближайшее время произойдет покушение на Каульбарса. Собравшиеся в гостиной молодые люди и девушки вспоминали Леона и его «лихие» подвиги, державшие в напряжении полицию Одессы. Ему тогда было 19 лет.
Рядом с Тарло сидел тот славный мальчик, болгарин Георгий, который написал стихотворение в память о ее сыне. Чтобы не расстраивать лишний раз Розалию, он прочитал из этого стихотворения только последний куплет и познакомил со своими последними стихами о свободе. Одно из них так всем понравилось, что Георгий прочитал его два раза, а одна из девушек, Татьяна Марченко, подошла к роялю и стала подбирать к нему музыку.
– Это стихотворение может стать нашим «Гимном свободы», – сказала она, напевая запомнившиеся слова.
Яков Кучура решил всех рассмешить стихами о Каульбарсе, которые он сам сочинил.
– Только прошу вас: не судите меня строго, – предупредил он, – они написаны по настроению.

Жил в лесу свирепый барс,
А в Одессе – Каульбарс.
Дикий барс зверей съедал,
Каульбарс в людей стрелял!
Барс лишь сытым быть хотел,
Каульбарс людей не ел.
Барсу пуля суждена,
Каульбарсу – ордена!
Почему же участь барса
Хуже доли Каульбарса?
Или орден дайте барсу,
Или пулю Каульбарсу!

Когда Яков дочитал до конца, все восторженно захлопали. Тарло предложила выпить за «пулю Каульбарсу». Атмосфера была такой уютной, что никто не спешил расходиться. Даже нервничавшие с самого начала Тетельманы под конец успокоились.
В двенадцать часов ночи раздался звонок в дверь. Все притихли. Рафаил Хусевич достал браунинг. Розалия вышла в коридор, спокойным голосом спросила: «Кто там?»
– Полиция. Открывайте, – и с той стороны стали нетерпеливо выбивать дверь.
В квартиру ввалилась группа жандармов во главе с офицером. Под тяжелыми сапогами заскрипели половицы. Помещение наполнилось запахом гуталина. Всем приказали повернуться лицом к стене и положить руки за голову.
Розалия заплакала. Офицер разрешил ей сесть на стул, сказав со злостью:
– Что же вы, мамаша, в таком возрасте и туда же лезете?
– Какая она вам мамаша? – истерично выкрикнул Рафаил Хусевич и выстрелил в офицера. Тот упал. Розалия закричала. Другие анархисты тоже вытащили оружие. Завязалась перестрелка.
Рафаил и еще четверо анархистов замертво упали. Со стороны жандармов тоже были убитые и раненые. Трем человекам: Тетельману, Якову Кучуре и Стефану Ципко удалось скрыться. Увидев, что Леонид убежал без нее, Слувис начала истерично рыдать, так что Таня Марченко, не выдержав, прикрикнула на нее: «Прекрати реветь. Это просто невыносимо».
Снизу прибежали еще жандармы, унесли раненых и убитых, надели на всех оставшихся наручники и стали проводить обыск, не приглашая понятых.
Розалия стояла рядом с болгарином.
– Как ты думаешь, – шепнула она ему, – где сейчас Борисов?
– Надеюсь, на свободе.
Тем временем из участка прибыли еще десять жандармов во главе с унтер-офицером. Недовольно посматривая на анархистов, он вытащил трубку, набил ее табаком и стал нещадно дымить, отчего Розалия тут же с надрывом закашляла, – у нее были астматические явления. Тот недовольно на нее посмотрел и вышел на балкон.
Обыск ничего не дал. После казни сына Тарло избавилась от листовок и анархистской литературы. Единственное, что у нее нашли, – два фальшивых паспорта на женские имена, которые она неосмотрительно держала в дамской сумочке. Они-то и стали уликой лично против нее.
Унтер-офицер пытался выяснить имена убитых и сбежавших анархистов. На его вопросы все только пожимали плечами. Розалия сказала, что здесь собрались друзья Леона, она сама многих не знает.
– А вы, мадам, почему так рыдали? – обратился он к Слувис. – Среди убитых есть близкий вам человек?
Слувис от страха была близка к обмороку, но вдруг встрепенулась и упала перед ним на колени:
– Ради бога, отпустите меня домой, у меня больной ребенок. Я тут оказалась случайно. Вы сами скоро в этом убедитесь.
– Кто же вас сюда привел? – усмехнулся офицер.
– Никто, – Элина поняла, что совершила оплошность, чуть не выдав себя и Леонида.
– Тогда где ваш муж?
– У меня нет мужа. Я разведена.
– Хорошо, мадам. Мы должны это проверить.
С улицы пришел жандарм, доложил, что прибыли пролетки из участка. Арестованных построили в пары и повели вниз.
Попов ожидал, что к намеченному сроку действий отряда из Женевы и Парижа начнут съезжаться остальные боевики. Все заграничные станции наводнили филеры. Так в поездах были взяты Андрей Штокман, Ефрем Кардаш, Евгений Маклаков и еще тринадцать человек, которые не были в списке Попова, но оказались известны самим филерам по прежним слежкам. Содействие оказал и Иоста, слышавший о них от Борисова еще за границей.

Глава 12

Избежав ареста, Гроссман и Таратута каждый самостоятельно выбирался из Киева. Александр еще несколько дней отсиделся в городе у одной знакомой и рискнул ночным поездом выехать в Кишинев. Войдя в вагон, он столкнулся с двумя жандармами, бросившимися к нему. Отступать было некуда. Он выхватил револьвер и застрелился.
Ольга Таратута, переодевшись крестьянкой (эта одежда у нее всегда лежала в чемодане), сумела договориться на Подольской ярмарке с ремесленниками из дальнего села и на подводе выехала из города. Дальше, где на перекладных, а где пешком, добралась до Переяслава – там жили родителя Ханы и другие знакомые ей люди.
У дома с конспиративной квартирой она заметила стоявшего около дерева человека. На ее счастье, шел мокрый снег с дождем. Прикрываясь зонтом, Ольга неторопливо прошла мимо него и скрылась в соседнем переулке. Через полчаса опять подошла к этому переулку, осторожно выглянула из-за угла: неподвижная фигура стояла на том же месте. Сомнений не было: шпик!
Ольга взяла извозчика и поехала к родителям Ханы. Около их дома никого не было, но какие-то люди стояли под крышей соседнего дома и грызли семечки. «Местные жители или филеры? – рассуждала она. – Несомненно, филеры. Зачем местному жителю стоять на улице под дождем и грызть семечки? В такую погоду все нормальные люди сидят дома». На всякий случай она покружила по соседним улицам и вернулась туда через час. Люди продолжали стоять под крышей, но уже не грызли семечки, а с тоской смотрели на редких прохожих. Сомнений не было: в Переяславе ждали Хану и других возможных беглецов из отряда.
У нее не было сил, болели ноги, целый день месившие грязь, дико раскалывалась голова. Небольшой саквояж оттягивал руки. Как не верти, а возраст давал о себе знать. Как загнанная лошадь, бродила она с улицы на улицу этого небольшого провинциального городка, пока не вышла на самую окраину и стала проситься на ночлег. Это оказалось не так просто. Три раза ей отказали. В одном месте дверь открыл пожилой еврей, выслушал ее сбивчивый рассказ о том, что она отстала от поезда, и пригласил войти в дом.
В большой, плохо освещенной комнате за круглым столом сидели его жена и взрослая дочь. Женщины предложили ей поужинать. С трудом, чтобы не обидеть хозяев, она проглотила два голубца. Чай пили из красивого старинного фарфора, вприкуску с кусочками мелко наколотого сахара, как когда-то пили в их семье в далеком детстве. И женщина была похожа на ее мать, такая же худая и преждевременно постаревшая от забот и работы. Как давно это было и было ли вообще!
Хозяин подозрительно смотрел на гостью из-под спущенных на нос очков. Женщина спросила на идиш: «За вами гонится полиция?» Ольга также ответила на идиш: «Почему вы так решили?» Та пожала плечами: «Просто так. Кто еще ночью может оказаться на нашей окраине?»
Помолчав, она посмотрела в сторону. Ольга проследила за ее взглядом. На комоде стояла фотография симпатичного молодого человека в черной рамке. Рядом в высокой вазе стояли засохшие розы. У хозяйки по щекам поползли слезы:
– Здесь осенью были погромы. Наш сын состоял в отряде самообороны. Его убили. И нас же, евреев во всем обвинили. У нас был магазин на соседней улице, его сожгли, мужа арестовали и три месяца без всяких объяснений продержали в тюрьме.
– Фира! – недовольно прикрикнул муж.
Женщина засуетилась:
– Что же это я? Вы совсем спите. Переночуйте у нас, но здесь тоже небезопасно. Полиция не дает покоя. Постоянно кого-то ищут.
Молчавшая все это время дочь, отвела гостью в свою комнату.
– Я вас знаю, – сказала девушка, когда они остались одни. – Вы – Ольга Таратута. Я вас однажды видела у Ханы Шлимович. Мы с ней дружим. Она давно здесь не появлялась, наверное, ее арестовали.
В комнате стояли две узкие кровати. Между ними – окно, уставленное горшками с цветущей геранью. Повсюду, где только можно: над дверью, окном, на подушках, старинном трюмо и комоде висели и лежали вышитые рушники и кружевные салфетки, делавшие эту девичью комнату веселой и уютной.
– Ложитесь на кровать моей сестры, она живет у мужа.
Ольга с трудом стянула с опухших ног ботинки, устало вытянулась на кровати. Взгляд ее упал на приклеенную к стене вырезку с портретом Льва Толстого.
– Вы исповедуете Толстого? – спросила она девушку.
– Да, – ответила та с гордостью, даже несколько вызывающе.
– Вашего брата убили, ваш магазин сожгли, отец просидел три месяца ни за что ни про что в тюрьме, а вы верите в любовь к ближнему?
– Я, как и Лев Николаевич, уверена, что общество изменится, когда человек перестанет быть жестоким и унижать себе подобных.
Ольга хотела прочитать ей отповедь о вреде «толстовства», но вовремя спохватилась: девушка с ней была так приветлива, да у нее самой не было сил для дальнейших разговоров, глаза слипались.
– Мои родители, – продолжала девушка, – после смерти брата не читают газет и не знают, что в Переяславе только что прошли аресты анархистов. Полиция везде ищет тех, кому удалось скрыться. Вам нужно до рассвета уйти. На вокзале показываться нельзя, я попрошу одного моего знакомого довести вас до станции Вязовка. В пять утра там останавливается поезд на Екатеринослав.
– Спасибо, милая.
Закрыв глаза, она тут же провалилась в темноту. Заботливые руки поправили под ее головой подушку, накрыли сверху теплым одеялом. Те же ласковые руки вскоре погладили ее по щеке, призывая проснуться.
– Ольга, – сказала девушка, подавая ей пальто и шляпу. – Пора идти.
Она вскочила и неожиданно охнула: сильная боль вступила в поясницу и отдалась в ноге.
– Старость – не радость, – улыбнулась она своей спасительнице, смотревшей на нее с сочувствием.
По дороге к выходу она еще обо что-то больно стукнулась коленкой и вскрикнула.
– Лея, это – ты? – послышался из комнаты сонный голос матери.
– Я, мама, – ответила девушка, – мне захотелось пить. Осторожно, – шепнула она Ольге, – здесь сундук.
На улице было темно. Дождь перестал, но дул сильный, пробирающий до самых костей ветер.
– Это хорошо, – сказала Лея, – дорога подсохнет, быстро доедете.
Прямо над ними дрожало несколько звездочек. Вдали угадывался рассвет, смутно освещавший край неба над крышами спящих домов.
У крайнего дома их ждал молодой парень с повозкой. Он крепко пожал Ольге руку. Ольга обняла девушку, поцеловала ее с благодарностью в щеку – редкая ласка, которую она когда-либо себе позволяла. Лея помогла ей влезть в высокую повозку, накрыла приготовленным для нее тулупом, и положила рядом пакет с едой.
– Когда вернешься, зайди к нам, – сказала девушка, и послышался звук поцелуя.
Когда они приехали в Вязовку, уже рассвело. Небо порозовело и, хотя солнце еще не взошло, стало намного теплей. На полустанке она оказалась единственным пассажиром. Станционный жандарм равнодушно посмотрел на парня, ведшего к вагону третьего класса полусогнутую старуху.
Проводник забрал у нее билет (а вместе с ним и два рубля) и приказал идти за собой, отыскивая на лавках свободное место. В самом конце вагона, дальше уже идти было некуда, он потеснил двух толстых теток с корзинами на коленах. Место оказалось около окна, то, что ей было нужно. Пассажиры спали: кто, уронив голову на грудь, кто, прислонившись к плечу соседа. Ей было не до сна. Она внимательно прислушивалась к тому, что происходит в вагоне, на остановках осторожно выглядывала в окно, нет ли там полицейских.
В Екатеринославе ей было известно два адреса: Пизовых и конспиративной квартиры на Полевой улице, где она останавливалась, когда приезжала на совещание с Борисовым. Решила ехать на эту квартиру. Не обнаружив ничего подозрительного около дома, поднялась на четвертый этаж. Увидев ее, пожилая хозяйка страшно перепугалась.
– Зачем вы приехали, в городе идут массовые аресты. Бегите!
– Куда? – устало спросила она. – Мне надо немного отдохнуть.
Не спрашивая разрешения, прошла в маленькую комнату для гостей. Как была в пальто и шапке, легла на кровать и моментально заснула.

***
… Жандармский ротмистр Прутенский быстро вошел в высший круг екатеринославского общества. Каждый вечер его можно было видеть в Английском клубе, играющим в бильярд с постоянными партнерами: помещиком Решетниковым и прокурором Халецким. Играли только на деньги. Прутенский редко когда проигрывал. Однако, будучи человеком широкой натуры, он тут же приглашал своих партнеров в буфет, заказывал шампанское, коньяк, закуску к ним.
Спал он обычно мало. В семь часов был на ногах, в восемь появлялся в управлении.
В этот день он немного перебрал лишнего и приехал домой с сильной головной болью. Висок и вся левая часть лба раскалывались на части. Боясь разбудить жену и детей, прошел в кабинет и велел кухарке Авдотье заварить крепкий чай. Чай и четыре таблетки аспирина, принятые с небольшим интервалом, притупили боль. Лег на диван, не забыв натянуть на голову сетку, чтобы пышная шевелюра сохранила свою форму, и быстро заснул.
Разбудил его резкий звонок во входную дверь. В коридоре торопливо зашлепали босые ноги Авдотьи. Через минуту просунулась ее голова в белом чепчике:
– К вам человек, говорит по срочному делу.
Прутенский сделал недовольное лицо: сколько раз он предупреждал всех сотрудников, чтобы к нему домой не приходили ни под каким видом.
– Имя назвал?
– Нет. Сказал, очень срочно.
– Можно подумать, что бывает что-нибудь не срочно. Ну, чего стоишь? Зови его сюда.
Не спеша натянул халат, снял с головы сетку. В виске опять появилась боль. «Не буду больше пить шампанского, – в который раз дал себе зарок, – это от него и французского коньяка».
Лицо его еще больше нахмурилось, когда в кабинет вошел агент «Ленин». Этот человек был, несомненно, выдающийся сыщик, но его вымогательства денег переходили все границы. Даже Трусевичу надоели его просьбы. И когда последний раз Попов послал в Петербург представленные агентом адреса и список анархистов, которых можно арестовать в Париже, заведующий Особым отделом Департамента Климович прислал ответ, чтобы «Ленин» по вопросам, связанным с заграницей, обращался в Париж к Гартингу.
– Господин ротмистр, простите, что я вас побеспокоил в такое время, – смущенно сказал «Ленин», которому кухарка, без сомнения, сделала выговор. – Попов в отъезде, а я выследил, где сейчас находится Таратута.
– Очень хорошо. Через час я буду в управлении, свяжусь с участком.
– Вы, кажется, меня не поняли. Это Ольга Таратута. Та-ра-ту-та!
– Сколько ж вы хотите за эту информацию? – недовольно спросил ротмистр, прекрасно понимая, чего так упорно добивается агент.
– Пятьсот рублей.
«Черт бы тебя вымогателя побрал, – выругался про себя ротмистр, – месячный оклад губернатора». У него таких казенных денег не было, а на новое денежное прошение неизвестно, как еще отреагирует Департамент, но упускать такой случай нельзя. Тот же Трусевич, если узнает, что Таратута была у них в руках и ускользнула, устроит ему головомойку, как было с Кулябко, допустившим в поезде самоубийство Абрама Гроссмана.
– Хорошо. Вы их получите. Сейчас сами поезжайте в участок, возьмите людей, сколько считаете нужным. Я предупрежу пристава по телефону.
Через полчаса около дома № 6 на Полевой улице остановились три полицейских пролетки. Жандармы во главе с приставом поднялись на четвертый этаж. Таратута так крепко спала, что не слышала звонка и испуганного вскрика хозяйки. Онемев от страха, та молча махнула рукой в сторону Ольгиной комнаты. Жандармы бесцеремонно подняли анархистку с кровати, связали руки и повели вниз – в расстегнутом пальто и без шапки, оставшейся на подушке.
Быстро произвели обыск, но ничего не нашли.
– И вы тоже собирайтесь, – приказал пристав хозяйке. – Расскажите, как у вас тут оказалась опасная преступница.

***
Этот день для ротмистра явно начался неудачно. Не успел «Ленин» уйти, как из управления позвонил дежурный вахмистр. Сбиваясь от волнения, он доложил, что вчера вечером на своей квартире убит доктор Караваев. Об этом уже знают в Петербурге, оттуда одна за другой поступают телеграммы от депутатов Государственной думы и членов правительства с требованием срочно поймать убийц.
– Что же вы вчера об этом не доложили? – взорвался Прутенский, возмущенный тем, что, когда надо, ему сообщают в последнюю очередь.
Вахмистр замялся. Что он мог сделать, если сам заведующий сыскного розыска Шкляров строго-настрого приказал ему не беспокоить ротмистра до утра.
Прямо из дома Прутенский поехал на Топоровскую улицу, где жил Караваев. Он хорошо знал этого дотошного доктора. Караваев несколько раз приходил к нему в управление с просьбой поддержать идею об открытии в Екатеринославе Народного дома. По его мнению, если занять досуг простых людей, особенно подростков, преступность среди них резко сократится. Караваев был прав: пьянство и драки в рабочих поселках принимали чудовищные размеры, но репутация доктора была настолько подмочена политической неблагонадежностью, что губернатор и Городская дума старательно игнорировали все его просьбы.
И насколько ротмистр мог понять за время своего недолго пребывания в городе, Караваев восстановил против себя всех деятелей местного отделения «Союза русского народа». Сколько людей его боготворили, столько же и ненавидели, недаром на него несколько раз покушались, а домой постоянно приходили письма с угрозами. Жена Караваева втайне от мужа приносила Прутенскому эти письма, прося защитить Александра Львовича. Около дома доктора организовали круглосуточное дежурство жандармов, но Шкляров убедил ротмистра, что в этом нет никакой необходимости, и охрану сняли.
Двери дома доктора были распахнуты настежь. Люди группами входили и выходили, растерянно переглядываясь между собой. Тело доктора отвезли в мертвецкую городской больницы, поэтому удивительно, что с самого утра именно сюда народ шел непрерывным потоком. В углу на журнальном столике в черной рамке стояла его фотография, вокруг возвышалась гора цветов. На стене висела телеграмма из Государственной думы о том, что ее утреннее заседание начнется с почтения памяти Александра Львовича вставанием. Весть об убийстве бывшего депутата (третьего по счету), лидера трудовиков произвела в думских кругах гнетущее впечатление.
Жена доктора неподвижно сидела в кресле около окна. Взгляд ее растерянно скользил по лицам людей, высказывавших ей соболезнования. Прямо перед ротмистром к ней подошли Машевский, Шкляров и Халецкий. Они по очереди заверили ее, что предпримут все меры, чтобы поймать убийцу. Халецкий взял обе ее руки в черных перчатках и приложился к ним щекой. Встретившись глазами с ротмистром, они сделали скорбные лица и быстро направились к выходу. Прутенский сказал жене доктора несколько полагающихся в таком случае сочувственных слов. Женщина подняла на него красные глаза. «Я же вас просила защитить его», – с трудом произнесла она, сдерживая слезы. Ротмистр смущенно поклонился и отошел в сторону. Подошел следователь Потапов и повел его в кабинет доктора.
– Что-нибудь удалось выяснить? – спросил ротмистр, разглядывая кабинет, весь заставленный шкафами. В одном из простенков висели такие же, как в его служебном кабинете, карты Екатеринослава и губернии.
– Пока только со слов домочадцев, – сказал Потапов, задержав свой взгляд на колбах с непонятными экспонатами.
Картина происшедшего не оставляла сомнения, что убийство заранее хорошо спланировали.
Двери квартиры Караваева всегда были открыты для тех, кто нуждался в его помощи. Поэтому никто из родных не придал значения, что в течение дня в отсутствие доктора несколько раз приходили двое молодых людей, чтобы отвезти его к тяжело больному отцу. Только потом все вспомнили, что эти люди вели себя как-то странно и выражали недовольство, что Караваев так долго не приходит.
Мать жены Караваева посоветовала им обратиться к другому доктору или отвезти отца в больницу, но они настаивали, что им нужен только Александр Львович. Не успел Караваев прийти, а он был не один, с пожилой женщиной – акушеркой Рахиль Ботвинник, как они тут же появились снова. Доктор выслушал их просьбу и попросил подождать, пока он примет пришедшую к нему срочно на прием пациентку. Один из них остался в приемной, другой – вернулся в прихожую.
Время шло, больная все не выходила. Прошедшая в кабинет и обратно служанка обратила внимание, что посетитель в приемной нервно ходит из угла в угол и курит папиросы. Стоявшая на журнальном столике пепельница была переполнена. Служанка подошла к окну, чтобы открыть форточку.
В это время посетитель ворвался в кабинет доктора и выстрелил ему в грудь. Рахиль Ботвинник закричала, убийца выстрелил и в нее, но пуля пролетела мимо, врезавшись в пол. Убийца побежал в прихожую, где его ждал второй человек. Выскочив на улицу, они заложили дверную ручку палкой, приготовленной заранее. Спрятавшись за шторы, служанка продолжала стоять у окна. При свете фонаря она видела, как к убийцам подбежал их сообщник. Ей показалось, что этот человек был в полицейской форме, но точно утверждать она не может.
Потапов протянул ротмистру конверт:
– Вот посмотрите, сегодня утром прислуга обнаружила под дверью. Без марки и адреса.
В конверте лежал лист бумаги. На нем во всю ширину крупными печатными буквами написано: «уездный боевой летучий отряд». Так называли себя члены «Союза русского народа». «Шкляров», – мелькнуло в голове Прутенского, но он тут же отбросил эту мысль, не желая думать, что кто-то из сотрудников полиции мог совершить такое чудовищное преступление.

***
Когда жена Караваева и его теща вбежали в комнату, где доктор принимал пациентов, Александр Львович был еще жив. Его уложили на кушетку.
– Пошли прислугу домой к доктору Даниленко, – прошептал он жене посиневшими губами, – адрес в записной книжке.
– Может быть, лучше вызвать врачей из больницы или отвезти тебя туда на извозчике, ты весь в крови?
– Прошу тебя, пошли скорей к доктору Даниленко.
Володя уже уволился из больницы и готовился к отъезду. В этот вечер они вместе с Николаем упаковывали в бумагу его книги и рукописи. Лиза занималась в музыкальном училище.
– Осталось два дня, – сказал Володя, обертывая в бумагу большую стопку книг и связывая их бечевкой. – Завтра пойду к Зильберштейну. Чувствую, что это бесполезно, но надо сделать ради Ляли, чтобы она знала: я сделал все, что нужно. Надо же, чтобы она оказалась из такой семьи. Фальки совсем другие.
– Думаешь, мне было легко, когда я первый раз разговаривал с Григорием Ароновичем? Главное, держись с достоинством.
– Не понимаю, что ты имеешь в виду. Я такой, как есть, другим никогда не был и не буду.
– Вдруг он уступит и станет твоим тестем?
– Хоть самим дьяволом, лишь бы согласился на нашу свадьбу. В Петербурге мы о нем забудем, я во всяком случае.
Раздался звонок в дверь.
– Лиза! – радостно воскликнул Николай и направился к двери.
На пороге стоял взволнованный человек.
– Вы доктор Даниленко? – спросил он, с трудом переводя дыхание.
– Нет. Сейчас его позову.
Володя не спеша вышел в коридор.
– Доктор! Только что стреляли в Караваева. Он послал за вами. Внизу ждет извозчик.
– Куда стреляли? И почему не отправили в больницу?
– Стреляли в грудь. Он приказал привезти вас.
Володя бросился в комнату, пытаясь вспомнить, где мог лежать уже упакованный сундучок с медицинскими инструментами.
– Доктор, пожалуйста, быстрей. Он умирает.
– Поезжай так, – сказал Николай. – У него там есть свои инструменты.
– Где я там буду их искать?
– Жена подскажет. Жаль, я с тобой не могу ехать. Надо дождаться Лизы.
– Одну минуточку, я сейчас, – сказал Володя, вспомнив, где может находиться сундучок.
Когда они вошли в кабинет Караваева, он казался бодрым и даже разговаривал с окружающими.
– Владимир Ильич, – обрадовался Александр Львович. – Прикажите всем выйти. И моей жене тоже.
Когда они остались одни, он взял Володю за руку.
– Владимир Ильич, – произнес он слабым голосом, – я умираю. Сделать уже ничего нельзя. Прошу вас: мой труп отправьте в мертвецкую и побудьте с женой, у нее недавно был обширный инфаркт, я боюсь за нее. – Он закрыл глаза. – Передайте вашему брату, чтобы он выполнил мою просьбу. Они взяли вверх.
– Кто они? – не понял Володя.
Но доктор потерял сознание, началась агония. Его хриплое, тяжелое дыхание раздавалось по всему дому.
Вбежала жена, взяла его за руку и стала громко повторять, что она тут, рядом с ним.
– Прошу вас, – остановил ее Володя, – ничего не говорите. Вы этим его мучаете и мешаете умереть.
Женщина отняла руку и опустилась на колени около кушетки.
Володе пришлось отложить свой отъезд. Зильберштейна он так и не посетил; все эти дни находился около жены Караваева, у которой сердечные приступы следовали один за другим.

Глава 13

Лиза по-прежнему считала пустяковым свое поручение быть казначеем отряда. Два раза в месяц – девятого и двадцать третьего числа, она посещала конспиративную квартиру после гимназии. Деньги сразу брала с собой из дома.
Первыми обычно появлялись «Дядя» или Миша Минц, затем через разные промежутки времени приходили товарищи из Харькова, Николаева, Симферополя, Курска, Севастополя и других городов. Этих людей она знала только по кличкам. Последним прямо с поезда приезжал самый старый по возрасту анархист «Кудлатый» – с пейсами, седой бородой и спутанными длинными волосами, торчащими из-под черной шляпы.
Как-то Лиза ему сказала, что у него очень приметная внешность, он может обратить на себя внимание полиции. Улыбнувшись, «Кудлатый» ушел на кухню, и через пять минут оттуда вышел молодой человек, держа в руке парик и отклеенные пейсы.
– Ну, что, Лиза, – довольно улыбался он, – я разочаровал вас или, наоборот, понравился. Мне сюда приезжать и встречаться с вами – одно удовольствие.
– Нет, уж, пожалуйста, оставайтесь прежним. У меня очень ревнивый муж.
Теперь она при каждом удобном случае говорила, что она замужем. С одной стороны, ей это было приятно, с другой, – чтобы к ней не приставали с ухаживаниями.
Проводив Кудлатого, она делала записи в тетради, закрывала дверь квартиры и, как ни в чем не бывало, возвращалась домой. Если у Николая выпадало свободное время, они встречалась с ним в центре и шли в кино или театр.
В марте на девятое число они давно купили билеты в Зимний театр на премьеру Горького «Мещане». Но сколько раз приходилось убеждаться, что заранее нельзя ничего планировать. Убили Караваева, его похороны назначили как раз на этот день. Николай предложил ей пойти в театр с Лялей, обещав за ними зайти после спектакля.
Лиза всегда нервничала, когда у нее в портфеле лежала крупная сумма денег, и с ними надо ехать в гимназию. К этому, наверное, невозможно привыкнуть. Вот и сейчас она всю дорогу от самого дома крепко прижимала к бедру свой набитый учебниками и тетрадями ранец, нащупывая с правой стороны твердую пачку денег, свернутую в рулон.
От остановки трамвая до гимназии шли две короткие улицы. Она собиралась повернуть за угол, как вдруг услышала сзади торопливые шаги и громкий шепот: «Не оборачивайся!» Кто-то коснулся ее свободной руки, вложив туда записку. Лиза еще крепче прижала к себе ранец, не решаясь смотреть по сторонам. Впереди промелькнула фигура в широком коричневом пальто и шляпе. Рогдаев? Что он тут делает? Записка жгла руку. Лиза вошла в здание гимназии и, поднявшись на свой этаж, поспешила в туалет. В записке было всего четыре слова: «Все арестованы. Немедленно избавься от денег и беги из города».
Лиза бросила записку в унитаз. «А вдруг эта провокация или кто-то решил меня разыграть?» Теперь она сомневалась, что фигура в пальто принадлежала Рогдаеву. Однако, кто-то, зная, что она должна сегодня ехать на конспиративную квартиру, предупредил ее. От волнения она вся взмокла, пальцы рук дрожали и не слушались. Она с трудом расстегнула ранец. Толстый рулон с деньгами не хотел проходить в унитаз и закупорил проход в сливную трубу. Вода поднялась до самого края.
В дверь стучала мадам Дюбуа, торопя учениц на урок.
– У меня болит живот, – громко крикнула Лиза, – я сейчас, – и стала рукой проталкивать деньги в толчок. Вода хлюпнула и с шумом побежала в освободившееся пространство.
– Фальк, это вы там? – спросила надзирательница, узнав Лизу по голосу.
– Все в порядке. Я сейчас выйду.
Улыбаясь, она вышла из кабинки.
– Можете не спешить, урок начался. И что у вас за вид? Идемте за мной.
В классе шел урок английского языка. Этот предмет был не обязательным для учениц, но по решению Григория Ароновича обе дочери его изучали. Ляля тоже была в этой группе.
Приоткрыв дверь класса, Дюбуа подозвала учительницу, молодую англичанку миссис Адам, которую все гимназистки любили за доброту.
– Ничего страшного, – сказала миссис Адам, приветливо улыбаясь Лизе, – мы начали с повторения. Идите Фальк к доске и расскажите о том, как образуются глаголы будущего и прошедшего времени.
Лиза поставила к стене ранец и стала уверенно рассказывать правила, которые хорошо знала.
Учительница заметила ее взволнованное лицо и дрожащие кончики пальцев, которые она усиленно прятала под фартук.
– Что с вами Фальк, вы не здоровы?
– Со мной все в порядке, – бодро сказала Лиза, боясь, что миссис Адам и дальше будет ее мучить вопросами. Можно сесть?
– Садитесь.
Не успела она сесть за парту, как ней пришла записка от Ляли: «Что случилось?» Лиза повернулась к ней и весело улыбнулась, а у самой в голове бешено носились мысли: что делать? как предупредить Колю и куда бежать? Ей вспомнился их недавний разговор, когда она сказала ему, что обещала товарищам по группе выполнять разные поручения. «Что значит разные?» – спросил он. «Пока не знаю, но не опасные», – успокоила его Лиза, чтобы закрыть эту тему. «Не опасные, – усмехнулся он, – таких в нашем деле не бывает. Любое, даже мелкое, поручение может оказаться опаснее самого крупного». Он всегда во всем прав. Он умный, он сумеет найти выход из любой ситуации. Вечером после театра они встретятся, проводят Лялю, и по дороге домой она ему все расскажет.
После занятий они пошли с Лялей в кондитерскую Менца и просидели там целых три часа, вдоволь наевшись пирожков и пирожных. Говорили только о Володе. Лиза успокоила ее, что Володя обещал перед отъездом поговорить с Наумом Давыдовичем и обязательно это сделает после похорон Караваева. И Володя, и Николай переживали гибель доктора, как будто потеряли самого близкого человека.
– Он мне вчера звонил, – грустно улыбнулась Ляля, – сказал, что несколько дней ему придется побыть с женой доктора. У нее что-то с сердцем.
– Неисправимый человек. Ему надо уезжать в Петербург, а он будет до последней минуты сидеть у постели больного.
– Я пыталась еще раз поговорить с отцом. Он на меня накричал, маму довел до истерики и пригрозил нас обеих отправить к своему брату в Николаев. Я его не пойму. Он меня очень любит и так мучает.
– Любит, но личные интересы для него дороже.
В театре Лиза немного успокоилась, а когда вечером за ними пришел Николай, и она увидела его расстроенное лицо, решила ничего ему не рассказывать, вдруг пронесет. В группе и раньше шли массовые аресты, ее это никогда не касалось: она не делала бомб, не носила их в корзинах, не участвовала в «эксах» и терактах, а о конспиративной квартире на Военной улице знал ограниченный круг людей.
Дома Лиза сразу принялась гладить свое гимназическое платье и рубашки Николая. Николай готовил ужин и, как обычно, посмеивался над ней: охота была ей заниматься лишней работой. Лиза упрямо делала свое дело, напевая негромко арию Джильды из «Риголетто».
– У тебя получается лучше, чем у Приваловой из труппы Зимина. Она старовата для этой роли, к тому же невысокого роста и полная.
– Ты не прав. Мне до нее далеко.
– Думаешь, тебе консерватория что-нибудь даст? В консерватории поставят голос, остальное все равно будет зависеть от тебя. Знаешь, как говорит нам профессор Протодьяконов: «Придя на производство, забудьте все, чему вас здесь учили». Конечно, он несколько утрирует, но я с ним согласен: училище – это школа знаний, а завод – школа жизни. На Брянке я знаю все оборудование и всех людей, половину мастеров и инженеров немедленно бы уволил из-за низкой квалификации и отношения к рабочим. А дирекция завода? Вместо того чтобы развивать производство и внедрять новое оборудование, сохраняет ручной труд и платит людям жалкие деньги. Там, где сейчас сто человек, могли бы работать двадцать, и зарплата у них увеличилась бы в несколько раз.
– А остальным куда деваться, обратно в деревню?
– Для остальных открывать новые участки и цеха. Так делают в Германии. Немцы заботятся и о количестве, и о качестве своих изделий, заодно улучшают условия труда.
– За границей рабочие тоже бастуют…
– Их требования не сравнить с нашими рабочими. Я как-то был на кондитерской фабрике Лурье. Женщины возят на тележках огромные бидоны с повидлом и сиропом. Я взялся одной помочь, и еле сдвинул тележку с места. Все это можно механизировать… Ужин готов. Садись за стол.
Только он стал раскладывать по тарелкам котлеты, как раздался звонок в дверь. Кто-то громко закричал: «Полиция! Открывайте!»
Лиза вздрогнула и посмотрела на Николая. Он увидел на ее лице неописуемый ужас.
– У нас ничего нет, успокойся, – Николай поцеловал ее в щеку и пошел открывать дверь.
В коридор ввалились пятеро жандармов во главе с толстым усатым приставом и двое понятых, пожилые супруги из соседней квартиры. Пристав сунул ему в лицо ордер на обыск.
– Ищите, – спокойно сказал Николай.
Двое жандармов прошли на кухню, один полез на антресоли в коридоре, еще двое принялись за комнату.
Николай пережил здесь два обыска (второй после побега Сергея). Довольно отвратительное зрелище. И сейчас жандармы бесцеремонно высыпали на пол содержимое ящиков из шкафа и письменного стола, перетряхивали каждую книгу, каждый лист тетрадей. Грязные сапоги безжалостно топтали кружевное Лизино белье. Один с силой рванул занавески на окне. Они с грохотом рухнули вниз вместе с карнизом, увлекая за собой горшки с цветами. Жандарм пошевелил сапогом разбитые осколки и землю. Затем стал вытаскивать из уцелевших горшков растения с корнем и встряхивать их – вот что никогда не пришло бы Николаю в голову. Он с облегчением вздохнул, когда там ничего не оказалось.
Они сидели с Лизой на сундуке, перевезенным сюда из дома Фальков. Лиза вся дрожала. Николай обнял ее, крепко прижимая к себе.
– Встаньте, – приказал один из жандармов, попробовал приподнять крышку сундука, но он оказался заперт.
– Т-а-к, – протянул с ядовитой усмешкой пристав. – Давайте ключ.
Николай никак не мог вспомнить, где находится ключ, – там лежали в основном вещи, оставленные Саррой Львовной для Лизы. Он сам туда заглядывал всего один раз, когда вроде этих жандармов искал анархистскую литературу.
– Ты не помнишь, где ключ? – спросил он Лизу. Та пожала плечами
– Вскрывай, – приказал усатый жандарму.
Тот просунул в узкую щель кинжал, с силой на него нажал, и крышка быстро открылась. Сыщики выгребли на пол все содержимое: шубы и меховые вещи Сарры Львовны, отрезы тканей, шелковые платки и шали. На самом дне стоял небольшой старинный сейф Фалька с особым шифром для замка. Сейф когда-то понравился Николаю, и Григорий Аронович ему тут же его подарил.
– Как я понимаю, от сейфа ключа тоже нет, а шифр вы забыли, – издевался усатый. – Давай вскрывай, – опять приказал он жандарму. – Я знаю эти сейфы, они с потайным дном.
Жандарм вертел его в разные стороны, вонзал кинжал в замок и под крышку – безуспешно. Тогда усатый поднес к замку револьвер и выстрелил в него. Замок разлетелся на части. В сейфе лежали дорогие украшения матери. Свою бижутерию Лиза держала в шкатулке в шкафу.
Сантиметр за сантиметром жандарм ощупывал пальцами стенки сейфа. Прошло больше часа, кукушки выскочили в очередной раз и прокричали половину третьего. Понятые устало переминались с ноги на ногу.
– Ваше благородие, – вдруг обрадовано воскликнул жандарм, – нашел кнопку от второго дна, она – с ушко иголки.
– Возьми что-нибудь острое и нажми. Да вот хоть заколку из волос мадемуазели.
Жандарм протянул руку к Лизиной голове. Та увернулась и сама вытащила из косы заколку.
Дно в сейфе приподнялось, под ним оказалось еще одно, узкое пространство, где лежали крупные деньги и какие-то листки бумаг. Для Николая это была новость: он понятия не имел о втором дне. Лиза вздрогнула, по ее лицу пошли красные пятна.
Вытащив все на стол, пристав подозвал понятых. Один из жандармов сел составлять протокол.
– Это ваши деньги? – обратился усатый к Николаю.
– Мои, – опередила его Лиза, – мне их оставили родители, когда уезжали в Америку.
– Это так? – спросил он Николая.
– Так, – кивнул головой Николай, тут он вспомнил их визит к Пизовым, разговор об общей кассе и ужаснулся.
– Тогда сколько здесь, вы знаете?
– Две тысячи, – опять опередила его Лиза.
Усатый стал рассматривать листки бумаг.
– А это что за записи?
– Люди, которым я давала деньги в долг.
– Выдано 9 декабря – 200 рублей, 23 – 250, 9 января – 300, 23 – 350… – Он вытащил из кармана блокнот. – Посмотрим, в какие дни вы и ваши сообщники, по наблюдениям наших агентов, посещали конспиративную квартиру на Военной улице. Все числа совпадают… Т-а-а-к, – протянул он и откинулся на спинку стула с такой силой, что тот затрещал, готовый развалиться на части. Потом подскочил, как резиновый мяч, и подошел вплотную к Лизе, сверля ее острыми глазами. В нос ей ударил резкий запах сапожного дегтя и махорки.
– Это еще не все. Вы на улице часто встречались с государственными преступниками: Итой Либерман, Ханой Шлимович и другими людьми Борисова, которые передавали вам от него задания и деньги. («Какой ужас, – пронеслось в голове у Лизы, – они все знают. Кто же нас выдал?») Некоторые из них бывали у вас дома. Елизавета Григорьевна и Николай Ильич! Вы арестованы за связь с «Боевым интернациональным отрядом анархистов-коммунистов». Доказательства вам предъявят в ходе следствия.
Пристав вынул ордера на арест.
– Николай Ильич к этим деньгам и записям не имеет никакого отношения, – сказала Лиза. – Это мои личные записи.
– А это, мадемуазель, выяснит следствие, – усмехнулся усатый. – Кстати, вы законная жена арестованного или его сожительница? Как нам записать в протоколе?
Лиза выплеснула на него поток ненависти. Ошеломленный всем увиденным и услышанным, Николай, наконец, пришел в себя и стал собирать необходимые для них вещи. Лиза ничего не могла делать. Он надел на нее теплую кофту, пальто, сверху накинул большой шерстяной платок, вложил ей в руку саквояж с нижним бельем. Затем приготовил все для себя.
На улице собрались любопытные. Впереди всех стоял недовольный хозяин дома Серегин. Николай успокоил его, что завтра же пришлет к нему брата, и тот заплатит за квартиру вперед. «Это недоразумение, – сказал он, – нас скоро отпустят».
Их повезли в разных пролетках. Прощаясь, Лиза прижалась к нему мокрой щекой, повторяя, как заведенная:
– Прости меня, Коля, прости. Я не хотела тебя подводить!
Он шепнул ей, чтобы она твердо стояла на том, что эти деньги ей оставил отец, он будет говорить то же самое.
– Володя завтра же вызовет из Киева Мишу. Он нас вызволит.

18 марта директор Департамента полиции Трусевич представил Столыпину подробный доклад о разгроме «Боевого интернационального отряда анархистов-коммунистов». Столыпин был доволен Поповым и на этом же документе крупными буквами написал: «Действия подполковника Попова заслуживают полной похвалы». Ниже Виссарионов приписал: «Сообщить письменно подполковнику Попову».
Петр Ксенофонтович послал Трусевичу прошение о вознаграждении всех своих основных агентов, длительно работавших в анархистских группах. Иоста получил 1000 рублей. Карлу Ивановичу их вручили после освобождения из екатеринославской тюрьмы, где он просидел для видимости вместе со своими бывшими соратниками три месяца. Часть агентов еще долго оставались в тюрьмах для того, чтобы продолжать общаться с заключенными и передавать следствию услышанные от них интересные новости. На свободе до сих пор оставались Рогдаев, Могилевский, Войцеховский и некоторые другие активные анархисты и боевики.
Дмитрий Богров, побыв некоторое время в Баку, вернулся в родной город. Оставшиеся на воле товарищи обвинили его в предательстве. Чтобы защитить своего агента, Кулябко предложил ему организовать побег Науму Тышу и другим заключенным. В записке Тышу Дима подробно описал детали задуманной им операции, так что в нее поверили и сам Наум, и товарищи на воле. В конце своего послания Богров приписал: «Возможна неудача. Тогда погибну первым я».
Накануне побега всех его организаторов арестовали, в том числе и Богрова (все по тому же замыслу Кулябко). Его взяли днем, на площади около Оперного театра. По дороге в Лукьяновскую тюрьму Дима струсил и приказал ротмистру, бывшему в курсе всей подоплеки этого ареста, отвезти его в полицейский участок. Там ему выделили отдельную камеру с казенными нарами и решеткой на окнах и дверях. Вид этих решеток и шумное поведение пьяных соседей вызвали у него панический ужас, грозивший перейти в психическое расстройство. Он потребовал от Кулябко отпустить его домой, товарищам же объяснил, что это отец вызволил его с помощью больших денег. Ему не поверили и снова обвинили в связях с охранным отделением.
Но был, был человек, который мог спасти его, – Герман Сандомирский! И Дима передал своему бывшему другу и соратнику в тюрьму слезное письмо, чтобы он помог снять с него все подозрения.
В одной камере с Германом сидело несколько человек, участвовавших в конференции анархистов в декабре 1907 года. Им было известно, что у Димы хранились все материалы этой конференции и список ее делегатов, из которых кое-кто оставался на свободе, значит, он не мог быть предателем. Анархисты устроили в камере товарищеский суд, и под давлением Сандомирского отвергли предательство Богрова.
Дима поспешил уехать в Париж. Вскоре в нелегальном журнале парижских анархистов «Анархист» появилась заметка без подписи под названием «Киев». С большой теплотой автор рассказывал о бывшей киевской группе анархистов-коммунистов, оправдывал их экспроприации и террористические выступления, «как необходимость для развития революционной деятельности».
Получив журнал от своих осведомителей, Гартинг предположил, что автором статьи является Дмитрий Богров, и переслал ее в Департамент полиции. Так как угроза анархизма по-прежнему оставалась, Трусевич разослал ее копии во все жандармские управления. Кулябко, довольный, что все так хорошо устроилось с его агентом, бегло ознакомился с этим опусом, как с бумагой, которую надо принять к сведению.
Зато Попов, вернувшийся на свое прежнее место в Харьков, перечитал эти откровения несколько раз и увидел в них скрытое лицемерие, которое подспудно чувствовал в самом Богрове. Но так как этот господин теперь не представлял для него никакого интереса, он положил статью в отдельную папку и крупно написал красным карандашом: «В архив!»

Москва, 2010.